"Stories have to be told or they die, and when they die, we can't remember who we are or why we're here"
"The Secret Life of Bees"
Старые фотографии
Во многих семьях сохранились старые карточки прошлого века, выцветшие со временем так, что порой и не разглядеть, кто на них изображён. Если же лица и не потеряли чёткости, то внуки и правнуки уже и не знают, кто это такие, где дядя, где тётя, а где и бабушка родная...
В 1989 году мы всей семьёй, я, мой отец Моисей Яковлевич, мой муж Евгений и два сына, Гриша и Феликс, уехали в другую страну. Далеко. На другое полушарие.
Только теперь понимаю, какую сделала глупость. Нет, не потому, что мы уехали. Это мы сделали
правильно. Не приспособлена та земля для нормальной жизни. Грустно. Обидно. Но факт.
Нет, глупость моя заключается в другом. Взяла в новую жизнь огромную коробку с карточками своей семьи и друзей. А старые фото (их и было-то не очень много) с изображением предков моих родителей сожгла... Все фото, которые не забирала с собой, я сжигала. Не хотела выбрасывать в мусор. Сама не управлялась - дел-то много было предотъездных! - так детей организовала сотворить этакое аутодафе ни в чём не повинных родственников...
Как сейчас помню. Длинный узкий балкон нашей квартиры на четвёртом этаже девятиэтажного дома. Я любила выходить на него и чувствовать себя, как на палубе огромного корабля, плывущего сквозь редкие девятиэтажки незастроенного ещё посёлка с арифметическим названием "Восьмой километр". Любила глядеть вдаль, где можно было разглядеть кусочек бухты моего любимого Каспийского моря.
По моей просьбе дети разожгли огонь на балконе в старом мангале, на котором было зажарено столько вкусных шашлыков в компании весёлых друзей... А теперь они с азартом подкидывают в плящущие языки пламени всё новые и новые порции но уже не мяса, помидоров и баклажанов (демьянки, как называли их бакинцы), а фотографии...
Только сейчас понимаю, какой плохой урок я им преподала.
Из скудной коллекции фотографий родителей моего отца (что и понятно: фотографировали тогда редко, и только в фотоателье, в семьях фотоаппаратов, как сейчас, не было!) сохранился всего лишь один портрет бабушки Адели, мамы моего отца.
Хотя я никогда её не видела (она умерла незадолго до моего рождения), бабушка всегда была мне родным и близким человеком. И всё это благодаря рассказам её сына, всегда с любовью и нежностью, почти с благоговением, вспоминавшего ту, которая подарила ему жизнь. Конечно, большую роль в моём отношении к бабушке Адели играло и моё имя, которое досталось мне от неё в наследство вместе с крохотным бриллиантиком единственной уцелевшей её серёжки. Как рассказывал мне отец, вторую серьгу у неё сорвали с уха на базаре... И моё детское воображение живо рисовало ужасную картину. Базарчик, недалеко от нашего дома, на Шемахинке. Моя бабушка Аделя идёт с корзинкой на согнутой руке между длинных рядов лавок с зеленью, картошкой, яблоками... И вдруг, какой-то разбойник с чёрными усами (непременное украшение восточного мужчины), внешне ничем не отличающийся от остальных покупателей и продавцов на залитом солнцем большом пространстве, где кругом шумит и галдит пёстро одетая разноязычная толпа, подбегает к моей бабушке и резким неожиданным движением срывает с уха бедной женщины крошечную серёжку. Боль невыносимая, кровь, страх... Была ли она тогда одна? И некому было её защитить, успокоить? Догнать обидчика, вора, наказать?
Не знаю. На этом воспоминания моего отца обрывались.
Прошло много лет после того пожара, что мы устроили на балконе. Он сожрал наши старые фотографии, но не уничтожил память.
Но что такое память одного человека, если не передавать её дальше, своим потомкам, которые вдруг да и заинтересуются: а что же было тогда? Полвека, век тому назад? Можно ли лишить своих детей и внуков знания о своих корнях, о своём происхождении? Ведь если мне было так интересно слушать рассказы моего отца о родных и близких, может и моим внукам и правнукам, веточкам от древнего дерева, будет когда-нибудь это интересно? Тем более, что жизнь обыкновенных людей, казалось бы ничем особо не примечательных, не просто так висит в воздухе, сама по себе. Все мы вплетены в ленту истории. Истории страны, века, общества. И даже самые обычные люди ощущают на себе её влияние. Нам только кажется, что мы сами себе хозяева. Только кажется...
Обыкновенная еврейская семья, которых было сотни тысяч по всей России, дала жизнь замечательному композитору Моисею Вайнбергу и Исаю Абрамовичу Мишне, одному из Двадцати Шести бакинских комиссаров. Пройти мимо этого факта в собственной родословной я не могла. Пусть не всем это покажется интересным. Но мои дети и внуки должны знать о своих предках, и простых, и выдающихся людях. "Мёртвые живы, пока они в памяти живущих". Для чего же мы тогда приходим на этот свет, если после нас даже следа не останется?..
Вот так и получилось, что я начала писать воспоминания о бабушке Аделе и всей её семье. Папа рассказывает, а я слушаю и записываю.
Посмотрим, что получится...
Мы устроились в большой, залитой солнечным светом гостиной моего двухэтажного дома. Папа сидит на длинном полукруглом диване. Я рядышком.
Как же он постарел... Всегда бодрый, жизнерадостный, в прекрасной спортивной форме (спасибо многочасовым прогулкам в любую погоду! за его шагами трудно было угнаться даже молодым!) теперь он кажется мне хрупким и беззащитным, как ребёнок. Он стал быстро уставать. Похудел... Хотя никогда не был толстым. Моя мама всегда жаловалась, что никакие брюки на нём не держатся!
Теперь же фигурка, как у подростка, хрупкая... невесомая... Всё-таки, годы берут своё. Но память моего папы всё ещё удерживает людей и события, которые совершились в его далёкой молодости, юности, детстве...
Папе уже за восемьдесят... Что-то подсказывает мне, что надо торопиться.
Успеть записать всё, чем мой отец ещё может поделиться со мной. Он последняя ниточка, связывающая меня с таким далёким прошлым. С моими корнями.
Я написала эти строки и задумалась... Что движет мной? Почему, когда мой возраст перешёл полувековой рубеж, я почувствовала это непреодолимое желание раскопать убегающие в толщу десятилетий и веков ниточки судеб, давно покинувших этот свет моих родных и близких по крови, по семье?..
В это время проснулся мой внук и побежал ко мне на колени. Я взяла тёплое маленькое тельце, обняла и поцеловала ароматную макушку и поняла. Вот ради кого я пишу эти записки. Когда мои собственные дети были маленькими мне и в голову не приходило сочинительство. Было не до этого. Впереди лежал длинный путь, которому, казалось, не было конца и края. Столько дел! Не до писанины. Теперь дети выросли. Времени стало больше, хотя, с другой стороны, оно катастрофически убегает, убывает, сжимается, как шангреневая кожа... И вот уже изо всей большой некогда семьи моего отца остались в живых только он и его младший брат. Надо успеть записать то, что сохранила память моего восьмидесяти трёхлетнего отца.
Моя бабушка Аделя Моисеевна Горфинкель
Спасаясь от Кишинёвского погрома (1903г.), моя бабушка, в семнадцать лет, уехала в интернациональный Баку. Там уже жили три её сестры и пять братьев. Первое время она жила у братьев, но невестки её не жаловали. Наверно, ещё и попрекали куском хлеба. Вряд ли она работала. Разве что только бонной, учительницей детей. Ведь образование у неё было только гимназическое. Университет, как я уже рассказывала, ей не удалось закончить. Память моего отца не сохранила подробностей из её рассказов о своей жизни. И нам приходится о многом догадываться, строить предположения.
Отец вспоминал, как мама рассказывала ему, совсем ещё мальчику, об ужасе, ворвавшемся в мирные тихие дома кишинёвских евреев. В то время в Кишинёве была большая еврейская община. Почти больше половины всех жителей небольшого, в 60 (108-?) тысяч людей города, были евреи. Они занимались торговлей, мелким производством, банковским делом. Было множество синагог и общественных зданий. Всё это было разрушено местными и приезжими громилами. Бабушка убегала под градом камней, которые бросали в неё мальчишки.
Папа рассказывает, а я пытаюсь представить себе молодую девушку в длинном платье по тогдашней моде. Жгуче-чёрные пышные вьющиеся волосы разделены на прямой пробор и забраны вверх, в причёску, открывающую милое лицо с большими печальными глазами. Чуточку нависшие над глазами круглые брови, удлинённый нос. Еле заметная улыбка, как на портрете Джоконды. Такая она на карточке, единственной уцелевшей после нашего отъезда в Америку. Позже мы сделали портрет по этой фотографии и теперь он висит на стене прямо над компьютером, за которым я печатаю эти строки.
Листая электронные страницы, я нашла справку о злодеянии, которое потрясло мир и навсегда вошло в историю под названием Кишинёвского погрома, хотя и до него, и после, было множество других погромов. (Pogrom - организованная резня, первоначально - евреев в России). Погром в Одессе
Назревала первая революция. Нужно было дать повод накалённой межнациональной розни, чтобы разрядить обстановку. И такой повод нашёлся. В конце марта 1903 года, перед еврейской пасхой, в посёлке Дубоссары, недалеко от Кишинёва, исчез, а потом был найден убитым христианский мальчик. Позже выяснилось, что он был убит родственниками. Но в газетке "Бессарабец" начались печататься статейки, что это, мол, дело рук евреев, которым нужна кровь младенца для мацы. Старое, как мир, обвинение. Но как всегда сыграло свою роль безотказно.
Погром начался 6 апреля 1903 года, в последний день еврейской пасхи и накануне русской пасхи. Кроме местного населения в погроме участвовали специально приехавшие для этого дела несколько сот подонков из других городов и селений. 49 евреев было тогда убито и более 500 ранено. Без крова осталось две тысячи семей. Тихие мирные евреи оказались без кулаков... Но кровавый урок научил их, что нельзя не сопротивляться. И в последующие погромы, а их ещё было не мало, жертв среди евреев уже было меньше, зато среди погромщиков число жертв значительно возросло.
Тот печально знаменитый Кишинёвский погром продолжался два дня. Всего два дня - и история круто взяла новый поворот. С этого дня началась еврейская эмиграция. А выдающийся еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик навсегда запечатлел кровавые события в своих стихах "Сказание о погроме"
...Встань и пройди по городу резни,
и тронь своей рукой, и закрепи во взорах
присохший на стволах, и камнях, и заборах
остылый мозг и кровь комками: то - они.
...спроси, и проплывут перед тобой картины:
набитый пухом из распоротой перины
распоротый живот - и гвоздь в ноздре живой;
с пробитым теменем повешенные люди;
зарезанные мать и с ней, к остылой груди
прильнувший губками ребёнок, - и другой,
другой, разорванный с последним криком "мама" -
и вот он - глядит недвижно, молча, прямо
в мои глаза и ждёт ответа от меня.
И загляни ты в погреб ледяной,
где весь табун во тьме сырого свода
позорил жён из твоего народа -
по семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий -
и рядом мать хрипела под скотом;
бесчестили пред тем, как их убили,
и в самый миг убийства, и потом...
Да, моей бабушке повезло остаться в живых. А что стало с родителями бабушки - неизвестно. Погибли они, или выжили? Память моего отца не сохранила воспоминаний... (Уже много позже, после его смерти, я нашла сведения в Интернете, что отец и дед погибли во время погрома.) Зато он хорошо помнит, что в Баку жили пять братьев и три сестры Адели Моисеевны, с которыми его отец и мать довольно тесно общались.
На мой вопрос, почему все они оказались в Баку, последовал исчерпывающий ответ. В Баку было безопаснее для евреев в то время. К тому же маленький провинциальный городок Кишинёв не давал возможностей выйти из рутины бедного существования и раскрыться талантам, которыми несомненно были одарены эти люди.
Один из братьев моей бабушки, Самуил, был талантливый музыкант. Но родители не хотели, чтобы музыка стала его профессией. Среди евреев более популярна была мечта о том, чтобы их дети стали врачами, или юристами. И тогда юноша бежал в Варшаву. Там у него и его жены, 8 декабря 1919 года, родился сын, будущий композитор Мечислав (Моисей) - названный так, очевидно, в честь дедушки Моше. Позже родилась дочь Соня. Всех их, за исключением Мечислава, ждала трагическая судьба: гибель в концентрационном лагере Травники.
Мой папа очень хорошо помнит, как его мать рассказывала о своём самом чудесном событии в жизни, как она гостила у брата в Варшаве. Жена Самуила была пианисткой. Сам он в Варшаве устроился в еврейский театр - скрипачом и дирижёром оркестра. А в свободное от работы время обучал маленького сына игре на пианино (дочь тоже стала музыкантом). Сын ещё в раннем детстве поражал своими способностями. Он схватывал уроки музыки буквально на лету. Его первое сольное выступление состоялось в десять лет. Он уже тогда принимал участие в театральных спектаклях, как пианист. А в 12 лет Мечислав поступает в Варшавскую консерваторию по классу фортепиано.
Однако, вряд ли моей бабушке довелось встретиться с гениальным ребёнком. Ведь он родился в 1919 году, в Варшаве, а в 1921 у бабушки Адели в Баку родился первый ребёнок, мой отец, которого она, как и брат Самуил, назвала в честь своего отца Моше (Моисеем). И так уж сложилось, что никогда больше она не видела своего брата и его семью.
В Баку кто-то из родных познакомил её с моим дедом, вдовцом с тремя уже взрослыми детьми от первого брака. Да и бабушка была уже не первой молодости. Ей исполнилось тридцать четыре года. Была она тихая, спокойная женщина. Любила музыку, книги. Соседи потом рассказывали мне, как она чистила картошку на ужин и, не теряя времени на скучное занятие, читала книгу... Водила своего первенца - моего отца - с малых лет в оперу. И именно от неё, своей любимой мамы, мой папа унаследовал страстную любовь к книгам и опере, которая по наследству передалась и мне.
Бедняжке не довелось увидеть женитьбу своих двух сыновей. У неё было больное сердце. И она скончалась, не дождавшись конца войны, 23 мая 1944 года.