Если бы не звонил только он - было бы полбеды, пережила бы и не такое проходили. Но не звонил никто. То есть АБСОЛЮТНО никто. Просто она проснулась утром, было полшестого, а в доме не было никого. Ни одного живого существа, как будто все вымерли. Апокалипсис. Она вышла на балкон, в руках была кружка с капучинно, она даже не пила - грела свои руки о кружку, и на нее вдруг нашло беспричинное ощущение полной свободы, такой, что чувствуешь себя птицей, готовой улететь в небо, чувствуешь - что вот сейчас одна настолько, насколько это вообще возможно в этом мире. И греть свои крылья не каким-то там капучинно, а самым настоящим солнцем, таким большим и рыжим, и настолько ярким, что глаза не могут на него смотреть, и больно, и слезы текут, а отвести взгляд невозможно, как будто знаешь - это, возможно, последние минуты такого вот солнца, яркого и светлого, что потом его закроет облако, а когда солнце выглянет опять, оно уже будет не таким, как сейчас, любым, каким угодно, но не таким... И вот летала бы птицей над городом и видела то, что невозможно увидеть простым смертным, и если бы, конечно, птицы умели, она бы улыбалась, глядя на этих глупых людей, занятых своими банальными, земными проблемами... И была бы она одна, наедине с собой, наедине с этой природой, и никто бы не был ей нужен, она летала бы одинокая, красивая, слушая только себя, только свое сердце... Если бы, конечно, ей было суждено стать птицей. А так, оставалось лишь сидеть на балконе, пить горячий капучинно и, созерцая наступление осени, слушать тишину. Она прекрасно осознавала, что сейчас одинока не потому, что ей никто не нужен, а потому что она никому не нужна. Ни одной душе в этом многомиллиардном мире.
Сколько было у нее таких же одиноких ночей, утр и дней, когда никто ей не звонил, никто не писал, не стучался в аську или входную дверь, когда всем вокруг вдруг стало на нее наплевать, и даже какой-то настойчивый поклонник, вдруг решил перестать ей докучать, а самая болтливая подружка вдруг уехала в отпуск, и даже дворняга за углом, которая лучше всяких там подруг и поклонников понимала ее, провожала по утрам до работы, а она подкармливала ее, редко, конечно, но подкармливала, и собака была безумно благодарна, виляла хвостом и искренне, так, как умеют только животные, радовалась; даже она - эта дворняжка, убегала куда-то, провожала на работу кого-то еще и оставляла ее в одиночестве, каком-то бесконечном одиночестве, так, чтобы она чувствовала себя самой одинокой из всех одиноких живых существ планеты...
А еще были времена, когда она была одна даже не час, не два, а может и дни, и недели... Она уезжала на свою дачу, старенькую такую, со всеми этими атрибутами старой дачи - отсутствием горячей воды, паутиной на потолке, толстым слоем пыли на старом поцарапанном серванте... Там не было ни косметики, ни туфлей на шпильках, там не было компьютера, а старый черно-белый телевизор показывал только ОРТ и то с помехами. Но зато там была такая большая печатная машинка; и вот приезжала она в эту заброшенную дачу, никто из соседей даже не знал, что она приехала, никто из друзей не мог ей дозвониться, и ни одна живая душа даже предположить не могла где она, как там она, что сейчас делает, как живет, чем дышит... А она погружалась полностью в свое одиночество, зажигала свечи (а свечей у нее было сотни, и именно это отличало эту дачу от миллиона остальных, там везде - на крохотной кухоньке, на столе с печатной машинкой, на стареньком поцарапанном серванте, и даже на полу - повсюду стояли свечи); и вот горели эти свечи, а она печатала - это была ее разрядка, она практически не ела, мало спала и печатала, печатала... Это были ее шедевры, которые она любила перечитывать, сидя дома на кресле с бокалом белого вина в одной руке и сигарой - в другой; она творила для себя, чтобы потом, вернувшись в свою привычную размеренную жизнь, вспоминать это одиночество, немножко грустить, а потом вновь возвращаться к работе, к привычной жизни, но уже с маленьким зарядом оптимизма. И жить становилось легче и веселей.
А ведь, сколько было одиноких ночей! Именно таких одиноких, когда он обещал прийти, но не то что не приходил, а даже не звонил, бросал короткую смс-ку, что на работе задержали и ночевать будет у себя... Она точно знала, что завтра утром он придет, может, даже с цветами, но сейчас этой ночью она одинока настолько, что готова была плакать в подушку, выть на луну... Она вставала с кровати, звонила подруге, говорила всю ночь, жаловалась, подруга качала головой, выслушивала ее душеизлияния... И не смотря на ее поддержку, без него было безумно одиноко и мечталось лишь о том, чтобы он был рядом. А больше ничего и не нужно...
И сидя на балконе, под открытым небом и утренним осенним солнцем, с большой, но уже пустой кружкой, которая все еще хранила тепло, она смотрела на землю, по которой расстилался ковер из опавших листьев, и мечтала, что когда-нибудь станет птицей и улетит далеко-далеко от этой будничной суеты; а в это время город постепенно оживал, просыпался, сладко зевал и шел на кухню за своей утренней порцией кофе, и кто-то обязательно думал: "А как она там, наша ранняя пташка, которая любит вставать с рассветом и смотреть в небо?", начинал волноваться, что вдруг сегодня, именно сегодня, она не встала с первым лучом солнца, бежал к телефону, дрожащими пальцами набирал ее номер и, услышав ее бодрое аллё, облегченно вздыхал и говорил себе, что больше на работу на ночь - никогда и ни за что, и в душе, там, куда никого никогда не пускал, признавался самому себе - что без нее ночью был ужасно одинок, так, как никто на свете...