1. *2018/12/16 18:16
[ответить]
Колян Вторый не исполнял должно царскую работу, он собака, как и я в свое время был ярый фотолюбитель, вместо государевых дел щелкал американскими и немецкими фотоаппаратами собак, зверей разных им убиенным на охоте, семью, детишек и сам болезный сидел с красным фонарем и долгими часами проявлял пленки и делал фотографии, которые дарил подругам и любовницам, у одной токмо Вырубовой осталось несколько альбомов с 5000 фоттографий.
Вся его царева работа полная профанация под влиянием жены и царедворцев, подпишет бумагу с указом и едет на охоту или занимается фотографией. Вот у Петера Примуса фотоаппарата не было и он лично бошки ворогам рубил и бояр на гиляках вешал, тем более Ваня Грозный тот еще Царь был, при них Россия росла, а энтот пенек япошкам полСахалина просрал.
Нечего его хвалить, заменить срочно на Путина и послать босоногих дэвушек навесть порядок:)
ФОТОГРАФИЯ И ЦАРЬ
Сергей Дауговиш
Балтийский архив - Т.II.- Таллинн: Авенариус, 1997.
Фотографическое изображение обладает удивительной способностью недовоплощать и обесценивать образы внешнего пространства и времени.
Несовместимость “механического оттиска” с индивидуальной реальностью субъекта описаны Достоевским в романе “Подросток”: “Заметь, сказал /Версилов/,фотографические снимки редко выходят похожими, и это понятно: сам оригинал, то есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, в который он списывает, и не было ее вовсе в лице. Фотография же застает человека как есть, и весьма возможно, что Наполеон, в иную минуту, вышел бы глупым, а Бисмарк нежным”. Здесь точно передано субъективное ощущение стирания грани между истиной и личиной, сутью и обликом в их гегелевском понимании.
Строго говоря, даже ситуация, в которой единственной целью съемки является удовлетворение амбиций самого портретируемого, не устанавливает долговременного и несомненного тождества увиденного с тем, что может таковым стать. Фотоизображение может содержать несколько явных или скрытых сообщений, прочтение которых зависит от глубины интерпретации, избранной зрителем.
В период царствования Николая II светопись не считалась слишком уж низким занятием. Фотографическому обществу в Петербурге покровительствовал великий князь Михаил Александрович, а московскому Художественно-фотографическому обществу, как и положено в государстве с двумя столицами, наоборот великий князь Александр Михайлович. Сам Николай, как известно, тоже не чуждался фотографических затей. Судя по сохранившимся придворным снимкам, царь был весьма искушен в приемах позирования перед камерой, умело обнаруживал добровольную зависимость от стандартных схем и знаков артистизма, выработанных салонными светописцами.
Император поощрял фотографию и как средство наглядного прославления державы. В частности, продолжительная поездка по России за цветными фотографиями для царя вынудила С.М.Прокудина-Горского даже отменить очередную подписку 1910 г. на журнал “Фотограф-любитель". Командировке издателя предшествовал специальный зимний сеанс в Александровском дворце Царского села. Жанровый репертуар показа диапозитивов, рассчитанных на августейшие вкусы, достаточно красноречив. Это были прекрасные снимки цветов, которые должны были произвести впечатление на императрицу, слывшую их большой любительницей, осенние ландшафты, пользовавшиеся неизменным успехом в любой аудитории, жанровые и этнографические сцены из быта русских крестьян (1).
В Риге, которую царь посетил в начале июля 1910 г., фотографическая жизнь шла своим чередом. Пока Николай символизировал своим присутствием значимость 200-летия присоединения Лифляндской губернии к Российской империи, в Рижском художественном музее готовилась Международная фотографическая выставка, открытая в последних
числах того же месяца. В ней участвовали более ста авторов немцев, русских, англичан. Четырьмя неделями раньше Латвийское фотографическое общество устроило в реальном училище Кениня свою первую открытую выставку, гвоздем которой стали цветные фотографии, выполненные по методу Люмьера Мартиньшем Лапиньшем.
Опыт развитого фотографического мышления этой поры косвенно сказался и на описании визита в Ригу Николая. О только что прибывшем и наконец увиденном императоре в скупом дагерротипном стиле сообщалось: “Царь был в форме лейб-гвардии Преображенского полка и Андреевской ленте”. Финал посещения передан столь же документально: “отбыл с семейством на “Штандарт”, “Государыня на прощальные приветствия народа отвечала маханием платка”.
В дофотографические времена отчеты рижан о встречах и проводах царей писались иначе: “Мы Его видели! Жив и немерцаем образ Его предстоит душевным нашим очам, и ничто не затмит Его во веки”. Или: “Оставляющее оризонт наш дневное светило не преминуло озарить онаго прекрасною и нам благотворною вечернею зарею”.