В первом классе я влюбился в девочку. Она была красивая; синий бантик на затылке, цвета льна волосы и ясные глаза; но больше всего мне понравился все-таки ее бантик.
Я хотел подойти к девочке сзади, обнять ее легонько и шепнуть: "Я так люблю тебя, Леночка. Тебя и твой бантик. Давай играть вместе". Но вместо этого я подходил и дергал ее за косичку. Лена плакала, а я кривил губы и говорил: "Недотрога". Лена на меня обижалась; стала избегать.
"Чертовка, - думал я, наблюдая за скачущим впереди бантиком. - Чертова маленькая дрянь, ты ведь не знаешь, как я хочу дружить с тобой; любить тебя. Ты убегаешь от меня, ты и твой проклятый бантик, а ведь ты и не в курсе, как я плачу по ночам; как запихиваю голову в школьный рюкзак, прячу голову под подушку и вою. И слезы мои, они как море, как океан. И ты, Лена, стоишь на острове посреди этого океана, и слезам моим не добраться до тебя; ты плюешь в мое море".
Так думал я. Потом подошел к школьному дружку, Вите.
Сказал ему:
- Витя, блядь, дружище, мне всего семь лет, а я уже влюбился.
- В Ленку? - спросил Витя, ковыряясь в носу. Из носа он вскоре извлек нечто зеленое, с желтыми вкраплениями - соплю, проще говоря. Мы смотрели на Витину соплю вдвоем, вместе, и размышляли о проблемах бытия; сопля казалась нам неким экзистенциальным символом. Возможно, в тот самый момент, погодя с минуту или около того, нам бы открылись ответы на многие вопросы. Но Витя перебил:
- Ты хочешь стать ее мужем?
Соплю он размазал по школьной стене. Так умерла надежда воспарить в сферы духовного; я вернулся на грешную землю и сказал:
- Да.
- Тогда ты должен побить ее.
- Зачем?
- Папа все время бьет мать, - ответил Витя. - Так принято. Это жертва, на которую ты должен пойти ради любви. Без жертв любви не бывает. Люди это давно уже установили.
- Пиздец... - пробормотал я. - Бить обязательно?
- Да.
В тот день я вернулся домой в плохом настроении; долго лежал в кровати и смотрел в потолок. Я не хотел бить Лену. А значит... значит...
На следующее утро я понял, что не люблю ее.
Но до сих пор иногда просыпаюсь я в холодном поту, вспоминаю тот старый, в заплатках, бантик и плачу. Или курю на балконе, представляя, как могло бы быть, если б я побил тогда Леночку или хотя бы посмотрел на Витину соплю на пару минут больше.
История вторая
Когда мне было семь лет, и учился я в первом классе, я вдруг задумался о смысле жизни. Мысль пришла в голову на уроке пения: я поднял руку и спросил учительницу:
- Клавдия Петровна, а в чем смысл жизни?
Она замерла, поглядела на меня испуганно сквозь толстые линзы, а потом заплакала.
Назавтра мы узнали, что она повесилась. Нам дали новую учительницу.
Будучи в те далекие времена талантливым пареньком, я мигом провел параллель с собственным высказыванием и смертью училки. Повторный опыт провел на уроке физкультуры. Потому что ненавидел физические упражнения люто; ну кроме футбола.
Физрук упал на пол в ту же минуту; изо рта у него пошла, в коричневых кариесных разводах, пена; он упал и смешно задергался; мы долго смеялись. Физрука забрала скорая. Больше мы его не видели.
Дома, лежа на кровати и жуя карамельку, которую стащил на кухне, я размышлял о фразе и ее волшебном действии на людей. Должен ли я?.. Тварь ли я дрожащая?.. Вот, что занимало меня в тот момент. Из форточки потянуло холодом, и выяснилось, что все-таки дрожащая - пришлось поплотнее укутываться в одеяло.
В школе я рассказал о чудесной фразе дружку Вите.
- Вот так вот, Витя; пиздец, короче, имею я над людьми власть неимоверную.
- Давай на Сережке из "Б" класса испробуем, - предложил Витя.
А, надо сказать, Сережка этот был порядочным подлецом, подонком и уродом - был он второгодником и любил
вытряхивать из нас, первоклашек, деньги на обеды. Немудрено, что я воспринял Витькину идею с энтузиазмом.
Мы подкараулили Сережку на углу; выскочили перед ним одновременно и одновременно же выкрикнули:
- Сережка, сука, в чем смысл жизни?
Он не упал; упали мы, подвергшись злодейскому нападению этого второгодского уебка. Лежали на земле, закрывая руками лица, а Сережка бил нас жестоко - ногами по почкам - и приговаривал:
- Говнюки... ненавижу... ненавижу вас... папа мой умер, философ сраный, пока смысл этот искал; мать спилась... до сих пор пьет... плачет... ищет что-то, но не смысл уже, а деньги на бутылку... ненавижу... суки... смысл им всем подавай... пидоры...
И сейчас, много лет спустя, я вспоминаю этот случай; просыпаюсь в холодном поту и клянусь себе никогда-никогда-никогда не искать смысл этой сраной жизни; клянусь никогда не спрашивать у других - потому что это им и на хуй не нужно.
Иногда я выхожу на балкон и смотрю на звезды. Их так много, звезд этих, и иногда хочется крикнуть им всем: в чем смысл жизни?
Чтоб все они упали, сорвались с насиженных мест и наступила тьма.
Но я терплю.
А потом иду к холодильнику и варганю бутерброд.
История третья
Когда мне было семь лет, я любил есть карамельки, а шоколадные конфеты ненавидел; виделась мне в шоколаде, в черноте его, некая экзистенциальная грусть; эта сволочная шоколадность ассоциировалась со смертью. Карамельки же были разноцветные, красные и желтые, они липли к одежде, и этим символизировали жизнь, яркую и липкую в своих проявлениях.
Однажды я рассказал о своих переживаниях другу Вите.
Он вылупился на меня и сказал:
- Ты че, совсем ебанулся?
Я недовольно скривился; ненормативная лексика в устах семилетнего ребенка не смотрелась. Так я ему и сказал:
- Понимаешь, Витя, вот есть вещи, которые подходят к ситуации; слова, сказанные вовремя или вещи - как, например, Леночкин синий бантик. Я к чему? К тому что твой ебаный мат, уже, прости за прямоту, заебал.
- А сам почему материшься?
- Этому есть объяснение. Понимаешь: я - это я, и мне по хуй, что ты думаешь по этому поводу. Но ты, в отношении меня, это ты. Не я. Понял, ушлепок? Я не хочу, чтобы ты матерился. Это вопрос власти; животной силы, если хочешь.
- Ах ты чмо! - заорал Витя и кинулся на меня с кулаками.
Мы дрались долго и сосредоточенно; мне надо было доказать, что в нашем споре я прав, а что пытался доказать этот ушлепок Витя - я не знал.
Драка закончилась ничьей. Мы не разговаривали неделю; потом помирились. Но после этого случая делиться переживаниями с Витей я стал меньше. Мы подолгу молчали, не зная, чем заполнить лакуны в разговоре. Это пидорское сосуществование, якобы друзей, тянется до сих пор.
И даже сейчас я иногда просыпаюсь ночью, и лежу долго-долго молча; в комнате темно и пусто; на стене тикают часы-ходики. Их не видно. И темнота эта напоминает мне шоколадную смерть нашей дружбы; меня и Вити.
И тогда я плачу, грызу подушку, но чаще иду на кухню, лезу в холодильник и достаю коробку конфет. Сажусь за стол и, мрачно разглядывая пустое мусорное ведро, хаваю шоколад; пытаюсь таким образом съесть смерть.
Карамельные радости жизни остались в той, прошлой жизни.
И это ужасно.
Вот так вот, ребята. Конечно, это не все, что ужасного случилось со мной; не все, из-за чего даже самый стойкий индеец пустит скупую мужскую слезу; пустит и засмеется, хрипло и с сумасшедшинкой.