Он стоял на эшафоте. Над серо-бурой толпой. По бокам от него, расставив ноги, возвышались два стражника. Приговор уже зачитан.
По его небритым щекам, искажённым гримасой ненависти, катились слёзы:
- Сволочи, мерзавцы! Так вам и надо, ненавижу!
Позавчера его предали, вчера судили, сегодня повесят. Он был последним. Всё. Покорённая и завоёванная страна перестала сопротивляться. Впрочем, она почти и не сопротивлялась с самого начала. Так, отдельные случаи. Большинство населения сразу же смирилась со своей участью стать удобрением для захватчиков. И каждый по отдельности надеялся пережить соседа.
Согнанная на площадь толпа молча смотрела на казнь.
- Подставьте свои задницы по кнут и целуйте его! Твари, паскуды! Лижите сапог, которым вам дали по морде!
Единственный, оставшийся глаз дико сверкал сквозь космы волос. Горло, перехваченное петлёй, со вздувшимися жилами в яростном желании выбросить напоследок в эти серые лица всё своё отчаяние, всю свою ненависть за их покорность:
- Идите по домам и удавитесь! Пусть мой труп висит здесь и напоминает вам, что вы недостойны своих предков. Я жалею о своей жизни, которую напрасно загубил. Будьте вы прокляты!
"Ну, довольно с него." Палач ловким, натренированным движением выбил деревянную колоду. Тело несколько раз дёрнулось и затихло. Дело сделано.
А вечером, на окраине в кабачке, за кружкой вонючего пива:
- Ах, как говорил...
- Ну и что, он-то язык вывалил и качается теперь. А мы, вот, пивко попиваем.
- А ну, как думаете, дадут за него обещанную сотню, али нет? Ох, и повезло же кому-то.
- Да кто ж его знает. Но по всему выходит, скорее не дадут. Теперь-то за чем?
И полный холодной ненависти и презрения взгляд мальчишки, подающего кружки...