Простуженная осень заглянула и в наш дом. Дохнула нездоровой зябкой влагой, и отец с тяжелым воспалением легких очутился в больнице. Круг наших интересов сузился до записей на больничном листе, до результатов очередного обследования, до кратких и невнятных, не слишком обнадеживающих реплик врачей. Вздрагивали при каждом телефонном звонке.
Изменился и мой привычный послерабочий маршрут. Вечерами торопилась в бело-никелевый пропахший антисептиком мирок трехместной палаты.
Вскоре, однако, вопреки опасениям эскулапов, для нашей семьи темная полоса сменилась светлой. Папа шел на поправку. А вот его соседям становилось все хуже. На фоне залитого ночью стекла четко вырисовывался строгий профиль жены того, что лежал у окна. Она привыкла повелевать. И даже самые неприветливые медсестры мгновенно возникали у постели ее мужа, заходившегося в астматическом кашле. Приступы учащались. Возле кровати все время сновали белые халаты.
У неподвижного тела на койке посредине всегда сидела худенькая прозрачная, словно увядающий тюльпан, старушка. Поднимала на меня кроткие глаза, кивала и снова гладила руку своего поверженного болезнью любимого. Часами что-то шептала ему на неизвестном языке. В ее устах он звучал музыкой. Порою веки старика вздрагивали, глаза приоткрывались и, казалось, он внимал ее воркующему говору. Что виделось ей? Что слышалось ему?
Мы здоровались, желали доброго вечер и здоровья, но так и не узнали имен друг друга. Было недосуг. Каждая замкнулась в своей беде. Возле соседей стояли незримые песочные часы, поглощающие секунда за секундой последние мгновения их жизней.
И все же атмосфера лекарств и скорби иногда пробуждала к откровениям. Прислонившись к дверному косяку возле маленького палатного умывальника, суровая женщина вдруг доверилась мне:
- Всякое случалось у нас. Изменял. Едва не разошлись.- Она отрешенно смотрела сквозь больничную реальность в свое далекое прошлое.- Сохранили семью ради детей. А простить его так и не смогла. Стена стояла между нами. Теперь все позади. Ему осталось всего несколько дней.- Голос не дрогнул, но что-то блеснуло в глазах.
Дни становились короче и холоднее. Ветер пел жалобные песни. Бледная луна норовила укрыться за облаками. Неуютная зябкая стылость воцарялась в душе. И вместе с льющимися секундами в призрачных часах таяли надежды тех, кто сидел у постелей обреченных.
Кашель у окна перешел в непрекращающийся хрип. И уже два, а затем и три характерных профиля будто впечатались в ночной квадрат. Сын и дочь походили на мать не только чертами, но и сосредоточенностью исполнения долга. Они почти не разговаривали. Лишь изредка тихо перебрасывались короткими фразами, будто опасаясь лишним словом навсегда оборвать ужасную симфонию клокочущего дыхания.
Старик посредине уже не открывал глаз. Его кормили с помощью зонда. Вливали белую питательную смесь из небольших консервных банок. Изящная старушка все дольше и дольше засиживалась у распростертого под капельницей тела. Ее статная дочь, унаследовавшая материнскую красоту, хмурила тонкие брови. Внук, славный кудрявый юноша, ласково обнимал бабушку, уговаривал беречь себя, идти домой отдохнуть. И она уходила, унося в глазах тревожную грусть.
Однажды семья у окна отказалась оставлять палату:
- Он вряд ли переживет эту ночь.- Твердость строгой дамы не уступала твердости врача.- Мы будем с ним рядом до последней минуты.
Медик сдался. В ней было нечто от легендарных воительниц: бесстрашие, несгибаемость, железная воля.
И тонкая рука в кольцах восточной работы в этот вечер сжимала неподвижные пальцы, не в силах отпустить их. Наконец хрупкая старая женщина нерешительно встала, сделала несколько неверных шагов, снова вернулась, прошептала какое-то нежное слово. Опять поднялась, опять вернулась... Дочь сердилась. Даже милый кудрявый внук утратил терпение. Но неведомые путы стреножили поникшую старушку посреди палаты. Стояла, растерянно озираясь.
Не выдержав, я бросилась к ней, обняла дрожащие плечи. Оцепенение спало. Она разрыдалась:
- Мы вместе больше семьдесяти лет. Так хорошо, так дружно. Выросли дети, есть внуки, правнуки... Жить бы да радоваться. А он, он...уходит!
Отчаянье перечеркнуло нелепость этих слов.В смятеньи чувств она отвергала извечный и естественный круговорот бытия. На мгновение в немощном неподвижном теле проступили черты молодого красавца, очаровавшего ее в юности навсегда:
"Любовь как смерть сильна,
Жаром жжет, божье пламя она.
И не в силах многие воды
Любовь погасить, не затопить ее
рекам..."
... Даже рекам времени... Я словно заглянула в дивный сад чужого счастья. В центре него сейчас зиял бездонный провал: пропасть отчаянья и неизбывного горя.
Мне, пережившей несколько разводов и пару-тройку более или менее серьезных романов, не суждено будет переносить эту страшную боль расставания с неотъемлимой частью своей жизни. Боль утраты самой себя. И что же? Радоваться этому или сожалеть об утерянном?
Мы плакали, обнявшись. Она - о том, что было. Я - о том, что не сбылось.
Высоко в небе ночного города неслышно шуршали мягкие крылья. Среди колких равнодушных звезд над нами кружил безразличный и бесчувственный Ангел Смерти.