Антон покосился на Илью Петровича - сидит, строчит что-то. И что ему неймется - давно домой пора! Надо было со всеми выходить, тогда этот старый зануда не караулил бы его здесь. Илью Петровича в "Техгранях" все любили и не любили одновременно. Человек он был, в общем, неплохой, душевный, всегда поможет - и вместо девочек на телефоне посидит, когда те убегали в курилку, и гору документов отксерит, если менеджеру некогда - да хороший человек. Но зануда. Ужасный и невероятный. Стоило любому из сотрудников задержаться на работе - все, обеспечена бедолаге длинная прогулка со старческими байками до остановки. А то, бывало, кого-нибудь стеснительного и в гости затащит - чаек нальет, в кресло усадит, фотографии достанет - и баста. Тра-та-та... тра-ла-ла. Антон так тоже попался один раз. Ему бы домой - а Илья Петрович суетится, по кухне бегает, чай заваривает и говорит-говорит-говорит. А глаза все в морщинках, а улыбка стеснительная, а руки трясущиеся - ну как тут встанешь и уйдешь? Так и просидел тогда до самого утра.
Антон снова поднял глаза на Илью Петровича - ничего не попишешь, пора. А то разведут мосты - и что делать? Он потянулся в кресле, зевнул и резко вскочил.
- Уже идете? - радостно засуетился Илья Петрович. - Вот как хорошо. И я тоже уж собираюсь. Стало быть вместе и пойдем - все не так скучно. А то, может, зайдете на огонек?
Даже ради этого просящего взгляда Антон не мог заставить себя согласиться.
- Я бы с удовольствием, - смущенно улыбнулся он, - но обещался к девушке знакомой зайти. И так засиделся.
- Ну к девушке - святое, - тихонько и ласково засмеялся Илья Петрович. - А то я вас провожу. Мне все одно некуда спешить - а так и прогуляюсь. Вы не против?
Вот это был облом. "Черт, - нервно подумал Антон, - чего ж теперь делать-то? Куда ж его вести, в бога душу мать? И обидеть жалко. Вот черт! Против я, против черти тебя дери!"
Они медленно брели по пустынной улице. Ветер гонял по дороге кучи тополиного пуха, чей-то голос ругал невидимую собаку, та пристыженно скулила в ответ, где-то за спиной шуршали по асфальту колеса редких машин. Илья Петрович тихо постукивал тростью об асфальт и печально рассказывал что-то заунывно длинное про весну, про пух, про погоду.
- Вы не заблудились? - вдруг заволновался Илья Петрович. - А то обидится на Вас Ваша девушка. Шел-шел - и не дошел, к старику в гости зашел... - он стеснительно улыбнулся и с невероятной тоской заглянул в глаза Антону.
Это был нечестный ход - прямо под дых. Антон сжал зубы и принялся уговаривать застонавшую заплакавшую душу не поддаваться жалости. Знаем. Проходили.
- Нет, нет, - улыбнулся он. - Просто иду с Вами, хорошо. Даже о времени забыл. Нам сейчас направо и почти пришли.
У подъезда дома номер 99, как значилось на табличке, он обменялся с Ильей Петровичем стандартными любезностями, пожал руку и под прощальное помахиваение тростью зашел в подъезд. "Ну и что теперь делать? - мрачно подумал Антон. - Еще усядется на лавочке возле дома. Придется здесь стену подпирать - и почитать нечего".
Он постоял немного, разглядывая таблички на дверях, потом стал медленно подниматься наверх. И вниз. И снова наверх. Откинул крышку мобильника - прошло 15 минут. Дом был старый, с желтыми подтеками на стенах, старыми помятыми почтовыми ящиками и гладкими отполированными штанами мальчишек перилами. Тоскливо пахло подвальной сыростью. Жильцы уже, похоже спали - в доме стояла жуткая вязкая тишина. Он снова поднялся на пятый, последний этаж, внимательно рассмотрел обитые дермантином двери, железные и пластмассовые ручки, прочитал послания потомкам на стенах и устало присел на стоящие у дверей одной из квартир санки. На ступеньках чердачной лесенки он с радостью обнаружил пустую банку из-под "Икры баклажанной" и, вспомнив про сигареты, блаженно затянулся, скидывая пепел в баклажанную пепельницу. Лестница была пыльная, на ней толстым слоем лежал вездесущий тополиный пух. Антон вспомнил, сколько чудес в детстве таили в себе такие вот чердаки. Теперь, конечно, уже не то - барахло и барахло, ничего интересного и таинственного. "Все одно делать нечего, - мелькнула озорная мысль, - слазить что ли. И потом, наверняка закрыт". Чердак был открыт. Стараясь не извозиться в пыли, и не разбудить жильцов, Антон аккуратно приподнял квадратный люк чердака и забрался внутрь. Конечно, там было пыльно. И темно, хотя по периметру чердака тянулся провод с развешанными там и сям лампочками Ильича. Лампочки заросли черной пылью и практически ничего не освещали. Антон задумчиво постоял на месте, покачался на пятках и, наконец, медленно пошел вдоль стены.
Илья Петрович очень хорошо знал этот дом. Он сам там жил когда-то, пока жильцы не разъехались кто куда из-за "аварийного состояния". Ему было безумно жаль Антона - но ничего с собой поделать он не мог. Давно уже никто не ждет его в гости и не зазывает всеми правдами и неправдами на чужой День рождения. Оно и понятно - от возраста не убежишь. А только хочется иногда проснуться утром от неожиданного звонка в дверь, выйти, поеживаясь, кутаясь в покрывало и, позевывая, сказать "А! Это ты! Чего так рано? Ну заходи что ли". Ну да что уж теперь. Теперь вот люди в выселенных домах с девушками встречаются, чтобы только к нему в гости не идти. Жалко мальчишку, конечно, стоит там, наверное, время пережидает. Но так хотелось поговорить хоть с кем-нибудь!
Под слоем пыли загадочно блестело ЧТО-ТО. Антон брезгливо поскреб ногтем жирную черную пыль. ЧТО-ТО очень сильно напоминало старые советские магнитофоны. Он достал носовой платок и протер как мог удивительный предмет. "Весна" - прочитал он. Розетка, злобно сверкнув искрами, послала Весне сигнал и та тускло засветилась индикаторной лампочкой. Кнопки 'Play' не было - зато была 'Пуск'. Антон радостно осклабился и вжал металлическую педаль Пуска. Пыль, видимо, забилась и в динамики - донеслась какая-то музыка, но какая, было невозможно разобрать из-за жутких хрипов и шипения. Антон почувствовал лишь что это что-то старое и вместе с тем удивительно знакомое. Медленно, стараясь не споткнуться, он пошел дальше.
Впрочем, он никогда не сердился на отказ "почаевничать". Помнится, когда он тоже был молод,и у него был такой знакомый занудливый старикашка. Кирилл Петрович что ли. Тоже усадит эдак и давай зудеть про войну да про "пехота - в бой!". А внизу Эдик с Макаром громко спорят о чем-то, Наташа звонко смеется и гордость и редкость того времени "Beatles" несется из окна Женьки. А у Наташи коса через плечо, а у Кирилла Петровича - плешь на затылке.
Что-то хрустнуло под ногой. Антон застыл, постоял немного, медленно отступил назад и, подсвечивая себе мобильником, вгляделся в слой пыли и пуха на полу. Это была маленькая бутылочка из-под кока-колы. Да уж, что-что, а пить хотелось неимоверно. "Еще минут десять, - решил он, - и выхожу".
Илья Петрович не заметил, как очутился перед светящимся шевелящимся ульем "Макдоналдса". Ему никогда не нравилось это заведение - его раздражала вся эта яркая клоунада с ненатруальной радостью уставших девочек-продавцов. Что заставило зайти его туда сегодня - они и сам не знал. Забрав у милой измученной девочки заказ, он устало опустился на диванчик и стал помешивать трубочкой ледяные кубики в пластмассовом стакане. Отчего-то молодость вспомнилась. Напиток обжег горло забытыми воспоминаниями и в душе что-то засвербило, закорябало коготочками...
А вот это уже было интересно. На заваленном непонятным барахлом столике, гордо и величественно восседала бронзовая фигурка Будды. Хиппи здесь что ли какой тусуется? Рядом с Буддой валялись недогоревшие палочки благовоний. Антон понюхал их и, подумав немного, поджег. Тоскливый запах сырости исчез. Магнитофон что-то хрипит в углу. Благовония. Ну просто храм. Можно сюда после работы иногда приходить - только надо какую-нибудь швабру притащить.
Илья Петрович присел на лавочку у дома. Вот и пришел. А завтра выходной. И что с ним делать - непонятно. Но ведь делал же он с ними что-то раньше?! Даже когда Эдик и Макар уехали по распределению. Помнится, ходили они с Наташей в музеи, в зоопарк или просто в лес. Набежавший ветер принес неясный, томящий душу сладковатый аромат. Илья Петрович потянул носом - вкуснота какая! Сердце глухо ухнуло вниз. Словно в детстве на качелях - у-ух, упало. Запах тревожил душу - что-то такое вот-вот готово было вспомниться, показаться, что-то далекое забытое и радостно-таинственное. Вот-вот выглянет и весело подмигнет то потерявшееся, ушедшее, томящее душу. Нет. Ушло. А может взять да и пойти завтра назло старящейся жизни в музей?! Или, как когда-то, вылезти на балкон с раскладушкой и томиком "Данчжур" и, вооружившись словарями, зависнуть на целый день. Впрочем, раскладушки давно и нет - нет гостей, нет и раскладушки. Да и зачем теперь? Тоска-то какая. Может, кто в гости придет.
На стене булавками было что-то приколото. Антон нагнулся - не разобрать. Вроде как портрет чей-то. Осторожно, боясь испачкаться, провел пальцами по скользкой поверхности. Фотография - догадался он. Здесь уже мобильник в качестве фонарика не годился - света от него было мало, к тому же синие блики делали черты лица человека на фотографии совершенно неразличимыми. Он задумчиво потеребил себя за нижнюю губу, оглянулся, посчитал пыльные лампочки и начал что-то судорожно искать по всем карманам.
Да кто придет? Антон уже, поди, дома спит. Или, как это у них там .. тусит. Вокруг смех, шум, лампочки разноцветные мигают, девушки смеются, красиво запрокидывая изящные головки с модными стрижками. А у Наташи, сколько он ее помнил - всегда была коса. Длиннющая, как анаконда. Ну да ведь и время другое было. Надо же, как сердце сегодня растревожилось. Завспоминалося. Неожиданно Илья Петрович обнаружил, что тихонько напевает что-то себе под нос. "Не иначе, старческий маразм наступает, - насмешливо подумал он, - скоро разговаривать сам с собой начну". Непонятная тоска навалилась на него, растеклась внутри горячим мазутом. Он тяжело поднялся с лавки и медленно побрел домой. Где она теперь, Наташа?
Достав из кармана носовой платок, Антон двинулся к первой лампочке. Пять штук - какая ерунда. Лампочка у двери радостно осветила хрипящий магнитофон. Антон перевернул кассету. "Весна" задумалась над проглоченным, тихонько зашипела и выдала что-то уже более определенное и не такое хрипящее.
Вторую можно было и не протирать - она напрасно высветила гору ненужного тряпья, покрытого слоем все той же пыли.
Обжигая руки, он протер лампочку над Буддой - сразу стала видна тонкая стройка дыма над благовониями. Теперь уже можно было разглядеть, что на фотокарточке какая-то девушка. Не красавица, но очень милая. Антон отцепил фотографию и заглянул на оборот "Илюше от Наташки" - усмехнувшись, прочитал он и аккуратно повесил ее на место, затем задумчиво поглядел на оставшиеся лампочки и, махнув рукой, протер и их. До кучи. Стало светло. Таинственность рассеялась и пыльная неприглядность вылезла наружу. Эх, а так все было таинственно и непонятно. Антон поглядел на Будду. Пожалуй, ему здесь не место - серо сыро и пыльно. Он аккуратно обтер фигурку платком и, взглянув еще раз на время, направился к выходу.
Тусклый свет подъезда вдруг невыносимо больно засверкал миллионами огней. И все, что когда-то было дорого раньше, пронеслось, разъедая душу. Ох, Наташа-Наташа. Забежишь ты завтра утром ко мне - коса через плечо, белая майка, белые джинсы - Женькин подарок из далекой таинственной страны. "Что, - скажешь, - лентяй, еще и не вставал? Поехали скорее!" И от утренней лени не останется и следа - понесемся через спящий город наперегонки на сверкающих спицами "Салютах". И все парни будут оборачиваться вслед длинной развивающейся косе и стройным ногам в белых джинсах. А потом бросим велосипеды, кинемся плашмя в душистую траву, и я расскажу тебе все то, что поведал мне "Данчжур". А потом далекий велосипедный звонок сорвет нас с мест, и мы бросимся на дорогу, радостно размахивая руками. "Женька! Сюда! Мы здесь!". И Женька, чуть смущаясь, достанет чудо - заграничную "Кока-Колу", завертится кассета и радостно застелется по лесу "The ma-ga-cal My-ste-ry Tou-u-u-u-r...". И засмеется Наташа. И повалемся, покатемся шумным живым клубком по поляне. И закрутится, засмеется мир. Мир, которого, - понял он с глухой тоской,- больше нет. Старые, забытые Ильей Петровичем за ненадобностью Битлз яростно, словно взбесившаяся шарманка, наяривали в его голове свои великие хиты. Все громче и громче, взрывая и безжалостно круша спокойный заплесневелый душевный его мир. Да, он понимал о чем они пели: о том, что Наташи больше нет - есть лишь полустершийся образ в его памяти, и никто не поедет с ним утром на велосипедах, и некому и нечего будет больше рассказывать - теперь единственными его книгами стали "Контрольный журнал" и "Приходная тетрадь". И звонкий Наташин смех, и золотая ее коса и те самые белые джинсы, которые теперь можно купить в любом магазине и которые вряд ли кто купит нынче, и Кока-кола, потерявшая свой вкус - ничего этого нет. Все состарилось вместе с ним.
Антон осторожно выглянул за дверь - никого. Ушел Илья Петрович. Бронзовый Будда приятно холодил руку. Он вспомнил, что забыл выключить магнитофон, но возвращаться в эту пыльную обветшалую реальность не хотелось. Жильцы выключат, - подумал он.
Ноги внезапно отяжелели, нестерпимый свет больно резал глаза и непонятная пустота чудилась там, где было сердце. Словно жестокая рука вынула его, забросила куда подальше, заполняя пустоту громкими страшными звуками. Илья Петрович, тяжело дыша, опустился на кафель под вывороченными почтовыми ящиками и закрыл глаза.
"Ямайка! Я, наверно, родился в майке!'" - радостно пел молодой хриплый голос за одной из дверей.
"The ma-ga-cal My-ste-ry Tou-u-u-u-r..." - прошептал Илья Петрович. Белый пух закружился над ним, облепляя его со всех сторон, словно пыль.
Утром жильцы дома под номером 66 нашли Илью Петровича. Он так и сидел под почтовыми ящиками, запорошенный тополиным пухом и печально чему-то улыбался.
Антон все-таки вернулся. Правда, утром. А магнитофон выключился сам.