В парке было стыло и сумрачно. Он шел по запущенной аллее, пиная ногами замерзшие бурые листья. Время, которое он тратил на перемещения в пространстве ранним утром, выпадало из его жизни совершенно бесполезными кусками, он не мог ни о чем думать в пути, только автоматически отмечал в сознании увиденное. Но дорога на работу была так знакома, что зрение фиксировало лишь какие-то изменения в привычном пейзаже. Вот сломанная карусель, наконец, завалилась на бок и устремила к тусклому утреннему небу гнутые ржавые конструкции. А в конце аллеи исчезла сломанная скамейка, когда-то выкрашенная в глупые яркие цвета. Он шел легко и бездумно, точно зная, что ему сегодня предстоит.
Сначала он дойдет до облезлого здания, в котором размещаются с десяток всевозможных местечковых контор. Он войдет в свой крошечный кабинетик, пропахший дешевым кофе, пылью и дешевыми духами Марии Ивановны. Усядется за ободранный стол и включит старый компьютер, серый от протирания грязной тряпкой. На экране монитора появятся столбцы цифр и таблицы. Он будет равнодушно делать свою обычную работу вплоть до прихода Марь Иванны. А когда она плюхнется на свой продавленный сотней килограммов живого веса стул за соседним столом, он пойдет покурить на лестничную площадку. И там, уставившись в заплеванную урну, он, наконец, станет самим собой. Надолго ли? Скорее всего, до следующего рассвета.
Пройдет время до обеда и после. Торопливо наденет фиолетовый вязаный берет и китайское пальто на синтепоне Марь Иванна, хмыкнет, глядя на него, и отправится домой. Она считает его карьеристом и дурачком. Ещё бы - тридцатилетний мужик сидит в коммунхозовской бухгалтерии... Мог бы заняться бизнесом, купить ларек или арендовать магазин. Мог бы перебраться в областной центр и там найти подходящую работу. А он протирает штаны за составлением ведомостей и отчетов. И жениться не может - с такой-то зарплатой! Даже девушки постоянной у него нет, кому нужен нищий экономист в потертом костюмчике? Но сидя тут, он может, в конце концов, дослужиться до главного бухгалтера. Марь Иванна считает, что это - цель его жизни.
Павел. Его зовут Павел. Паша, Павлик, Пашенька, Павлуша - так звала его мать. Она умерла два года назад. Он остался один в крошечной хрущевке с выгоревшими обоями на стенах. Соседка, дважды разведенная Люба иногда по привычке строит ему глазки, но мужиков к себе водит денежных, в кашемировых пальто. Он поёжился в своем плаще с подстежкой из смятого синтетического меха, похожего на мокрую кошачью шкурку. Вот и конец аллеи. Раньше ему казалось, что за поворотом может открыться нечто новое... новые дома, море или горы. Как давно это было. Еще в школе. Теперь он не ждет никаких подарков.
Теперь он почти не читает книг. Одно время, когда его приятель завербовался на работу в Алжир и оставил ему на сохранение свою видеодвойку, он пристрастился смотреть американские триллеры. Пересмотрел все, что было в прокате, и заскучал. Другие фильмы ему не нравились. Ну, разве что порнография с насилием. Но её было мало, и кассеты были истерты до безобразия. Потом приятель вернулся и забрал видеодвойку. А на свой видик у него денег нет. Да и зачем он, если смотреть нечего?
По вечерам он пишет стихи. Он учился писать их долго. Вначале слова все время ложились не так. Не было в его стихах той силы и страсти, которую ему так хотелось в них вложить. Кровь - морковь... Сейчас стало получаться лучше, иногда ему даже нравится то, что он сочинил, и он с удовольствием перечитывает потом написанное. Но свои стихи он не показывает никому.
Иногда он по вечерам гуляет по улицам и любуется бегающими собаками. Если бы у него было немного больше денег, он купил бы себе щенка таксы. У них такие смешные тельца и умные мордочки с длинными ушами. Да, таксу ему очень хотелось иметь. Но он не может себе позволить даже дворняжку. Потому что его зарплаты не хватит на двоих. Он просто выходит вечером полюбоваться на красивых породистых животных, которых прогуливают хозяева и хозяйки. Потом он идет дальше, сунув руки в карманы плаща и размышляя о недописанном стихотворении или о погоде. Иногда у него возникает мысль прихватить с собой витой шелковый шнурок. Несколько раз он выкладывал его из кармана перед самым выходом из дома. Зачем ему шнурок?
Конечно, если бы он лежал в кармане, то будил бы воображение и сбивал с мысли. А так... стихотворение, погода. Хотя мысли все равно смещаются.
Вон идет молодая женщина, хорошо одетая. Это видно даже в глубоких сумерках. Он мог бы пойти за ней. Выждать, пока не свернет в пустой в этот час двор, там за сараями их никто бы не увидел.
Она билась бы в его руках, пытаясь оторвать от горла впивающуюся в него удавку. Хрипела бы, стекленея взглядом. Он хорошо представлял тот миг, когда её выгнутое в страшном напряжении тело разом обмякает и сползает к его ногам... бесшумно, как во сне. И он, наклонившись, ловит отблеск исчезающей жизни в опустевших зрачках. Гладит её лицо, стараясь запомнить ощущение последнего тепла, улыбается. Да, он, улыбался бы... И какого черта он так и не осмелился взять с собой шнурок?
Отчего-то думать о том, чтобы голыми руками задушить незнакомку было не так приятно. Но возможность эту он не отбрасывал. Сам не замечая, что идет за женщиной, уставившись ей в спину. Она повела плечами, почувствовав его взгляд. Потом настороженно оглянулась. Ускорила шаги. Сумерки заполнили всё темно-синим чернильным светом. Пока ещё светом. Скоро он сменится темнотой. А фонарей нет. В их городе работающие фонари редкость.
Он непроизвольно заспешил, боясь, что она скроется из вида. Навстречу шла старушка с пустой авоськой и толстой болонкой на поводке. Он отвернулся и сделал вид, что идет не за женщиной. Но ему явно не поверили, - старушка остановилась и, астматично дыша, принялась наблюдать за ним. Он представил, что стягивает на морщинистой черепашьей шейке свой шнурок. Глаза старухи сверлили ему спину, и он не выдержал - свернул за угол и медленно пошел, стараясь думать о погоде, о рифмах, об агонизирующих женщинах... нет, нет, только не о них!
Паша, Пашенька... что же с тобой стало? Отчего тебе нужно думать о шелковом шнурке? Нужно думать о том, что хорошо бы завести таксу... смешную колбаску с ушами и длинным хвостом. Гулять с нею вечерами. Дышать запахом сирени, прелых листьев, хрустящего чистого снега. Дышать и сжимать в кармане шнурок. Он такой приятный на ощупь... Такой приятный. Как шерстка молодой таксы, как волосы юной женщины, как авоська в руках старушки.
Остановившись, он опустился на недоломанную скамейку и долго сидел, запрещая себе вообще думать. Но разве он долго сможет так?
Ещё недавно он точно так же старался не думать о ноже - охотничьем ноже из отличной стали. Он точно знает, что о ноже ему думать нельзя - его невозможно уже достать со дна реки. Он лежит там уже целый год, и наверняка покрылся ржавчиной. Такое не выдержит любая самая нержавеющая сталь.
Опасные бритвы тоже ржавеют. Впрочем, в этом он был не уверен. Но проверять не хотелось, - дяди Васину бритву он зарыл в лесу в трех остановках электрички от города. Он заставил себя это сделать, вернее это мама его заставила. Мама знала, что делать, всегда знала... Нож он купил сразу после смерти мамы, но все равно выкинуть его в реку посоветовала она. Пришла во сне и сказала: "Павлуша, ради меня, выброси нож!" Он послушался. Он всегда слушал маму.
Но потом в её пластмассовой шкатулке с рукоделием он нашел клубок коричневого шелкового шнура. Кажется, мама купила его для того, чтобы повесить шторки на кухне. Но он не подошел. А цвет такой приятный. Шнурка хватит надолго... Надолго.
А сейчас он пойдет домой. Он не будет больше смотреть на собак и на их хозяев. Он должен сегодня дописать стихи...