Дашук А. : другие произведения.

Картофельная яблоня

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    2-ое место ЦарКон-2009

С  детства  робела  перед  закрытыми  дверями.  Любыми.  Трепет  был  иррациональным,  увещеваниям  и  аутотренингу  не  поддавался.  Просто  казалось,  открою,  а  там...   
   Однажды  так  и  случилось.  Отворила  входную  дверь  и  жизнь  оборвалась.  Точнее,  оборвалась  прежняя,  где  всё  просчитано  и  логично.  Новая  жизнь  смотрела  раскосыми  азиатскими  глазами,  переминалась  с  ноги  на  ногу  и  бубнила  что-то  про  "познакомиться".  Яшар  был  таким  --  въехав  в  девятиэтажку,  считал  своим  долгом  представиться  всем  соседям.    Странный.  Ко  мне  его  визит  затянулся.   
 
   Мы  отмечали  деревянную  свадьбу.  Я  вручила  ему  расписанную  хохломскими  завитушками  ложку.  Ответного  презента  не  получила  и  дулась.  Похоже,  Яшар  этого  не  замечал.  Он  разливал  по  пиалам  зелёный  чай  и  разглагольствовал  о  каких-то  пустяках. 
   --  Всё  у  тебя  не  как  у  людей!  --  наконец,  вскипела  я.  --  Далась  тебе  эта  крыша!  Пошли  бы  в  ресторан,  посидели. 
Яшар  улыбнулся.   
   --  Это  не  крыша,  --  он  похлопал  ладонью  по  ковру,  который  приволок  сюда  через  чердачное  окно.  --  Это  небесный  достархан.   
   --  Не  иначе,  --  буркнула  я,  ёжась  от  назойливого  воя  автосигнализации.  --  А  там  верблюд  орёт? 
   --  Ишак,  --  уточнил  супруг,  протягивая  пиалу.   
Отхлебнув  пахнущий  мёдом  напиток,  я  пригрозила: 
   --  Вот  простыну  в  твоей  тысяче  и  одной  ночи.  Октябрь  на  дворе! 
Яшар  встал,  прошёлся.  Остановился  неподалёку,  глядя  в  распахнутое  навстречу  индиговой  бесконечности  небо.   
   --  Сейчас  май,  --  не  оборачиваясь,  сказал  он.  --  Неужели  не  слышишь? 
   Прозвучало  это  так  веско,  что  на  миг  я  прислушалась.  Из  желтеющей  фонарями  ночи  долетал  монотонный  гуд  машин.  Где-то  в  смертельной  схватке  сцепились  два  голоса,  мужской  и  женский  --  семейные  разборки.  Истерично  рыдала  сирена.  Привычные  звуки,  которые  перестаёшь  замечать,  живя  в  бурлящем  мегаполисе.  Вдруг  сквозь  белый  шум  бессонного  города  пробилось  едва  слышное  иа-иа.  Я  потрясла  головой.  Яшар,  конечно,  непостижим,  но  получить  на  годовщину  осла... 
   --  Что..  это? 
   --  А!  Я  знал,  что  услышишь!  --  Чёрный  миндаль  глаз  радостно  сверкнул. 
   --  Ты  собой,  вижу,  доволен,  --  я  закусила  губу.  --  Куда  мы  его  денем?  Держать  на  балконе,  выгуливать  в  наморднике?! 
   --  Кого?  --  Яшар  растерялся.   
   --  Осла!  Ты  б  ещё  гюрзу  притащил! 
   Неожиданно  мой  оригинал  расхохотался  и,  усевшись  рядом,  обнял  меня  за  плечи. 
   --  А  я  так  старался!  Столько  всего  намалевал!  Цикад  разве  не  слышишь?  А  ручей? 
   Я  вслушалась.  Из  неуловимых  эфиров  неслось  кудахтанье. 
   --  Куры,  --  констатировала  я,  чувствуя,  что  схожу  с  ума. 
   Яшар  вздохнул. 
   --  Ясно,  даже  тут  слушаешь  только  то,  что  сгодится  в  хозяйстве.  Боишься  открыть  дверь. 
   --  Какую  дверь? 
   --  Какая  отделяет  рацио  от...  --  он  запнулся  --  от  жизни.  Иногда  дверь,  которую  мы  боимся  открыть,  это  дверь  нашей  собственной  тюрьмы. 
   Медитации,  философия  --  без  меня!  Это  к  Яшару.  Он  инструктор  по  восточным  боевым  техникам  --  без  этого,  как  без  рук.  Мой  же  мир  давно  сложился  и  объяснялся  законами  физики,  химии  и  физиологии.  Заумь  Яшара,  признаться,  пугала  --  точно  с  обрыва  в  пропасть  смотришь.  И  так  же,  как  пропасть,  тянула  и  тревожила...  Срочно  сменить  тему. 
   --  Умствования  в  подарок,  гм.  Я-то  рассчитывала... 
   --  К  тому  и  веду,  --  перебил  Яшар.  --  Подарок  здесь,  но  ты  упорно  не  желаешь  его  видеть.  Упростим  задачу.  --  Я  с  готовностью  зажмурилась.  Ни  хруста  фольги,  ни  шелеста  бумаги,  в  какую  пеленают  букеты.  Только  прелый  осенний  воздух  начал  наливаться  пьянящей  свежестью.  Духи?  Банально.  Я  разочарованно  открыла  глаза  и...  оцепенела.  Октябрьское  небо,  растворённые  в  темноте  хмурые  крыши.  На  одной  из  них  яблоня,  окутанная  пенной  дымкой  цветов.  Кружево  из  лепестков  и  соцветий.  --  Нравится? 
   --  Очень! 
   --  Она  здесь  с  вечера.  Просто  не  укладывается  в  привычную  схему,  поэтому  ты  её  не  замечала. 
   --  Почему  же    сейчас  вижу?  --  Снова  казалось  --  я  смотрю  с  обрыва  в  бесконечную  бездну. 
   --  Мои  предки  были  рисовальщиками  миражей.  Воспользовался  их  методикой.  Миражи  видят  все.  Но  ты-то  способна  не  просто  увидеть,  ты  могла  прочувствовать  иллюзию  в  полной  мере:  видеть,  слышать,  осязать...  --  Он  осмотрелся  и  досадливо  прищёлкнул  языком.  --  А  какие  тут  чинары!  Эх! 
Но  с  меня  хватило  и  яблони. 
   --  Что  рисовальщики,  говорил,  но  миражей...   
   --  Да,  тысячи  лет  рисовали  в  пустынях  иллюзии. 
   --  Зачем?! 
   --  Пустыня  --  это  безысходность.  Небо  белое,  песок  белый.  День  идёшь,  два  --  всё  то  же.  Словно  на  месте  стоишь.  Белизна  и  пустота.    А  человек  так  устроен  --  ему  в  пустоте  идти  трудно,  обязательно  видеть  надо,  к  чему  идёт.  Надежда.  Сил  прибавляется.  Поэтому  и  рисовали.  То  оазис,  то  город... 
   Я  глянула  на  яблоню.   
   --  Не  напьёшься  из  того  оазиса,  в  городе  от  жары  не  спрячешься.  Хотя...  красиво,  конечно. 
   --    Не  хлебом  единым...  --  Яшар  полюбовался  на  своё  творение.  Цветки  на  яблоне  приобрели  сиреневатый  оттенок  и  стали  напоминать  картофельные.  Видно,  так  ему  показалось  эффектней.  --      Сила  у  тебя  есть,  да  разбудить  её  ты  побоялась.  Могла  бы  таких  яблонь  целый  лес  натворить. 
   Вспомнилось  --  в  окно  ломится  седой  от  пурги  ветер.  Я  у  постели  умирающей.  В  груди  --  тот  самый  иррациональный  ужас,  являвшийся  всякий  раз,  когда  требовалось  открыть  незнакомую  дверь.  Открыть  и  войти  в  погружённое  во  мрак  пространство.  Всего-то  и  нужно  прошептать  за  прабабкой  какую-то  абракадабру.  Сплетням  суеверных  сельчанок  я  не  верила.  Я  верила  в  науку.  Но  отчего-то  повторять  бред  уходящей  родственницы  поостереглась.  Дверь  осталась  закрытой. 
   --  Забавно,  --  пробормотала  я.  --  Чего  же  раньше  молчал? 
   --  Нельзя,  если  человек  сам  не  спрашивает.  И  не  ради  любопытства.  Но  я  понял,  ты  не  спросишь.  Боишься.  Вот  решил  подарок  сделать,  --  Яшар  невинно  моргнул  в  сторону  яблони.  --Чтобы  видела,  чего  лишаешься...  и  других  лишаешь. 
Я  подошла  к  дереву.  Акварельные  соцветия  туманились  в  синей  ночной  взвеси.  От  тонких,  утонувших  в  белом  пару,  листьев  исходило  неуловимое  тепло,  какое  излучает  всё  живое.  Невольно  я  протянула  руку,  чтобы  коснуться  этого  майского  чуда  застывшего  посреди  октября.  Пальцы  скользнули  сквозь  лепестки  и  ветви.  --  Мираж... 
   --  А  радость  настоящая,  --  ввернул  Яшар. 
   Внизу  стихла  так  раздражавшая  меня  перебранка.   
   --  Глянь,  яблоня  на  крыше!  --  заорал  нетрезвый,  судя  по  голосу,  мужик  и  восторженно  матюгнулся.  Потом  почему-то  захохотал.   
   --  Допился!  --  взвизгнула  женщина. 
   Зазвенело  открываемое  окно.  Через  мгновение  полуночные  скандалисты  бурно  обсуждали  увиденное  и  строили  предположения  одно  другого  чудовищней. 
   Я  собралась  с  духом. 
   --  Попробую... 
 


***

   Заклинаний,  шипящих  зелий  и  чёрных  кошек  не  было.  На  кухне,  как  обычно,  кастрюли,  да  поварёшки  --  ни  летучих  мышей,  ни  жабьего  яда.  Тоска!  Зато  мы  теперь  частенько  выбирались  за  город.  "Старайся  уловить  не  то,  что  привыкла,  а  что  действительно  видишь  и  слышишь.  Вселенная  ничего  не  скрывает,  бери,  пользуйся.  Мы  сами  отщипнули  крошку  знаний,  и  большего  не  хотим"  --  говорил  Яшар.   
   Сначала  эти  походы  казались  мне  утомительными  и  бессмысленными.  Сколько  ни  пыталась,  деревья  и  травы  молчали.  Небо  безмолвствовало.  Солнце  оставалось  источником  ультрафиолета.  Мы  часами  сидели  у  ничем  не  примечательного  валуна,  не  проронив  ни  слова.  Когда  вставали,  Яшар  светился,  как  ёлочная  гирлянда  (болтливый  попался  камень);  я  же  лишь  уныло  расчёсывала  комариные  укусы. 
   --  Научи  лечить,  --  ныла  я  --  а  иллюзии  твои  мне  ни  к  чему! 
Яшар  разводил  руками. 
   --  Всё  равно  к  ним  придёшь.  Пророчество  --  иллюзия  будущего.  Врачевание  --  изгнание  иллюзии,  что  человеческое  тело  несовершенно.  Наше  дело  --  работа  с  иллюзиями,  а  сила  в  том,  что  мы  способны  иллюзию  создать  или  развеять. 
И  я  покорно  бродила  по  полям  и  лесам,  медитировала  у  воды  и  огня,  обнималась  с  деревьями,  пыталась  разговорить  камни. 
Что-то  стало  получаться.  Пока  мои  яблони  напоминали  растрёпанные  мётлы,  а  снег  сыпался  вперемешку  с  солью,  но  кривоватые  чудеса  начались. 
 
   Первое  полноценное  чудо  помню  до  мелочей.   
В  то  утро  у  двери  кабинета  я  не  обнаружила  своего  верного  рыцаря,  деда  Аркашу.  В  пансионате  (так  деликатно  величают  теперь  дома  престарелых),  где  я  работала  геронтологом,  он  был  старожилом.  Когда  я,  врач-ординатор,  здесь  только  появилась,  дедок  взял  надо  мной  шефство.  Семенил  рядом,  знакомил  с  обитателями,  рекомендовал,  как  "всамделишную  докторшу".  Каждое  утро  дед  Аркаша  норовил  под  благовидным  предлогом  пробраться  в  кабинет,  чтобы  излить  на  мою  голову  ушат  местных  новостей.  Старики  подтрунивали:  "Опять  на  рандеву  попёрся.  Нашкандыбает  тебе  Яшарка!  На  дуель  вызовет!".  За  всё  время  деда  Аркашу  на  посту  я  не  застала  дважды:  три  года  назад  --  криз;  и  второй  --  визит  внучки,  не  упомню  уж  когда. 
   Обеспокоенная,  я  пошла  в  комнату,  где  жил  "рыцарь".   
   --  Собирается,  --  тихо  сообщил  сосед. 
   Аркадий  Матвеевич  лежал  на  спине,  уставив  острый  нос  в  потолок.  Я  тронула  сухонькое  запястье  старика.  Тахикардия,  наполнение  слабое. 
   --  Чего  придумали?  --  ободряюще  ворчала  я.  --  Новый  год  скоро,  вся  программа  на  вас,  а  вы... 
   Дед  Аркаша  повернул  в  мою  сторону  голову.  Склеры  красные,  слезотечение  --  конъюнктивит?  Вряд  ли... 
   --  Помру  я,  Алёнушка,  --  сказал  негромко,  как  о  чём-то  решённом.  --  Хватит  уж. 
   --  Что  за  идеи!  --  Сердце  ёкнуло.  Я  уже  безошибочно  узнавала  эту  смиренную  уверенность.  Так  говорят  те,  кто  устал  и  просто  уходит.   
   --  Хорошо  пожил.  Жаль,  до  осени  не  дотянул.  По  осени  пшеница...  куды  там  твои  колечки-серёжки,  переливается.  Да  что  ты  знать  можешь,  городская!  --  он  фыркнул.  --  Видала  хоть  раз  поле-то? 
   --  Видела,  Аркадий  Матвеевич.  Прабабка  в  деревне  жила. 
   --  Тогда  ладно,  --  смягчился  дед.  --  А  я  сына-то  всё  просил,  свози,  мол,  на  поле  в  последний  раз  поглядеть.  Плещет  ведь,  волнится...  --  Он  прижмурился  и  счастливо  вздохнул.  --  А  Колька  мой,  стало  быть,  всё  занят  да  занят.   
Конверты  с  корявым  почерком  деда  давно  падали  в  почтовый  ящик,  как  в  чёрную  дыру.  "Пишут!"  --  кричали  ему  разносящие  почту  и  прятали  глаза. 
   Что  случилось  потом,  сама  не  пойму.  Навернулись  слёзы.  Сквозь  дрожащую  пелену  сверкнуло  солнце.  Заиграло  на  разлитом  до  горизонта  пшеничном  золоте.  То  отразилось  в  солнечном  диске,  заставив  его  полыхать  в  сотни  раз  ярче.  Полные,  клонящиеся  от  щедрот  земли  колосья  пили  сияющее  марево.   
   Послышался  изумлённый  возглас  соседа. 
   Дед  Аркадий  открыл  глаза.  Приподнявшись  на  локте, долго  и  жадно  вглядывался  в  мою  золотисто-солнечную  иллюзию. 
   --  Снимать  пора,  на  землю  ляжет,  не  подымешь,  --  прошептал  он. 
   Наверно,  я  была  ещё  очень  плохой  колдуньей.  Чудо  выбралось  на  свет  без  моего  на  то  позволения.  Ну  и  что!  Зато  дед  Аркаша  уходить  раздумал. 
С  того  дня  к  моим  прямым  обязанностям  прибавились  и  другие.  Где  только  ни  побывали  мы  с  моими  стариками.  Таёжные  реки  и  Невский  проспект,  вишнёвые  сады  Молдавии  и  виноградники  Грузии,  забытые  московские  дворики  с  натянутыми  поперёк  них  бельевыми  верёвками  и  Потёмкинская  лестница...    Попадало  мне  нередко. 
   --  Это  где  ж  ты,  милая  моя,  рыло  такое  у  Ришелья  видала!  --  возмущённо  вопила  бывшая  одесситка  баба  Капа.  --  Я  тебя  внимательно  спрашиваю!  Вдребезги  и  пополам  такое  Ришельё! 
   И  я  послушно  искала  в  Интернете  одесский  памятник,  чтобы  в  другой  раз  угодить  дотошной  бабе  Капе.   
   Или  дед  Олег  и  Сергей  Александрович,  коренные  ленинградцы,  цапались  на  предмет  оттенка  скамеек  в  Летнем  саду  38-го  года.  Доходило  чуть  не  до  драк.  Разбушевавшихся  стариков  приходилось  разводить  по  разным  комнатам  и  выдавать  каждому  по  иллюзии:  с  белыми  лавками  одному,  другому  --  с  бежевыми.   
Жизнь  в  пансионате  бурлила. 
 

***

   И  всё  же  я  была  плохой  колдуньей.  Не  увидела...  Но  Яшар-то  не  мог  не  знать!  "Бывают  иллюзии,  которых  мы  не  вправе  касаться"  --  неужели  это  правило  было  ему  дороже  собственной  жизни?   
Подтекающий  на  бензоколонке  шланг.  Лужица  бензина.  Искра.  Почему  Вселенная  порой  объявляет  неприкосновенной  случайность?  Мне  плевать,  Вселенная,  на  тебя  и  твои  правила!  Я  бы  легла  поперёк  порога,  собачонкой  вцепилась,  не  пустила,  я  бы...  я  бы... 
   Единственное  спасение  от  дежурных  соболезнований  --  дверь,  замок.  Вырвать  с  мясом  телефонный  шнур.  Потом  лежать.  Перед  глазами  на  обоях  блёклые  полоски.  Если  от  них  отвернуться,  мир  напомнит  --  в  нём  есть  кресло,  в  котором  Яшар  любил  сидеть,  подобрав  под  себя  ноги;  его  книги;  большая  щербатая  кружка...  А  зачем  они  теперь? 
   На  работе  я  взяла  отгулы.  Потом  ещё.  И  ещё.  Потом  уволилась,  продала  квартиру  и  купила  подальше  от  города  крошечную  избушку.  Да  и  полоски  на  обоях  стали  лезть  не  в  своё  дело  --  твердили,  что  Яшар  грозился  учинить  ремонт.  В  новом  жилище  обоев  не  было.  Не  знаю,  что  в  нём  было.  Квадратик  стены  у  кровати.  Его  помню  до  мельчайшей  трещинки.  А  ещё  страх  --  оторви  от  стены  взгляд,  сознание  само  нарисует  мираж.  Будет  он  стоять  передо  мной  большой,  неуклюжий,  конфузливо  улыбаться  и...  всё.   
   Зачернённые  временем  и  сыростью  жилки  на  деревянной  стене  бежали  перед  глазами  и  ныряли  в  мир  за  пределами  моего  квадрата.  В  иллюзию.  Когда  растворялись  там,  мне  до  них  не  было  уже  дела.  Дерево...  Эхо  нежности,  рождённой  очень  давно.  Где-то  за  пределом.  Дерево  --  не  только  стены.  Иногда  это  тёплые,  живые  цветы.  Немного  смешные,  похожие  на  картофельные.  Яшар  тоже  был  таким  --  тёплым,  немного  смешным  и...   
   Я  села.  Страшно.  Но  видеть  ту  яблоню  мне  было  необходимо.  Память  всколыхнула  подобие  тепла,  а  я  так  замёрзла.  Яблоня...  цветущая...  в  октябре...  на  крыше.  Я  принялась  судорожно  вызывать  иллюзию  прошлого.  Перед  глазами  бежали  чёрные  прожилки  на  деревянной  стене.   
   Ещё  раз  --  тусклые  полоски  на  обоях.   
   Снова  легла.  Раз  мой  дар  не  желает  являть  то,  что  я  хочу,  шёл  бы  он! 
Но  он  не  шёл.  Он  бунтовал.  Действовал  на  своё  усмотрение.  Только,  наверно,  сломался.  Теперь,  как  заезженная  виниловая  пластинка,  повторял  одно  и  то  же  --  чёрные  прожилки,  блёклые  полоски.  Куда  ни  глянь,  перед  глазами  проклятые  стены.  Всюду!  Да  такие  --  упираешься  в  иллюзию  лбом  и  идёшь  сквозь  неё  на  ощупь.   
   Впрочем,  иногда  эти  стены  мне  нравились.  Приходили  какие-то  люди  из  иллюзорного  мира,  охали,  потом  заводили  шарманку:  "молодая,  ещё  встретишь",  "не  последний  на  свете".  Раньше  в  такие  минуты  казалось,  что  Вселенная  жестоко  поглумилась,  забросила  в  мир,  где  я  единственный  представитель  своего  подвида.  Другие  жили  по  каким-то  иным  правилам.  Свои  я  им  не  умела  растолковать.  Как  объяснишь,  есть-де  такие  белковые  образования,  вроде  меня,  которые  не  умеют  и  не  хотят  заменять  одного  другим?  Поток  слов  перекрывал  доступ  кислорода,  вскипал,  жёг  горло,  но  так  и  не  проливался.  Только  бессильная  ярость  и  удушье.   
Теперь  хорошо.  Едва  кто-то  запевал  опостылевшую  песнь,  перед  глазами  падала  стена.  И  славно.  Стены  молчат. 
   Только  вот  моя  картофельная  яблоня  пробиться  сквозь  них  тоже  не  могла.   
 
   Погас  свет.  Я  шарила  на  полке,  погрузив  руки  по  локоть  в  иллюзорную  стену.  Где-то  была  керосинка,  но  чёртовы  полоски  загородили  обзор.  Рядом  кто-то  вздохнул.  Я  отпрянула. 
   Яшар  сидел  у  стола,  подперев  щёку  ладонью. 
   Я  стояла  с  керосинкой  в  руках,  пытаясь  вжаться  спиной  в  стену  давно  проданной  квартиры. 
   --  Я,  между  прочим,  давно  здесь.  Нагородила  городушек!  --  Яшар  указал  на  выцветшие  обои.  --  Опять  видишь  только  то,  что  привыкла  видеть. 
   --  Ты...  созданная  мной  иллюзия? 
   --  Самомнение!  Иллюзию  души  вызвать  Вселенная  не  позволит.  Человек  сам  Вселенная.  Что  хочет,  то  и  воротит. 
   Его  насмешливый  тон  немного  привёл  меня  в  чувства.   
   --  Выходит,  и  яблоню  я  не  могла  вызвать,  потому  что... 
   --  ...яблоней  для  тебя  был  я?  --  Он  пытливо  уставился  мне  в  зрачки.  Признаваться  в  попытках  надуть  Вселенную,  наделив  дерево  душой  человека,  не  хотелось.  Муж  поднялся.  --  Пойдём. 
   Я  пошла.  Куда  и  зачем,  не  спрашивала.  Мы  ступили  за  порог.  Тут  же  я  увидела  её.  Яблоню.  Ту  самую!  Только  белые  цветы  ничем  не  напоминали  картофельные. 
   --  Она!   
   Сколько  я  билась,  чтобы  воскресить  этот  мираж.  А  пришёл  мой  джинн  --  и  всё  так  просто.  Вот  моя  яблоня  --  тепло  в  груди,  радость  и  щемящее  чувство,  какое  появляется  при  виде  чего-то  прекрасного,  но  мимолётного. 
   Яшар  взял  мою  руку  --  ветерок  в  ладони  --  положил  на  шершавый  ствол.  Прохладный,  жёсткий,  со  шрамами  от  резцов  оголодавших  зимой  зайцев.   
   --  Это  обычная  яблоня,  --  сказал  он.  --  Невозможно  создать  иллюзию,  если  не  видишь  реальность.  --  Я  стояла  и  гладила  холодными  пальцами  "всамделишную",  как  говорил  дед  Аркаша,  кору.  Как  он  там  без  меня,  мой  "рыцарь"?  Яшар  вдохнул  сладковатый  аромат  сада.  --  Май!  --  и  стал  удаляться.  Не  растворяться  в  воздухе,  как  положено  призраку,  а  просто  уходить  в  сиреневый  сумрак.  Подойдя  к  калитке,  обернулся.  --  Знаешь  что  значит  моё  имя? 
   --  Нет,  --  призналась  я.   
   --  Живущий,  --  ответил  он  и  подмигнул. 
   Потом  вышел.  В  ночной  тишине    я  долго  ещё  слышала,  как  кто-то  насвистывал  "Bayramingiz  Muborak"  --  любимую  песенку  Яшара.  Взлаивали  сонные  собаки.  У  соседей  истошно  орал  телевизор.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"