Я без тебя - ФИО без человека,
горшок цветочный без цветка внутри,
от горьких слёз краснеющее веко
и всё, что синим пламенем гори.

Нет, я из-за тебя почти не плачу,
привыкши быть улыбчивой немой.
Сама себе и цензор, и палач я
за то, что ты - пока еще - не мой.

Ты без меня - не знаю кто, но - кто-то.
Ты - тот, кому не знать моих стихов
и не травить скабрезных анекдотов
под аккомпанемент моих духов.

Я - та, кто добирается до цели,
и если цель - недостижимый ты.
Ведь в ком-то - уж не в умершем отце ли? -
предчувствовала я твои черты.

С коляски и до похоронной дроги 
весь путь без чувств напоминает грязь.
Мы друг без друга - просто две дороги,
забывшие идти, перекрестясь.

*** 


Вгоняю шар земной в смущенья лузу
от факта, что я помню до сих пор, 
как молчаливо нашему союзу
кивал златой Владимирский собор.

И улицы пред нами расступались,
освобождая место для двоих.
Я пальцем не ударила о палец,
чтоб побывать в объятиях твоих.

Я била во все мыслимые гонги,
неся благодарения Судьбе - 
и отказалась от любовной гонки,
остановив свой выбор на тебе.

Пускай на мой плетень бросают тень, я
не стану новых стычек начинать.
Не разрубить им наших рук сплетенья
в мгновенья, предназначенные нам.

Тобою вдохновляется полгода
мой внутренний недреманный поэт.
Мне не мешала никогда погода
любить твой заоконный силуэт.

И всем, кто мыслить смеет однобоко,
на злые рты накладываю швы.
В долгу я не останусь перед Богом,
когда с тобой останусь я 
в живых.


***


Я обещал тебе, что не оставлю
тебя одну.
Вот здесь - и вот сейчас.
Твой взгляд был нержавеющею сталью,
но станет тем, что связывает нас.

Я не уйду. 
Как дань священной вере
твоей, что у тебя не по годам.
Я распахну малиновые двери
и знак войти рукой тебе подам.

Хождения по мукам возле окон
твои 
мной будут 
вознаграждены.
И бабочка любви покинет кокон
без чьей бы на то ни было вины.

Я обниму тебя дрожащим стеблем,
тобою задыхаясь, как Гренуй - 
и стопку строчек закрепит, как степлер,
наш первый 
долгожданный 
поцелуй.

Я возлюблю тебя, так, как сумею,
как не любили раньше на Земле.
Ведь только ты 
рисуешь мне камеи 
на пеплом перепачканном столе.

И только ты
меня встречаешь в полночь - 
случайно - 
возле дома, у крыльца.
И только ты сквозь близорукость помнишь
черты тобой любимого лица.

И только ты стреляешь, не прицелясь,
плывешь ко мне,
ладошкою гребя.
Я без тебя был целым, - эта цельность
была неполноценной
без тебя.

*** 


Обо мне забыло немало из тех, кого
я считала друзьями, коллегами и семьей,
только я из породы тех, кому не впервой
что-то из ничего верстать для себя самой.

Это был (есть, и будет) творения день седьмой.

На слетевшее имя с губ ты явился сам,
до того игнорируя много моих "Приснись".
Ты меня обнимаешь и гладишь по волосам,
будто сотни чужих проклятий снимая с них.

Ну, скажи, что ты - сон, водою в лицо плесни!

Не в прошедшем времени - слышишь ли? - говорю,
мне нашептанный без магов и ворожей.
Мы с тобой убежим по алому январю
прямо до февраля, которого нет рыжей,

а дальше твой март - золотой, двадцать пятый же.

Молод и зелен апрельский мой побратим,
прямо как я, а ты больше похож на май
взглядом, что тридцать первое превратил
сразу в один волшебный большой Самайн.

И наш июнь - васильковый сплошной туман,

лиловый июль, а далее месяцам
придумаем сами цвет, какой захотим,
макая мир в распахнутые сердца
и ты будешь автором лучших моих картин.

И я повторяю смешное "Не уходи",

как леденцовую мантру на языке,
который как будто придумала только я,
от первой до крайней буквы - от А до Я,
и боль уснет в потерянном мной носке,
заброшенном в неведомые края.

Не в прошедшем времени - слышишь ли - я пишу,
настоянный мной в стихах, настоящий, как
уют в несуществующем этаже,
еще не поцелованная щека,
но слово "еще", попавшись карандашу,
побуквенно 
меняется 
на "уже".

Я тебя все то, что ни сказать нельзя,
ни описать жар-птичьим большим пером,
зато из грязи слепленные князья
не вырубят нас окровавленным топором
вместо всего оставив одно "друзья",
вместо всего оставив пустой перрон,
вместо всего оставив нас в пустоте,
вместо всего оставив нам пустоту.

Видишь, нам улыбаются на кресте.
Давай возьмем четвертую высоту,
просто друг друга за руки молча взяв.

Грустно, что этого тоже сказать нельзя.

*** 

Путь из утробы в гроб - он совсем не длинный
в этом прокрустовом ложе плацкартных полок.
Каждый влюбленный слеплен из влажной глины,
каждый разлюбленный - пыльный сухой осколок.

Из глины его, обожженной твоим же пылом,
он стал с тобой сообщающимся сосудом,
тобою же и разбитым, чтоб я провыла
над колкой пылью без малого тридцать суток.

Ты, побоявшись оставить его супругом,
будущей мне не оставила и осколка.
Я, овладев в совершенстве гончарным кругом,
сделала бы фигуру иного толка.

Хватит плодить плеяды античных амфор -
из близких твоих, обращая затем в далеких.
В микрорайонной аптеке не хватит камфор,
чтобы дышать от пыли, осевшей в легких.

Жадность галеру фраерскую потопит
из-за неподанных нищему хлебных крошек.
Ты любишь лепить других - по Его подобью.

А я - долюблю того, кто тобой был брошен.

*** 


Для тебя эта осень - обычная мокрая кошка,
ей зима наступает на хвост и она не мурчит.
Для меня эта осень - кленовые листья с морошкой,
и впервые совру, в этот список тебя не включив.

Для тебя это просто подарок на мой День Рожденья - 
этот странный блокнот с изобилием вклеек внутри.
Для меня это мой мануал по урокам вожденья
переломанной жизни, когда не горят фонари.

Для тебя ты обычный мужчина, каких миллионы
и, родись ты девчонкой, к себе не пришел бы во сне.
Для меня ты... скажи, а в кого мне еще быть влюбленной,
если даже солидные люди не нравятся мне?

Для тебя мой звонок, это просто ответ на входящий,
раз в сети абонент и есть парочка лишних монет.
Для меня твой звонок... это как открывать черный ящик
и узнать, сколько света могло бы случиться, но нет.

Для меня заплетенная нить диалога бесценна.
Это то, что меня отогреет и, может, спасёт.
Как бы я ни старалась и как ни менялась в лице, но
наша встреча тебе - просто встреча знакомых, и все.

*** 


Я расскажу, кто звонче всех смеется
суровой ниткой сшитыми губами - 
тобою изуродованный Моцарт,
которому забыли вынуть память

о том, как он играл, а все внимали
с окорочком, ко рту не донесённым,
и посильней разлитого ткемали
его аккорды жгли чужие сёла.

И кто в бреду орал: "гуляй, рванина!",
а кто-то даже всплакивал немножко.
Но прилетела прямо в пианино
сочащаяся жиром курья ножка.

И все-таки дотанцевали пальцы
на клавишах с уже куриным вкусом.
Не ведал Моцарт, что неандертальцы
не отличат артхаус от искусства

или святую воду от Бонаквы.
Он доиграл. И, не скандаля, вышел.
Но он смеется звонче всех, однако,
хоть смех из-под зашитых губ не слышно.

*** 


Эра с утра ничего не ест, у нее болтливый нательный крест,
кто-то на нем постоянно над ней смеется. 
Ну кого ж ты опять нарекаешь Солнцем
и серенады под окнами всё поёшь - 
если даже блоху для них подкуешь,
из твоих адресатов никто поймет,
в бочке дегтя так незаметен мёд.

У Эры сотня малиновых кос, вплетенных в пряди ее волос,
кажется, ей исполнилось три столетья,
как и городу, утонувшему в вечном лете,
даже если дома по пояс стоят в снегу.
Эра курит настрелянное на бегу
и приходит к правобережным большим домам:
"Все окей! Я гуляю с друзьями, мам".

Нажимает отбой,
и сама с собой 
напивается снова - в хлам.
Эра громко и тонко поёт, как пулей подбитый койот,
предварительно выпив купленную мадеру.
Постмодерн в исполнении дромадера
для не выходящего на контакт.

Вообще-то она по паспорту Форментэра
в мире, где не нуждаются в паспортах.
Вылетает песенка изо рта 
и кажется, что она неслышима, но
камнем летит прямо в его окно.
Эре кажется, что в окошке маячит он
и она из кадра выходит вон.

Начинается новая эра прямо с утра.
Эра выдернется с кровати
вырядится словно бы на парад
и громко себе скомандует - мол, пора!
Толку петь эти песни кровавому телу дня,
для того, кто не выйдет чтобы обнять меня,
это так инфантильно! Лучше выть на месяц двурогий".
И меняет маршрут. Но сворачивает дорога 
доказав что мир чрезвычайно тесен - 
и снова она поет у его порога - 
в окна летят осколки безумных песен,
мадера льется со всех краев,
опьяняя подскамеечных муравьев.
Может быть, адресат поменял район?
Не выходит оттуда во-об-ще никто:
Эра кладет притихшую песнь в пальто
и решает больше не плакаться этому дому.
Но ее дорога думает по-другому.

На мадеру нет денег, Эра глушит пуэр.
Начиная тысячи новых новых эр
с песнями возле многоэтажек.
Песня - одна и та же.
Одна и та же,
между ним и нею один этаж
и одностороннее обращение.

Камень, огонь, малиновый звон, вращение.
Когда он придет - 
она решит не просить прощения
за нарушенный сон и выломанный уют
отрицать , что пела, мол, вообще-не-я
в технике
звериного укрощения.
После разговора он будет пьян.
Утром немые девочки пахнут вишнями,
а вечерами - 
им кажется, что поют
голосами, 
как будто ни разу не уходившими.

И вишневым соком они угощают Вишну и
с несразимой улыбкой билет сдают
погуляют еще и увидят большой салют
и подальше от мест, 
где неадекватный люд 
надругается над любившими. 
Там кого-то сейчас убьют.
Но Форментера взлетает уже над крышами.
И красная дверь маячит в его саду.
Шепчет одними губами - 
сойду,
сойду,
только бы ты случайно за хлебом вышел
и благодаря этой песне мы станем ближе
Так она говорит с собою
а он молчит
и не подозревает что есть у нее
ключи......

*** 


Не мое, не чужое, холодное красное счастье - 
за тысячью окон и шпал, кленовых листов и забытых мотивов -
если однажды взгрустнется, 
напомни меня
антонимом желтого света и бликов печальных
на донце стакана, 
который еще не разбился.

Поезд был плоховат и бессвязен, что твой шизофаз,
правда, снились хорошие сны - но о чем - я не помню - 
наверное, тем хороши,
что в них не было нас 
а может, и были, сон так и остался непонят.

Я пишу тебе дымом на стеклах и каждый софит,
каждая камера, каждый второй оператор,
конкурент и коллега, босс и уборщица, каждый из них -
побудет тобой, на минуту,
для прочтения этого текста
так, как будто бы это и впрямь возымеет эффект,
действительно выбьет все стекла по-хармсовски громко,
но голоса нет,
как и снега пока еще нет.

Это прутья свободы, сусальны и лживы, мой друг.
Их в 2009 еще сгрызли крысы, забудь
и приди на могилки,
клади на них корм и игрушки - 
но тебе девятнадцать,
кладбищенский адрес забыт.

Время камни собрать и сложить ожерелье из них,
и оно прогибает мою лебединую шею,
гордую, непокоренную, будто проспект в этом городе.

Это даже смешно, ну почти, если б не было грустно,
я исправила время бы,
если была бы машина,
но бог в ней заснул, и не мне заходить в спальню к богу.

Это имя, 
которое проклято каждым катреном в ночи,
каждой выпитой чаркой и незамутненной тоскою.
Перестань мне мешать,
выйди вон, оставляя ключи
забывая, что ты здесь одна на планете
тех, кто сахар и свет,
очень странного цвета, которому нет дефиниций.

Тридцать дней и ночей
перекладывать нож со стола,
разливать нетяжелой рукою и гладить

еще не замерзшую глину лазурного цвета,
может быть, она вырастет в шар, а быть может, в свободу,
что равна самым диким охотам и песням неспетым.

Если кто-то решит мне присниться,
пусть имени не называет,
мне еще провожать поезда, на которых пока не уеду.
быть сюжетом в сетчатках, 
стеревших меня послезавтра.

Эти ягоды горькие - но я же сама так решила?

*** 


Мы говорили всегда об одном и том же,
просто не так раскладывали слова.
я отпиваю, затягиваюсь, итожу:
"Больше не в силах чувства свои скрывать".

Предоставляю сердцу свободу биться
вытаявшим в стакане белесым льдом,
грязносердечным признанием, мокрой птицей,
спрятавшейся в рукав твоего пальто.

Я не ошиблась в вере, что эта осень
подобрала к бордовой двери ключи.
Мне и ответа, в общем, не надо вовсе - 
просто держи меня за руку и молчи.

Без этих ниток, выстрелов и сентенций,
самооценку загнавших под плинтуса - 
не оставляй меня в поездовом сердце
молча курить, смотря, как горят леса.

Кто мы друг другу? Пара прохожих? Или
наоборот - похожи почти точь в точь?
...И все, что мы тут напили и накурили,
вместе с кафе и улицей скроет ночь.

*** 


И как это я раньше не догадалась,
что несовершенство - это и есть Искусство?

Вот так легко
перерастает его картавость
в побочный эффект простуды с французским вкусом.

Любые родинки станут любым созвездьем
на теле, недостижимом, 
что твое небо.

Любая любовь, не знавшая слова "вместе",
слепа, как Самсон.
И я счастлива, что ослепла.

Это честнее,
чем постоянно видеть
тех, манекенных, выглаженных красавцев,
к которым даже не тянет найти эпитет,
к которым даже не хочется прикасаться.

Так складка века,
попав под прицел поэта,
вдруг назовется термином "эпикантус".

Я строю
таким, как он,
к совершенству пандус,
желая, чтоб он никогда не узнал об этом.

*** 


Он курит и пьет вино, и ненавидит смех.
Он хочет любить кого-то, но кто-то не значит - всех.
Он ждет, что все это кончится, но этому нет конца - 
и зеркало фотошопит грубость его лица.

Я жду его месяц - это - унылый видеоряд.
Он стал для меня тем самым, о котором не говорят.
Друзья вопрошают - что же так рожа моя кисла?
А что еще делать, если - каждый цветок зола?

Что я могу сказать им, любящим все и вся?
Пьющая в день бутылку, пары свои кося,
я прожигаю день и предаваюсь снам,
в которых бывает то, что не дается нам:

Дворцовая площадь летом и Красная - по весне,
я б поплатилась жизнью за данное в этом сне,
не было бы у окон песен, бухла, простуд
я не хотела этих цветов - но они растут

я умоляю трассы, прохожих, прожектора
дайте его увидеть хотя бы в метро с утра
я наркоман, и доза - эта- спасет меня
с сочувствующим лицом они мне дают огня

мол покури девчонка, подумай о том о сем,
а свалишься с ног от чувства - мы вскинем и унесем
проснешься в больнице местной под капельницей в руке
привыкшей держать оружие на спусковом крючке

Всем наплевать на чувства, той, кто уходит в ночь
Некому испугать, чтобы я повернула прочь
Я бы смеялась громко в лица прохожим но
он ненавидит смех, летящий ему в окно

*** 


Четверть окончена. Ведомости в печать.
Я провалила множество дисциплин.
Музыка ночи, бликующих красных вин...
(Смешные они: мол, пой о своей любви,
как будто вообще есть музыка, кроме Сплин.
Как будто бы петь - прекраснее, чем молчать).

Соки зимы сочатся с оконных рам.
Что с четвертными? Три пишем, а два в уме.
Вязание судеб, словесное макраме,
но я и в сплетеньи пальцев ни бе ни ме.
Как будто бы я, а не тетушка Ганимед,
слезами солю яичницу по утрам.

Моя директриса - вовсе не озверин,
а грустная Мариванна лет сорока,
ждущая средь звонков одного звонка,
а ведь была таинственна и звонка.
О чем не жалею - что не моя рука
царапала мат на желтой ее двери.

Я выгнана с треском, я выгнута, как треска,
выброшенная на жаркий сухой песок.
И пусть я сейчас несдержана и резка,
и пусть я сейчас потеряна, как носок,
и пусть я сейчас приравнена к дикарю.
И пусть из девятки жизней осталось две.

Как будто вообще хоть что-нибудь к декабрю
становится хуже, 
или хуже того - мертвей.

И на правах оторванных половин
я говорю, что мир не настолько плох.

Как будто вообще хоть что-то, что создал Бог,
знает о смерти
больше, 
чем о любви.

*** 


Разлохмаченной мышкой-сплюшкой
выхожу по утрам из дома.
Здесь молочный улун и плюшка - 
нет, не та, о чем ты подумал.

Я живу на Новопассите,
и накручиваю кручину.
Я уехала в Москоу-сити,
чтоб забыть одного мужчину.

Нет ни Леннона здесь, ни Оно:
культуртрегеры да профорги.
С глаз долой да из сердца вон - но
не работают поговорки.

От привала и до привала
кочевать, ночевать в столице.
Я совсем не подозревала,
что история повторится.

Я - на лестничной клетке мерзну,
как все литературоведы.
И пишу о влюбленных веснах,
чтобы не получить ответа.

Ведь ему ничего не стоит
хоть по-дружески отвечать мне.
Я пишу ему - все пустое,
недопущенное к печати.

*** 


Какой сейчас век? Поддельного драгметалла.
Но, может статься, из полиэтилена.
Чего же я ради билась, рвала, метала,
не видя у этого века в глазу полена?

Какой сейчас год? Не помню, но он голодный.
Перебивайся крошками и баландой,
пока в это время где-нибудь на Болотной
досыта кормят гитарной игрой бесплатной.

Какой сейчас месяц? Месяц сейчас двурогий.
А календарные цифры припудрил иней.
И я разобью стихами свою дорогу,
чтобы она никуда не вела отныне.

Какой сейчас день? День предпоследней буквы.
Последней из электричек и первой крови.
Я букву оставлю на этой дороге. Вдруг вы
ее подберете, продолжите чем-то, кроме

моих закорючек заплаканной первоклашки,
запуганной чьим-то оперным баритоном.
Какой сейчас час? Невыгодный для поблажек.
Минута - молчания, прерванная рингтоном.

Какая сейчас секунда? Секунда Данте,
в час, день, месяц, год и целый век длиною.
Нет для секунды более секунданта,
как и тебя - для меня, про меня, со мною.

***