Законы математики, имеющие какое-либо отношение к реальному миру, ненадежны; а надежные математические законы не имеют отношения к реальному миру.
Альберт Эйнштейн
Одна из клеток уже собиравшегося в дорогу передвижного зверинца стояла в стороне от других. В левом верхнем углу клетки красовалась фигурно вырезанная табличка с готической надписью "Павлин". Звали павлина "Ы". Именно эта буква была приписана чернилами на деревянной фанерке, рядом с красивой табличкой.
В правом нижнем углу похожая фанерка содержала информацию, разгонявшую редких посетителей нездоровым своим эротизмом. Чернильная надпись гласила: "Драть павлинов запрещается".
Автор сего шедевра подписаться забыл. Не было даже сакраментального "Администрация". Как, впрочем, не было и павлинов.
За решёткою сидели в ряд четыре обезьяны небольших размеров. Внешность они имели самую невыразительную, а породы, похоже, и вовсе не имели. Говорю это субъективно, потому что коллекционировать бессмысленную информацию об именах и повадках всевозможных зверей у меня в характере.
Но не этим поразили нас с сыном ближайшие родственники человека. Обезьяны тихонько сидели в ряд и созерцали окружающий мир, словно четыре маленьких Сократа, утомлённых течением песка времени, сквозь пальцы телесной жизни. Печёные яблочки обезьяньих лиц казались застывшими масками.
Мы смотрели на них, они смотрели сквозь нас. Чуть поверх нас. Канон Бусидо, коряво переведенный с языка оригинала мордовским сэнсэем-самоучкой, говорил мне: "Устремляя взгляд на два цуня выше макушки соперника ты проникаешь в суть правящего его разумом зверя, овладеваешь помыслами и обретаешь силу предсказать следующее его движение".
Возможно, это были японские мартышки, северная их разновидность. Другие обезьяны просто не выжили бы в открытой клетке зимою. А эти ничего. Сидели себе, словно по команде выпуская из ноздрей тоненькие струйки пара. На "раз-два".
Одна, а точнее, вторая из обезьян, считая слева, смотрела на меня с интересом. Загадочно прищурившись, словно академик Павлов на выставке собак. Или, как если бы узнала старого знакомого. Такой интерес оказался для меня не самой приятной неожиданностью, ведь её взгляд я уловил и осознал не сразу. Создавалось впечатление, что это нас, с сыном, нарочно привели в зверинец, чтобы показать этой мартышке-павлину. Захотелось уйти.
Но тут внимательная мартышка сотворила странное. Встала, подошла вразвалочку к металлической сетке и, обдирая коричневые пальчики, просунула сквозь решётку сжатый кулачок. И разжала его. На маленькой ладошке лежала чуть тронутая ржавчиной квадратная гайка. Зачем она подала мне гайку? Без гайки прекрасно жилось. Я взял сына на руки и собрался уходить.
Обезьяна повернула свою руку ладошкой вниз. Гайка целиком ушла в серый сугроб мокрого снега. Потом мартышка стала совершать странные движения лапкой-ногою, словно хотела втоптать гайку поглубже в грязь.
-- Это была твоя абизяна? -- спросил меня сын, когда мы уходили подальше от загадочной клетки.
Я поставил его на землю и стал что-то, с умным видом, объяснять. Собственный умный вид нервировал меня в тот момент больше, чем все обезьяны на свете. Это потому, что я чётко знал: в свои три года мой сын умеет считать до десяти и гораздо лучше моего понимает многие вещи. Я же не уверен, что сохранил способность считать до трёх и четыре обезьяны для меня -- форменное издевательство.
С тех пор, пытаясь рассказать кому-нибудь историю, случившуюся через три дня после визита в зверинец, я вспоминаю четырёх обезьян. И до сих пор не понимаю: почему их было четыре? Видимо, слово "почему" в математике звучит глупо. Это не история, которую переписывают все, кому лень учиться. Кстати...
Без обезьяньей помощи моя личная история никогда бы не вышла за рамки банальности.
Серо-чёрным, наполовину снежным, наполовину дождливым зимним вечером пришла в меня обезьяна с гранатой. Появилась тихо, просочилась незаметно и предательски короновала себя царём горы. Горою была моя голова. Большая и гулкая от пива голова. Звучным эхом гуляло по ней звяканье чеки.
До того, серо-чёрного дня, эта тварь появлялась во мне всего-то раза два, или три. И каждый раз приходила незаметно.
Если остаётся хоть какая-то память в опустошённом теле, тогда появление обезьяны можно рассмотреть чётко и ясно. Причём, от степени опьянения это никак не зависит. Тут что-то другое.
Не хочу спорить, потому что спорить с истиной бесполезно: в пьяное тело обезьяне войти и легче и приятней. Но в тот вечер моё тело не было пьяным. Оно было похмельным. Если кому известно, что такое вечернее похмелье.
И ничего особо предосудительного моё тело без обезьяны в голове не делало. Но похмелиться очень хотелось.
-- Баночку "Оболони", пожалуйста. "Лагер". -- протянул я деньги в окошко ларька.
-- Какой?
-- "Лагер".
-- Какой "Оболони" я спрашиваю?! -- в дециметровое окошко явила луну лица своего ларёчная торговка.
-- Зелёного цвета банка.
-- Поразвелось тут умных. -- бурчала тётка, принимая деньги.
Хотелось объяснить торговке, что это не я умный, а совсем другие, но не стал.
Хамство продавцов есть неотъемлемая экзотика страны, в которой меня угораздило родиться и вырасти. Неважно, чем они торгуют. Парадокс заключается в том, что внутренний мир хамоватых продавцов гораздо более обширен, чем возможности проявить себя в мире внешнем. Банальная невостребованность. Отсюда разочарование. Отсюда хамство. Поэтому я всегда улыбаюсь хамоватым продавцам. Беззлобно. Я их понимаю, наверное. Но, тётенька-продавец! Чем тебе пиво не угодило?
Луноликая торговка буквально швырнула мне самую грязную в киоске банку.
-- А почище нету? -- я сунул пиво обратно в окошко.
-- Нету!
-- Тогда давайте деньги назад.
Мне нравятся алюминиевые пивные банки. Не знаю, почему. Но когда они годами стоят на витрине -- верхняя их часть превращается в грязехранилище, пить из которого -- удовольствие сомнительное.
Тётка вернула деньги. Но не просто вернула. Она сделала это с удовольствием. На два квартала вокруг ни одного ларька с пивом мне не встретить. Теперь тётенька-продавщица расчистила себе поле зрения, сняв с витрины упаковку презервативов, и начала наблюдать за моими дальнейшими действиями. У каждого в жизни своё удовольствие.
Я бестолково покружил по троллейбусной остановке ещё минут пять. Транспорта не было, пива не было, идти пешком не хотелось. Пришлось выворачиваться.
В моей жизни тоже есть место удовольствию. В данной ситуации, мне хотелось получить свои поллитра кайфа от свежего, светлого пива в чистой банке. Ничего больше. А теперь в голове созрел план перевода совковой психологии на рельсы капитализма. Я двинулся обратно к ларьку.
Торговка внимательно наблюдала за моими кругами по остановке и снисходительно открыла окошко, не дожидаясь, пока в него постучатся. Победительница! Валькитрия! Но долго праздновать моё бытовое унижение ей не пришлось.
-- Мне, пожалуйста, три "Оболони". В зелёных банках.
Тётка, кряхтя, полезла под прилавок, вскрывать новую упаковку.
-- А почище нету? -- я запихнул обратно в окошко ларька грязную банку. Две других оказались стерильно чистыми.
-- Нету!
-- Тогда я две вот этих беру. Давайте деньги назад!
Тётка бурчала нечто оскорбительное, сознательно отсчитывая сдачу самыми мелкими купюрами. А я млел. Мне нравится возвращать мелкие гадости. Бессознательно нравится.
Боюсь, что именно эта бессознательная гадливость, а не пивной алкоголь пустили в меня обезьяну. Хотя, возможно и то, и другое.
Вспоминая сегодня события серо-чёрного вечера, я могу точно сказать: когда моим телом завладела обезьяна с гранатой. Она заняла место царя горы в ту самую секунду, когда выпитая и сплющенная банка полетела в кузов проезжавшего мимо пикапа. Полетела просто так, безо всякой причины. Юмор такой.
Но банку в машину бросил не я. Это сделала обезьяна. И мне никогда не нравилось, что эта тварь вытворяет с моим телом.
Причём, где в этот момент нахожусь "я" доподлинно никому не известно. Не совсем ясно и то, чем же эта макака от меня, красивого, отличается.
Надо начать объяснять, чтобы попытаться понять самому.
С первого своего воспоминания, с того обжигающе-солнечного дня, когда я нёс на вытянутых руках во двор тяжёлую миску с собачьей едой и лень было вставлять босые ноги в тапочки...
С того самого момента, когда я начал прыгать по нагретым солнцем камням и бабушка с прабабушкой смеялись, а собака скулила в тени, перебирала лапами, но сама на горячие камни не спешила...
С той секунды, когда мне стало обидно, хоть и понимал, что смеются бабушки не надо мной, а потому что у них есть я и это хорошо...
Вот оттуда несу я то самое, ни с чем не сравнимое ощущение самого себя. Тот ярлык, печать, знак качества и отпечаток пальца, который штампует все дела мои и поступки. Есть у меня такой.
Когда в голове прокручиваются дела и мысли людей реальных и воображаемых - вот где нужен этот ярлык. Нужен, чтобы не потеряться в этой толпе, чтобы быть собою, чтобы не стать шизофреником, наконец. Не хочу шизофреником...
Обезьяна, которая приходит в меня, наверняка относится к вымершему отряду сумчатых макак. Потому что у неё есть куда спрятать эту метку. И она прячет. А потом...
-- Зачем вы, в непристойных выражениях, оскорбили честь и достоинство сержанта Набаджаняна? -- спросит потом стеснительный лейтенант милиции. Милая девушка, младше меня, если глаз не подвёл.
Декан, сквозь грозный вид, пытается не улыбаться. Весёлое наследие советских времён -- воспитательная работа со студентами.
-- Ни в каких выражениях я честь вашего Набаджаняна не оскорблял.
-- Ну почему же... Вот тут всё записано. Даже слово, которое вы употребили. Вы сами, кстати, помните это слово?
-- Конечно, помню.
-- И не стыдно будет повторить?
Я улыбаюсь, вместе с деканом. Стыдно будет при всех рассказывать, о чём я думаю, глядя в разрез серо-стальной юбки, одетой чуть-чуть не по уставу.
-- Почему стыдно? Я назвал его гондольером.
-- Кем?
-- Гондольером.
-- Набаджаняна?
-- Там больше никого из ваших не было.
Декан портит всю малину. Он так уморительно давится и фыркает в кулак, что удерживать туповато-искреннее выражение лица становится почти невозможно.
-- А почему вы его... Набаджаняна... этим.. как его...
-- Вы, девушка, только не обижайтесь. Он так руками грёб. И почти пел. Ну, в смысле, так орал, что похоже было, как если бы он пел. Гондольеры, они, знаете ли, поют.
-- Что поют? -- было неясно: она меня сначала ударит, или сразу заплачет?
-- Следующий! -- декан встал и лично выпроводил меня из кабинета.
Не дал договорить. Очень может быть, что я рассказал бы милой девушке правду.
Ведь на светофоре был не я. Набаджанян не ошибся. Он увидел обезьяну раньше. Лично мне, для того чтобы продекламировать пьяной компании стих Бальмонта, нет никакой надобности лезть на светофор. Тут больше подходит мягкий свет и уютная компания милой девушки, одетой не по уставу.
Только, вряд ли мне поверят. А я и не хочу, чтобы верили. Кому будет приятно узнать, что в соседнем теле живёт обезьяна?
Случай со светофором был давно. С тех пор обезьяна озлобилась. Гранату, вот, где-то нашла.
На этот раз мохнатая лапка с грязными, серо-коричневыми ногтями чуть-чуть не дёрнула чеку.
Моё тело с макакой внутри ехало на задней площадке троллейбуса. В зубах торчала сигарета. В руке зажигалка. На следующей остановке надо было выходить. Я никогда не курил в троллейбусе. Обезьяна считала, что в жизни нужно попробовать всё. Зажигалка отказывалась давать искру. Троллейбус был пустой. Спросить огоньку было не у кого. Хотя...
-- Нету талончиков, так ехай! -- не оборачиваясь, отмахнулся от меня водитель троллейбуса, когда я сунул голову в его кабину.
-- А у меня проездной. Огоньку не найдётся?
Он на меня даже не глянул. Втоптал в пол педаль тормоза так, что скользящая дверь кабины, по инерции, подалась вперёд и прищемила мне шею. С бритой наголо головы упала шапка. Передняя дверь троллейбуса открылась, больно проехавшись по ноге.
-- Выходь с машины! -- приказал, повернувшись, водила.
Обезьяна ухватилась за чеку. Спасло то, что троллейбус остановился ровнёхонько напротив моего дома. Такси ближе не подъедет.
-- Сперва прикурить дай. -- голос чужой. Холодный, слишком большие паузы между словами.
То ли рожа у меня от природы страшная, то ли позвонками шейными я очень громко хрустнул, отодвигая скользящую дверь без помощи рук... А возможно, произошедшее стало возможным оттого, что я чётко и ясно представил себе перебитый, промятый надвое жёстким троллейбусным рулём водительский нос и лицо. Очень чётко представил. Вот я отодвигаю дверь...
Водитель, седой, крепкий мужик, уже зажавший в ладони троллейбусную монтировку (тот ещё ломик), изменился в лице и протянул мне дымящийся уголёк собственной сигареты. Тогда я ещё не был готов понять мыслей, ослабивших его руку.
-- Спасибо! -- пыхнул я дымом на всю кабину и вышел из троллейбуса.
Водитель подал мне упавшую шапку. Пытаясь половчей пристроить на голове вязаный чепчик, я посмотрел на себя в большое зеркало заднего вида. Увидел обезьяну.
Зеркало уменьшало видимые предметы. Оптический эффект. Обезьяна показалась маленькой и не опасной. Так бывает. По крайней мере, теперь к моему телу имел ограниченный доступ и я. Не всё ж одной макаке куролесить... Теперь нас двое. Или один? Или одна? Обезьяна гримасничала и передразнивала меня, выставляя напоказ, согласно счёту, волосатые пальчики.
Видеть в себе обезьяну и не гнать её большою палкой чревато боком. Хвост даю на отсечение - чревато.
Звук отъезжающего троллейбуса заглушил обращённые ко мне сзади слова. Троллейбус удалялся, темнело зеркало, съёжилась в точку и растворилась в далёком стекле открывшаяся до срока обезьяна. Невидимый враг - самый опасный. Или не враг?
-- Закурить не найдётся? -- настойчиво постучали в спину.
Так вот, кто пытался со мною поговорить. Здравствуйте, гоблины. Классические гоблины, четверо, покурить желают.
Недавно, купил себе компьютерную игрушку. За неполный вечер сломал мышь и уничтожил больше ста семнадцати орков. Так и было написано: "Количество убийств: Орки - 117 трупов, Орки-Ветераны - 12 трупов, Орки-Барабанщики - 4 трупов, Орки-маги - 1 трупов, Люди - ....". Ну, и так далее. Были ещё крысы, скелеты и кролики.
Вчера орки. Сегодня гоблины. И не сотня, а четверо всего. Синевато-сиреневый свет моргающего фонаря красит имбецильные лица по Кандинскому. Трое невдалеке, один совсем близко.
Знакомое, кстати, лицо. Этого гоблина, что передо мною, я видел, причём не раз. Живём в одном подъезде. Он, непонятно почему, курит именно в коридоре, громко изматеряя из себя тупые анекдоты и смачно сморкаясь в пальцы. Радуется, кода попадает на перила. В среде местных гоблинов он, видимо, авторитет. Хобгоблин.
Обезьяна во мне прижала предохранительную скобу к ребристому боку гранаты.
А моя-её рука полезла в карман за сигаретами.
-- Ты один будешь здоровью вредить, или вся твоя банда подключится? -- придав моему лицу дружелюбный вид, спросила обезьяна.
-- А это как тебе не жалко будет. -- Хобгоблин протянул руку к открытой пачке.
-- На всю банду может не хватить! -- почти полная пачка сигарет демонстративно шлёпнулась в придорожную грязь. Чтобы никто не подумал, что произошла досадная случайность, обезьяна моей ногою картинно втоптала сигареты поглубже в лужу.
-- Понтуешь, говядина? -- Хобгоблин демонстративно сплюнул под ноги.
-- Какие понты перед достойным членом гражданского общества? -- моя персональная макака оскалила несоразмерно большие клыки и ухватилась пальчиками за чеку. -- Может, ты обездоленный гегемон и я тебе денег на табачок подкинуть хочу?! Давай я тебе всё своё бабло отдам?! А? Будешь курить до полного задымления Минздрава!
-- Слышь, пацаны! -- Хобгоблин кивнул своей армии. -- Тут долбанутых подвезли! Чисто клоун. Буратин богатенький...
Он стоял ко мне чуть боком, левым. Подзывая трёх "пацанов", Хобгоблин глаз от меня не отводил. А ещё угрожающе сунул руку в правый карман. Аплодисменты, господа! Ну, право слово, аплодисменты! Знакомый жест? Это магия, господа! Прикладная магия.
Толкиенутые эльфы, распушите свои заострённые уши! Маги, не морщите презрительно длинные носы! Хоббиты, заткните Горлума! Я расскажу вам о великом таинстве древней магии гоблинов! Вот он... и вот оно:
Знак Силы и Слово Власти уличных подонков всех времён и народов! Рука в кармане! Думай, жертва: что там? Работай: заклятие Мысли!
Сейчас четверо гоблинов начнут возить тебя немытыми ботинками по грязному асфальту не чистоты ради, а за счастье возвысить гнилые души свои унижением человеческим.
А ты думай! Думай, потому что дома жена и детёныш. Думай, потому что катали тебя по асфальту не один раз и ничего. Терпимо.
Ведь, если гоблинам будет неудобно пинать свёрнутое мячиком тело без помощи рук...
Думай, потому что, когда гоблин достанет руку из кармана, времени подумать уже не останется.
И думай о том, что гарантий тебе эти мысли не дают никаких. Даже наоборот. Мысли - гарантия для гоблинов. Именно мысли. Не страх.
Страх - оправдание слабых и спасение сильных. Страх - это сила в твоих руках. Твои мысли - сила в руках гоблинов. Они ждут подлой душеспасительной Мысли, которая даст им силу и время.
Но на каждый зуб с дуплом найдётся дантист с наклонностями.
Чем хороша обезьяна с гранатой на должности царя горы? Правильно...
-- В глаза мне смотри! -- моя левая рука панибратски развернула лицо Хобгоблина ко мне передом, к пацанам затылком.
Удара не было. Просто ладонью за подбородок повернули чужую голову. Довольно быстро повернули. Резко. Звук был как от пощёчины. Суть та же.
Хобгоблин даже отпрянуть не успел. Только глазами тупо моргнул и побледнел. Мыслей у него не было. Как у обезьяны. А ведь стоило, всего-навсего, отступить на шаг. Просто подождать, матом нагоняя на себя злобу, пока трое гоблинов обойдут жертву с боков и сзади. И всё. Можно снимать стресс.
Говорят, слово "четыре" у японцев фонетически соответствует слову "смерть".
Но нет. Моя обезьяна всё рассчитала правильно. Не зря мы с нею занимались устным счётом. Хобгоблин пошёл в бой, не дожидаясь подкрепления.
В один удар пульсовой волны его лицо стало красным и светилось угрозой не хуже путейского семафора. Левая нога уже сзади, в опорной позиции, правая подгибается на атаку. Из кармана, под фонарный свет извлечён таинственный сюрприз. То самое, не действующее на макак, заклинание.
Кастет.
Обезьяна осклабилась под синюшный фонарь моими зубами. Согласно представлениям восточных мудрецов, характер каждого человека можно описать посредством сравнения с животными. Гоблины основательно раздразнили весь зоопарк. Сейчас они пугали ежа голым постером из сального, раздёрганного "Плэйбоя", брошенного кем-то в зале ожидания мужского зала парикмахерской.
Потому что это даже не кастет. Зачем конфликтовать с уголовным кодексом? Ведь убийство и нанесение тяжких телесных повреждений легко можно сделать вполне законным.
В руке у Хобгоблина смердел железом и прогорклым техническим маслом чуть проржавевший "Компенсатор фланцевый, сантехнический, узкопросветный". Размеры не скажу.
Хулиганское детство оставило в памяти чёткую установку: официально признанным куском унитазной трубы (по форме и содержанию - прокладка для труб, с формами кастета) можно прибить человека без формальностей. Без "отягчающих" обстоятельств, каковыми чаще всего бывает перочинный нож, длиною лезвия в полтора сантиметра.
Предводитель гоблинов ясновидел будущее. Для него мой левый висок уже армирован большой квадратной гайкою, а сам Хобгоблин доказывает всё понимающим, но до тупости равнодушным ментам свою правоту:
-- И куда смотрит милиция? Порядочный Хобгоблин не может по улице пройти, чтобы без применения куска сточной канализации в виде самообороны!
-- Так и было! Так и было! -- китайскими болванчиками кивают гоблины-пацаны. -- Мы видели! Мы всё видели!
Только ни рожна вы не видели. Вы ещё даже не подошли. У нас с мартышкой другие планы.
Начнём с того, что за прошедшее мгновение, моя левая, отвесившая по сиреневой физиономии толчок-пощёчину, рука всё ещё там. Возле побуревшей морды.
И не составило никаких трудов вернуть руку назад, к Хобгоблиновскому лицу, к глазам, средним и безымянным пальцами.
Про пальцы прошу учесть особо. Не уркаганской "козою", не австралийским вариантом обвинения в пассивном мужеложстве - нет. Укреплёнными по бокам средним и безымянным пальцами. Прямо в выпученные злобой глаза. Наверняка.
Отчасти подло, но больше расчётливо. Для боли, для потери ориентации. Я не силён в математике. Устал считать даже до двух. Кто отвечал за это движение? Я? Она? Мы?
Наверное, я. За это - я. Но потом меня растворила обезьяна с гранатой.
Она видела будущее иначе. Не так, как Хобгоблин. В её представлении правый кулак, в апперкот которым я вложу все сто тридцать килограмм своего веса, чиркнет Хобгоблину по верхней губе и утопит основание носа глубоко в череп.
Там, глубоко внутри, прячется от моего кулака маленькая решётчатая косточка, трещина в которой станет дефисом между датой рождения Хобгоблина и второй датой, коей место в справках и надгробиях.
Обезьяне ничего неизвестно об этой косточке. Она пользуется моими знаниями, а я эту косточку знаю хорошо и ей не спрятаться. У меня тоже есть такая косточка. Тоже с трещинкой. Маленькой.
Мартышке даже весело глядеть на потерявшее контроль и устойчивость тело Хобгоблина. Она тянет за чеку и щелчок произойдёт именно в тот момент, когда уже будет поздно что-то остановить.
И я точно уверен, что моим телом управляю не я. Сам по себе я, в смысле, тот "я", которого я знаю, никогда не хотел убивать людей. Даже компьютерных. Тем более, я никогда не хотел делать это с удовольствием. Вламывать кость в мозг и думать параллельно, что первому из подбегающих гоблинов я сверну шею, или руку, а там будь что будет.
Щелчок.
Тихий, сухой звук.
Щёлк.
Как расстегнувшаяся на куртке кнопка. Или выдернутая чека от учебной гранаты. Я ведь никогда не видел настоящей, боевой гранаты. Да, какая, собственно, разница. Звук наверняка похож.
Но это не граната. Это кнопка от куртки. Обезьяна не успела. И у меня будет ещё целая вечность, чтобы остановить начатое ею дело. Потому что пришло Муравьиное время.
Здравствуй. Давно не виделись.
Про Муравьиное время знает каждый. Это мое глубокое внутреннее убеждение. Все знают, все пользуются и врут. Особенно громогласно врут о нём финансово убогие уфологи и популярные писатели. Уфологам эта ложь нужна, чтобы остальные их идеи казались менее бредоносными. Те, кто выбился из финансовой убогости, делают на Муравьином времени свинские деньги.
И не надо вот этих примиряющих: "называют по-разному и по-разному чувствуют". Врут. Вижу.
Особенно заливисто врут, когда пишут про благородных суперменов, отбросивших бессмысленное огнестрельное оружие и замедляющих течение времени медитацией и пением мантр на поле боя. "Ом Мане..." и так далее по транслитерированному молитвослову.
Вот бы они совесть так вызывали. "Ом Мане..." -- и совесть пришла. "Давайте," -- говорит -- "познакомимся".
Врут каждой буквой и каждым звуком. Утверждается, что в Муравьином времени все звуки смещаются в низкую часть спектра. Мир начинает мычать быком-рекордсменом сознательно идущим на убой. Гулкие слова бетонными блоками срываются с губ. И где тут правда?
Чтобы мантрою бумажного боевика весь этот удивительный мир вдруг начал мычать, как советский магнитофон "Весна", жующий плёнку? За что?
Давайте простим их, никогда не слышавших радостную и, одновременно, заунывную песнь падающей дождевой капли. И разноголосый хор мелких брызг, счастливо вопящих о своём рождении из только что ударившей ваше плечо дождинки, тоже простит супергероев.
Возможно, они просто глухи.
Но ведь не слепы же?
Как можно чувствовать Муравьиное время и говорить о том, что люди и все предметы в нём движутся, словно в сиропе? Ничего у них от этого не слипается?
Глядя на окружающий мир сквозь Муравьиное время, всегда чётко и точно знаешь: с какой скоростью едет стоящая машина и как скоро долетит до цели висящий в воздухе кирпич. Иначе, какой смысл? Сиропом накачаться?
Особый вкус Муравьиному времени придаёт тот факт, что когда оно приходит -- о нём не думаешь и не всегда есть возможность просто получить удовольствие от этого удивительного состояния.
Первый осознанный визит в меня времени Муравьёв я не ощутил. Я о нём вспомнил. Помогли муравьи. Оттого и время Муравьиное.
Текущая на юго-восток километровой ширины река, согласно полузабытым законам физики, а именно Кориолисовым силам, должна иметь пологий правый берег и высокий левый. Я могу ошибаться на счёт страдавшего припадками головокружений Кориолиса, но высокий левый берег реки -- это гарантирую.
С этого суглинкового берега, высотою не менее четырёх метров, мы катались на велосипедах. Не отвесно вниз, нет. По пологой тропинке, гипотенузного вида, если представить катетами саму реку и высоту берега.
Что можно знать в шестилетнем возрасте о последствиях переломов? Мы тогда и про гипотенузы с катетами знали немного меньше, чем сейчас.
Особым шиком среди юных велосипедных маньяков считалось выехать на опасную тропку с разгона. Я вылетел на неё как раз с особым шиком.
Внизу, возле самой воды, тропинка заканчивалась симпатичным пляжем-пятачком, покрытым самой мягкой на свете травою.
До пляжа доехать не получилось. Вверх по гоночной трассе поднимались два других велосипедиста-экстремала. Они, безо всякого риска для здоровья, могли просто сойти с тропинки. Не так уж крут был тот берег. Но они стояли и смотрели. Мои руки сами повернули руль не в сторону подъёма, а в сторону обрыва.
Разговоров о том падении было на неделю. Ещё никто не знал о Бэтмэне, Спайдермене и прочих менах в дурацких трико с надутыми гульфиками. Меня называли Чингачгуком. Уж больно ловко я прокатился по склону и ушёл в воду. Куда там Гойко Митичу.
Больно царапая затылок и скрепляя волосы дефицитной жвачкой, меня короновали сорочьим пером. Бело-черным, почётным пером, причём чернота была с радужным, но больше изумрудным отливом. А я думал о муравьях. И говорил о муравьях.
Никто не верил новоявленному Чингачгуку. Улыбались, мол, сильно головой ударился. Будет он тут рассказывать, что во время полёта очень быстро надоело ему думать о том, что мама сделает за поломанный велосипед, и очень интересно было наблюдать муравьёв, которые шевелили лапками самым фантастическим образом. Чего в них особенного, в муравьях?
А я мог говорить о них часами. Об удивительной ловкости и поразительной силе крепких ножек, о том, что их челюсти могут действовать ничуть не хуже наших рук, о подземных городах. Но количество слушателей быстро падало. Обидно было до слёз. Ведь я, за секунду полёта, понял и увидел больше муравьиной жизни, чем можно прочесть во всех книжках. Я видел! Честное слово, видел!
На второй день таких рассказов соплеменники отобрали у меня геройское перо. Жвачку в волосах оставили.
Когда отбирали перо, окончательно и бесповоротно захотелось покинуть этот мир и уйти к муравьям. Но однажды я уже умудрился сесть в муравейник и повторять этот опыт не хотелось.
Начинать нужно было постепенно. Я поймал четырёх крупных муравьёв в банку из-под майонеза и заставлял себя смотреть на них часами. Ощущение казалось утерянным безвозвратно. Насекомые ползали по грязной банке кругами и никакого восхищения их суетливые движения не вызывали. Хвалёные лапки и челюсти двигались страшнее советских электровеников. Быстро и некрасиво. Никакой волшебной координации. Никакой яркости красок.
Чтобы вернуть хоть каплю былой яркости я посадил муравьёв на дно радужно блестящей вазы богемского стекла. Без толку. Муравьиные лапы топтали хрусталь так же суетливо и бессмысленно, как и майонезное стекло.
Я был обижен на муравьёв. За несоответствие высоким идеалам. В те годы за несоответствие высоким идеалам уже не давили. Высылали за пределы майонезной банки. Но я был радикален. Было жутко обидно потерять невероятное "нечто", которым подразнили и спрятали.
Трое мурашей устали бегать кругами и, сбившись в кучку, отчаянно пытались залезть на гладкую стенку. Но самый упорный продолжал наворачивать круги. Именно к нему я и протянул указательный палец. Потому что нечего некрасиво ногами шевелить.
В сантиметре от убегающего насекомого мой палец воткнулся в Муравьиное время.
Застывшие в стремительности мельтешения лапок своих, муравьи расслабились и приняли меня за своего. Но сами муравьи были уже неинтересны. В занавешенной от яркого солнца зелёными шторами комнате моим глазам открылся удивительный танец пылинок на струнах солнечного луча, под музыку сквозняка, путавшегося в ворсинках ковра.
Этот банальный мир был красив, приятен и... знаком. Знаком до боли в глазах.
Ведь я бывал в нём регулярно. Наконец-то открылась загадка бессмысленных "фотографий", непонятно для чего напечатанных в памяти.
Внезапно прыгнувшая лизнуть меня в нос собака. Летящий в правую руку хоккейный мяч. Огромная чавыча, чей хвост не поместился в ванной и лупил по стенке, разбрасывая бриллианты водяных капель с резким и приятным рыбным запахом.
Всё удивительное, не похожее на однообразный песок сквозь пальцы, всё, что не просеялось и осталось в ладошке памяти. Но осталось не просто так. Глядя на собаку, мяч и рыбу, я видел весь мир. Весь, без остатка. Ощущал себя его частью. Был ею. Был частью Муравьиного времени.
В том же месте разрешилась и загадка невероятных прозрений.
Неужели никому не знакомо ощущение, когда смотришь на кошку-чистюлю, ловко, смешно и нелепо вывернувшую переднюю лапу для того, чтобы пройтись по ней щёткой розового язычка -- и ни с того ни с сего понимаешь, в чём состоит смысл жизни, и стоять в очереди за колбасой уже не хочется?
А через секунду смысл жизни уходит вместе с вопросом: "Вы крайний?" -- и снова хочется колбасы. Но остаётся в душе сквозная дырка, диаметром чуть крупнее салями, чуть меньше докторской и не заткнуть её, и за убежавшую кошку обидно. Она всё знает, а колбасу ем я. Такое оно, Муравьиное время.
К тому же оно имеет и сугубо прикладное значение.
В школе я был одним из ленивых "хорошистов" и не обижался на "удовлетворительно". Всё потому что читал книжки с четырёх лет и (тогда) умел считать. Поэтому первые три класса все усилия моей любимой учительницы сводились к тому, чтобы на уроках мальчику было чем заняться. Потом пришли учителя, которых я не любил и они меня тоже.
-- Раз ты такой умный, -- сказала однажды молодая учительница математики, -- решай эту задачу.
Задача была из тех, что мы раньше не проходили. Сложная, для лоботряса, задача. Но на доске я записал только условия. И я не знал, как её решить.
Учительница, презрительно набрякнув подбородком, смотрела на мою растерянность, предвкушая неминуемый позор зарвавшегося выскочки. Большая часть одноклассников ожидала того же, бессознательно копируя выражение её лица.
А я просто выглянул в окно, где в ореоле сверкающих снежинок и живописных сосулек тосковал по весне покосившийся одинокий скворечник. Тосковал напару с летаргической берёзой, вцепившись в пятнистый ствол слабеющими гвоздями. Посмотрел я на скворечник и сказал ответ. Правильный ответ.
Озверевшая училка остатки урока посвятила осуждению подлости и нечестности мелкого гадёныша, осмелившегося подсмотреть правильный ответ в её институтском конспекте. Показать ход вычислений я, естественно, не мог, чем и обрёк себя на позор и осмеяние. Кто поверит, что я не подсмотрел ответ? Она так ловко складывала свои логические два плюс два, что я сам поверил в свою никчемность.
Теперь я знаю, что ответ не пришёл в голову сам по себе. Он был получен путём долгих и мучительных вычислений. Пока она раздувала подбородок, я жил в Муравьином времени и серые доски скворечника были для меня грифельной доскою, а радужная сосулька -- мелом. Но математику я разлюбил раз и навсегда. Математика ответила мне взаимностью.
Так что врут нам про невиданные прозрения. Мы сами себе врём. Нет никаких прозрений. Есть длительная и мучительная работа на фоне до боли обострившихся чувств.
Помните хохму, как Менделееву приснилась периодическая таблица? Сказать правду было бы невероятно для обывателя. Люди способны на сон в Муравьином времени. Я знаю...
Но это всё лирика. Палец всё ещё висел над убегающим по богемскому хрусталю муравьём.
Пока развалившаяся перед глазами в неприличной позе голая истина делала меня взрослым и несчастным, я забыл про муравьёв в вазе. Забыл даже размазать пальцем виноватого во всём муравья. Он снова зашевелил лапками суетливо и некрасиво. Время вернулось к своему привычному бегу, уложило меня на диван и потекло песком сквозь пальцы.
Контраст был слишком велик. Следующие несколько дней прошли в непонятном сне и знакомые вещи уже не выглядели знакомыми. О муравьях в вазе я вспомнил только через неделю. Мама вымела тряпкой их засохшие трупики.
С тех пор Муравьиное время часто напоминало мне о четырёх бессмысленно загубленных существах. О неблагодарности моей. Можно ли сказать, что оно мне мстило? Не знаю.
Ни разу не пришло оно спасти меня от переломов, сотрясений мозга и прочих напастей. Зато включаться в самых неподходящих местах оно обучилось с отличием.
Наибольшую пакость оно доставило мне, включившись в самую ответственную минуту первого сексуального опыта. Первого в том смысле, что после него, первый раз мне не было за себя стыдно на утро. И похмелья не было.
Но сам факт невероятно долгого ощущения того удовольствия, поиску которого и мыслям о котором посвящена большая часть жизни существа мужского пола...
Прибавить тот факт, что Муравьиное время позволяет взглянуть на себя со стороны и стимулирует мыслительный процесс...
Находиться на самом пике удовольствия бесконечно долгое количество времени и так же бесконечно долго обдумывать и смотреть со стороны на причины, следствия, предпосылки и выбирать из множества выводов...
Это месть, или что это? Не знаю.
Спасибо, что охоту не отбило, а вспоминать сей момент мне приходится каждый раз, когда предполагается утреннее раскаяние. Вспоминаю и думаю. И веду себя правильно. Это не может нравиться. Это кошмар наяву.
И таких явлений Муравьиного времени было много. Вспоминать их все так же бесполезно, как передавать своими словами содержание святых для твоей души книг. Не поймут.
А я не понимаю, как можно описывать драки в Муравьином времени.
Тут наступает тот самый момент, когда к смыслу действий применима логика.
Логично ли дожидаться момента, когда твоя рука войдёт в беспомощное тело противника? Ведь для разума человеческого между моментом прихода Муравьиного времени, до нанесения удара, субъективно, проходят месяцы и годы. Никак не меньше!
И ещё: для того чтобы нанести удар в состоянии Муравьиного времени -- нужно быть абсолютным отморозком, не чувствующим боли. Ведь удар -- это боль не только для соперника. Это боль для всех. Терпеть годы боли в собственном кулаке, для того, чтобы стукнуть кого-то по роже? Покажите мне такого идиота!
Но не это самая главная претензия к пишущим о Муравьином времени.
Можно простить убогость мышления всем, кто воспринимает этот дар небесный замедленной промоткой видеоплёнки. Пусть их. Мотайте.
Но нельзя простить попытку использовать Муравьиное время в корыстных целях.
Оно приходит само по себе и приходит не для того, чтобы подраться. Муравьиное время приходит для того, чтобы мы успели подумать. Если мы умеем принимать такие подарки.
Не могу сказать, что глубоко проник в смыл прихода Муравьиного времени. Вот и теперь, на фоне ослепительного красивого серо-чёрного мира, в котором дождь танцевал в паре со снегом, я смотрел на застывшего Хобгоблина и не понимал. Ничего не понимал. Ведь магия Гоблинов нейтрализована обезьяной. Ну и что тут надо муравьям?
Думать не хотелось ни капельки. Всегда считал и до сих пор считаю, что Хобгоблин заслуживал того, что уготовала ему обезьяна с гранатой. И сжатый кулак продолжал свой полёт к угреватому носу.
Наверное, муравьи хотели спросить: а надо ли мне принимать участие в охоте на гоблинов? Стоит ли пачкать руки. Но мы с обезьяной ненавидели гоблинов, как подобное ненавидит подобное.
И вот тут началось самое интересное.
Без пауз и предупреждений во мне появился Третий. Наверняка у этого есть другие имена, но пусть будет такое. "Третий" слово мужского рода, но это лишь потому, что в тот момент я считал его своим противником. Приятнее бороться со словами мужского рода. И не надо обижаться на порядковый номер. Ведь я не умею считать.
Мы были старыми знакомыми. Но рассказать хочется о том случае, когда он явился ко мне... Правильно! В троллейбусе! Мистическое место. Самоходный рогатый катарсис.
Вычурная и манерная мадам в искристой шубе сделала замечание пьяному недомерку. Мадам сидела, а недомерок висел над нею, нетвёрдо держась рукою за поручень. На поворотах его безвольное тело ложилось на мадам подобно мешку с опилками.
Честно говоря, никакой жалости к языкастой женщине я не испытывал. Сама хлопнула пьяницу сумкой по морде, а уж слова... Сам бы в морду дал. Наверное. Но один раз.
Недомерок вяло сунул нетвёрдый кулак в место, откуда шёл визгливый голос. Если бы он на этом остановился -- не жить ему на этом свете. Псевдоинтеллигентная мадам самолично провернула бы алкаша на костяную муку. За милую душу.
Но алкаш занёс руку и прицелился для второго удара.
Задняя площадка была пуста и я впечатал худенькое пьяное тельце в пол так, что троллейбус качнуло. Впечатал и упёрся коленом в область солнечного сплетения. Ждать, пока худосочный алкаш задохнётся не было нужды. Мы были с ним один на один. Обезьяна взяла отпуск за мой счёт. Душить недомерка коленом я не собирался. Даже в мыслях не было. Просто упёр его правую руку в пол и навалился на согнутую кисть, в ожидании характерного хруста.
Именно в этот момент мне в душу упёрлась невидимая тёплая ладошка, тёплая сквозь куртку и...
Блин, никогда такого не испытывал. Правильных слов подобрать невозможно. Я внезапно полюбил этого пьяного недомерка, жалел его. О причинении беззащитному телу каких-либо увечий не могло быть и речи. Хотелось поднять оплошавшего мужичка с грязного пола, отряхнуть и по-доброму объяснить человеку, в чём он был неправ. Но ведь я не особо люблю людей. А к этому гнилому созданию ещё секунду назад испытывал жестокую ненависть.
Наплыв абсолютно нереальных, невозможных в грязном троллейбусе чувств затопил меня, выбил из колеи, я захлебнулся в этом потоке, я тонул.
Тёплая ладошка упиралась в область сердца, она говорила, без слов говорила: "Пожалуйста, не надо!". Причём главным было слово "Пожалуйста" -- но это я понял гораздо позже.
Разум терял контроль над действительностью, разуму нужно было срочно найти причину происходящего и причина нашлась пятном на краю зрения. Теперь я называю его Третьим. Именем, не имеющим смысла.
Враг стал видим. Стало чуть легче и тело продолжало действовать, но пудовые гири повисли на руках, дрожали колени. Вся ненависть, закрытая тёплой ладошкой прорвалась и потекла в сторону пятна, мелькавшего по краю зрения. В том, что это пятно обладало личностью и использовало мои чувства для своих целей не было никакого сомнения.
Я ненавижу, когда мною пользуются. Любая попытка превратить меня в марионетку вызывает мгновенную, неудержимую реакцию отторжения. В таком состоянии я маме нос откушу.
Пьяный недомерок вылетел в открывшуюся дверь. Как он приземлился, меня не интересовало. Любовь прошла. Нужно было просто очистить площадку. А после этого все телодвижения потеряли смысл. Что можно сделать с пятном на краю зрения? К тому же оно исчезло. Остался троллейбус и "спасённая" мною мадам.
Женщина не замолкала ни на секунду. Виноват в её бедах был я. Она поливала килотоннами грязи всех импотентов, со мною во главе, всех уродов, неспособных защитить честь и достоинство женщины.
Было даже отчасти смешно, потому что не было в её словах ни чести, ни достоинства, а женщины и подавно не было.
Меня трясло от её слов, от запоздалого адреналина, от того, что какое-то пятно из другого мира попользовалось моей душою в качестве туалетного ёршика. Так и не иначе.
Хотя, в первые моменты я обижался только на себя. Вместе с мадам, я обвинял себя в трусости. Не в страхе, а трусости. Подлом и пачкающемся чувстве.
Мне казалось, что я струсил. Побоялся калечить недомерка, хотя должен был. Трусость знакома мне. Она правила большим количеством эпизодов моей жизни, за которые стыдно и по сей день, хотя логичности этого чувства можно позавидовать. Трусость умеет считать.
И казалось, что защитник женщин просто струсил калечить недомерка. Струсил, чтобы потом не было неприятностей с милицией, например. Логично?
Но явление Третьего было настолько реально отпечатано в голове, что логичные мысли пришлось оставить на потом.
Пропало пятно, но в памяти остался образ чужеродной личности. Зная о том, какое влияние Третий оказывал на мою жизнь я разговаривал с этим образом, предъявляя множество претензий. Вся моя жизнь была нескончаемой претензией.
-- Третий! Ты слышишь меня, Третий?! Ты таскаешь меня за ниточки, как марионетку, чтобы спасти недостойного дышать морального урода?! А где ты был, когда такие же уроды делали всё, чтобы лишить жизни и здоровья меня? Где тебя носило?! Я тебя спрашиваю, небесная тварь, часть чего-то, недоступного осмыслению! Да, я разучился считать! Но мне не хватит всех пальцев этого города, чтобы перечислить моменты, когда ты был нужен лично мне! Где ты был, падла?!
Он не отвечал. Я отвечал себе сам. Отвечал за тот образ, который остался в памяти, после одного лишь полувзгляда.
Об стержень этого образа разбивались в пыль все мои претензии.
-- Да. -- молчал в ответ образ. -- С тобою случалось всякое. Но кто сказал, что по сию пору ты жив без моего участия?
Хороший ответ? Убивать надо за такие ответы. А в памяти сами по себе всплывали жестокие картинки. Например вид нейрохирурга, рассматривающего томограмму моего черепа и удивлённо спрашивающего медсестру: "Он сюда на своих ногах пришёл?". И его взгляд в спину, когда я на своих ногах от него уходил. Примеров было немало.
Эти примеры отрезвили и даровали капельку спокойствия. Подаренная капля пошла не на благое дело. Я решил, что вопросы нужно задавать более чёткие и конкретные. Вопросов было много.
-- Третий! Ты ещё во мне? Я хочу спросить: какое право ты имеешь вмешиваться в мою жизнь в такие моменты, если я жду тебя в другое время? Как тогда, при поступлении в институт. Почему ты позволил мне забрать документы за три дня до оглашения окончательного списка принятых? Ты ведь знаешь, что произошло и знаешь, что меня бы приняли. Где была твоя капля спокойствия? И на кой мне этот дар сейчас? А не пошёл бы ты дарить пингвинам цветные телевизоры?!
Тот год стал самым бессмысленным и бездарным в моей жизни. Зачем Третьему понадобилось, чтобы я оказался продавцом ларька? Официально - продавцом. Но торговали там другие люди. В основном женщины, половина которых была лишена смысла жизни и средств к существованию. Другая половина жила в этом мире и другой жизни не видела. Я же был банальным "быком". Гонял алкашей, бивших стёкла витрин. Держал оборону, если вдруг банде подростков приходила в голову мысль начать нелёгкую карьеру рэкетира именно с этого ряда киосков. Имел дела с "хозяевами жизни", количество нейронов в мозгу которых можно пересчитать по пальцам. Я уж не говорю про рыночных ментов и бывших комсомольских работников.
-- Зачем тебе, Третий, понадобилось макать меня в эту грязь?