Аннотация: Опубликован в журнале "Черный квадрат" (Великобритания) N5, 2003.
Посвящается Туману.
С ночного неба медленно падал сухой снег. Где-то далеко тускло светились размытые морозом огни в окнах домов. Когда ему удавалось переступить с ноги на ногу, хруст снега под копытами звучал резко и грубо. На ресницах копились ледышки, которые мешали смотреть, и он все чаще закрывал глаза. Тогда ему начинал сниться сон, в котором он скакал по бесконечному кругу, легко неся на себе что-то радостно кричащего у него над ухом Хозяина. Сладкий миг, когда он вырывается вперед из лавины несущихся лошадиных тел, когда уже никто не мешает его свободному полету, когда ноги, кажется, не касаются земли, а впереди - ревущая в восторге толпа. Стаивающий на опущенных веках снег скатывался вниз и застывал белыми потеками. Пар из ноздрей выдыхался прерывисто, и бока подрагивали от хрипа, поселившегося где-то внутри с наступлением холодов. Три дня назад, когда дверь конюшни захлопнулась от порыва ветра, да так и примерзла, не пуская внутрь, к кормушке, наполовину забитой сенной трухой, он ещё пытался тыкаться мордой в занозистые доски. Сейчас уже понял, что бесполезно. Он сгрыз торчащие из снега на клумбах сухие былки, потом принялся объедать нижние ветки с деревьев, но они застревали в горле сухими комками и причиняли боль. Теперь он только иногда прихватывал закоченевшими губами снег под ногами. Но он все ещё ждал. Заставляя себя открыть глаза, наполненные талой водой, он поворачивал голову к калитке. Именно там, на узкой, давно не чищенной дорожке, должна появиться тонкая фигурка Хозяина в валенках и лохматой шапке-ушанке. Хозяин откроет проклятую дверь, пустит его к кормушке, а сам затопит железную печурку в углу и начнет чистить его бока скребницей, ласково ругая за то, что он стал таким мохнатым и грязным. Но пока его нет. И можно снова посмотреть сон. Только придется привалиться боком к дощатой стене - слишком уж он ослабел. Его зовут Гордый. Он - правнук легендарного Диониса, внук прославленного Гранда, сын победителя десяти дерби Даккара. В его жилах течет элитная кровь, кровь лучших скакунов-чемпионов.
Он родился глухой зимней ночью. Лежал, дрожащий, на соломе, а мать вылизывала его длинным нежным языком, выкусывая комочки слизи из смешно дергающихся ушей. Яркое расплывчатое пятно, пляшущее перед глазами, было лампой в металлической оплетке. Весь мир был - солома, это пятно и мамин теплый язык. Потом что-то нежно толкнуло его в бок, и он сделал то, о чем его просили - повернулся, поджал под себя задние ноги, похожие на лапки кузнечика, и неумело их выпрямил. Пошатываясь, попытался встать и на передние, но они разъехались, так что он опять упал на колени, ткнувшись губами в колкие стебли. Но мать подсунула морду под его влажный животик и заставила сделать новую попытку. Он стоял, раскачиваясь на подгибающихся длинных ногах, топорщил смешной вьющийся хвостик и вдыхал запах своего нового мира. Имя мира было - конюшня. И главный запах в нем - запах мамы, маминого молока. Вместе с этим миром он получил имя. Пришел худой маленький человечек, осмотрел его под настороженное фырканье матери, и записал в потрепанную амбарную книгу - "Гордый, жеребец, порода - английская чистокровная верховая, мать - Гортензия, отец - Даккар". Но пока Гордым его никто не звал, а звали Гошкой или дурилкой, это когда он брыкался и не хотел, чтобы ему делали прививки.
Потом пришла весна, и весной имя мира стало - левада. Левада, выгородка, пристроенная к конюшне, была наполнена солнечным светом, лошадьми, нежной зеленой травкой под копытами и летающими вокруг кусачими мухами-оводами. По сравнению с конюшней левада была огромной, и Гошке нравилось носиться из одного её конца в другой наперегонки с такими же, как он, жеребятами. Загородки левады были из жердей, а за ними были видны деревья, дома и большое поле, окруженное дорожкой. По дорожке почти целый день бегали по кругу лошади, запряженные в легкие качалки, или скакали всадники. Это называлось ипподром. Когда ему впервые надели недоуздок, Гошка очень удивился. Но доверчиво пошел за маленьким человеком, который тянул его за ремешок. Человека завали Глебом, и от его карманов вкусно пахло ржаными горбушками, которыми он часто угощал Гошку. Позади - тревожное ржание матери, а впереди вдруг исчезла ограда, и все оказалось совсем близко - поле с незнакомыми лошадьми, дома, от которых пахло лошадьми, и люди, от которых тоже пахло лошадьми. А от Глеба пахло ржаными горбушками с солью. И Гошка понял, что этот запах - запах Хозяина.
Прошла и вторая зима, запомнившаяся пушистым снегом, в котором иногда запутывались ноги. Теперь у Гошки был свой собственный денник, рядом с маминым, и они с ней часто стояли, положив головы на общую деревянную перегородку. Хозяин приходил к нему каждый день, и Гошка научился выхватывать у него из карманов ватника любимые горбушки. А когда наступила следующая весна, он, ставший уже таким же большим, как мама, узнал, что есть такая штука - седло. Гошка не возражал против того, чтобы седло надели ему на спину, ему было просто интересно. А потом он мчался, не разбирая дороги, потому что его испугала непонятная и неожиданная тяжесть на спине. Мундштук удил впивался в губы, он стискивал его зубами и пытался сбросить с себя нечто, громко хохочущее голосом Глеба. А когда он устал и догадался, наконец, обернуться назад, то понял, что это и был Глеб. Хозяин слез с седла и протянул на ладони кусок сахара. Гошка хрустел сахаром и думал о том, что Хозяин придумал новую веселую игру.
Всё лето Глеб учил Гошку. У них появился свой язык - язык поводьев, рук, интонаций. Им обоим нравилось мчаться по ленте ипподрома, приноравливаясь к её поворотам, прыгать через дощатые барьеры и канавы, а потом купаться в мелкой речушке, прячущейся в купе деревьев за дальним полем. Игра продолжалась, и Гошка впервые узнал сладость победы над другими. Обогнать всех, скакать впереди, а потом гордо проходить перед трибунами с атласной розеткой, прикрепленной к уздечке. Коситься и выгибать шею, когда незнакомые люди, восхищенно цокая языком, гладили его по крупу и ощупывали колени и бабки. Тревожно провожать взглядом Глеба, идущего на весы с седлом под мышкой - не придерутся ли из-за слишком малого веса? Однажды он поранил ногу. Зацепился за брошенную кем-то у дорожки железяку с острыми краями. Пришлось несколько дней стоять в деннике и скучать. От бинтов на ноге тревожно пахло дегтем и ещё чем-то кислым и незнакомым. Гордый, а теперь его так звали почти все, кроме Глеба и конюха Николая, скучал, не вслушиваясь в гудение голосов где-то на другом конце конюшни. Потом вздрогнул и запрядал ушами - разговор перешел в крик, а криков он не любил. - Всё, я сказал, продаем, и точка! У меня выбора нет - если не продам, то всё медным тазом накроется, и лошади, и конюшня! А если такой умный - сам его купи, молокосос! Кричали ещё долго, но Гордый скоро успокоился. Второй голос был голосом Хозяина, а значит, все будет хорошо. Но на другой день Глеб не пришел. Не было его и тогда, когда чужие люди вывели Гордого из денника. Он упирался и не хотел подниматься по наклонным доскам в фургон. Но его стегнули хлыстом и он, обиженный и удивленный, подчинился. Потом была тряская дорога, тошнота от противного запаха, и снова его, упирающегося тащили по доскам, на этот раз - вниз.
Сарай, куда его поместили, тоже назывался конюшней. Но тут было тесно, и в щели между досок, из которых были наспех сколочены стены, сильно дуло. Ему казалось, что скоро придет Хозяин и уведет его обратно, в привычное тепло и чистоту, к кормушке с крупным душистым овсом, а не к жестяному корыту со смесью комбикорма и какой-то крупы. Гордый ждал. Нога совсем зажила, и стоять все время взаперти было тоскливо. Он мечтал, о том, как сможет снова мчаться, втягивая ноздрями ветер, и ноги, уже начавшие болеть и распухать от долгого стояния, станут, как раньше, восхитительно сильными. Как он сможет, наконец, прыгать и вставать на дыбы - ведь тут в тесном закутке, он и разворачивался с трудом. Желание двигаться было таким сильным, что он привык постоянно раскачиваться и перебирать ногами. Но бабки, суставы над копытами, все равно болели... Наконец-то появился кто-то, кроме постоянно пьяного грубого мужичка, раз в день насыпавшего корм, наливавшего воду в поилку и сгребавшего вилами грязную солому из-под ног. Человек был никакой. То есть, если бы Гордый захотел его сейчас вспомнить, то не смог бы вспомнить ничего - водянистые глазки, вкрадчивый голос и равнодушные руки. Смазанный серый облик. На Гордого надели уздечку, вывели из конюшни и оседлали. Никакой Человек попытался сесть в седло. Удалось ему это с третьей попытки, и он тронул поводья. Жеребец под ним слегка осел и осторожно пошел вперед, припадаю на задние ноги. - Что за черт! - возмутился Никакой. - Почему он двигается, как паралитик? Я покупал чистокровного жеребца, а он хромает, как старая кляча! Назавтра к Гордому привели пожилого человека в синем халате и он, ощупав его бабки, долго качал головой и ругал Никакого. После этого пьяненький мужичок, звавшийся Романом, стал каждый день втирать в лошадиные ноги пахнущую скипидаром мазь и водить его на длинном поводе по двору. Потом он просто стал отпускать его, и уходить по своим делам. Бегая по давно запущенному участку, Гордый был похож на очень большую дворовую собаку. Ему было стыдно, и он порой устраивал показательные скачки для любопытных, привлеченных видом огромного темно-серого коня. С места, словно получив посыл, он срывался в галоп и летел стрелой по самой длинной дистанции, которую смог вычислить своим лошадиным умом в сплетении садовых дорожек. Развевающийся хвост, тонкие ноги, легкая породистая голова с чуткими ноздрями. Кое-кто уже приходил специально посмотреть на него, ему приносили куски хлеба и сахара, гладили. Но это было летом. Зимой дачный поселок почти обезлюдел.
Тогда-то и появился, наконец, Хозяин. Он пришел ночью, открыл дверь, запертую на одну щеколду, шмыгнул в давно выстуженный сумрак и молча обхватил конскую шею. Гордый замер, осторожно выдыхая воздух, потом ткнулся мордой ему в спину. Глеб надел на него старую уздечку, вывел за ограду и там, вскочив, словно кошка на спину, пустил вскачь. Добирались они два дня. По ночам Хозяин таскал ему сено из копёшек, заготовленных по деревенским дворам. Днем покупал хлеб, и они честно делили ноздреватые буханки, запивая их колодезной водой. Хозяин пил прямо из ведра, а Гордый - из обледеневших колод. Отдыхали они тоже днем - Глеб спал, зарывшись в скирду соломы где-нибудь на удаленном от жилья поле, а Гордый выбирал местечко, защищенное от ветра, и тоже дремал. На третий день они добрались до старого бревенчатого дома и Хозяин, спешившись, открыл рассохшиеся ворота. За воротами было просторное подворье - с двух сторон - дом и высокий сарай, а с третьей - участок, когда-то бывший огородом. Огород давно не вскапывался, и когда весной стаял снег, обнажился самый настоящий луг, на котором кое-где виднелись выродившиеся кусты смородины. В сарае Хозяин устроил конюшню - обил кошмами стены, поставил печь, работающую на солярке. Чердак сарая был забит сеном, а в закуте насыпан овес. И никаких жестяных корыт - только обструганные доски и свежие опилки под ногами. Гордый осторожно обошел свое новое жилище и признал тут всё своим. После этого он принялся медленно хрустеть овсом, блаженно ощущая на языке мучнистый вкус раздавленных спелых зерен, а Хозяин уснул на стуле рядом с печкой, положив голову на старый стол. Знает ли лошадь, что такое счастье? И что оно для неё?
Когда наступила весна, Гордый был уже снова полон сил. И когда он несся карьером по лугу, Глеб, сжимая в кулаке секундомер, не мог удержаться от восторженного свиста. Количество досок в самодельном барьере выросло уже до шести, но он перемахивал его с таким запасом, словно это был обычный штакетник. Они так и жили вдвоем. По утрам Хозяин отправлялся косить сено. Потом до самой жары они тренировались или просто скакали по окрестностям. Вокруг было несколько разбросанных как попало домов, но почти все они были заколочены. А в тех, что ещё изредка курились печным дымком, жили древние старухи и старики, брошенные и никому не нужные. Некоторые из них, заслышав стук копыт, спешили к калитке с морковкой или сухарем, зажатыми в иссохшейся руке. Гордый аккуратно брал угощение губами и прислушивался к звукам чужого подворья. Но там, кроме кошек и собачонок, никто уже давно не жил. Даже куры. Да и откуда взяться курам, если хорек загрыз последнюю несушку три года назад? Была, правда, худая коровенка у Никифоровны, но она давала молока так мало, что Никифоровна редко когда продавала его соседям. Деньги ей были не нужны, а молоко все ж таки еда. Вот бабка сама его и выпивала. Вечера они проводили по-разному. Иногда оставались до первых звезд у реки, где Хозяин ловил удочкой рыбу на уху. Но чаще Глеб валялся в гамаке, привязанном к двум старым яблоням, бренчал на гитаре или слушал маленький приемник, а Гордый бродил поодаль, пощипывая лебеду и клеверные листочки Пару раз в месяц к ним приезжала девчонка по имени Маринка. Приезжала на крошечной машине, похожей на мыльницу, привозила сумки с макаронами, пряниками и тушенкой. Глеб, пошушукавшись с девчонкой, садился в машину и уезжал дня на два-три. Маринка оставалась с Гордым. И хотя она старательно кормила и чистила его, он понимал, что девчонка побаивается и его копыт, и его зубов. А уж сесть верхом никогда в жизни не решится, разве что выпустит побегать на корде по кругу. Поэтому к Маринке Гордый относился снисходительно, был покладист и осторожен, старался не пугать. Потом возвращался Глеб, они снова шушукались, и наутро после его возвращения девчонка уезжала. К концу лета Хозяин вернулся из отлучки страшно довольный. Он радостно размахивал какими-то бумагами, и Маринка бросилась ему на шею. Хотя глаза у неё почему-то стали вдруг грустными. Глеб закружил её, смеясь и повторяя: - Ну, всё, теперь можно собираться в дорогу! - И когда? - она отвернулась, чтобы он не видел её задрожавших губ. - Я отправил заявку на осенний стипль-чез. Швейцария, Маринка, Швейцария! Мы едем в Женеву. Мы едем-едем-едем! - запел он. - Мы выиграем первый приз и найдем себе самую лучшую конюшню! - А если не выиграете? - с надеждой спросила Маринка. - Как это не выиграем? Гошка, ты слышал, что сказала эта женщина? Неужели есть приз, который нам с тобой не по зубам? - А если узнают, что документы поддельные? Если вас задержат на границе? - Они не поддельные, они настоящие, - засмеялся Глеб. - Самые, что ни на есть подлинные. Смотри! - Но здесь написано: Гольфстрим... - Да, Гошка, теперь ты стал Гольфстримом! Но Гошкой быть от этого не перестал, слышишь, приятель? Гордый только ушами поводил - ему было всё равно, как зваться, только бы был рядом хозяин, полная кормушка и стремительно летящий под копытами простор. Одуряюще пахло распустившимися к ночи левкоями и резедой. Глеб, запрев ворота, ушел с Маринкой к речке, и долго было слышно, как они смеются на берегу. Переступая по росистой траве, Гордый тихонько фыркал и махал хвостом, отгоняя ночных мошек. Утром девчонка уехала, и они снова остались вдвоем. Хозяин нарастил барьер ещё на одну доску и выкопал за ним широкую канаву. Но Гордый прыгал, словно не замечая усложняющиеся препятствия. По-кошачьи цепкий в седле, Глеб наслаждался ощущением полета и могучей силы, заставлявшей взмывать лошадиное тело и резко бросавшей его вперед после приземления. Поколения предков, чистокровных английских скакунов, и безукоризненные инстинкты давали о себе знать - Гордый умел выходить из прыжка с ускорением, используя собственный вес и энергию движения. Он был рожден, чтобы побеждать и нести к победе своего всадника. Для этого они должны были уехать. Убежать. Но они не успели. Те, другие, приехали ночью, почти перед самым рассветом. Фургон остановился поодаль. А "джип" подъехал к самому дому. Никто не кричал, разговаривали почти спокойно. Только один раз в голосе Хозяина зазвенело отчаяние. - Ты погубишь его! Ты его зимой уже почти погубил! - А какое твоё собачье дело? Лошадь моя - захочу, завтра на колбасу продам, - пьяно издевался голос Никакого. - Ведь он тебе не нужен. Отдай мне его - мы возьмем столько призов, что я заплачу тебе за него вдвое больше, чем ты отдал! Втрое! Вчетверо! - Да пошел ты! Грузи жеребца, и двигаем! - А с этим что? - Грузи жеребца! В фургон его завели без труда, он привык подчиняться человеку, держащему в руках его повод. И только раздувающиеся ноздри и нервное подергивание мышцы на задней ноге выдавали его напряжение. Дверь за ним захлопнулась, и тогда он заржал - тонко и пронзительно. И тогда же прозвучал негромкий хлопок. А ещё через минуту взревели моторы. Только залаяла соседская собака, да осталось что-то неподвижно белеть на оставленном дворе.
Он попытался поднять ставшую очень тяжелой голову. Снег мерцал отражениями звезд. Далекие огни почти все погасли, но взошла луна в морозном ореоле.
Его привезли опять в ту же дощатую конюшню, и тот же полупьяный Роман сыпал ему в корыто ставшую совсем горькой овсяную сечку. И сено за это время перепрело. Но все-таки, это было сено... Никакой иногда приезжал с приятелями и девицами, громко визжавшими, когда их подсаживали в седло, и колотившими его по бокам острыми каблуками сапожек. Гости гоготали, пытались напоить его пивом, а потом уходили в дом и по несколько дней орали и веселились там. В такие дни Роман топил печурку в конюшне и Гордый переставал дрожать от холода. В последний раз радостных криков было особенно много. Трещали и взрывались разноцветные огни, пахло кислой гарью, а снег был залит шипучей водой из бутылок. А когда все стихло, и уехала последняя машина, пришел почти не стоящий на ногах Роман и, пытаясь растопить печку, перевернул ведро-поилку. Печка так и не зажглась, а Роман ушел и больше не появился, оставив дверь открытой настежь. Пить хотелось все сильнее, и тогда он вышел во двор. Три дня назад. И не смог вернуться. Если бы не хрип, он бы заржал. Может быть, Хозяин услышал бы.
Он понял, что не сможет поднять голову. Дощатая стена, помогавшая ему стоять, слегка прогибалась от его тяжелого дыхания. Или ему это казалось. Звезды в снегу танцевали плавный танец. Он вдруг почувствовал себя маленьким и слабым, с дрожащими ногами, мутным взглядом и мокрой шерсткой. Колени его подогнулись, и он упал, ткнувшись губами в колкий снег. И уже лежа на боку, смотрел, как радостно бежит к нему по тропинке Хозяин в просторной неглаженой белой рубашке.