Аннотация: Это рассказ о крайностях...которые рано или поздно случатся. если ничего не делать. Если позволять унижать русских, если позволять всяким отбросам безнаказанно их убивать.
Ленивый редкий дождь барабанит по пластиковому навесу автобусной остановки. Мимо проезжают машины, люди забиваются под навес, серые лица усталые и угрюмые - на работу, с утра, в такую поганую погоду. Как неохота.
Много детей - в ярких оранжевых, цыплячье-жёлтых и розовых курточках со смешными аппликациями. Огромные цветастые портфели, слишком, на первый взгляд громоздкие для таких хрупких и юрких существ. Подростки, сбившиеся в группки, громко сплетничают.
Все ждут.
Ждёт и он.
Прислонился к опоре навеса, ссутулился. Капюшон толстовки, одетой под грязноватое чёрное полупальто надвинут на лицо так, что видны одни лишь тени - не дай бог, кто увидит глаза. Покрасневшие от пронизывающего сырого ветра руки в карманах, пальцы перебирают потускневшую и затёртую мелочь. Губы, все сплошь в болячках и корочках, мнут дешевую "Кент". Сколько их таких, неприметных серых парней с уже уставшим взглядом - пройдешь мимо, не заметишь. Одинаковые, как солдаты на плацу. Между тем, в голове у этого чётко тикает адская машина.
"Где ж автобус? Должен же он приехать, должен... Ещё три минуты, да..." постукивает ногтём по стеклу дешёвых часов.
Взгляд неразборчиво отслеживает происходящее вокруг. В воздухе висит сырая дымка, свет от фар машин в тумане размазывается - ирреальность.
В голове - слишком много помех. Глаза сходят с ума, вступая в состояние REM. Но человек не спит. Он думает, и одновременно о многих вещах.
Под ногами зеркальца луж и гравий.
"Вот, вот это всё - за что это мне? За что это нам? Я кого-то убил, изнасиловал, разрушил чей-то дом? Нет. А Лизка, Лизка - она что плохого-то сделала? Чем она хуже - вот этих, а? Нет, не надо мне говорить, что все равны, что их тоже мне понять - видеть не могу эти лицемерные хари, жирные, лоснящиеся, приносят они, видите ли, соболезнования, а потом опять кричат о политкорректности и правах человека. В жопу себе их засуньте, вы виноваты так же, как и они. Нелюди. Кормят, блядь, обещаниями, так вот что я вам скажу, господа правозащитники, президент, Фрадков, суки - я сыт этим по горло. Кто, кто мне заплатит? Войска, ФСБ? Кто мне вернёт Лизку, кто мне выдаст этих ублюдков на справедливый суд, а? ИХ ДАЖЕ НЕ ИЩУТ. Срать я на всё хотел, срать. Вы её видели, нет, представьте себя на моём месте, на месте моей матери? Видели... вспышки, вопросы, маски эти на лицах... нет, нет, нет... не думай об этом больше. Что говоришь? Что я тогда стану не лучше них? Да по хуй. Хуже, лучше. Я должен это сделать, что-то сделать, и я сделаю...я..."
В горле комок. Он думает о морге, о гулком кафеле, о дрожащем локте матери и закаменевшем в гипс, лице отца, о плотно сжатых губах и дрожащих на ресницах росинках слёз. Воспоминания сливаются в лицах врачей, знакомых, всё вокруг одного страшного центра - вокруг залитого холодным больничным светом комка изуродованной, обгорелой, уже начинающей синеть, плоти, в котором уже нельзя разобрать человека. Ребёнка. Девочку. Его сестру.
Ноги подкашиваются, упругой волной накатывает тошнота - нет, нельзя поверить, что эти окровавленные останки - бывший живой человек. Маленькая симпатичная девочка с косичками, которая могла часами доводить своего брата, упрашивая того прочитать ему сказку, которая терпеть не могла пшённую кашу и смешно морщила нос, когда её щекотали. Обычая малышка, в жизни не совершившая зла... Теперь её нет. Только хрусткие пятна запёкшейся крови на клеёнке.
Боль. Такую боль нельзя описать словами - она раздувается в голове, словно воздушный шарик, отгораживая человека от мира, а потом лопается, окатывает холодным ужасом и неверием - в случившееся. И прорывается наружу, во внешний мир. Оседает на дне души...
Он помнил мамину истерику. Помнил своё гробовое молчание - губы будто сковало параличом. Океанским прибоем в уши плач и механические увещевания с утешениями. Безжизеннные. Страшно. Боже, как страшно...
Потом - похороны. Светлый закрытый гроб, много людей - незнакомых. Жертва теракта, да-да. Все подносят цветы, старательно изображают неподдельные соболезнования, а за стёклами очков и траурными вуалями в глазах шевелится радость - слава богу не я, не мои близкие, слава богу... Во время поминок он встал из-за стола и пошёл в туалет. Горечь, неправильность происходящего, какая-то лубочная, до тошноты, показушность и неестественность всех и вся, переполняли его. Водку пьют. Рассматривают фотографии на которых маленький кудрявый человечек делает первые шаги: обнимает мишку, выкручивает ухо старшего брата, лепит замок из песка, рожица вся в мороженом - и льют пьяные слёзы горя и умиления... Нелепо. Он проблевался лососевым салатом, и до конца вечера заперся в своей комнате. Какой смысл во всём этом? Смысл в смертях, в фальши, во всём окружающем? К чему всё идёт?
Да и дело не только ведь в этом, правильно? Дело в истреблении будущего. Он ходил по комнате, трогал Лизкины вещи - "Барби" с оторванной ногой, плюшевый голубой динозаврик Диня, затасканный, потому что самый любимый, весь в комочках пыли, пластиковые фигурки покемонов. Рассматривал её рисунки - детские, неловкие, но трогательные... Розовое с жёлтыми волосами - мама, коричневое и внушительное с портфелем - папа, а вот это серое и зелёное - брат. Все держатся за руки, классика... Что бы сказал психолог? Счастливая семья, да-да. В будущем, которого нет. Он проводил пальцами по стеллажу, на который были наклеены изображения мультяшных зверушек - бывало, он сидел у сёстриной кровати и на ходу придумывал приключения для этих персонажей. Сейчас - нет. Всё подёрнулось дымкой пыли, которая оседает не только на пледе, трагично заправленном под матрас, таком гладком и спокойном, но и в сердце. В душе? А есть ли душа?
Но, Лиза под слоем земли, и гроб был закрытым не просто так... Он видел их, много этих гробов - маленьких и жутких. Закрытых. Слишком страшно понять, осознать, что это не просто дань церемонии - а окончательный уход. Вычёркивание.
У неё не будет первого двухколёсного велосипеда. С ней не будет носиться орава смешливых и дурных тринадцатилетних девчонок, которые станут сплетничать у неё за спиной. Она не будет зарывать в траве "секретики" и писать "валентинки" самому симпатичному мальчику в классе. Не будет первого свидания, со слезами и истерикой, не будет прогулов, проведённых в кино с любимым... Не будет горечи расставания, не будет споров с мамой... Ничего этого не будет.
Остаётся только смириться?
Но он знает, до чего доводит смирение... Отца - до бутылки и сверхурочных, до того состояния, что он приходит домой, смотрит на всех стеклянными глазами, и молча ест ужин, жадно впиваясь взглядом в телевизор. Мать - до того, то она превратилась в призрака, который тихо крадётся по дому, и не способен ни на что, кроме готовки и вечного страдания. Молодая, цветущая женщина за считанные дни стала морщинистой полубезумной старухой... Семья распалась, как карточный домик, и распалось быстро.
Казалось бы, такая маленькая опора, однако её уничтожение ведёт к обрушению всей постройки.
А он? Он оказался один. Смерть Лизы не сплотила их, да и он не стал отдушиной для шокированных родителей. Тоже призрак. Которого не замечают.
Когда-то крепкий дом, теперь обитель тишины и скрытого напряжения, страха, горя... Там живут люди, ушедшие слишком глубоко в свои воспоминания, поселившиеся в них. Люди, которые боятся реального мира, принёсшего им слишком много горя.
А теперь что? Теперь его глаза сухи, вокруг лица вьётся дым, ветер холодит тело, которое и так трясётся от озноба. От озноба запутанности и нервозности.
Горе - это пламя. Оно горит ярко, с треском пожирая всё хорошее и светлое в человеке. С той поры, как в ТЮЗе на детской ёлке в разгар спектакля рвануло несколько бомб, убивших его сестру, её подругу и мать подруги, которая и организовала этот культпоход, и превративших ещё несколько десятков детишек в обугленные и искромсанные головешки, это пламя разгорелось в нём необычайно жарко. У многих людей оно затухает со временем - просто выжигает часть души и успокаивается, засыпает в ожидании новых потрясений.
Но бывает и иначе - иногда пламя горя добирается до горючих залежей ненависти и агрессии, если таковые имеются у человека, и расположены слишком близко к поверхности повседневного сознания - огню легче до них добраться. И тогда происходит взрыв... Этот взрыв уничтожает все перекрытия, моральные устои, всё, и огонь горя перегорает в огонь ненависти, который ищет себе всё новое и новое топливо - объект, который бы питал ненависть, который бы придавал хоть какой-то смысл существования выжженному изнутри.
Рано или поздно, такой человек сгорает дотла... Даже если находит цель. Сгорает дотла - но иногда в последний миг успевает вспыхнуть. Ярко-ярко...
Гул шин. К остановке подруливает автобус, жёлтый, с цветными надписями на боку. Мимо глаз скользит табличка - "Московская школа N **** .............". Остальную часть надписи он не хочет читать. Голову поглубже в плечи, бычок, зашипев, тонет в луже.
Осторожно поднимается по ступенькам, пропустив вперёд малышей и ребят постарше, бледная рука в цыпках извлекает из кармана пальто пропуск, демонстрируя его водителю - тот пытается всмотреться в лицо, но безуспешно, а пропуск говорит сам за себя.
Он убирает карточку в карман, в голове непроизвольно прокручивается фильм...
"Ага... домой идёшь, падла. К мамочке торопишься, да? Ну иди, иди, чурка сраная. Попрощался с друганами? Отлично... А меня как бы и нет. Мы все идём домой, ля-ля, тополя. Нет, вот же гад... И одет хорошо. Интересно, твой отец - сутенёр или наркотиками торгует? Нет, прости, виноват - мандаринами. И гексогеном из-под полы. А ты, трахал ли ты, сучара, русских девушек, а? То, что приставал, лапы свои волосатые тянул, я и так знаю. Я всё про тебя знаю. Чё оглядываешься, топай, мудила. Я иду по своим делам. Эх, яйца бы тебе оторвать. Так, так... Ай ты прэлэсть моя, среди гаражей пошёл, умница. А вот и я. Скажи привет этой бите. Не нравится? Кричать не надо, сейчас сам замолчишь. Бля, тяжёлая. Ну и пасёт от тебя, друг. Ничего, как нас там, не видно? Не видно... Тэ-эк, где у нас кошелёк? Вот у нас кошелёк. Молодец, аккуратный ты. Всё мне облегчил. А насчёт пропуска не беспокойся - от такой головной боли ты про него и не вспомнишь. А вспомнишь - решишь что потерял, ха-ха... Ты ведь, идиот, у тебя каша вместо мозгов, не подумаешь ведь, что на тебя напал скин только для того, чтобы спиздить пропуск, а? На, получи по почкам, говно..."
Сейчас настоящее. Возвращение к нему резкое, выводит из себя. Он проходит в автобус, оглядывается и садится на обитое велюром кресло в центре салона, около окна. Движения парня очень аккуратные, плавные - непривычно, неприятно осторожные... Но, никто этого не замечает. Водитель ждёт, дождь оставляет на стёклах потёки, растворяя картину за окном, а автобус всё набивается школьниками...
Напряжение парня достигает апогея, когда автобус трогается... Личинки сомнения уже въедаются в мысли, тухнущие от страха и нерешительности. Зубы скрипят, пальцы сплетаются и расплетаются, зрачки мечутся по внутренностям автобуса - везде детские лица. Даже на соседнем сиденье.
Момент, когда ты решаешь, что пора что-то делать, он значительней всего. Когда ты перестаешь плакать, метаться, как загнанный зверь, когда ты решаешь, что пришла пора укусить - это важный момент. Самый важный, потому что ты практически отказываешься от всей своей личности.
И безразличие родителей на руку - когда ты твёрдо решаешь мстить. Когда приходит время не оплакивать судьбу или умершего, а действовать.
Если у тебя больше ничего не осталось, кроме этого огня ненависти.
Если были оборваны последние нити, соединяющие тебя с реальностью и державшие тебя в этом мире.
Если изначально в тебе зрело это зерно.
То тогда ты сделаешь этот шаг.
Рано или поздно.
Ты ведь не можешь сгореть один, себялюбие и эгоизм - они не позволят.
Ты хочешь, чтобы твой пожар, съедающий твою плоть и душу, коснулся как можно большего количества людей. Чтобы все чувствовали твою боль и агонию.
И будет совсем неплохо, если у тебя под рукой найдётся друг, разбирающийся во взрывчатке.
"Наверное, я всегда хотел умереть. Просто меня сдерживала - жизнь, личные проблемы, вся эта требуха. Прятал эти мысли далеко в глубь, но они никуда не девались. Когда Лизка умерла, я понял - вот он, момент. Я не араб, не фанатик, я вообще не верю в бога - и от этого мне тяжелее, гораздо тяжелее. Я знаю, что на небесах меня не будут ждать гурии-девственницы с дарами господними и сиськами умопомрачительных размеров. Я умру, и в сущности, я понимаю, что это шаг отчаяния, шаг человека беспомощного, физически, а главное, духовно - вместо того, чтобы созидать, он разрушает... Как мне тяжело. Я запутался. Я устал. Боюсь выполнить то, для чего я здесь. Эти мысли, они отговаривают меня. Они говорят - посмотри, они такие же невинные, как и Лиза. Чем ты будешь лучше? Ничем. Невинных нет, не для меня. Больше нет. Зло надо искоренять на корню, а это может сделать только другое зло. Я понимаю это. Но как же мне страшно... Как узнать, что я всё делаю правильно?"
Лицо парня перекашивает от злобы, когда рядом с ним плюхается маленький мальчик. Синяя куртка, джинсы с карманами, большие глаза, обрамлённые густыми ресницами - про такого старые тётки говорят "так бы и съела". Но парня трясёт - он не может спокойно смотреть на одногодка своей погибшей сестры.
На чеченца, или азера - какая разница, главное, что вот такие хорошие мальчики вырастают в убийц, беспощадных и безжалостных ко всем, кто хоть немного отличается от них по крови или вере.
"Нет. Ты не станешь убийцей. Я тебе обещаю..." думает парень, наблюдая как мальчик возится с заклёпками на портфеле. "Не станешь...". Он отворачивается к окну, и чтобы отвлечься от проносящихся мимо промышленных пейзажей шепчет мантру, давно навязшую на зубах:
"Поместите мензурку в ведро со льдом и налейте туда азотной кислоты. Когда ее температура понизится до 25 градусов добавляйте небольшие количества перемолотых таблеток гексаметилентетрамина. Температуру необходимо медленно поднять до 55 градусов и непрерывно помешивать раствор. Через несколько минут (иногда часов) можно переходить к следующей стадии. Вылейте раствор на литр покрошенного льда. Встряхивайте и перемешивайте до тех пор пока лед не растает. Когда это произойдет, отфильтруйте осевшие кристаллы с помощью фильтровальной бумаги. Кристаллы поместите в сосуд с 500 мл дистиллированной воды и отфильтруйте их. Эту процедуру следует повторять до тех пор пока лакмусовая бумажка не даст нейтральную окраску. Чистые кристаллы более стабильны. Высушите кристаллы и храните их в сухом и темном месте "
Я вообще в химии профан. Это всё Серёга. Он не задавал мне лишних вопросов, хотя конечно, поглядывал с любопытством - наверное, он так и не понял, серьезны ли мои намерения, хотя про Лизу он знал и глубоко мне сочувствовал. Во всяком случае, он не был мрачным, когда рассказывал мне способы приготовления взрывчатки, запалов, и прочего - кстати, во время процесса изготовления последних. Отец Серёги - какой-то академик, у них дома чуть ли не лаборатория по производству химикатов. По старой дружбе, да ещё за давешний долг (я буквально вытащил его из явно проигранной драки с местными рэпперами), Серёга сделал мне пояс шахида.
Да-да. Немного терпения и усидчивости, и вуаля - в сети можно найти подробные описания этого устройства. Я уж не говорю про изготовление взрывчатки. Часто ходил к нему домой, наблюдал - вот и решил, почему бы ему немного не напрячься и не помочь мне?
Он и помог.
Я сижу в автобусе, полном кавказских школьников, а под пальто - плоский широкий пояс, не такой толстый, как у шахидов, но за счёт ширины такой же по мощности. А то и мощнее, цэ-четыре, как сказал Серёга, у него получился на редкость чистым.
Мне без разницы - не разбираюсь. Мне нужно лишь, чтобы эта хрень сработала чётко.
Чтобы мои внутренности раскидало по всему автобусу, а этих детей и моих сверстников покрошило бы на мелкие кусочки, растёрло в жирную пыль - так, чтобы опознавать было нечего. Даже по зубам.
За эти три месяца я стал очень жестоким человеком. Когда пренебрегаешь своей жизнью, жизнь другого человека вообще девальвируется. Ценность падает до нуля.
Часть меня хочет убивать. Часть - просит остановиться и не совершать непоправимого. Голосом из мыльных опер она рыдает, просит, чтобы я посмотрел в их светлые лица.
Я смотрю.
Да, сейчас это дети. Но за прозрачными радужками их равнодушных, по-детски жестоких глаз я вижу только расчётливый взгляд фанатичных убийц, таких, какие с улыбкой на лице во славу Единого Бога взорвались огненным смерчем, поглотившем мою сестру.
Нет. Моя рука тверда. Пусть я и боюсь, вою внутри от страха.
Пульт проведён с внутренней стороны пальто в карман, так, что мне надо лишь сунуть туда руку и нажать на кнопку. Хорошо. Всё просто. Никаких изысков. Масса в толстом целлофане под завязку набита стальными шариками - чтобы увеличить площадь поражения. Металл будет с лёгкостью прошивать хрупкие тельца, упиваясь кровью. Но это подстраховка. Ха, даже я знаю, что в замкнутом пространстве основной поражающий фактор это взрывная волна. Но дети - они маленькие. Юркие. Террористы в ТЮЗе это знали. Взрывов было много... Я ведь у вас, суки, учусь, убивать детей. У вас. Вы меня запомните, я вам это гарантирую...
Мальчик разглядывает своего соседа. Дядя сидит, отвернувшись, а мама всегда говорит своему сыну, чтобы он не приставал к старшим ребятам, поэтому он достаёт из кармана пластиковый самолётик и водит им в воздухе. Полными влажными губами делает "блыр-дыр-дыр", имитируя звук самолёта. Его друг болеет, поэтому взрослый дядя сидит у окна. Ему скучно. Он думает о своей учительнице, о рисунке, который лежит у него в портфеле, о многих вещах, непонятных взрослому. Радуется жизни. Мальчик ещё раз украдкой, чуть хитро, что так присуще детям, глядит на парня, но на этот раз обнаруживает, что тот тоже смотрит на него. Но это недобрый взгляд, очень недобрый. Внезапно губы парня искривляет усмешка, обнажающая верхний ряд зубов и розовую полоску десен. Наверное, так Серый Волк смотрел на Красную шапочку, думает мальчик, но ведь не съест же он меня, я ведь не Красная Шапочка...
Зато у него есть кое-что, что может понравиться дяде. Может он тогда его не съест?
Вот он, момент. Через минуту мы подъедем к школе. Да, не зря я зубрил это чёртово расписание. Я опускаю руку в карман, и нащупываю потный пульт с одной-единственной кнопкой.
Вот оно. Весь мир в твоей руке. И в твоей воле его разрушить.
Власть.
Палец ложится на кнопку.
А чего этот черномазик так на меня смотрит, а? Ну, чего тебе?
На секунду его лицо меняется, и я вижу Лизу. Она что-то говорит... О Боже, что я делаю, я хочу убить её?!!! Нет, нет... Ох, бля, тьфу ты... Глюки пошли...
Не делай этого
Ещё как сделаю.
Месть - у меня больше ничего нет. Всё. Финиш.
Автобус заворачивает, и я снова кладу палец на кнопку. Меня трясёт, пот градом льётся по спине - тело боится, оно боится смерти. Я обвожу взглядом остальных детей - кто болтает, кто смеётся, кто просто молча смотрит в окно.
Они же дети. Как, как можно убивать их только потому, что они не русские?
- Грехи отцов падают на детей, - шепчу я. - Прости меня, мам, прости меня, пап, прости, Лизка...
Вот сейчас.
Прикрываю глаза.
Нутро сжимается в неминуемом предвкушении смерти.
Палец водит по шершавой поверхности кнопки.
Сейчас.
Как думаешь, чтобы сказала твоя сестра, узнав, что ты убил её друзей?
Эта мысль неожиданно бьёт меня в самое нутро. С глаз будто спадает пелена. Какой же я дурак. Чудовище. Какое я дерьмо. Кусок ебанного дерьма. Ведь всерьёз думал подорваться... хотел убить.
Резко.
Перемена.
Пару секунд сижу не двигаясь, окаменев, и за это время решаю просто сойти с автобуса и съебаться ко всем чертям... Это будет правильно, да-да. А пояс... Кину куда-нибудь, в мусоропровод.
Эта мысль окрыляет меня, меня словно бы вымыло изнутри, я поворачиваюсь лицом к мальчику рядом с собой и улыбаюсь - немного нервозно, но всё равно - как хорошо, что я вовремя протрезвел. Даже воздух становится свежее, сквозь проливной дождь за окном пробивается свет.
Ты правильно поступил.
Господи, господи... Как же легко. Как хорошо. Я чист, чист...
Мальчик не отрываясь, глядит на меня, а я смотрю на чёрный пистолет в его руках, нацеленный на меня. Он смеётся, заливисто. В карих глаза полыхает отсвет адского пламени.
НЕТ!!!!!!!!!!!!
Они никогда не изменятся. Только смерть, смерть, всем им смерть, полное УНИЧТОЖЕНИЕ!
- Бам! - восклицает он весело.
Я убит.
Последним судорожным движением вжимаю кнопку в пульт.
Простите меня все...
Да, он не почувствует, как его разорвёт на сотни кровавых кусков, как разметает его внутренности, как внутри автобуса расцветёт покрытый копотью огненный шар, который сомнёт и искорежит железо, превращая машину в смертельную ловушку. Он не увидит, как взорвутся топливные баки, как автобус завалится на бок поперёк дороги, провоцируя цепную аварию. Не услышат, как тонко, словно умирающие щенки, будут кричать раненые дети. Не увидит перерубленных пополам тел, смятых в жидкий фарш конечностей, обрывков окровавленной и сожженной одежды, кашицы, вытекающей из проломленных черепов. Он не увидит копоти на посеревших лицах. Не почувствует тошнотворный запах горящей резины, топлива, пластика и мяса. Не увидит увечий и уродств. Не услышит стенаний несчастных матерей...
Скорее всего, он был бы доволен. Возможно, счастлив. Но.
Он - не увидит. Он - мёртв.
Но другие живы.Чтобы засвидетельствовать всю боль, горе, и ненависть рода человеческого.