Лисицы летят над землей; ковром оранжевым, твари, стелются; растекаются, похожие на порыжевшее море. Черные точки мелькают в оранжевом - лисьи глаза. Белые пятна - кончики хвостов. Зрелище напоминает яичницу. Глазунья, это первое, о чем думает Гоша. Он очень хочет есть и отдал бы полцарства за куриное крылышко, истекающее жиром, и еще полцарства - за кусок хорошо прожаренной свинины. С маслом. Потому что Гоша, ма-ать, обожает сливочное масло.
Вероника внимательно смотрела в окно на звезды. Звезды дырявили сине-черное небо, а метеоры резали небо, как острейший нож режет буханку. В образовавшиеся разрывы проникал божественный свет, обычно скрытый небесным одеялом. Вероника любовалась этим светом, но, увы, он слишком быстро растворялся во тьме. Невидимый портной спешил за раскидывающими искры метеорами и зашивал порванное небо.
Гоша лежал рядом с Вероникой. Он тоже смотрел на звезды или притворялся, что смотрит. От него пахло специями. Самыми разнообразными: корицей, гвоздикой, кориандром, лаврушкой - всем, чем угодно, приправой любого мира по ту сторону небесного одеяла и по эту.
- Вероника!
- Ну?
Он помялся.
- Ты сейчас очень красивая.
Она засмеялась:
- Ты, Гоша, не можешь видеть, какая я сейчас красивая, потому что мы находимся в полной темноте.
- Но я видел тебя сегодня. Когда мы пришли сюда, было светло.
- Да? - Она помолчала, обдумывая его слова. - Но вдруг в темноте я превращаюсь в невообразимое чудище? Вдруг ты лежишь тут на тахте, а рядом с тобой, Гошенька, валяется натуральный крокодил с во-от такущими зубами?
Он хмыкнул. Она немедленно взбесилась.
- Гоша, тебе хоть капельку стыдно? Ты ведь женат, жена хорошая, детей двое. Зачем ко мне ходишь?
- Не надо, - попросил он, касаясь ее руки. Рука была обычная, человеческая, не крокодилья. Вероникина кожа покрылась мурашками. Вероника дрожала от холода. Гоша нащупал край одеяла и укрыл ей ноги. Она не протестовала.
- Есть темы, которых не хочешь касаться? Вот смотри, Гоша, ты коснулся меня и убедился, что я человек. Но вдруг, представь, я становлюсь человеком только в тот самый миг, когда ты прикасаешься ко мне, а в остальное время я - безобразный монстр?
- Я люблю свою жену, - сказал он, подумав. - Вернее, любил. Не знаю, иногда мне кажется, я путаюсь в собственных чувствах и не различаю их! Любовь... не любовь...
- Смотри, - сказала Вероника. - Упали две звезды. В начале пути они были далеки друг от друга, но постепенно сближались, а перед тем, как упасть, несколько секунд находились вместе. Правда, символично?
- Пойду на кухню, - сказал он, нащупывая на полу смятые в гармошку джинсы. - Приготовлю бутерброды с маслом. Ты хочешь бутерброд с маслом?
- Нет, - сказала она. - Я хочу лисицу. Настоящую лисицу. Я буду скармливать ей твои бутерброды с маслом. Тем более, масло у нас плохое, с привкусом маргарина. Ты любишь меня, Гоша?
- Да...
- Тогда достань мне лисицу. Все говорят: люблю, но никто не идет за лисой. Какая же это любовь? Достань мне лису, Гоша. Принеси мне мертвую лису, и я увижу, что ты меня любишь. Принеси мне живую лисицу, и я пойму, как ты меня любишь.
Он промолчал.
Утреннее солнце плескалось в красном восходе, как в крови. Тополя уныло шумели голыми ветвями. Дорожки были завалены желтыми и красными листьями, в воздухе парила прозрачная паутина. Гоша шел через чащу, мимо брошенного годы назад стадиона. Носками ботинок он поддевал слежавшийся ковер из листьев и подбрасывал листья в воздух. Он хотел, чтобы листья опускались медленно и печально, но они падали быстро, будто и не листья вовсе, а камни.
На берегу пруда сидел дядь Вова. Все звали его именно так, не иначе: дядь Вова. Старик жевал папиросу и смотрел на стылую воду, сжимая в руке самодельную камышовую удочку. Леска уходила под воду. К леске, Гоша знал, прикреплен пустой крючок, а в пруду совсем нет рыбы. И никогда не было.
Дядь Вова заворочался, закряхтел, обнимая себя морщинистыми ладонями под накинутым на плечи теплым плащом, зарылся подбородком в повязанный на шею белоснежный шарф. Кирзовые сапоги его, обильно измазанные в грязи, стояли рядом, по ним ползал жирный, отъевшийся паук. Гоша подошел, схватил и смял паука в кулаке. Отпустил переломанное тельце навстречу воде.
- Плохая примета, паука убивать, - проскрипел дядь Вова, поправляя шарф. - Фиговая, я бы сказал, примета.
За рощей, шипя, заработал репродуктор. Объявляли имена пропавших без вести и погибших за последнюю неделю.
- Пахнет от тебя здорово, - во время официально объявленной минуты молчания сказал старик. - Приправы, да. Вот только чего-то не хватает. Даже знаю чего. Мяса тебе не хватает, Гоша. Сплошные, так сказать, приправы - вот из чего ты состоишь. Пахнет вкусно, а главного нет.
- Это потому что я на Эрика работаю, а он кроме мяса и приправами торгует, - невпопад ответил Гоша. - Слушай, дядь Вов... - Он замялся. - Ты, говорят, многое знаешь. Расскажи, как лисицу поймать?
- Фигня, а не жизнь, - сказал дядь Вова, пряча бороду под шарф. - Что за жизнь пошла? Каждый месяц кого-нибудь хороним. Фигня, блин. Павка позавчера умер, в собственной постели окочурился, вот ведь фигня... Лешку Крота с инсультом в больницу оттаранили да там вечерком и сожгли неподалеку, в морге. Одному Карлычу повезло, его эльфы в лесу задрали. Мужская смерть, настоящая. А ты говоришь, лисицы. Фигня эти твои лисицы!
- Дядь Вов, очень надо!
- Фиг тебе, а не надо! - взорвался вдруг старик, роняя удочку на землю. - Шалашовке этой надо, Веронике. К ней чуть ли не каждый день ходишь, все в городе знают, кроме Лидки твоей, потому что святая она, дура, глупая, убил бы, ненавижу тупых баб...
- Дядь Вов, не учите меня...
Старик поднялся, ногою, в портянку завернутой, вмял свою удочку во влажную землю, навис над Гошей, как хмурая туча, а глаза его, не по возрасту яркие, синие, кажется, сжигали Гошину душу дотла.
- Не учить тебя? Лису захотел? Да черта с два ты найдешь лису, а найдешь, костей не соберешь, архаровец желторотый! Фигушки тебе! Сказать, откуда лисы приходят? Я скажу. Я последний, единственный из тех, кто хоть что-то здесь знает. Иди в Прохоровку, а там от последнего дома топай полкилометра на север по звериной тропе. Там найдешь нору. Оттуда они и выходят, лисы эти, и не раз еще выйдут, а ты, если пойдешь, ни за что не вернешься. Да ты, пожалуй, и отсюда фиг уйдешь, потому что я щас накостыляю тебе!
- Я пойду, - сказал Гоша, не принимая вызов, и опустил взгляд к земле. А когда поднял, увидел, что старик сидит на берегу, осунувшийся, весь в морщинах, дряхлый, дрожащий как осенняя паутина, подхваченная ветром. Последний старик в городе. Все старики ушли. По одному, по двое уходили, по трое, а дядь Вова остался. Дежурит у пруда с утра до позднего вечера, ждет, когда русалка из воды появится и на дно его утянет, к рыбам. Но нет в пруду ни русалок, ни рыбы. А к дальним болотам, где русалок полным полно, старика не пускают. Дороги перекрыты, только по особому распоряжению шлагбаум могут поднять. Боятся, что вместе с поднятым шлагбаумом в город придет нечто, о чем принято говорить только шепотом.
Эрик потрошил русалку. Потрошил деловито, со знанием дела. Внутренности кидал в блестевшее на солнце ведро, стоявшее у порога. Гоша едва не ступил в это ведро, занес уже ногу, но заметил препятствие, и опустил ногу рядом, на деревянный порог. Входя, наклонился. Звякнули колокольчики, прикрепленные к перламутровым бусам, свисающим с дверного косяка. Эрик поднял голову над столом, моргнул, вглядываясь, шмыгнул, провел под носом рукой, испачканной в крови.
- Тебе чего?
- Гуляю, - сказал Гоша.
- Вот и гуляй отсюда.
- Эрик, мне ружье нужно.
- Тебе пинка под зад нужно, ма-ать. Пошел вон.
- Эрик, я не уйду без ружья.
Эрик матюгнулся, сорвал с щеки татуировку, помял в руках, скатывая в шар. В щели между его пальцами, словно лезвиями, полоснуло лучами, синими, желтыми, красными. Руки мясника Эрика покраснели, как от жара, лицо побледнело и пошло розовыми пятнами.
- Проваливай, ма-ать...
Гоша стоял уверенный, спокойный. Вдалеке ударил колокол, по улицам полетел шепот, зачавкали в раскисшей земле ботинки, заголосили дети. Народ спешил в церковь - возносить молитвы.
После первого же колокольного удара в Эрике что-то надломилось, и он растерял решимость. Забормотал под нос, наколку расправил и пришлепнул к щеке ладонью. Татуировка въелась в кожу. Эрик молчал, стиснув зубы, ждал, когда боль осядет. На разделочном столе перед ним дрожал зеленый русалочий хвост. Тварь была еще жива. Она неестественно вывернула бледную голову, облепленную жидкими зелеными волосами, посмотрела на Гошу. Из глаз ее, похожих на аквамарины, катились крупные слезы.
- Больно, - прошептала она одними губами. Эрик, разозлившись, выхватил нож, большой, с зазубринами, и воткнул твари в грудь. Провернув, с хрустом разворотил грудную клетку, воткнул глубже, рассек на две части сердце. В стороны брызнуло синей кровью. Русалка дернулась и умерла.
- Дитям - белок, женщинам - материал на сумки, - деловито сказал Эрик, поддевая ножом чешую на русалочьем хвосте.
- Эрик, мне нужно ружье.
- Из-за Вероники? - не поднимая глаз, спросил Эрик. - Ты не думай, я не ревную. Эту твою Веронику половина города того, ма-ать... мне ревновать не к чему. А берет-то она чем? Понятно чем берет. Романтикой. Звездами, ма-ать... Мужик смотрит на звезды и пропадает, ма-ать, нельзя мужику на звезды долго глядеть.
- Я на лису пойду, - сказал Гоша твердо. - Мне ружье необходимо.
- Ма-ать... ну ты меня серьезно разозлил. - Эрик пошел на него с голыми руками, огромный, пахнущий кровью. - Я сейчас покажу, что тебе на самом деле необходимо... - Он хватил Гошу кулаком по плечу, и Гоша покатился к стене, вскрикнув от боли. Увидел перед носом кочергу, подхватил, расправился, словно пружина, и с размаху ударил напирающего Эрика. Мясника шатнуло. Хватаясь целой рукой за раздробленное плечо, он упал на колени и застонал. Гоша обошел его и двинулся в глубину дома, туда, где хранилось ружье.
Под ногами хрустели ветки, сломанные и промокшие, потрескивали лужи, за ночь покрывшиеся ледяной коркой, шуршали листья, подмороженные, изъеденные непогодой. Под ногами прогибалось, кажется, само мирозданье, готовое в любой момент обвалиться под Гошей, растечься, превратиться в топкое болото и принять его, Гошино, тело в себя, словно ненасытная шлюха.
Гоша упрямо шагал вперед, сжимая в руках ружье. Он шел охотиться на лису, шел, чтобы доказать Веронике... Из обжитого квартала он двинулся мимо брошенных девятиэтажных домов в сторону шоссе, ведущего к Прохоровке. Неподалеку жила Вероника, но Гоша старался не смотреть по сторонам, чтобы случайно не передумать и не заглянуть к ней на огонек. Он услышал чей-то крик сзади, удар об асфальт, но не стал оборачиваться.
Вероника сумела отгрызть у очередной бесконечной ночи два часа на сон и прикорнула прямо на полу, подложив под голову подушку. Спала беспокойно, часто ворочалась, стонала. Проснувшись перед рассветом, обнаружила, что наволочка мокрая от пота, а лицо горит. Она накинула на голое тело теплый халат, вышла на балкон. Ветер освежил лицо. Горящие дыры в небе подмаргивали, как тысяча глаз. Вероника поежилась. Она очень хотела спать, но знала, что даже если ляжет, уснуть не сможет, проворочается до того времени, когда солнечные лучи исполосуют стены девятиэтажки, когда с балкона станет видно, какое все внизу неприглядное: облетевшая роща, паутина асфальтовых дорог, унылые дома, заросшие вьюном.
Вероника стояла на балконе, вцепившись в перила, и старалась не смотреть на соседние балконы: на сотни, тысячи соседних балконов, пустых, одиноких, безликих, заполненных ненужными лыжными палками, поломанными санками, одеждой, изъеденной молью, лопнувшими банками, мячами и велосипедами.
На соседнем балконе заворочалось нечто темное, угрожающее, истекающее чернотой, как чернилами, и Вероника вздрогнула. Она давно ждала его прибытия, не спала ночами, и оно наконец-то явилось. Вероника улыбнулась. Скоро она сможет спать спокойно. Она зашла в комнату и без спешки переоделась. Чувство вседозволенности завладело Вероникой. Она знала, что сейчас сделает: отыщет квартиру, где притаилось чудовище, подкрадется к нему и сбросит с балкона. И никто ей не помешает.
Прохоровка была такая же пустая, как и город. Покосившиеся деревянные дома и плетни казались в опускающейся тьме человеческими скелетами, нагромождениями костей, которые набросал сюда Бессмертный Кощей. Гоша мечтал быстрее покинуть мертвое место. Он отыскал крайний дом, сгоревший почти до фундамента, и, шагая широко, пошел по тропинке к лисьей норе.
Дядь Вова вспоминал и, кашляя, отхаркивал мокроту в пруд. Он вспоминал о том времени, когда прибыл в этот мир, а мир был неприглядный, чужой, серый, но они одолели его, изменили климат и сдвинули материки, построили города и памятники первопроходцам. Мир стал обычный, уютный, земной. Они жили в этом мире, а потом все стало меняться, трескаться, рушиться, но рушиться незаметно, исподволь, и неясно было, кто тому виной: существа, бывшие хозяева мира, или сами люди.
Хрустнула ветка. Тень накрыла дядь Вову, удочку, мертвого паука. Дядь Вова не стал оборачиваться. Он нежно погладил удочку, и почувствовал, какая она шершавая, такая же шершавая, как его непослушные руки, обтянутые задубелой кожей.
- Кто ты? - спросил дядь Вова.
Тень не ответила. Тень засопела, зарычала по-звериному, и затылок дядь Вовы обожгло ее дыханием. Дядь Вова привычным движением поправил шарф.
- Ты - чудовище, правда? - спросил он.
Молчание. Шорох листьев, тяжело опускающихся на землю и в воду.
- Мы думали, что в новом мире тебя не будет, но ты пошло за нами, отыскало нас и здесь. Такая вот фигня.
Чудовище не ответило, и они долго оставались в одном и том же положении: он сидел, а зверь стоял за его плечом, и тень его двигалась как живая, накрывая озеро и старика, проникая в каждый листочек и каждую паутинку, напитывая их серым соком.
За рощей, разгоняя густые сумерки громким, нарочито бодрым голосом, заговорил репродуктор. Только что в мясной лавке обнаружен труп зверски убитого хозяина лавки, Эрика. Помянем минутой молчания. В старом городе из окна десятого этажа выбросилась девочка десяти лет. Помянем минутой молчания. Пропал без вести... минутой... молч...
Гоша вышел к обрыву с ружьем в руках. Обещанной норы не было. Перед ним стлалось целое море белого тумана. Эльфы, остроухие карлики с синюшной кожей, сидели на краю обрыва и весело болтали ногами, погружая ноги в густой туман по щиколотку. Кроме эльфов на краю сидели две русалки. Они сипло дышали и время от времени доставали из заплечных сумок гибкие прозрачные трубы и дышали в них. Русалки сидели на носилках. Видимо, их притащили эльфы. Аборигены смотрели на море тумана, и утомленный походом Гоша тоже решил посмотреть. Он подошел к краю. Эльфы подвинулись, позволяя ему сесть. Давно наступила ночь, но здесь было светло. Светился сам туман, освещая напряженные лица.
- Хорошо тут, - сказал Гоша. Бородатый эльф, сидевший рядом, кивнул. С его головы в море сорвалась шапочка, и остроухий зверек с криком прыгнул за ней.
- Хорошо, - ответил другой эльф, внимательно наблюдая за полетом несчастного. Несчастный исчез в белом киселе, море жадно поглотило стекающий по обрыву крик. - Спокойно.
- Я ищу лисицу, - сказал Гоша.
- Лисы придут в полдень, - сказала, закашливаясь, русалка, как две капли похожая на ту, которую потрошил Эрик. - Как придут, не теряй времени, прыгай, лови.
- Но я погибну, если прыгну... туда.
- Если поймаешь, выживешь.
Надрывался репродуктор, разрыхляя тьму, что окутала рощу, криками и старинной музыкой. Музыку никто не слушал, кроме, разве что, дядь Вовы. Да и он слушал больше по привычке, уставший от одних и тех же мелодий.
Дядь Вова вышел из рощи, оставив лежать на берегу пруда молодую женщину. Двое детей, мальчишки, молча стояли рядом с мертвой, и тень зверя нависала над ними. Дядь Вова вышел на шоссе и пошел к городу. Он видел, как гаснут огни в окнах домов, как люди выходят на улицу и бредут по дороге, сами не зная куда, как собираются в толпу, становятся единым организмом и идут в заброшенный город. Дядь Вова шел вместе со всеми, опираясь на клюку, и старался не смотреть вверх, потому что боялся увидеть опускающуюся на них тень.
Лисицы, огненные звери, вынырнули, сжигая туман, из глубины и понеслись, весело размахивая хвостами, навстречу горизонту. И все, кто сидел на краю обрыва, прыгнули в туман, и Гоша прыгнул тоже, выкидывая так и не выстрелившее ружье, и захлебнулся холодным влажным воздухом. Увидел русалку, исчезающую в белом мареве, промахнувшуюся мимо лисицы, потому что ружье стукнуло ее по макушке; эльфа, который успел схватить удачу за хвост, и она, рыжая удача эта, потащила его наверх, отбирая у жадной пучины. Он увидел прямо перед собой рыжего пушистого зверя и вытянул руки, хватая его. Гошу дернуло, перевернуло в воздухе. Его чуть не стошнило, но он сдержался, прижимая вырывающийся пушистый комок к груди. Его потащило в вышину, к солнцу, и это было очень больно, потому что солнце оказалось слишком яркое после тумана и извлекало из него лучами, как хирург скальпелем, остатки тьмы и вместе с остатками забирало зрение.
Они стояли рядом, измученные, грязные, протягивали друг другу испачканные в крови руки, но не решались прикоснуться друг к другу здесь, посреди мира бетонных коробок и брошенных качелей, а вдалеке стояли люди, целая толпа, такие же измученные и грязные. Возглавлял толпу тяжело опирающийся на клюку дядь Вова, последний старик, помнящий о прошлом мире. Все молчали, ждали чего-то, и над ними нависала тень чудовища. И только над слепым Гошей, который держал на руках рыжую лисицу, горел свет.
Лисица спала, мирно посапывая, и от нее шло ровное, доброе тепло.
- Пока я держу ее, она не причинит никому вреда, - сказал Гоша.
- Отпусти ее, - попросила Вероника, касаясь шерстки зверька. - Отпусти ее, Гоша. Дай ей погулять. Гоша, душа моя, дай ей свободу. Я знаю, вижу, ты любишь меня, и я люблю тебя, люблю тебя сейчас, но пройдет день, настанет другой, и я не смогу любить, потому что я такая, потому что мне безумно скучно в этом мире, скучно любить одного и того же человека, и даже победа над чудовищем, которого я сбросила с балкона, не принесла мне успокоения. Зверь, кажется, поселился во мне.
Она обняла Гошу, прижалась губами к его щеке, пахнувшей специями, провела рукою по его жестким волосам и сказала:
- Гоша, а ты знаешь, что неба на самом деле нет? Что вместо неба - темное одеяло и ночью открываются прорехи в этом одеяле, звезды. Гоша, душа моя, отпусти лисицу, дай ей свободу, позволь ей погулять по нашему миру и превратить в золу то, что не выдержит ее жара, позволь ей сжечь небесное одеяло!
Она коснулась пальцами его висков, а взглядом - его пустых глазниц и знание, что он теперь слеп, стыдом обожгло ее душу.
- Душа моя, - шепнула она, - отпусти лисицу.
И он отпустил.
Над землей и по земле летят лисицы, стелются, растекаются, похожие на порыжевшее море или, например, лаву. Черные точки мелькают в оранжевом - лисьи глаза. Белые пятна - кончики хвостов.
Зрелище напоминает яичницу. Яичница, это первое, о чем думает Гоша. Он стоит на асфальтовом пятачке, не тронутый веселым рыжим огнем, и очень хочет есть. Он отдаст полцарства за куриное крылышко, истекающее жиром, и еще полцарства - за кусок хорошо прожаренного мяса. С маслом. Пусть даже масло окажется фиговым. Помянем минутой молчания. Ведь Гоша, ма-ать, обожает сливочное масло. Помянем минутой молчания. Даже если оно будет с привкусом маргарина.