Аннотация: И.Грекова автор многих рассказов и повестей. Мне довелось прочесть её роман "Свежо предание". Он произвёл на меня глубочайшее впечатление. В нём откровенно затронута тема антисемитизма в Советской стране.
И.Грекова
Кто-нибудь знает это имя?
Я узнала недавно. Совершенно случайно. Наткнулась в Инете на её рассказ "Свежо предание". Почему-то начала читать с конца (моя вредная застарелая привычка!), увлеклась, распечатала и прочитала.
Нет, не залпом. Такую вещь нельзя, невозможно читать залпом. Надо давать себе время отдышаться, придти в себя...
О чём роман? О "модной" нескончаемой теме антисемитизма. Но она не единственная главная тема романа. Вторая тема, может ещё главней, о жизни в советском союзе с начала революции до середины шестидесятых. Ещё точнее, о мракобесии. О честных, порядочных людях, которых это мракобесие душит и губит.
Признаюсь, ещё раз порадовалась за себя и свою семью, что двадцать лет назад уехала из "счастливой" советской родины...
А ещё этот роман о дружбе. О дружбе двух мужчин, еврея и русского, которая началась ещё в школьные годы, прошла много испытаний и осталась самым сильным, самым верным чувством на всю жизнь, вплоть до трагической гибели обоих...
В поисках информации о новом для меня, совершенно незнакомом авторе, нашла статью (вернее, некролог), написанный Семёном Ицковичем, "Памяти Елены Сергеевны Вентцель".
И.Грекова, оказывается, псевдоним замечательной писательницы, (урождённая Долгинцева), доктора технических наук, написавшей множество научных трудов, среди которых и учебник по теории вероятностей. Вот откуда и псвеводим - игрек!
Писать рассказы начала рано, в пятилетнем возрасте. Но в литературу пришла на шестом десятке лет, и полностью отдалась ей, когда ушла из академии, проработав там 30 лет. Ушла, победив на очередном профессорском конкурсе, возмутившись начавшимся на неё гонениям и проработкам на партсобраниях из-за написанной ею повести "На испытаниях", о буднях ракетного полигона.
Роман "Свежо предание" Елена Сергеевна принесла Твардовскому в 1962 году (а увидел он свет лишь только в 1995, и то, не на родине, а в США) и был немедленно упрятан им глубоко в сейф, "ибо тема была неприкасаемая, откровенно антисоветская - государственный антисемитизм в СССР, в "стране дружбы народов".
"Роман пронизан глубокой симпатией к еврейскому народу, болью за его трагическую судьбу, хотя написан он русским человеком. У Гроссмана болезненная тема антисемитизма тоже сильна, но это понятно: Гроссман - еврей. Юрий Нагибин не еврей, но всю жизнь считал себя евреем, а главное, все другие так считали, поэтому его отчаянная "Тьма в конце туннеля" тоже легко объяснима. А вот русская женщина с немецкой фамилией Вентцель - она-то чего так встрепенулась? Да не сейчас, а давно, еще в те годы, когда говорить об этом вслух было просто опасно. А она не то, что заговорила - закричала об антисемитизме. Закричала о нем не только как о еврейской - как о русской беде. Она смело выступила как благородная хранительница доброго имени русского человека. Многим русским патриотам (среди которых есть и крупные писатели) этого благородства, к сожалению, не хватает. Оттого и покидают Россию еврейские семьи. Когда их потомки спросят, почему они здесь, почему не в России, пусть кто-то даст им прочитать <Свежо предание>, эту <Сагу о Левиных>, как я назвал этот роман в одной из своих давних публикаций." - пишет Семён Ицкович.
Ниже отрывок из романа.
И. Грекова
Свежо предание
Были такие плохие люди, давно, до революции: цари. А другие, простые, рабочие, добрые люди хотели их свергнуть, прогнать, чтобы всем было хорошо. А они, цари, боялись за свою власть. И чтобы крепче за нее держаться, старались ссорить между собой простых людей. А простые люди были разные: русские, татары, армяне, евреи. Цари, жандармы, урядники натравливали их друг на друга, чтобы помешать простым людям объединиться. Попробуй переломи веник - не выйдет, а по одному прутику всякий переломит. Царям выгодно было, чтобы простые люди друг друга ненавидели, вот они и распускали всякие небылицы. Особенно доставалось евреям. Про них говорили, что будто бы они распяли Христа (кто такой Христос, Костя знал немного от тети Дуни и спрашивать не стал). Больше того: про евреев выдумали, будто они пьют человеческую кровь! Когда в стране было что-нибудь неладно - неудачная война, хлеба не хватало или что-нибудь еще, - цари, жандармы, урядники пускали слух, что виноваты во всем евреи. И русские простые люди, сами не понимая, что делают, шли бить евреев. Это называлось 'еврейский погром'. Шли и убивали евреев: стариков, старух, малых детей...
Тут Костя даже испугался: так побледнела мама. Но она быстро оправилась, стала как всегда, и он спросил:
- А потом?
- А потом сделали революцию. Прогнали царя. Прогнали жандармов, урядников. Простые люди - рабочие, крестьяне - сами стали править страной. И всем стало хорошо. Все стали равными: русские, татары, армяне, евреи. И сейчас никто никого не может дразнить и бить за то, что он татарин, армянин или еврей. И никогда этого больше не будет.
- Понял, - сказал Костя. - А что такое 'жид'?
- 'Жид' - это плохое, обидное слово, кличка, которой до революции плохие люди называли евреев. Никогда не говори этого слова.
- Не буду, - пообещал Костя. - А почему он мне сказал 'жид'?
- Глупый он, - сказала мама и в первый раз засмеялась. - Услышал где-нибудь и повторяет.
- Что же мне делать, если он опять скажет 'жид'? Бить его, что ли?
- Нет, зачем бить? Пригласи его к нам в гости.
Когда Володька Жуков на переменке опять крикнул ему 'жид', у Кости так и чесались руки его оттузить, но он сказал: 'Приходи ко мне в гости'. Вид у него был не очень гостеприимный.
- К тебе? - переспросил Володька.
- К нам. Мама велела тебя пригласить. Сегодня вечером приходи.
- Очень мне нужно, - сказал Володька. - Чего я у вас не видал?
Но все-таки вечером он пришел. Костя отворил дверь. Володька вошел и мялся. В школе он был бойкий, шкодливый паренек, а здесь почему-то робел. И зачем он только пришел?..
Костя был, как хозяин, приветлив:
- Ну-ну, раздевайся.
Он сам снял с Володьки кожушок - предмет зависти всего класса, - повесил, шапку взял из рук и положил на подзеркальник.
Тут вышла маленькая кудрявая женщина, ростом немного повыше Кости, улыбнулась голубыми зубками и картаво сказала: 'Здравствуйте'. Это она его на 'вы'? Чудно!
Сопя и смущаясь, он прошел в комнату. Она показалась ему странной. Неужели они здесь живут? Нет занавесок на окнах. Нет кровати. Нет картин, фотографий, только один Ленин над письменным столом. Стенные часы, высокие, не висят - стоят на полу, вроде башни. И не идут: сейчас вечер, а на них - половина второго, маятник не качается. А на письменном столе, на подоконнике, на стульях - книги, книги, навалом. А буфета нет. Где же у них посуда? Может, у них и посуды нет?
Посуда у них оказалась. Костина мать вынула ее из фанерной тумбочки - несколько обмызганных чашек, блюдца, ложки, один ножик - и стала на стол накрывать. Костя помогал, уронил блюдечко, разбил - она только засмеялась. Вместо блюдца пришлось поставить глубокую тарелку. Костя с матерью потешались, глядя, как смешно и сиротливо стояла синяя чашка на белой тарелке и 'для утешения' положила к ней, вместо чайной, столовую ложку, но и этого им показалось мало - дали разливательную, 'половник'. 'Чур, я буду пить из этой чашки!' - завопил Костя. Володька молчал и думал: 'А у нас сервиз'. И в самом деле, у них дома был чайный сервиз - двенадцать тоненьких, бледных фарфоровых чашек с фиалками, с золотым ободком, и среди них чайник - важный, как учитель. Сервиз стоял в 'горке' и подавался только самым почетным гостям. Володю с сестренкой тогда угоняли спать.
Сели за стол. Костина мама внесла целое блюдо теплых, только что испеченных булочек.
Булочки - так себе, темноватые, не из лучшей муки, дома у Володьки таких не подавали, гостям особенно. Но Костина мать предупредила: 'Кусайте осторожнее, в каждой булочке - сюрприз!' Володька куснул булочку - в ней оказался запечен карандаш на золотой цепочке. Взял другую - в ней перышко!
Костя тоже взял две булочки и нашел в одной - крохотную бутылочку, в другой - ключик. 'От чего ключик?' - закричал Костя. 'От счастья', - как-то загадочно ответила мать. Володька подумал: 'А у меня карандашик, это лучше, чем ключик какой-то, от чего, непонятно'. Ему хотелось взять еще булочку и посмотреть, что в ней будет. Костина мать, видно, заметила и дала ему третью. Он ее есть не стал (невкусно), а только разломил и вынул крохотную куколку, в полмизинца ростом стесняясь, положил на стол, сказал басом: 'Сестренке снесу', - и заторопился домой. 'Нет, мы тебя еще не пустим, - сказала Костина мать, - а для сестренки я тебе дам еще две - нет, три булочки!' - сама пошла в переднюю и сунула в карманы кожушка по булочке, третья не помещалась, она ее положила в шапку. 'Нет, она все-таки ничего, - думал Володька, - хотя и странная'.
Вернувшись в комнату, они стали играть в какие-то глупые игры. Володьке даже нравилось, но он чувствовал, что глупо. Они завязывали кому-нибудь глаза, катали его по дивану, как мешок, потом он должен был встать и показать пальцем, где дверь, где окно (смеху было, когда ошибался!). Потом они переставили все вещи, из стола сделали дом, из табуретки - собачью будку. Туда влез Костя, согнулся в три погибели и лаял. Тут уж хохотали все, и Володька тоже. Под столом устроили квартиру и стали играть, будто там живут. Сделали из шляпной коробки маленький столик, накрыли: вместо чашек всякая ерунда - баночка из-под горчицы, солонка, чернильницы без чернил. В чернильнице чай стал лиловый - Костя его попробовал, по подбородку потекли лиловые слюни. Прежде чем послать Костю умываться, мама еще нарисовала ему на лбу вторую пару глаз. Очень было смешно, но и стыдно немножко. Володька думал: 'А еще взрослая!'
Когда вылезли из-под стола и умылись, Костина мама сказала: 'Ну, хватит безобразничать, будем играть в писателей'. Володька нахмурился: писать он не любил. Но писать оказалось не нужно. Они просто сочиняли рассказы. Один начинал, обрывал на самом интересном месте, потом продолжал другой, потом - третий. Все старались посмешнее. Чтобы трамвай ходил на дуге или бабочка штаны носила... Володька сперва стеснялся (вот уж кто из троих чувствовал себя взрослым!), но потом разошелся и он. Он опьянел от глупостей и хохотал так, что даже в животе кололо. Под конец они устали, вымотались, притихли и только время от времени пофыркивали, вспоминая самое смешное.
Тут неожиданно раздалось шипение, и часы начали бить. С ними это иногда случалось: они начинали самопроизвольно бить в любое время дня и ночи, особенно если Костя перед тем ковырялся в механизме.
Усмирить их в таких случаях было невозможно: их клали набок, встряхивали, а они все били. Володька этого не знал и считал удары. Досчитав до пятнадцати, он забеспокоился и вспомнил, что ему строго-настрого велели возвращаться не позже половины десятого. 'Ты их не слушай, это они так', - успокаивал его Костя. Но все равно он пошел домой. Эти часы его доконали.
Он долго мешкал в передней, напяливал кожушок, перекладывая булочку из руки в руку.
А часы все били. Костя с матерью стояли обнявшись и смотрели на него. Почти одного роста: она маленькая, он - большой. Чужие, какие чужие! Наконец с трудом он ушел.
Он шел по лестнице и мял булочку в руках. У него было смутно на душе, стыдно, что он хохотал вместе с ними, как маленький. Все у него там было, в душе: и тоска, и зависть, и гордость: 'а у нас сервиз'. Ну так что же, что сервиз?
Сойдя вниз, он бросил булочку, сжал кулак и погрозился кому-то там, наверху: