Аннотация: "...Каждый вечер кто-то ложится в кровать, чувствуя себя умиротворенным и защищенным в своем сонном отдыхе. Он даже не подозревает, что находится в окружении тысяч невидимых насекомых. Они едят его, мою твою и вашу кожу и гадят там, где придется."
Я просыпаюсь от громкого чавканья, вынужденный быстро выбираться из теплого нефтяного болота. Мирно сложив руки на груди, расслабив ноги и перенапряженные за день мышцы лица, я преспокойно погружался на дно. Влажный от жары сон черной жижей смыкался надо мной. Огромным засосом тянул ко дну.
И вдруг во всей это переутомленной, но все-таки долгожданной тишине, сквозь толщу сна, доносится назойливый шум. Какая-то тварь забрасывает в мое чудесное болото лесу и крючок, влекомый грузилом, в погоне погружается следом за мной.
Из глухого звука где-то там, далеко на поверхности, чавканье быстро становится недопустимо громким. Неразличимый крючок обретает угрожающе больше черты. Идеально изогнутый перевернутый знак вопроса касается тоненьким холодком моих расслабленны губ. Они еще не успели пересохнуть, раскрытые во время буйства сонного болота. И слюна еще не вытекла из уголка рта блестящим следом улитки. Однако чавканье звучит все громче. На моем очередном вдохе, крючок ловко проскальзывает стальным разведчиком в щель между губ.
...Чавканье! Сухое, как чипсы в июльский полдень посреди бетонной дороги...
С податливостью арбузной мякоти, слизистая прорывается под острием крючка.
...Чавканье! Сухое, хрустящее, как несвежие чипсы в июльский полдень посреди бетонной дороги...
Сила пробуждения мастерски подсекает удилище, и целлофан кожи с легкостью прокалывается.
...Чавканье! Сухое, хрустящее, быстрое, как несвежие чипсы в июльский полдень посреди бетонной дороги...
Меня тянут наверх. Открываю глаза. Их слизистую оболочку все еще режет болотная вода.
...Чавканье! Хорошо различимое, такое же явное, как глубокие вдохи, пробивающие меня до солнечного сплетения шершавой деревянной палкой.
Болото не желает больше держать меня в себе. Уютное нефтяное болотце в желудке у никогда невидимого существа, отторгает меня. Преодолев толщу жижи, проскользив по пищеводу, подцепленный на крючок, я возвращаюсь в темную комнату. Тру глаза.
Чавканье не умолкает. Настольная лампа помогает мне понять: меня едят.
По нитям-сплетениям одеяла, простыни, наволочки, с проворностью канатоходцев, ловко перебирают острыми ножками домашние клещи. Прозрачно-белые, как остатки молока на стекле, торгательно-хрупкие, похожие на личинок тли, они тащат в "зубах" рваные кусочки моей отмершей, и потому сухой кожи. Микроскопические рты насекомых быстро двигаются. Теперь я понимаю, что слышу не одно четко различимое чавканье. Это полифоничный, многоголосый хор со всех уголков кровати. Неимоверное множество полупрозрачных, ненасытных тварей ежесекундно или нет, даже чаще отщипывают от меня кусочки кожи, как от падали в непрерывном круге биоценоза.
Каждый вечер кто-то ложится в кровать, чувствуя себя умиротворенным и защищенным в своем сонном отдыхе. Он даже не подозревает, что находится в окружении тысяч невидимых насекомых. Они едят его, мою твою и вашу кожу и гадят там, где придется. Этих микроскопических шариков не видно, и все-таки кровать, предмет для нас гигиенически чистый, на самом деле обеденный стол, загаженный и затоптанный ногами. А в центре стола - человек.
Кушать подано!
Смахивая с себя паразитов, я выскакиваю из кровати. Выбегаю в соседнюю комнату, спасаясь от многоголосого чавканья.
Следом за закрытой дверью шум становится тише и, по крайней мере, от него можно отвлечься. Темно. Выключатель на другой стороне комнаты. Я собираюсь добраться до него и мысленно прорисовываю в уме месторасположения предметов мебели, чтобы на них не наткнуться. Первые несколько шагов делаю максимально осторожно. Засевшее в голове чавканье еще ворочается умирающим эмбрионом... И мгновенно сменяется нарастающим гулом. Дрожащее, дребезжащее гудение. Невыносимо тонкий визг на одной, неизвестной мне ноте! Из глубины комнаты на меня обрушивается порыв ветра. Ветер забирается под юбки шторам и они, привыкшие к более строгому обращению, возмущенно колышутся, поскрипывая крючками. Страницы газет испуганно шуршат, метаясь по комнате. Они, наверное, болезненно бьются о стены, бегут под кровать или цепляются за ножки стульев.
Из хаоса беспорядочного движения доносится плеск. Не знаю почему, но мне кажется, что это плеск жидкости в большой железной цистерне. Когда поливочная машина с полупустым баком едет по улице, звук тот же самый.
Напуганный приближением крылатой цистерны, я присаживаюсь на корточки и по-гусиному переваливаюсь в ближайший угол. С пронзительным писком, который невозможно больше терпеть с незакрытыми ушами, крылатая цистерна проносится надо мной. Ветер предупреждающе шевелит мне волосы. Судя по всему, насекомое кружит под самым потолком, но даже ветер кажется мне его прикосновением на расстоянии...
Наконец, угроза приземляется на потолок притихшим на время комаром.
Безо всякой надежды на точность, я представляю в темноте, где именно, в какой точке могло затаиться насекомое, в брюхе которого плещется моя еще не переваренная кровь.
Сзади меня, в углу, гулко стучат. По всей видимости прочными, стальными кирками ломают стену. Мягкими, поверженными камнями летит она кому-то под ноги, умоляя о скорейшей пощаде. Но вместо этого следуют новые удары. Точные, ровные скребущие движения... Где-то громким солдатским шагом проходят шеренги муравьев. Прочными хитиновыми подковами бьет по полу заблудившийся жук - спасается от муравьиного голода. С довольным шелестом всех сорока ног, мухоловка раздирает пойманную только что муху. И ей все равно, чем муха питалась накануне. Ее внутренности переварятся в других внутренностях.
В страхе, я ищу спасения на улице. Там по моим странносекундным убеждениям, концентрация страха уменьшится, растворившись в пространстве.
Ночь. И как на зло, никакого выключателя с надписью:
"ОСТОРОЖНО, СОЛНЦЕ. 220 В"
Ветерок, на этот раз естественный, природный, бежит по зарослям пионов, задевая их коленями, прыгает в кусты чайной розы, с удовольствием мазохиста вываливается в шипастой гуще, и забирается на дерево.
Прячется...
Деревья. Большие манекены, на которых сумасшедшие дизайнеры шьют свои авангардные наряды. Сейчас иголкой с ниткой во всю трудится Лето, словно пришивая к веткам новые листы - как тканевые выкройки.
Я с подозрением осматриваю сад. Нет, деревья сейчас уж точно не такие, как обычно. Да что же происходит! Деревья... дышат. Ну, да, конечно, все живое дышит... Вообще, все вокруг живое.
Охрипшие, натруженные, а может и надорванные с годами легкие, мерно и хрипло вдыхают и выдыхают воздух. Пристрастившийся Орех, с трепетным удовольствием впускает в себя грязь. Ацетилен и бензол проникают в луб, разливаются по ветвям и стволу дерева галюциногенными добавками к сокам. Настолько сильными, что способны закрутить спиралью корни. Видимо, поэтому орех такое странное дерево. Дерево, под которым ничего толком не растет, а только чахнет и подыхает. Он ядовит по своей природе. Ему нравится дышать ядом до самой своей победной смерти.
Из глубины сада ореху вторит акация. Ей все нипочем. Ствол состоит и клеток. Из стальных, всепогодных, всеядных, всепреспосабливающихся клеток. Они вымочены в бутаноле и диоксине азота, отравлены ксилолом и пропанолом. Но акация вечна. Это дерево "Всегда". Вот и сейчас она глубоко дышит... В отличие от несчастных, интеллигентных плодоносов. Они изнемогают, задыхаются от двуокиси азота. Кашель давит их, подкатывая к горлу отторгаемой окисью углерода. А канцерогенная сажа невидимой тяжелой пылью садиться на открытые зеленые легкие. И мне уже кажется, что среди этого хриплого, одинаково больного дыхания, я могу различить начальную стадию рака легких. По всем правилам он должен расположится на зеленых листах, как и внутри человека, заплесневелой, серой яичницей.
- Мой туберкулезный, астматический сад!
Я хватаю шланг. Кран так глубоко вмурован в стену, что при резком повороте винтеля, я сбиваю в кровь костяшки пальцев.
Тугим напором воды пытаюсь смыть заразу с листьев и совершенно отказываюсь слышать стоны, вызванные действием разъедающего хлора.