Эта история, процесс осознания, который ещё идёт во мне, произошла в один из тяжелейших периодов моей монашеской жизни. Если говорить о себе, то биография моя мало чем примечательна и состоит всего из нескольких слов: детдом, семинария, монастырь.
После окончания Сергиево - Посадской Духовной семинарии, я, молодой её выпускник, но уже в сане священника приехал подвизаться в один из монастырей Архангельской епархии.
Расположенный на высоком, лесистом берегу реки Совки, в окружении старых замшелых ёлок и высокой стены из дикого камня, он нависал над её быстрыми водами угрюмой неприступной твердыней.
Но моё желание подвизаться именно в этом месте, несмотря на своё первое, не столь яркое впечатление от знакомства с ним, ничуть не убавилось. Напротив, моя романтичная натура и юношеский максимализм подсказывали мне, что это и есть то самое место, где я бы мог реализовать свои самые сокровенные мечты.
И вот в один погожий летний день, двери монастыря предо мной открылись
Вернее, я сам вошел в калитку незапертой монастырской сторожки. Худощавый послушник с рыжей задиристой бородкой никак не прореагировал на моё появление. Зажав в руке короткий сапожный нож, он увлечённо срезал с подошвы зимнего сапога выдавленные на ней кресты.
- Видишь, отче, чего масоны творят?! - наконец обратил он на меня своё внимание. - Веру православну хотят, чтоб мы собственными ногами попирали, - и встав, широко перекрестился на образ Спасителя находящийся в углу божницы. - Входи, батюшка, не робей, что ж ты всё у порога то стоишь? Гостем будешь али как? - полюбопытствовал он, впуская меня внутрь.
- Не знаю, на всё воля Божья, - смиренно опустив глаза, ответствовал я.
- А звать то тебя, отче, как?
- Отец Варфоломей.
- А меня Николкой зови, меня все тут так кличут, - по-простецки представился он. - В наш тихий угол, приезжал нонче тут один монашенек из самой престольной, - доверчиво понизил он до шёпота голос. - Такой же молоденький, как и ты, отче, только уж больно шустёр и востроглаз не по чину, всё смирения пытался искать. Подступился, раз как-то ко мне и спрашивает: "Коля, как мне смирение обрести?" - а я и отвечаю "у батюшек спроси, чего к неграмотному человеку пристаешь?". А он и говорит: "Нет, тебя хочу спросить, тебя здесь вроде как все за юродивого принимают?" "Ну, есть немного", - загикал, давясь от смеха, Николка и, вытерев прослезившийся глаз засаленным рукавом рубашки, продолжил:
- Вот и говорю этому монашеньку, в окошко посмотри, вон твоё смирение под окном цветёт. Он как взглянул, сразу смурым стал, как это небо, - ткнул он пальцем в дощатый потолок у себя над головой - а через неделю уехал, так что пришлось нам, отче, по осени картошку с братией без него убирать.
- Опять, Николай, байки травишь? - пожурил его вошедший в сторожку пожилой монах. - Не монастырь, а рыночная площадь, какая-то! - сказал он немного рассерженно. - Человек, уставший с дороги, нет бы батюшку к игумену проводить - так языком чесать для тебя милей, чем брату своему услужить. Простите его, отец Варфоломей, - слегка взяв мою руку за локоть, повёл он меня в сторону братского корпуса.
- Николай у нас хоть и балагур, и не в меру болтлив от природы, но человек славный, за веру нашу православную под бронепоезд Ильича, не задумываясь, ляжет, - сказал он вполне серьёзно.
Как я вскоре узнал, несмотря на размеры монастырского хозяйства, насельников в нём оказалось немного - всего девять человек - пять монахов да четыре трудника, да и то большая часть братии была уже солидного возраста.
- Да старовата у нас братия, и малочисленна, - вздыхал благочинный монастыря, отец Августин.
- Не тот монах ныне пошел, - соглашался с ним его помощник иеромонах Евмений.
- Раньше вон как отцы рассказывали, в любую глухомань забреди - братии как муравьёв в хорошем муравейники - жили, не тужили да Богу служили, а сейчас все в города рвутся да монастыри с подворьями, что побогаче ищут. А разве душу на булках с маслом спасёшь? Вкус хлебушка чёрненького совсем забыли.
- Не сочти за любопытство, отец Варфоломей, ты - то такой молоденький, как к нам решился? - взглянул на меня вопросительно благочинный. И не дожидаясь ответа, продолжил:
- На десяток километров вокруг деревенек по пальцам одной руки счесть можно, придут на службу две-три старухи мы и этому рады. Игумен наш отец Иероним паломнический маршрут хотел организовать. Да куда там, - махнул он рукой. - Водители на отрез в глухомань нашу ехать отказываются, чуть дождик помочит - не дороги, а пластилин один.
Новому человеку, то есть мне, здесь оказались рады, хотя и относились в начале с некоторой настороженностью, но постепенно пообвыкли, поняв, что я прибыл сюда не на один день. За трудами и молитвами год пролетел незаметно, за ним так же быстро прошёл и другой.
Юношеские мечты о духовной подвижнической жизни и сопряжёнными с ней высокими подвигами святости постепенно оставили меня, и память об этих фантазиях вызывала теперь скептическую улыбку.
Монастырская жизнь размеренна и проста, день проходит за днём, месяц за месяцем, год за годом - внешне никак не меняясь. И внутреннее горение, внутренняя ревность, которая охватывала тебя в начале твоего пути, начинает, как бы незаметно растворяться в этой монотонной обыденности. Ужаснувшись вдруг от осознания этого факта, ты лихорадочно стремишься всеми путями возродить засыпающее чувство.
И если свеча духа, пылавшая некогда в душе инока и освещавшая путь его, всё-таки угасла, то богослужения для него становятся тяжкой рутиной, потому что сердце не участвует в них, льются слова бесплодных молитв, и жизнь инока становится обыкновенной жизнью мирянина в монашеской скуфье.
Вот такие ощущения в данный период времени испытывал и я. Чувства, которые когда-то вели меня по моему монашескому пути, неожиданно угасли.
Ни молитвы братии за меня, ни их уверения, что суть такого состояния есть Божье испытание души - ничто не могло утешить меня. Состояние уныния чернильным пятном заволакивало душу. Разные мысли приходили тогда - и даже такие, от которых в ужасе бы дрогнуло сердце верующего человека.
"Может вся моя нынешняя жизнь - это большая ошибка?" - вкрадывались сомнения.
"Может моё предназначение в чём-то другом. И Господь даёт мне знать это?"
"Какое уж там подвижничество, и есть ли они вообще эти самые подвижники?"
"Боже!" - взывал я плача:
"Почему Ты оставил меня и не слышишь молитвы моей?!"
"Почему сердце моё глухо к Тебе?!"
Но состояние депрессии не проходило, и я уже задумывался над тем, чтобы покинуть этот монастырь, так как временами мне начинало казаться, что только в другом месте я вновь смогу обрести утерянное душевное равновесие.
- Как можно уйти от себя? - недоумённо покачивал головой игумен Иероним на мои настойчивые просьбы отпустить меня.
- Как можно уйти от предназначенных тебе испытаний?!
- Терпи, молись, а самое главное верь, и увидишь, Господь ответит тебе, - советовал он мне.
Но проходили дни, недели, месяцы и, не смотря на все мои старания, душе не становилось легче. И однажды в ночной молитве, в дерзновенном юношеском пылу я со слезами на глазах воскликнул:
"Почему Ты не любишь меня, Боже?!"
"Если я Тебе не угоден, где же тогда те, к которым благоволишь Ты?!"
"Боже, покажи мне избранников своих!"
...
Единственноe, что как-то отвлекало меня от столь грустных мыслей, было посещение монастырской котельной.
...Скрип, скрип, скрип... скрипят валенки по морозному снегу, морозы в этих краях бывают особенно лютые, а метели злые, сугробы встают такие - аж выше человеческих роста, но возле котельной послушника Бориса тропки всегда аккуратно вычищены. Бока сугробов лопатой отхлопаны, а в заиндевелом окне красуется его любимец кактус, с которым четыре года назад он и пришёл в этот монастырь.
- Заходи, батюшка, быстрей, а то инеем покроешься, - встретил он меня, на пороге пуская внутрь. - Сейчас водичку под чаёк вскипятим, душеньки наши погреем, - хлопотал он, заливая воду в начищенный до блеска алюминиевый чайник. - А потом и уголёк поворошим.
Заходя к нему на чаёк, я всегда ощущал какую-то необыкновенную семейную теплоту, молчаливое понимание и сочувствие, исходившее от этого человека. И отрадно было то, что в скором времени должен был состояться его постриг.
Любил я смотреть, как работает Борис. Когда он топит котёл, всегда улыбается, угольки, разворошённые его кочергой, начинают копошиться, словно живые, игриво мерцая огненными боками. Красные блики падают на глубокие впадины его лица, тускло отсвечивают на золотой коронки.
- Вот и колоснички почистил, - говорит он удовлетворённо. - Смотри, как пламя завеселилось.
- Борис?
- Да, Отче.
- Спросить давно хотел тебя, в обиде не будешь?
- На тебя - нет.
Да не мнись, спрашивай.
- Почему улыбаешься, когда котлы топишь?
- Фу ты нуты, я уж думал ты о чём-то серьёзном, - взглянул он на меня мельком.
- Друзья мы с ним, батюшка.
- С кем?
- Да с угольком, неужто не заметил, как он тоже улыбается мне? - Возьмешь его в руки, посмотришь на свету - обыкновенная каменюка, да к тому же чёрная, чего в нём особого, а сколько тепла в нем притаилось, в ином человеке столько нету! И нет в нём ни злобы, ни предательства, не измены.
Глаза Бориса задумчиво уставились в топку. Угольки, как и прежде, шевелились живыми существами, переворачивались, играя красно - жёлтыми бочками, тихонько потрескивали. Но что-то вдруг изменилось в их свечении.
Я поднял глаза и внимательно посмотрел на своего собеседника, на погрустневшем лице Бориса появились серые тени.
- Чуть не сгубил я себя, отче, - не отрывая глаза от топки, неожиданно выдавил он, и чуть помедлив, продолжил:
- Девять лет мы прожили вместе, сынишку родили, любил ее так, на коленях готов был перед ней ползать, любое желание исполнять. И исполнял. Но зачем ей моя любовь - не жила она со мной, а терпела только. И замуж, как я понял, за меня вышла, только чтоб прежнему хахалю отомстить.
Не пара мы с ней были. Она высокая, красивая, самоуверенная, ноги, как говорят, у неё из подмышек росли, куда не пойдёт - мужики, не стесняючи, на её глаза так и пялят, меня не замечая. Кто я перед ней - мелкий, неказистый, услужливый мужлан... Бывало, руку стеснялась подать - так и плёлся с заду, как провинившийся пёс за хозяйкой. Да разве главное это, если любишь?! - вскинул он на меня свои грустные глаза.
- Всё бы ничего, если б не пришло к ней письмо из Петербурга. Изменилась вдруг она - да так, какой не видел её никогда, внутри словно лампочку кто зажёг, а глаза мечтательные такие, далекие, далёкие. Вот и говорит как-то вечером.
- Садись, Борис, поговорить нам с тобой надо, - у меня нож так по пальцу и срезал, рыбу на кухни я им скоблил. Кровищу кухонным полотенцем кое-как обмотал, сел напротив Ольги, и взгляд не могу на неё поднять. Смотрю на кафельную плитку между колен и углы на ней сосчитать пытаюсь. А она и говорит:
- Ухожу я от тебя, Боря, навсегда ухожу, - сказала это, и смотрит на меня пристально так, от напряженья аж воздух дрожит.
- А мне в этот момент будто кто на грудную клетку наступил - ни звука, ни стона выдавить не могу, только горблюсь всё ниже и ниже чувствую ещё немного, и разревусь как ребёнок.
Не знаю, сколько мы так с ней молчали, только вдруг слышу всхлипы тоненькие детские такие. Посмотрел на нее, а она как девочка маленькая кулачки сжала, к глазам поднесла и плачет в них. Жалко мне её стало до того, что сам еле держусь, прижал её к своей груди, глажу по волосам бережно так, волосочек к волосочку приладить пытаюсь и шепчу эту дурацкую фразу, которая на ум первой пришла.
- Всё пройдёт, всё.
- Ничего не пройдёт, Борь, - задрожали её плечики ещё больше. - Люблю я его до сих пор, а с тобой только маюсь.
- Почему?! - хрипло выдавил я. - Ты же знаешь, ради тебя я готов ...
- Знаю, Боренька, знаю, - перебив, подняла она зарёванные глаза на меня. - Только не нужна мне твоя любовь, ни жертвы твои, а кнут для строптивой кобылицы, чтобы почувствовала я себя обыкновенной слабой бабой. Оставь меня, не мучай жалостью своей, найди себе другую, со мной ты не будешь счастлив.
- Но я счастлив с тобой, - промямлил я грустно.
- Счастьем преданного раба? - рывком отстранившись от меня, криво усмехнулась она. - А может ты не такой, может я ошибаюсь? - Одним движением руки, стряхнув с ресниц слезы, она посмотрела на меня странным испытывающим
взглядом.
К внезапным изменениям в её настроении мне не привыкать, но на этот раз всё было как-то совсем иначе. В ожидании чего-то непредсказуемого внутри всё противно напряглось.
- Ударь меня, - сказала она просто.
- Куда? - не понял я.
- Сюда, - подставила она под удар щёку.
- Ну, - увидев моё замешательство, потянула она требовательно. - Что же ты медлишь? Бей!
- Или ты хочешь остаться в моей памяти безнадёжным хлюпиком?!
И знаешь, что мне запомнилось в этот момент, отче, это её глаза большие, словно купающиеся в каком-то дурманом облаке, которые вплотную приблизились ко мне.
- Выплесни всю свою боль, не держи обиду в себе, не надо играть в это унизительное благородство, - сказал она вкрадчиво. - Неужто ты никогда не хотел ударить эту продажную стерву? Бей, почувствуй себя мужчиной, или ты не знаешь за что? Может, тебе перечислить их всех? - стала она загибать пальцы.
- Стой!!! - Не выдержал, я взревев словно подраненный сивуч. А она продолжала загибать их всё дальше и дальше.
- Бей!- в презрительной усмешки расплывались её губы.
- Бей!- призывно белела её щека в ярком сумраке кухни.
- Бей! Бей! Бей! - громыхала в висках кровь.
Спасительная мысль пришла неожиданно. Она была жуткой, и в тоже время обещающей дающую хоть маленькую надежду.
Помню, как бесконечно долго разворачивал я полотенце с пораненной руки, как тупо глядел на кровоточащую рану. Душенька моя, онемев, словно воздушный шарик, беспомощно зависла где-то под потолком, не в силах изменить что либо.
Удар прозвучал хлёстко - голова Ольги откинулась назад, кровавый след от раненой руки размытым пятном отпечатался на её щеке.
Какое-то время она удивлённо таращилась на меня.
- Ну, вот и все, - немного оправившись, сказала она буднично. - За подарок спасибо, Борис.
- Какой подарок, Оль? - спросил я тоскливо.
- Самый ценный за эти девять лет, которые мы прожили с тобой вместе. Возможно, я что - то и проглядела в тебе, - взглянула она на меня мельком, куда - то собираясь. - Но это теперь не важно. Важно то, что теперь я могу уйти от тебя.
И она ушла, позвонив мне поздно вечером, что сын находится с ней.
На следующий день приехал Павел, её первая незабываемая любовь. Ольга была рядом с ним оживлённая, не скрывающая своего счастья. Кивнув головой, как старому знакомому, он подал мне для рукопожатия руку.
- Где Максим? - не обращая внимания на его протянутую ладонь, обратился я к Ольге.
- Не тревожься, Борис, с нашим сыном полный порядок, - ответил за неё Павел.
- Посмотри, - кивнул он в окно. Подбежав к окну, я увидел припарковавшуюся у подъезда роскошную иномарку. На заднем сидении которой сидел мой сын, и грустно смотрел на окна нашей квартиры через её опущенное стекло.
- Но почему с нашим?! - с зарождающейся тревогой спросил я.
- Потому что Максим только наш сын, мой и Ольгин и ничей более, - с сочувствием произнёс Павел. - Оля, почему ты ничего не рассказала Борису?! - обратился он с упрёком к притихшей Ольге.
- Если у вас есть какие-то сомнения, вот копия заключения генетической экспертизы, - сказал он, вынимая из "дипломата" отпечатанные листы белой бумаги с жирными синими печатями.
Ничего не понимая, я в отупении смотрел, как он кладёт их на край стола, как вслед за ними небрежно шлёпнулись несколько толстых пачек зелёных банкнот, как развернувшись, они медленно уходят, как, долго не желая закрываться, захлопывается за ними дверь, и удушающая пустота, и крик тягучий, надрывный мой крик. Опомнившись, я с ненавистью отшвырнул стоящий на пути стол и бросился вслед за ними, но улица была пуста.
Борис смолк, погрузившись в свои мысли. Не смея как то потревожить его, я тоже молчал.
- Знаешь что такое кошмар наяву, батюшка? - наконец тихо обратился он ко мне. - Знаешь, как плачет душа, как она изнемогает, ни в чём не находя успокоения, глаза абсолютно сухие смотрят в одну точку, будто пытаются разглядеть за ней нечто невидимое - и удушающая темнота липкая обволакивает тебя со всех сторон, из которой время от времени возникают лица любимых. Сердце плачет, рвётся к ним, но они исчезают, как только ты начинаешь сосредотачивать на них свой взгляд, и ты вдруг понимаешь, что это всего лишь призрачные тени навсегда покинувших тебя людей. Но ты взываешь к ним снова и снова, потому что лишь только они как-то ещё скрашивают твою невыносимо тягостную боль и муку одиночества.
Я не помню, как в руках оказалось охотничье ружьё - помню лишь, как заворожено я смотрел в его вороненый ствол.
Действительно смерть манит. Голос её сладкий, она утешает, баюкает тебя. Но не приведи Господь внимать ей!
Выстрел прозвучал неожиданно, из ствола отлетевшего в сторону ружья еле заметной струйкой подымался сизоватый дым.
Не успел я сообразить хоть что-то, как мощная оплеуха буквально отбросила меня, но уже в другую сторону.
- Фу, еле успел, - произнес откуда-то сверху басовитый голос. - Ишь, стервец, чего выдумал, из-за бабы стреляться решил! Да она мизинца твоего не стоит! - давил на меня голос сверху.
- Хорошо, хоть дверь открытой оставил, а то шайтан вместо дров тобой бы сейчас котлы свои адские топил. И за что Всевышний нас терпит!
Только теперь я стал понимать, что произошло, горло сдавило, и слёзы неудержимым потоком лились весь этот вечер.
Иван Федорович, сосед по лестничной площадке, крепкий седовласый мужчина, бывший морской офицер, а сейчас капитан рыболовецкого судна, стоял рядом и укоризненно качал головой. В дальнейшем этот человек не отходил от меня ни на шаг ни в этот вечер, ни в следующие дни.
- Пей, Боря, и плачь, - заботливо приговаривал он, наливая водку в гранёный стакан.
- Пей и плач, размягчай душу.
И я послушно пил и плакал, плакал и пил, изливая ему всё накипевшее за эти годы.
Но настал тот день, когда пришлось распрощаться и с этим добрым человеком.
На этот раз пришёл он ко мне тихим, застенчивым, с дорожной сумкой в руке.
- Вот и отпуск закончился, братишка, - сказал он грустно. - Ты уж не взыщи, что слегка приложился к тебе, - отвёл он глаза в сторону. - Просто не выношу халявщиков, которые не только в жизни, но и в смерти свою выгоду ищут.
- Успокойся, эта торпеда не в твой борт, - успокоил он меня, заметив моё волнение. - Только кое-что ты мне должен пообещать. - Сказал это, а у самого вдруг веселинки в глазах как заиграют, того и гляди, наружу выпрыгнут.
- Пообещай мне, Боря, о друге моём позаботится, - и достаёт из сумки бумажный пакетик а из него, не поверите, батюшка, - кактус в лакированном горшочке, а на горшочке том завитушка замысловатая нарисована.
Достал он его и смотрит; то на него, то на меня довольный такой.
А с меня в это время хоть картину рисуй "дитё в зоопарке".
- Ну как тебе понравился наш друг? Яшкой, между прочим, зовут. Обещаешь сохранить до моего возвращения? - спрашивает снова.
И глядит прямо в глаза мне пытливо так, и уже вроде как не смеётся.
Не знаю, почему, отче, но оторопь меня взяла. Хочу поблагодарить капитана и не могу, вместо этого слёзы подкатили, наружу просятся, и ощущение такое будь-то снова родного человека теряю. Чувствую только, как голова опустилась и кивает сама по себе.
- Вот и договорились, - снова повеселел он. - Давай расскажу тебе напоследок, как я с нашим дружком познакомился, ведь теперь он и твой друг - так? - посмотрел он на меня утвердительно, и не дожидаясь ответа, продолжил:
С сестрой мы рано лишились, родителей и всё послевоенное детство провели не в детдоме а в семье местного муллы, у которого кроме нас было своих пять человек детей. В то время многие узбекские семьи, по доброте своей, брали русских детей на воспитание. Но в дальнейшем разбросала нас злая судьбинушка, по разным сторонам, да так что прервалась между нами связь.
На подходе к Хоккайдо я получил радиограмму, что нашлась моя сестра. Более сорока лет я потратил на ее поиски, пороги каких только учреждений мне не пришлось оббивать, и бесконечные запросы, - и вот я не верил своим глазам, читая это сообщение.
Так вот. Заходим в японский порт, рыбу по договору выгрузили, часа три ещё до отхода, а во мне от мыслей и нахлынувших воспоминаний душа колотушкой бьётся, от нетерпения того и гляди наружу выпрыгнет.
Решил, чтоб чем-то себя занять, по портовому городу прогуляться. Иду, а мысли всё об одном кружат, даже и не заметил, как вошёл в этот дворик. Остановился только тогда, когда на ступени наткнулся, взгляд от земли оторвал, смотрю, пагода трехъярусная стоит, красивая, словно игрушечная, кругом ни души, только слышу, как барабан внутри неё время от времени глухо ухает и приглушённые голоса, по-видимому, монахов, монотонно молитвы читают.
Ба! да никак в буддийский храм попал, проскользнула мысль. Постоял ещё немножко, на архитектуру полюбовался, на фонарики, что вдоль галерей висят, и обратно пошёл - зачем людям мешать. Вышел из ворот, по алее ракитовой от монастыря иду, и чувствую, кто-то за рукав меня дёргает.
Оборачиваюсь, пацанёнок лет шести, в монашеском одеянии стоит, смешной такой, уши в растопырку, голова до синевы выбрита, запыхался, дышит тяжело. Поклонился мне, и пакетик бумажный вместе с содержимым передаёт, серьёзный такой, даже не улыбнётся.
Потом молитвенно лодочкой руки сложил и снова поконился. Я в ответ его движения повторил, а он как фыркнет, видно рассмешил я его чем-то.
Долго мы со старпомом этот подарок рассматривали, всё удивлялись, с чего это вдруг, может традиция у буддистов такая незнакомцам презенты дарить.
Хотя я ничего и не понимаю в растениях, кактус мне сразу понравился, весёлый он какой-то, похож на маленького пузатого клоуна. Посмотришь на него, и душе как-то отрадней становится сразу, что-то весёлое, хорошее вспоминается. Старпом, корабельный кудесник из картона бескозырку да гармонь смастерил, из старого рукава скроил тельняшку. Так что Яшку в команду при полном параде принимали. Только вот с иероглифом, который на горшочке нарисован, разобраться не смогли, наверное, название кактуса какое-то. Японцы ведь народ замысловатый, любят всему имена давать.
Назад на всех парусах мчались, на берег родной схожу, а мне говорят, - извините, ошибочка вышла, вас с другим человеком спутали.
Услышал я слова эти и никак улыбку с лица не сотру, лишь слышу только звон, откуда-то издалека нарастающей волной катит. Дурно мне вдруг стало, жар к щекам прихлынул, горечь во рту, и в глазах качка.
Такого шторма я не испытывал никогда, кончились иллюзии и потеря единственного родного, мне человека стала для меня неотвратимой реальностью. Тем более, на фоне моей закоренелой холостяцкой жизни чувство одиночества, и другие негативные ощущенья настолько усилились, что психика не выдержала - я начал пить.
Пил много, методично, зло словно мстил судьбе за ту несправедливость уготованную ей мне в этой жизни.
Лица окружающих людей превратились в лукавые маски, смеющиеся над моей беспомощностью. Единственным, которого почему-то я ещё хотел видеть, был Яшка
Придвину его к себе, ему полстакана налью, себе полстакана - чокнусь с ним, потом за обоих и выпью. И почему-то казалось, что не судит он меня, а понимает, молчаливо сочувствуя мне. И не было мне в это время лучшего друга, чем он.
Только однажды сквозь завесу хмельную начал я замечать, что дружок мой, всегда такой жизнерадостный грустнеть стал. Присмотрелся как-то и словно кто по спине плетью обжигающей прошёл - пожелтел мой друг. И знаешь, испугался я сильно, да так как никогда ещё в жизни не боялся, - окна во всю ширь распахнул, к зеркалу подошел и от досады и стыда в эту распухшую, небритую физиономию плюнул.
И пришли мне на память слова муллы, приёмного отца моего.
И однажды, сын мой, в горе своём ты воззовешь к величию Аллаха. Но взывая к благословенным небесам Его, не ищи Его среди звезд, а обрати свой взор на братьев своих, которые всегда рядом с тобой, и если в душах их ты разглядишь дальний отсвет Всевышнего, знай, что Он услышал тебя.
И пошёл я, Боря, к людям и разглядел в их душах свет небесный и понял, что я не один.
- Ну что ж, старина, давай прощаться, - встав со стула, обнял он меня.
- И ещё, Бориc, - посмотрел он на меня тёплым взглядом. - Не держи всё в себе, поговори иногда с ним, так словно со мной разговариваешь, а я, верь, всегда услышу тебя.
Сказал это капитан - и ушёл, а через пару месяц его, батюшка, не стало.
Борис замолчал, судорожно сглотнув слюну, а может глоток неисчезнувшей боли. И отворачивая от меня исказившееся лицо, с надрывом прохрипел:
- Не смотри пока на меня, отче.
За окном начиналась метель, ветер усилился, сбивая сыпучую порошу с верхушек сугробов, месяц еле тускнел, увязнув в трясине из кучевых облаков, и только кактус Бориса весело глядел из-за толстого стекла на разыгравшуюся непогоду.
- Ушёл он в море и не вернулся. Целую неделю их судно искали, нашли лишь несколько обломков, да часть экипажа, которая спаслась. Двигатель у них во время шторма отказал, но капитана среди спасшихся не было.
Я как узнал, почти целую неделю глаз не сомкнул. С работы придёшь, ходишь из угла в угол, как неприкаянный, и не сидится, и не лежится, а от телевизора вообще тошнит, в голову воспоминанья да мысли всякие лезут.
Единственное, что общение с Яшкой и спасало, - кивнул он в сторону кактуса.
Со стороны бы кто посмотрел, сказали б наверно "рехнулся, мужик".
А может, и было тогда так.
Сяду напротив и смотрю на него долго, долго, а у самого слёзы из глаз сами по себе так и лезут. Всё вспомню, всё поведаю ему, и чудится, что и не кактус это вовсе, а Иван сидит напротив и добродушно в усы улыбается мне. Бывало за столом, на котором Яков стоял, так и засыпал.
И знаешь, отче, легче становилось мне.
Борис смолк, угольки, мерцая мягким свечением, ласкали его задумчивое лицо. А метель, обнаглев в конец, распустив свои снежные космы, рвалась внутрь человеческих жилищ, упорно бросая всё новые и новые порции снега в заиндевелые окна.
- Борис, если спрошу, не обидишься? - нарушил я затянувшуюся тишину.
Какое-то время он растерянно смотрел на меня, будто видел впервые, потом смутившись, тихо ответил.
- Нет, отче.
- Почему поделился со мной?
- Просто они такие же, большие словно удивляются чему-то.
- Кто?
-Твои глаза, батюшка, такие же светлые, как у сына моего, - грустно дрогнул его голос.
Через несколько дней, после заутренней ко мне подошёл сам игумен нашего монастыря отец Иероним. Если кто хоть раз видел нашего батюшку, вряд ли забудет его, - мало похож он на монаха, скорее на добродушного гиганта, оторвавшегося от сохи. Но впечатление это временное. Кто общался с ним хотя бы раз, знает, насколько эрудирован этот человек. А кто бывал у него в келье, не забудет иконы и ряды книг, практически занимающие всё её свободное пространство.
- Хочу благословить тебя, отец Варфоломей, на работу одну, готов ли ты ехать по делу нашей общины в сам Питер?
- В Питер! - переспросил я, чуть было не поперхнувшись от неожиданности.
Кому из нас, молодых людей не мечталось о дальних путешествиях, городах и странах?
И через пару дней скорый поезд уже уносил меня из заснеженных, дремучих лесных просторов архангельской глубинки вперёд к цивилизации.
Город Петра встретил меня архитектурным великолепием под сумрачным зимнем небом, потоком машин и непривычной столичной суетой. Младший брат нашего игумена Афанасий Петрович, реставратор в одном из музеев, и супруга его Анна, по отчеству тоже Петровна очень радушно приняли меня.
Исполнив послушание отца Иеронима, и передав на реставрацию одну из редких икон нашего монастыря, я, переночевал и собрался было в обратный путь. Но путь этот в буквальном смысле слова перегородил мне Афанасий Петрович - такой, же коренастый, как и его старший брат.
- Придётся тебе, батюшка, повременить с отъездом, - сказал он добродушно.
- За недельки две, три я думаю, управлюсь - вот тогда и в путь тебя соберём.
Три недели пролетели как один день. Пожилая супружеская чета буквально нянчилась со мной, неутомимо заботясь обо мне, и чувство далёкой, почти забытой родительской любви нежданно всколыхнулось во мне. Прощаясь, я еле сдерживал слёзы, чувствовалось, что и им было тоже нелегко, поэтому проводы были короткими, но очень трогательными.
И снова дорога, во время которой тёплое чувство приобретения чего-то очень важного, давно забытого ни на мгновение не покидало меня.
Вот и монастырские стены - такие знакомые, родные и почему-то одновременно чужие, ещё более неприглядные, серые.
- Отвык ты, отче, вон как глазами водишь, - почувствовал я на своём плече руку благочинного.
- Ничего, за пару деньков пообвыкнешь, пообветришься, - пошутил он.
- А сейчас иди и отдохни с дорожки, а то вид у тебя чего-то не очень... - посмотрел он на меня пристально.
Но, несмотря на лёгкое недомогание, отдыхать мне как раз не хотелось. Не зная, почему, ноги сами понесли меня в сторону котельной. Вот и знакомая дорожка, вьющаяся между сугробов. Толкнув дверь, я оказался внутри помещения. Густой храп, доносившийся из-за цветастой занавеси, "сотрясал стены". Тактично развернувшись, я снова взялся за ручку двери. Неожиданно храп прервался:
- Батюшка, не уходи! - обернувшись, я увидел, как Николай, рыжебородый послушник, отдёрнул завесь и, свесив с топчана ноги, суетливо натягивал на них валенки.
- Погодь, я сейчас, - шмыгнув мимо меня на улицу, он стал растирать колючим снегом шею, и заспанное лицо.
- Сомлел я немного, - объяснил он, вернувшись. - Ну, ничего сей час чайку поставим, про Питер поговорим, уж больно я охоч до новостей всяких.
Он ещё говорил о чём - то, но я уже не слышал его, весь взгляд мой прикован был к чайнику. Когда-то такой ухоженный весь, сияющий, он сиротливо стоял на плите, жалкий, запущенный, наполовину закопченный. Тревожное чувство, ещё плохо осознанное, мелким бризом заколыхалось внутри.
- Ну что ж, ты всё стоишь, отче, присаживайся, на вечерней ещё настояться успеешь, - услышал я голос Николая. - Накося, посиди, - подвинул он мне табурет.
Я присел.
- А ты изменился, и теней под глазами не стало, - сказал он. - Знает батюшка наш Иероним, чем молодежь лечить.
- Да не обижайся ты так, я же шутейно, - стал оправдываться Николай, заметив мою реакцию.
Действительно, начало разговора была для меня неприятно, да и Борис, куда-то запропастился. И вообще я не знал, что тут делаю.
- Извини, брат, устал я с дороги, да и голова чего - то побаливает, - стал я прощаться, вставая со стула. - Как-нибудь, в другой раз. Да, только где Борис?
Казалось этот вопрос, застал Николая врасплох. Левое плечо его неестественно дернулось, отгоняя кого-то невидимого, весь он насупился, сжался.
- Иуда он, отче, дьяволу душу продал, - процедил Николай, желваками, перемалывая каждое слово.
- Что? - не понял я, чувствуя как дурацкая улыбка расползается по моему лицу.
- А то, батюшка, что монашенек этот ряженый, ангельский чин свой на бабу променял, - сказал он уже вызывающе и зло.
- Самую обыкновенную - мирскую, которая наследующий день после пострига приехала к нему. А как братия постригу отщепенца этого радовалась, в щёки целовала, к груди любя прижимала, и он в щёки всех целовал иудиным поцелуем! Тьфу! - с омерзением сплюнул он себе под ноги. И, вскочив, ожесточённо растерев плевок валенком, взволнованно продолжил.
- Ты бы видел, отче, какой тут спектакль разыгрался, на сцене такого не покажут. Как она при всей братии в ноги к нему кидалась, прощения вымаливала, как вены свои колотые, белой дрянью, о которой в газетах всё пишут, показывала и всё выла, выла, словно бесом одержимая. Аж жуть, - передёрнул Николай плечами.
- Батюшка Роман и Евмений сказывали, что заходили поздним вечером к нему, слово утешения молвить, а он сидит, как истукан, в топку открытую смотрит. Тронули было за локоток, а он и не шелохнётся даже.
Только на следующий день после заутреней смотрю в келью игумена, отца Иеронима стучится, а я рядом с кельей его как раз по послушанию полы мыл.
Не знаю уж, о чём говорили они, только через минуту ослушник этот выходит, а вслед за ним игумен наш выбегает.
- Стой! Не пущу! - кричит.
Знаешь, отче, сколько ни живу здесь, никогда игумена таким не видел.
Догоняет он его и давай за грудки в сердцах хватать.
- Ты чего, шельмец такой, удумал, хочешь, чтоб я собственными руками тебе путёвку в ад подписал! Не будет тебе моего благословения!
А тот твердит, как заведенный:
- Пускай в ад, хоть душу её спасу, и глазами своими детскими на него хлопает.
- Ну, дело ли это? - посмотрел на меня Николай вопросительно, и чуть помедлив, продолжил:
- Я человек простой, отченька, и может по простоте своей, не понимаю чего-то. Но смотрю и вдруг вижу, Иероним вроде б и не трясёт его больше, а наоборот обнимает, и мирно с ним, как непослушную дитятю увещевает, ласково так, чуть ли не в ухо ему шепчет:
- Не уходи, одумайся Матфиюшка, погубит она тебя, развратит, не успеешь и
заметить, как в блуду вместе с ней окажешься. Не она это, а диавол за твоей душенькой пришёл. Ты же монах, вот и отмаливай её грешную, место твоё здесь, а там и себя погубишь и её не спасёшь.
- Только зря он с ним цацкался, на то он и отступник, чтоб веру нашу ногами попирать, - озлился Николай снова. - Преступил он и обеты Боженьки, данные и благословение духовника своего, скуфьею с головы снял, встал перед ним на колени, и говорит рыдаючи:
- Прости меня, отче, за всё, пропадёт она без меня, - потом встал, поклонился ему и мне поясно, скуфью на подоконник аккуратно положил, и пошёл простоволосый, не оглядываючись.
- Только мне его поклоны даром не нужны, пускай своему диаволу в юбке кланяется, - снова грохотал Николай возмущённо. - Ты бы видел, чего с нашим батюшкой стало после ухода его, отченька. За сердечко схватился, щёчками пыхает, красный весь и по стенке спиной ползёт.
Я к нему, а он и говорит:
- Помоги мне, Колюшка, к окну подойти.
Я руку его на плечо своё положил, к окну подвёл, створки хотел открыть, думал, ему воздуха не хватает. Смотрю, а он его исчезающую фигуру по доброте своей крестом мелким крестит.
Но по мне, отченька, не достоин он и этой батюшкиной милости, скольких людей в страдание ввёл, батюшка целую неделю из кельи своей не выходил, вся братия от стыда до сих пор глаза друг на друга поднять не смеет.
И что самое обидное веру он нашу предал, понимаешь ве...е...ру!!! Глаза Николая расширились, сделались большими, страшными, голос лихорадочно срывался:
- И нет ему места в царствие Божьем, ада он достоин, ада, гиены огненной, навечно, вместе с блудницёй своей! - истерически взывал его голос прямо у моего уха.
Холодея от ужаса, я инстинктивно отшатнулся.
Казалось, ноги, обретя самостоятельную силу, буквально вынесли меня на улицу.
Да я бежал, уносясь прочь от преследовавшей меня страшной мысли.
Но слова его, как заведённая пластинка на сломанном проигрывателе продолжали грохотать уже и на улице.
- Ада! Ада! Ада! - пульсировали они в разгорячённом мозгу огненными вспышками. Мир сузился, стал опять беспросветным, тёмным, и виделись печи раскалённые, и слышались стоны миллионов пожираемых огнём грешников, которые корчились в нём, обугливаясь, но не сгорая. И посреди этих мук общим воплем, возносимым к самому небу, одиноко кричала и плакала душа моя:
- Где же, Боже, милосердие Твоё к грешникам Твоим!