Я смотрела, как он выбивает ковры и это зрелище разбивает мне сердце. Я стою около узкого окна, смотрю во двор и наблюдаю, как он выбивает ковры фрау Мецнер и это разбивает мне сердце. Он подвесил их на веревке, которую протянул между дверью чёрного хода и крючками на стене. Он колотит по ним битой для крикета - откуда он её взял, лишь одному Богу известно. Каждый удар взбивает тучу пыли и он, кашляя, отступаеь в сторону. Не следовало ему этим заниматься. Он - художник. А ещё он слабенький.
Отпрыски Мецнеров стоят в дальнем конце двора, смотрят на Ади и хихикают. Каждый раз, когда бита ударяется по ковру, с их стороны раздаётся глупое собачье тявканье. За утреннюю работу мать Мецнеров платила Ади какие-то жалкие пятьдесят грошей, и он, не говоря ни слова, пойдёт и купит на них хлеба и сосисок, хотя нужны ему были краски. Сейчас он, в основном, рисует осенние пейзажи, поскольку у него закончилась зелёная краска.
Гостиная также служит Ади мастерской. Он рисует за небольшим столом, на старой дверной панели, и, если может себе позволить, на холсте, приставленном у стены. Такая работа плохо сказывается на его спине. Да и света из крошечного окошка не хватает. Он говорит, так краски задыхаются. Ади частенько употребляет слово "задыхаться". Это его бзик. У него много бзиков. Целая стопка.
- Это не гостиная! - кричит он. - Это враждебная! Она меня бесит!
Она, действительно, маленькая. Как и кухня. Когда в доме устраивают стирку, там не развернуться. Но иного мы себе позволить не можем.
- Мне нужно место! - говорит он. - Пространство! Чтобы дышать! Чтобы творить!
Мне кажется, именно поэтому он рисует пейзажи. Большие открытые пространства, в которых он жаждет оказаться. Чудовищно, что ему приходится рисовать картины такими крошечными.
Я просила его нарисовать меня. Мне нравится сама мысль, как я ему позирую, как всё его внимание сосредоточено на мне. У него замечательные глаза, у Ади. Как-то раз я сказала ему, что он мог бы выступать с сеансами гипноза, как Месмер. Он улыбнулся и сказал:
- Ну, если из меня не выйдет художника, тогда попробую.
Однажды он попытался меня нарисовать. Я надела синее платье, взяла книгу и села в кресло. Спустя продолжительное время, я спросила:
- Могу я взглянуть?
Вместо ответа он жутко зарычал и плеснул на холст черной краской.
Он никогда на мне не женится. Я бы очень хотела стать матерью его детей, но знаю, что этому не бывать.
Июнь
Когда настали поистине отчаянные времена, Ади явился домой с деньгами. Целых одиннадцать шиллингов! А ещё он принёс сумку, в которой был мясной пирог, картошка, капуста и пять тюбиков краски. И бутылка "Рислинга", что меня встревожило, поскольку алкоголь плохо на нём сказывался. Настроение у него было странное. Он был счастлив, потому что удалось раздобыть деньги и краску, но и взволнован. С работой ему помог его друг Вернер, который работал извозчиком. Обычный помощник Вернера заболел, поэтому он попросил Ади помочь ему с работой. Работа заключалась в уборке дома преставившейся вдовы, который находился на Линдауштрассе. Пожилая еврейка.
Я чистила картошку и резала капусту, а Ади сидел на стуле, задумчивый. Молчание омрачало его, поэтому, спустя какое-то время, я расспросила его о работе.
- У Вернера были ключи от дома, и, попав внутрь, я глазам своим не поверил, - рассказывал он. - Коридор, коридор, там был больше всей нашей квартиры! У этих проклятых жидовских буржуев есть отдельная комната для зонтов, а нам приходится ютиться вот тут. Ты представляешь? Там есть два этажа, чердак и подвал. Она одна-одинёшенька жила в этом доме целых пятнадцать лет. На чердаке есть окно и там так светло. Он просто утопает в свете. Там у неё жил слуга. Я подумал, что ради такой мастерской готов и умереть.
- Зажги лампу, Ади, - попросила я.
Но он не зажёг. Он отпил вина и поморщился, проглатывая. В комнате становилось темнее.
- Добротные вещи, разумеется, растащили, - продолжал он. - Мебель, там, и всё прочее. На стенах, где висели картины, остались бледные пятна. Я гадал, какими они были. Возможно, не очень хорошими. Что этот народец может понимать в искусстве? Короче, мы набили телегу всяким, как мне показалось, барахлом, но Вернер выглядел весьма довольным. Всё это мы отвезли к торговцу, с которым работал Вернер. Ещё один жид.
Ади не очень хорошо относился к евреям. Очередной бзик.
- Этот старый пройдоха предложил Вернеру тридцать шиллингов за всё. Вернер рассмеялся ему в лицо. Потом они ещё почти час спорили и торговались, жид размахивал руками и стенал насчёт того, что Вернер отнимает еду у его детей и так далее. В итоге, он вытряхнул сорок два шиллинга так, словно от него самого кусок мяса оторвали. Мне Вернер отдал двадцать, что, как мне кажется, справедливо.
- Он хороший человек, - сказала я.
Ади кивнул. Затем он поднялся.
- Пойду я в ванную, - сказал он. - Я весь такой грязный.
Насчёт гигиены у Ади тоже имелся бзик.
По воскресеньям, если позволяет погода, Ади берёт свои картинки и наброски почтовых открыток и отправляется в Фольксгартен. Подобно многим другим художникам, свои творения он подвешивает к перилам. Из дома он выходит рано, поскольку за лучшие места всегда идёт борьба. Иногда я хожу с ним. И сегодня пошла. Весна сменилась летом, я знала, что цветы в парке откроются солнцу, а деревья нарядятся в свежие зелёные одеяния.
Если Ади удастся что-нибудь продать, день пройдёт прекрасно.
Как же много там народу вышло на дневную прогулку! Ещё там так много колясок, что вся улица стала похожа на море конских голов. Все перила вдоль парка оказались завешаны картинами, отчего стали похожи на какой-то безумный ковёр. Это, конечно, плохо. Пасторальные картины Ади терялись среди зловещих закатов, ярких портретов, сентиментальных изображений романтичных собак и детишек в платьицах с оборками. Ему нужно рисовать на больших полотнах. Огромных полотнах. Но он сидит на небольшом раскладном стульчике, слишком гордый для признания. Это разбивает мне сердце.
Прогуливавшийся одинокий мужчина остановился около одной картины Ади. Одной из моих любимых. На ней изображён дом, стоящий на самом краю пропасти. Порой кажется, что он вот-вот упадёт, но каким-то образом понимаешь, что этого не случится, что у дома хватит сил стоять так вечно. Дом видно издалека, сквозь заросли деревьев, словно зритель проделал долгий путь и ему страшно, что дома не окажется на месте. В одном из окон горит свет. В цветах, в основном, преобладает лиловый и охряный, поскольку, кроме этих двух красок, у Ади к тому моменту почти ничего не осталось.
- Где вы это зарисовали, mein Herr? - поинтересовался мужчина.
Обычно Ади никак не называл свои картины.
- В нужде, - ответил он.
Мужчина улыбнулся.
- Значит, это воображаемая картина?
Ади опустил взгляд на свои разбитые ботинки. Меня тревожил его возможный ответ.
- Разумеется. Всё, по-настоящему, хорошее - это плод воображения, - сказал Ади.
Мужчина кивнул, словно соглашаясь. Однако затем он наклонился и тронул Ади за плечо. Тот дёрнулся. Он не любит, когда к нему прикасаются.
- Вы очень хорошо рисуете, - сказала мужчина - но, вынужден с вами не согласиться. Воображению нельзя доверять. Реальность - вот, что прекрасно. Однако мы слепы к ней, потому что она нам привычна. Вам не кажется, что задача художника, его долг - это сделать реальность незнакомой? Освежить её видение?
Ади пожал плечами. Он чувствовал себя неуютно. У него был свой, устоявшийся взгляд на искусство, и он отличался от взгляда этого человека. И всё же, ему не очень хотелось вступать в спор с потенциальным покупателем.
- Задача художника в том, чтобы платить ренту, блин, - сказал он.
Мужчина вновь улыбнулся.
- Истинно так. Но художник добровольно берётся за новые обязанности, разве нет? Он демонстрирует свою работу и говорит: "Вот, взгляните новыми глазами". К примеру, деревья на вашей картине - это берёзы. Но их кору вы окрасили в лиловый цвет. И теперь, когда я вновь увижу берёзы, возможно, я увижу в них этот окрас. Следовательно, вы измените моё видение, которое приведёт к переменам в жизни. К небольшим, возможно, крошечным, но, тем не менее, к переменам.
Впервые, с тех пор, как я с ним познакомилась, Ади не нашёл, что сказать.
Спасло его внезапное волнение. Вспышка криков и восторженных возгласов, на тротуар высыпала толпа. Меня оттеснили к перилам, отчего мне едва удалось спасти шляпку. По Хельденплац шагал отряд имперской кавалерии. Взор мне загораживал тесный строй спин. В просвете меж головами и плечами я могла разглядеть лишь одинаковые строгие лица кавалеристов под козырьками касок, развевающиеся на пиках вымпелы, да покачивающиеся головы лошадей. Мне вдруг стало тяжело дышать. Не из-за толпы. Как будто весь воздух вокруг внезапно высосало, словно, люди, что стояли рядом одновременно вдохнули, а мне ничего не досталось. Я чувствовала, как меня всю заполняет, подобно настоящей воде, охвативший их восторг.
То была жажда войны, которую я разделяю, но не понимаю.
Ади взобрался на стул, чтобы подняться над толпой. Сам он никогда этого не признает, но он ниже меня. Я гляжу ему в лицо и вижу отразившееся на нём волнение. Его голубые глаза блестят, подобно звёздам.
Когда кавалерия прошла, мужчина, что возможно, намеревался купить картину Ади, пропал.
- Куда он делся? - спрашиваю я.
- Кто?
- Мужчина. Тот, которому понравилась твоя картина.
Ади глядит на меня так, словно я разговариваю на иностранном языке.
Он пожимает плечами.
- Да и чёрт с ним, - говорит он. - Ты видала имперцев? Разве они не прекрасны?
Июль
Двадцати шиллингов Вернера надолго не хватило. К концу июня для нас вновь наступили тяжёлые времена. Ади никак не может найти нормальную работу. К тому же, он всё больше и больше времени начинает проводить на встречах с людьми, которых называет "группа". Приходя домой, он часами, иногда по полночи, что-то лихорадочно записывает в дешёвые блокноты, которые использует для эскизов. Когда он пишет, то разговаривает и спорит сам с собой, словно меня рядом нет.
Я убеждена, что он гений. Однажды он станет очень знаменит. Пока же, нам нужно есть.
Поэтому, два дня спустя, днём, когда Ади не было дома, я немного привела себя в порядок и отправилась в квартал кафе. Ко мне подошёл мужчина, сделал непристойное предложение и я пошла за ним в небольшой переулок за кафе "У Шварцера". На заработанные деньги я купила большой кусок свиной грудинки и картошки. Я вернулась домой и чистила картошку, когда в дверь постучали. Единственный, кто стучит в нашу дверь - это хозяин дома, когда надо платить ренту. Я сидела молча, ожидая, что он уйдёт, но я знала, что он не уйдёт. Поэтому я вытерла руки, привела в порядок лицо и открыла дверь.
Это был не хозяин. Передо мной стоял улыбающийся мужчина, одетый в отличный бледно-серый костюм. Я так удивилась, что не могла говорить. Он снял шляпу и я поняла, что это тот самый мужчина из парка, тот, что беседовал с Ади о его картине, пока не появилась кавалерия и я не начала задыхаться.
Видимо, он меня не узнал, потому что спросил:
- Мне сказали, герр Гитлер живёт здесь. Это так?
Я ответила, что это так, но Ади сейчас нет дома. Кажется, он расстроился. Я чувствовала себя нелепо, стоя перед незнакомцем. Я не знала, что ещё сказать. Затем заскрипели ступеньки, кто-то прокашлялся, поднимаясь по ним. Посетитель оглянулся через плечо.
- Я могу ненадолго войти?
Вряд ли я могла отказать, правда?
В нашей нищей крошечной квартирке он был подобен ангелу или вроде того. Однако он огляделся с таким видом, будто ему тут нравилось. Он прошел туда, где Ади хранил у стены законченные или заброшенные картины, склонился и начал их изучать. Я ничего не могла ему предложить. По крайней мере, ничего, что он бы захотел.
Он распрямился и извлёк из кармана пальто небольшую серебряную коробочку. Коробочка раскрылась как по волшебству, и он достал карточку.
Мужчина передал её мне и произнёс:
- Буду весьма признателен, если вы передадите герру Гитлеру мои наилучшие пожелания и поинтересуетесь, не будет ли он столь любезен обратиться ко мне вот по этому адресу. В любое утро на этой неделе вполне устроит. Либо на следующей неделе, ежели он будет занят.
Я кивнула и сказала:
- Благодарю.
Глупо вышло. Он улыбнулся.
У двери он обернулся.
- О, и попросите его взять с собой тот очаровательный пейзаж с лиловыми березами. Понимаете, о чём речь?
Когда Ади вернулся, я рассказала ему о визите и передала карточку доктора Соломона Эцмана. Он разглядывал карточку целую минуту.
- Этот человек был здесь? Сюда явился богатый жид? И ты его впустила?
- Я не знала, что он еврей, Ади. Это тот самый человек, с которым ты разговаривал в Фольксгартен. Мне он показался довольно милым.
- Святые небеса! И чего ему было надо?
Ноябрь
Он хотел нас спасти. Он и в самом деле оказался ангелом. Так много всего произошло! Не знаю даже, с чего начать.
Поначалу Ади отказывался идти. Чтобы переубедить его, у меня ушла почти целая неделя. Он может быть очень упрямым. Однако, как говаривала моя матушка, бедность преодолела все аргументы. И он пошёл, а вернувшись, просиял.
- Он купил картину! Взгляни!
Ади разложил на столе банкноты, словно фокусник. Кажется, он разрыдался, не помню. Затем он сказал, что доктор Эцман дал ему заказ - дал заказ! - нарисовать его дом в деревне. У Ади отлично получается рисовать дома. Я об этом уже говорила? В общем, дом Эцмана находился неподалёку от Вайдхофена, или где-то там. Ади пришлось ждать до сентября, потому что именно в это время деревья обретают лучшие цвета. Всё шло нормально, потому что денег, что он выручил за картину с берёзами, нам хватило.
И, вот, едва листья начали желтеть, Ади уехал, прихватив палитру и кисти. Я думала, он позовёт меня с собой, но, наверное, он решил, что я буду только мешать. Он отсутствовал целый месяц. Деньги закончились - Ади очень много потратил на краски - и мне пришлось несладко, чтобы свести концы с концами.
И всё же, он вернулся, и выглядел он хорошо. Слегка загорел. Он даже немного прибавил в весе, что ему очень шло. Доктору Эцману очень понравилась картина, он пригласил соседей на неё посмотреть, в итоге, трое из них предложили Ади нарисовать и их дома. Дом герра Штайнера весной, дома герра Поппера и кого-то ещё, летом. При этом, все они выдали Ади то, что он назвал "аванс", а герр Штайнер даже купил один его пейзаж, так что теперь у нас полно денег!
Самое главное, что у нас теперь новое улучшенное жильё. Ади сказал доктору Эцману, что в том сральнике, что они жили (он именно так и сказал), его глаза садились. Поэтому, где-то через месяц, доктор Сол (это я его так зову, потому что его это очень веселит) нашёл нам квартиру в квартале мастеровых. Лестница довольно крутая, но это ничего, потому что в одной из комнат имеется широченное окно, выходящее на север и свет, буквально, льётся через него. И возвращаясь с покупками, первое, что я вижу, это как Ади вертит мольберт, поворачивая свет именно так, как ему нужно.
В конце октября доктор Сол пригласил нас на свадьбу своей дочери. Ади поначалу сопротивлялся. Несмотря ни на что, он порой продолжал ворчать что-то насчёт "гнусных зажравшихся семитов". Разумеется, мы волновались. Мы ещё ни разу не бывали на еврейской свадьбе, и не знали, чего ожидать. Было немного странно видеть, как мужчины и женщины весь день сидели раздельно. Чуть позже Рахиль, другая дочь доктора Сола, и я отправились в уборную. Она хихикнула и подтолкнула меня к приоткрытым дверям. Сквозь просвет доносилась бодрая музыка. Я посмотрела и увидела, как Ади танцует в обнимку с бородатым мужчиной. На голове у него была небольшая округлая кипа и выглядел он очень довольным. Он смеялся. Я вдруг поняла, что ещё ни разу не видела, как он смеётся.