С детства робела перед закрытыми дверями. Любыми. Трепет был иррациональным, увещеваниям и аутотренингу не поддавался. Просто казалось, открою, а там...
Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про "познакомиться". Яшар был таким -- въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.
Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках.
-- Всё у тебя не как у людей! -- наконец, вскипела я. -- Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели. Яшар улыбнулся.
-- Это не крыша, -- он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. -- Это небесный достархан.
-- Не иначе, -- буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. -- А там верблюд орёт?
-- Вот простыну в твоей тысяче и одной ночи. Октябрь на дворе! Яшар встал, прошёлся. Остановился неподалёку, глядя в распахнутое навстречу индиговой бесконечности небо.
-- Сейчас май, -- не оборачиваясь, сказал он. -- Неужели не слышишь?
Прозвучало это так веско, что на миг я прислушалась. Из желтеющей фонарями ночи долетал монотонный гуд машин. Где-то в смертельной схватке сцепились два голоса, мужской и женский -- семейные разборки. Истерично рыдала сирена. Привычные звуки, которые перестаёшь замечать, живя в бурлящем мегаполисе. Вдруг сквозь белый шум бессонного города пробилось едва слышное иа-иа. Я потрясла головой. Яшар, конечно, непостижим, но получить на годовщину осла...
-- Что.. это?
-- А! Я знал, что услышишь! -- Чёрный миндаль глаз радостно сверкнул.
-- Ты собой, вижу, доволен, -- я закусила губу. -- Куда мы его денем? Держать на балконе, выгуливать в наморднике?!
-- Кого? -- Яшар растерялся.
-- Осла! Ты б ещё гюрзу притащил!
Неожиданно мой оригинал расхохотался и, усевшись рядом, обнял меня за плечи.
-- А я так старался! Столько всего намалевал! Цикад разве не слышишь? А ручей?
Я вслушалась. Из неуловимых эфиров неслось кудахтанье.
-- Куры, -- констатировала я, чувствуя, что схожу с ума.
Яшар вздохнул.
-- Ясно, даже тут слушаешь только то, что сгодится в хозяйстве. Боишься открыть дверь.
-- Какую дверь?
-- Какая отделяет рацио от... -- он запнулся -- от жизни. Иногда дверь, которую мы боимся открыть, это дверь нашей собственной тюрьмы.
Медитации, философия -- без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам -- без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала -- точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила... Срочно сменить тему.
-- Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала...
-- К тому и веду, -- перебил Яшар. -- Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. -- Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и... оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. -- Нравится?
-- Очень!
-- Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала.
-- Почему же сейчас вижу? -- Снова казалось -- я смотрю с обрыва в бесконечную бездну.
-- Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать... -- Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. -- А какие тут чинары! Эх! Но с меня хватило и яблони.
-- Что рисовальщики, говорил, но миражей...
-- Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии.
-- Зачем?!
-- Пустыня -- это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два -- всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен -- ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город...
Я глянула на яблоню.
-- Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя... красиво, конечно.
-- Не хлебом единым... -- Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. -- Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить.
Вспомнилось -- в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди -- тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и нужно прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.
-- Забавно, -- пробормотала я. -- Чего же раньше молчал?
-- Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, -- Яшар невинно моргнул в сторону яблони. --Чтобы видела, чего лишаешься... и других лишаешь. Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви. -- Мираж...
-- А радость настоящая, -- ввернул Яшар.
Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.
-- Глянь, яблоня на крыше! -- заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.
-- Допился! -- взвизгнула женщина.
Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней.
Я собралась с духом.
-- Попробую...
***
Заклинаний, шипящих зелий и чёрных кошек не было. На кухне, как обычно, кастрюли, да поварёшки -- ни летучих мышей, ни жабьего яда. Тоска! Зато мы теперь частенько выбирались за город. "Старайся уловить не то, что привыкла, а что действительно видишь и слышишь. Вселенная ничего не скрывает, бери, пользуйся. Мы сами отщипнули крошку знаний, и большего не хотим" -- говорил Яшар.
Сначала эти походы казались мне утомительными и бессмысленными. Сколько ни пыталась, деревья и травы молчали. Небо безмолвствовало. Солнце оставалось источником ультрафиолета. Мы часами сидели у ничем не примечательного валуна, не проронив ни слова. Когда вставали, Яшар светился, как ёлочная гирлянда (болтливый попался камень); я же лишь уныло расчёсывала комариные укусы.
-- Научи лечить, -- ныла я -- а иллюзии твои мне ни к чему! Яшар разводил руками.
-- Всё равно к ним придёшь. Пророчество -- иллюзия будущего. Врачевание -- изгнание иллюзии, что человеческое тело несовершенно. Наше дело -- работа с иллюзиями, а сила в том, что мы способны иллюзию создать или развеять. И я покорно бродила по полям и лесам, медитировала у воды и огня, обнималась с деревьями, пыталась разговорить камни. Что-то стало получаться. Пока мои яблони напоминали растрёпанные мётлы, а снег сыпался вперемешку с солью, но кривоватые чудеса начались.
Первое полноценное чудо помню до мелочей. В то утро у двери кабинета я не обнаружила своего верного рыцаря, деда Аркашу. В пансионате (так деликатно величают теперь дома престарелых), где я работала геронтологом, он был старожилом. Когда я, врач-ординатор, здесь только появилась, дедок взял надо мной шефство. Семенил рядом, знакомил с обитателями, рекомендовал, как "всамделишную докторшу". Каждое утро дед Аркаша норовил под благовидным предлогом пробраться в кабинет, чтобы излить на мою голову ушат местных новостей. Старики подтрунивали: "Опять на рандеву попёрся. Нашкандыбает тебе Яшарка! На дуель вызовет!". За всё время деда Аркашу на посту я не застала дважды: три года назад -- криз; и второй -- визит внучки, не упомню уж когда.
Обеспокоенная, я пошла в комнату, где жил "рыцарь".
-- Собирается, -- тихо сообщил сосед.
Аркадий Матвеевич лежал на спине, уставив острый нос в потолок. Я тронула сухонькое запястье старика. Тахикардия, наполнение слабое.
-- Чего придумали? -- ободряюще ворчала я. -- Новый год скоро, вся программа на вас, а вы...
Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение -- конъюнктивит? Вряд ли...
-- Помру я, Алёнушка, -- сказал негромко, как о чём-то решённом. -- Хватит уж.
-- Что за идеи! -- Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.
-- Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница... куды там твои колечки-серёжки, переливается. Да что ты знать можешь, городская! -- он фыркнул. -- Видала хоть раз поле-то?
-- Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.
-- Тогда ладно, -- смягчился дед. -- А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится... -- Он прижмурился и счастливо вздохнул. -- А Колька мой, стало быть, всё занят да занят. Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. "Пишут!" -- кричали ему разносящие почту и прятали глаза.
Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.
Послышался изумлённый возглас соседа.
Дед Аркадий открыл глаза. Приподнявшись на локте, долго и жадно вглядывался в мою золотисто-солнечную иллюзию.
-- Снимать пора, на землю ляжет, не подымешь, -- прошептал он.
Наверно, я была ещё очень плохой колдуньей. Чудо выбралось на свет без моего на то позволения. Ну и что! Зато дед Аркаша уходить раздумал. С того дня к моим прямым обязанностям прибавились и другие. Где только ни побывали мы с моими стариками. Таёжные реки и Невский проспект, вишнёвые сады Молдавии и виноградники Грузии, забытые московские дворики с натянутыми поперёк них бельевыми верёвками и Потёмкинская лестница... Попадало мне нередко.
-- Это где ж ты, милая моя, рыло такое у Ришелья видала! -- возмущённо вопила бывшая одесситка баба Капа. -- Я тебя внимательно спрашиваю! Вдребезги и пополам такое Ришельё!
И я послушно искала в Интернете одесский памятник, чтобы в другой раз угодить дотошной бабе Капе.
Или дед Олег и Сергей Александрович, коренные ленинградцы, цапались на предмет оттенка скамеек в Летнем саду 38-го года. Доходило чуть не до драк. Разбушевавшихся стариков приходилось разводить по разным комнатам и выдавать каждому по иллюзии: с белыми лавками одному, другому -- с бежевыми. Жизнь в пансионате бурлила.
***
И всё же я была плохой колдуньей. Не увидела... Но Яшар-то не мог не знать! "Бывают иллюзии, которых мы не вправе касаться" -- неужели это правило было ему дороже собственной жизни? Подтекающий на бензоколонке шланг. Лужица бензина. Искра. Почему Вселенная порой объявляет неприкосновенной случайность? Мне плевать, Вселенная, на тебя и твои правила! Я бы легла поперёк порога, собачонкой вцепилась, не пустила, я бы... я бы...
Единственное спасение от дежурных соболезнований -- дверь, замок. Вырвать с мясом телефонный шнур. Потом лежать. Перед глазами на обоях блёклые полоски. Если от них отвернуться, мир напомнит -- в нём есть кресло, в котором Яшар любил сидеть, подобрав под себя ноги; его книги; большая щербатая кружка... А зачем они теперь?
На работе я взяла отгулы. Потом ещё. И ещё. Потом уволилась, продала квартиру и купила подальше от города крошечную избушку. Да и полоски на обоях стали лезть не в своё дело -- твердили, что Яшар грозился учинить ремонт. В новом жилище обоев не было. Не знаю, что в нём было. Квадратик стены у кровати. Его помню до мельчайшей трещинки. А ещё страх -- оторви от стены взгляд, сознание само нарисует мираж. Будет он стоять передо мной большой, неуклюжий, конфузливо улыбаться и... всё.
Зачернённые временем и сыростью жилки на деревянной стене бежали перед глазами и ныряли в мир за пределами моего квадрата. В иллюзию. Когда растворялись там, мне до них не было уже дела. Дерево... Эхо нежности, рождённой очень давно. Где-то за пределом. Дерево -- не только стены. Иногда это тёплые, живые цветы. Немного смешные, похожие на картофельные. Яшар тоже был таким -- тёплым, немного смешным и...
Я села. Страшно. Но видеть ту яблоню мне было необходимо. Память всколыхнула подобие тепла, а я так замёрзла. Яблоня... цветущая... в октябре... на крыше. Я принялась судорожно вызывать иллюзию прошлого. Перед глазами бежали чёрные прожилки на деревянной стене.
Ещё раз -- тусклые полоски на обоях.
Снова легла. Раз мой дар не желает являть то, что я хочу, шёл бы он! Но он не шёл. Он бунтовал. Действовал на своё усмотрение. Только, наверно, сломался. Теперь, как заезженная виниловая пластинка, повторял одно и то же -- чёрные прожилки, блёклые полоски. Куда ни глянь, перед глазами проклятые стены. Всюду! Да такие -- упираешься в иллюзию лбом и идёшь сквозь неё на ощупь.
Впрочем, иногда эти стены мне нравились. Приходили какие-то люди из иллюзорного мира, охали, потом заводили шарманку: "молодая, ещё встретишь", "не последний на свете". Раньше в такие минуты казалось, что Вселенная жестоко поглумилась, забросила в мир, где я единственный представитель своего подвида. Другие жили по каким-то иным правилам. Свои я им не умела растолковать. Как объяснишь, есть-де такие белковые образования, вроде меня, которые не умеют и не хотят заменять одного другим? Поток слов перекрывал доступ кислорода, вскипал, жёг горло, но так и не проливался. Только бессильная ярость и удушье. Теперь хорошо. Едва кто-то запевал опостылевшую песнь, перед глазами падала стена. И славно. Стены молчат.
Только вот моя картофельная яблоня пробиться сквозь них тоже не могла.
Погас свет. Я шарила на полке, погрузив руки по локоть в иллюзорную стену. Где-то была керосинка, но чёртовы полоски загородили обзор. Рядом кто-то вздохнул. Я отпрянула.
Яшар сидел у стола, подперев щёку ладонью.
Я стояла с керосинкой в руках, пытаясь вжаться спиной в стену давно проданной квартиры.
-- Я, между прочим, давно здесь. Нагородила городушек! -- Яшар указал на выцветшие обои. -- Опять видишь только то, что привыкла видеть.
-- Ты... созданная мной иллюзия?
-- Самомнение! Иллюзию души вызвать Вселенная не позволит. Человек сам Вселенная. Что хочет, то и воротит.
Его насмешливый тон немного привёл меня в чувства.
-- Выходит, и яблоню я не могла вызвать, потому что...
-- ...яблоней для тебя был я? -- Он пытливо уставился мне в зрачки. Признаваться в попытках надуть Вселенную, наделив дерево душой человека, не хотелось. Муж поднялся. -- Пойдём.
Я пошла. Куда и зачем, не спрашивала. Мы ступили за порог. Тут же я увидела её. Яблоню. Ту самую! Только белые цветы ничем не напоминали картофельные.
-- Она!
Сколько я билась, чтобы воскресить этот мираж. А пришёл мой джинн -- и всё так просто. Вот моя яблоня -- тепло в груди, радость и щемящее чувство, какое появляется при виде чего-то прекрасного, но мимолётного.
Яшар взял мою руку -- ветерок в ладони -- положил на шершавый ствол. Прохладный, жёсткий, со шрамами от резцов оголодавших зимой зайцев.
-- Это обычная яблоня, -- сказал он. -- Невозможно создать иллюзию, если не видишь реальность. -- Я стояла и гладила холодными пальцами "всамделишную", как говорил дед Аркаша, кору. Как он там без меня, мой "рыцарь"? Яшар вдохнул сладковатый аромат сада. -- Май! -- и стал удаляться. Не растворяться в воздухе, как положено призраку, а просто уходить в сиреневый сумрак. Подойдя к калитке, обернулся. -- Знаешь что значит моё имя?
-- Нет, -- призналась я.
-- Живущий, -- ответил он и подмигнул.
Потом вышел. В ночной тишине я долго ещё слышала, как кто-то насвистывал "Bayramingiz Muborak" -- любимую песенку Яшара. Взлаивали сонные собаки. У соседей истошно орал телевизор.