«Дневник воспоминаний» // 17.10.2023
        Мои ранние (дописательские) эпизоды с писателями


        17.10.2023
        Отец мой всю свою трудовую жизнь работал в Коми книжном издательстве, поэтому был знаком и имел приятельские отношения почти со всеми нашими писателями. Один из них — коми поэт Владимир Попов — вообще был его самым близким другом, так что мы всю жизнь дружили семьями и было у нас в жизни много общего. С другими писателями мне лично доводилось видеться реже, но всё же какие-никакие эпизоды были, а некоторые из них почему-либо хорошо запомнились. Попробую о них написать.

        Самое раннее из таких воспоминаний относится ко времени, когда мне было года три, не больше. Вообще, на работе у отца — в издательстве — коллектив, похоже, был дружный, так что почти все праздники они и справляли вместе, собираясь то у одного, то у другого вместе с жёнами и детьми. Хочу сразу же отметить одну деталь, которая мне хорошо запомнилась: все мужчины — всегда — были в белых рубашках. Обязательно. Если праздничная встреча — обязательно все в белых рубашках. Ну почти всегда. Женские наряды я тогда глазами не отмечал, но могу ещё только добавить, что праздничные столы в ту пору всегда были очень нарядно сервированными и изысканными: например, обязательно была красная или чёрная икра (просто мне это запомнилось).
        Тот самый ранний для меня из запомнившихся «эпизодов с писателями» (понятно, тогда я не думал, что кто-то там — «писатель», а были просто люди, в разной степени знакомые мне), случился в квартире Голосовых. Она была на втором этаже двухэтажного деревянного дома, который стоял тогда недалеко от кинотеатра «Родина», через один дом (в котором сейчас находится Сыктывкарская епархия, а тогда было что-то вроде Училища искусств или что-то в этом роде) левее, сейчас на том месте правое крыло сыктывкарской городской администрации. Хочу добавить, что дом этот очень мне нравился, нравилось приходить к Голосовым, потому что в их доме лестница на второй этаж была не внутри дома, а снаружи, у правой стены. Другого такого дома, — чтоб лестница была снаружи, — я в городе никогда не видел, поэтому подниматься по ней для меня в детстве всегда было особенным удовольствием. Жили там коллега отца Алик Голосов (как полное имя — я теперь и не знаю; всегда все называли Алик) и его жена Людмила Голосова (в которую у меня была сильная детская влюблённость; она — эта влюблённость — честно сказать, и уже в моём очень даже взрослом периоде так и не исчезла). Были у них и две дочери. Насчёт младшей ничего не помню сейчас, а со старшей, Мариной, примерно моей ровесницей или немного младше, я относительно дружил, впрочем, общаясь и играя с ней только при совместных праздниках, когда собирались несколько семей, в том числе иногда и у нас тоже. Но в период того совсем кратенького эпизода, который захотелось в этих воспоминаниях отметить, я никаких наших детских игр не помню, видимо, мы были ещё маленькие.

        А сам этот секундный эпизод в квартире у Голосовых — такой. Родители заводят меня в нарядную светлую комнату с празднично одетыми людьми, и я вдруг вижу невысокого круглолицего мужчину, причём довольно не то что толстого, а скорее пузатого (в те времена это ещё было редкостью). На нём — белая рубашка с чёрно-зелёными вертикальными полосками. И я, увидев этот пузатый живот с вертикальными полосками, вдруг — о, наивно детская непосредственность! — показываю на него пальцем и говорю что-то вроде: «Ой, арбуз!» Вот, собственно, и весь эпизод.
        Было мне тогда года три, повторяю. Думаю, что никак не больше, потому что уже годам к четырём эта моя детская непосредственность быстро улетучилась, а пришла почти постоянная зажатость (отпускавшая меня только в кругу своих же ровесников и самых близких друзей), и такое при всех произнести я бы уже не посмел (хотя думать, многое и многое мысленно оценивая, — очень даже продолжал).
        Ну вот. А «арбузом» этим оказался тогда — коми писатель СТЕПАН РАЕВСКИЙ.
        Кстати, тогда же он был, кажется, и директором издательства, то есть начальником отца да и всего их коллектива. Может, это немного объясняет его тогдашнюю реакцию на слова какого-то совсем ещё маленького мальчишки, по сути ещё карапуза. Тогда-то я об этом не знал и ни о чём не думал, а когда лет через пятьдесят как-то рассказал об этом эпизоде своему отцу, оказалось, что отец тоже его помнит. Да ещё и добавил, что Раевский тогда сильно обиделся. Не знаю, мне думается, что обижаться на несмышлёное существо он бы вряд ли стал (притом помню его — уже по другим, более поздним эпизодам — как человека очень доброго), но вот несколько расстроиться (ведь брякнул-то я — при всех, а там были и женщины), наверное, действительно мог. Это мне жаль. (Поясню. Сейчас мужчины, даже совсем ещё молодые, своих выпирающих «пивных» животов нисколько не стесняются, а тогда взгляд на мужскую комплекцию был иной; да взять хоть бы сказку Юрия Олеши «Три толстяка» — очень мне когда-то этот мультфильм нравился).

        - - -

        Ну в других эпизодах я уже был постарше и таких глупостей не делал. Точнее, ничего не делал — просто какие-то детали помню да и всё. Они, как правило, такие же кратенькие.

        - - -

        Одна встреча, впрочем, была и не краткой. Я тогда учился в пятом классе. И вот как-то в школу был приглашён известный у нас в республике поэт, притом бывший участник войны, фронтовик. В нашей сыктывкарской школе номер 36 был огромный актовый зал (мне кажется, больше, чем в тогдашних кинотеатрах, которые тоже были большими), и вот в тот раз он был весь заполнен нами, школьниками. Приглашённый стоял на сцене и что-то рассказывал. Наверное, читал и стихотворения, но этого я сейчас не припоминаю, может, просто потому, что в ту пору никакой поэзией и близко не интересовался. Запомнилось же мне вот что — очень уж смешной выглядела фигурка поэта: невысокая (то есть маленькая, когда смотришь издалека), с какой-то показавшейся мне совершенно круглой головой (наверное, мне тогда думалось: как у Гурвинека — был такой персонаж в читаемых мной тогда сказках), а главное — вся как на шарнирах. И голова, и руки его непрестанно двигались, но не «артистично», как это обычно бывает при публичных выступлениях, а как-то словно сами по себе, словно вихляясь. Но интересно, что, отмечая это, я над ним вовсе не смеялся. Наоборот, как раз это почему-то вызывало к нему ещё бóльшую симпатию. Может, потому, что своим вихлянием, своими непослушными руками и головой он был чем-то похож и на нас, мальчишек. Таким он потом мне и запомнился — наверное, самый известный из коми поэтов СЕРАФИМ ПОПОВ.

        - - -

        Но вот ещё один совсем краткий эпизод.
        В ту пору городские предприятия нередко помогали сёлам республики летом во время сенокоса (а студенты и учащиеся профтехучилищ и техникумов — осенью в уборке картофеля). Также выезжали на сенокос и работники издательства, куда отец, успевавший при этом ещё и порыбачить в вечерние и утренние часы, часто брал и меня. Так однажды (не помню точно, сколько мне тогда было лет, думается, где-то в период между третьим и пятым классом) мы были на сенокосе у села Зеленец. Была небольшая группа — человек шесть-восемь, наверное, — всё издательские работники, мужчины и женщины. Луг находился на левом берегу Вычегды как раз перед селом — совсем недалеко от корпуса высокой старой, тогда уже разрушенной, состоящей из одних стен и крыши, церкви (насколько знаю, она и до сих пор стоит всё в таком же состоянии — видел её, проезжая на зеленецкое кладбище года три назад). Вот где-то между старым строением церкви и рекой и был отведённый группе издательских работников участок луга.
        Кто и как там работал — кто и чем косил и кто сгребал в копны или укладывал в стога, — я совсем не помню. Скорее всего, я в те дни был полностью предоставлен самому себе и где-нибудь бродил (одно из моих любимых тогдашних занятий). Зато очень хорошо помню, как совсем рядом с нашим биваком паслась невысокая мирная лошадь, привязанная к колышку. А я никогда на лошадь не садился, тем более — не ездил на ней (вообще лошадей обычно побаивался — огромные ведь такие). Вот отец как-то и предложил подсадить меня на эту лошадь. Поехать я на ней, конечно, не мог — она ведь была привязана, да и ни седла, ни уздечки на ней не было (а хоть бы и были — я ведь лошадью всё равно управлять не умею). Но хотя бы и просто посидеть верхом — было всё же интересно. Тем более что тот случай так и остался единственным в моей жизни, когда я сидел верхом на лошади. Оттого, наверно, и так хорошо запомнился. А заодно помог запомниться и ещё одному краткому эпизоду, связанным уже с одним из наших писателей.
        Как-то вечером, когда, закончив на тот день работы и отужинав, все собрались у костра — несколько мужчин и женщин, начались там всякие рассказы. Один из мужчин (я его тогда не знал), желая развлечь собравшихся, рассказал одну забавную историю, связанную с жизнью театра. Был этот театр где-то на гастролях, и для спектакля ему нужны были надувные шары. А шаров там в магазине не оказалось. Что делать? Тогда, рассказывал он посмеиваясь, они пошли в аптеку и понакупили там кучу презервативов, которые потом и надули вместо шаров и развесили на сцене. Уже позднее (хотя примерно в тот же период) я узнал, что это был коми писатель, драматург ВАСИЛИЙ ЛЕКАНОВ.
        (От себя же не могу не добавить — потому что так же всё время об этом вспоминал — ещё одну вещь. Рассказывая ту историю, он не сказал «презервативы», у него было другое слово, на букву «г». И так хорошо помню, как меня, восьми или девятилетнего, это покоробило: что ж это он так — такое словечко-то нехорошее, ругательное?! — ведь при женщинах же рассказывал. Хотя те, помню, никак особо не смутились, а так же со всеми смеялись. Что меня тогда тоже удивило. Ну тáк вот я тогда наблюдал жизнь. Нет, не стоит думать, что был таким пуританином — у самого-то язычок был куда как поганый, и всякой набранной откуда-то похабщины во мне было тоже через край — мальчишка ведь! Но — это было только среди своих, в кругу таких же мальчишек-ровесников. Но никогда — при незнакомых людях. Поэтому я тогда и удивился).

        - - -

        Ещё серия небольших фотографического рода воспоминаний-кадриков. Примерно в период учёбы в шестом или седьмом классе. В ту пору мы постоянно, каждые выходные, ездили на рыбалку. Основная наша компания была такая: из взрослых — мой отец и его друг, поэт Владимир Попов, и трое мальчишек-подростков — сын Владимира Попова Витя, его одноклассник и наш общий друг Сергей Жеребцов и я. Иногда же к нам присоединялся и ещё кто-нибудь из отцовских (ну и, соответственно — Владимира Попова, они ведь работали вместе) товарищей-коллег. Так, сколько-то раз ездил с нами на рыбалку и замкнутый, даже будто угрюмоватый дядька со смуглым, немного худощавым лицом. Он, в отличие от словоохотливого Владимира Попова, очень мало говорил, почти всегда молчал. Так он и запечатлелся в моей памяти: в тёмном плаще, сидит с удочкой в районе Трёхозёрки, смотрит на поплавок, по сторонам не зыркает, молчит, весь замкнут в себе. И главное — постоянно курит, аж пальцы все жёлтые. И то ли эта видимая суровость, то ли ещё что, как-то вызывали в нас, мальчишках-подростках, какое-то дополнительное почтение к нему. Мы меж собой даже называли его как-то особенно уважительно — Архипыч. Это был коми писатель ВЛАДИМИР ШИРЯЕВ.

        - - -

        Мне сложно выделить какой-либо отдельный эпизод с ещё одним писателем старшего поколения, самым близким другом моего отца, ведь наша жизнь — буквально от моего рождения до его кончины — шла параллельно и таких эпизодов было множество. Поэтому отмечу здесь только один, потому что это был именно эпизод. В тот раз мы вдвоём с Сергеем Жеребцовым (было нам тогда лет по шестнадцать или семнадцать) спускались по лесной речке Лемъю под Сыктывкаром. Может, на самодельном плоту, может, на резиновой лодке, я точно не помню — случались у нас разные варианты. И вот плывём — и вдруг видим впереди дымок от костра. Очень удивились: кто бы это там мог быть? Потому что за несколько лет нашей бродячей жизни в тех местах людей там не встречали вообще. Не скажу, что кроме нас там никто никогда и не хаживал, — какие-то следы человеческого пребывания нам, конечно, встречались: зарубки, следы костра, даже избушки, сами тропинки в конце концов, но всё это было обычно давним, непосредственно же с человеком случалось столкнуться только один-единственный раз, так и тот встретившийся был — егерь, то есть человек по сути в лесу и работающий. Мы тогда немножко и напряглись, потому что у Сергея было ружьё незарегистрированное, да и права на него никакого не было, как и права на саму охоту, да и не могло ещё быть просто по возрасту. Но егерь тот ничего тогда не спросил про ружьё, просто постоял немного с нами, вместе покурили, чуть поговорили, да и пошёл дальше.
        Ну вот, а других людей непосредственно мы в тех местах до той поры никогда не видели, потому с Сергеем и удивились: кто это там мог оказаться да ещё костёр развести? Подплываем ближе, а это, оказывается, два друга — мой отец, Иван Цивунин, и коми поэт ВЛАДИМИР ПОПОВ. Мы с Сергеем (не помню, почему в тот раз с нами не было Вити Попова; возможно, он нагнал нас позднее — помнится, был и такой случай, когда ему приходилось потом подплывать к нашему с Сергеем костру уже почти в темноте) побыли с ними немножко, может, чай попили, да и поплыли дальше, а те остались рыбачить.

        - - -

        Другие эпизоды вспоминаются из периода, когда я уже стал более-менее взрослым. Их два, и оба они были в первый год после моего возвращения из армии.

        Когда я учился уже в старших классах — в девятом-десятом, и потом ещё год до армии, мы постоянно ездили в лес в сторону небольшой речки Лемъю втроём: я, Витя Попов и Сергей Жеребцов (впрочем, иногда беря с собой ещё кого-то из наших товарищей, в основном из Витиных и Серёгиных одноклассников). Обычно просто бродили по тамошней тайге, наблюдали за жизнью леса, ночевали то в каких-нибудь избушках, то в палатке, то у костра. Ездили без всякой цели — не рыбу ловить, не грибы-ягоды собирать, не охотиться. Просто так, просто чтоб какое-то время побыть, пожить в лесу. Причём в любое время года (провести выходные в городе для нас означало потерять часть своей жизни). Ну вот, а когда я, отслужив два с лишним года, вернулся из армии, этой компании у меня уже не было. Сергей был призван на год позже меня (сначала не брали из-за судимости, но потом его отец, Василий Пантелеймонович, всё ходил в военкомат и уговаривал взять-таки парня в армию — сейчас, думается, такое сложно и представить), так что и вернуться должен был на год позже меня. Витя, пока мы были в армии (сам он в армии не был из-за здоровья, после в детстве ещё перенесённых многих операций), успел жениться, у них родилась дочка Вера, так что ему на ту пору тоже стало не до леса. Оттого и моя жизнь в этом отношении стала намного скучнее.
        Но однако же всё-таки нет-нет да случалось выбираться. Так однажды зимой собрались мы сходить на день в те же места на Лемъю втроём: я, мой отец и один из его товарищей-коллег. Надо было километров восемь-девять идти по лесу, причём, понятно, не по готовой лыжне, а постоянно по рыхлому снегу на широких охотничьих лыжах. Они, такие лыжи, хоть и проходят везде (на обычных беговых лыжах утопал бы по колено, если не глубже, — много не пройдёшь), но всё же немного тоже утопают, так что брести бывает не всегда легко.
        Ну вот, а мои спутники, понятно, были постарше, хотя тоже вполне молодые ещё — всего сорок с чем-то, но всё же постарше. Так что я, лишь полгода назад вернувшийся армии, был всё равно много моложе, потому мне и приходилось идти по снежной целине первым, а они уж потом шли вслед за мной по моей уже готовой лыжне, так что особо и не уставали. А вот я в тот день, как-то даже неожиданно для себя (отвык было, что ли, много бродить по лесу?), совершенно вымотался. И когда мы дошли до запланированного места, оказалось, что силы у меня кончились совсем. То есть — абсолютно совсем. Вот как сейчас помню: дошли мы до речки, а я как встал на обрывистом берегу, прислонясь к берёзе, так даже двинуться, чтоб хотя бы где-то просто присесть, — и то не могу. Может, только рюкзак скинуть и смог, а так потом — долго ещё просто стоял и стоял прислонясь к дереву.
        Старшие тогда, видимо, заметили это моё состояние и, ни слова не говоря, стали сами вдвоём готовить костёр, поставили котелок для чая. И вот только когда дали мне кружку горячего чая, когда выпил его с чем-то, только тогда я и обрёл снова способность нормально двигаться. Потом уже сидели спокойно у костра, ели, разговаривали. И всю усталость у меня как рукой сняло. (Позднее я узнал, в чём была причина такой усталости. Оказывается, такое случается тогда, когда при интенсивной ходьбе вдруг кончается сахар в крови. Тогда словно полностью все силы уходят. И помогает от этого не отдых как таковой, а именно еда, а лучше всего — что-то непременно сладкое, тогда силы восстанавливаются удивительно быстро. Уже в последние годы опыт показал мне, как, при иногда наступившем вдруг почти полном изнеможении, помогает восстановиться хотя бы обычная конфета).
        Ну вот, сидели мы потом втроём у костра, чай пили, а отцовский товарищ угощал нас так называемой строганиной, я тогда первый раз её попробовал. Это такой способ приготовления оленины у ижемских коми — мясо без какой-либо обработки просто замораживается, и всё. А потом его прямо сырым — разве что замороженным — и едят ещё мёрзлым, просто настругивая ножом тонкие слои-пластины, отчего такое замороженное мясо и стало называться строганиной. (Интересно, что я ведь и до сих пор куда больше люблю именно сырое мясо, нежели когда она пожарено или сварено. До сих пор покупаю какое-нибудь «филе» или ещё что-нибудь, да так сырым, просто с хлебом, и ем. А началось это у меня задолго до той строганины, а прямо с раннего детства, когда я так и норовил успеть побольше понараспробовать сырого фарша, когда мы всей семьёй делали пельмени, — такая вкусность для меня была!) Когда же к вечеру возвращались обратной дорогой, я — уже наевшись-напившись — никакой такой особой усталости уже не чувствовал, да ведь и идти-то можно было уже не по пушистому рыхлому снегу, а по своей же, уже готовой, лыжне. Да, чуть не забыл написать, как же звали того товарища отца. Это был коми писатель, известный своими книгами об ижемских коми — оленеводах, ЕГОР РОЧЕВ.

        - - -

        Одна из ранних встреч с писателями (из ранних — то есть когда я сам не был ещё «писателем»), была и не очень хорошей. Это тоже было в первое лето после возвращения из армии. Однажды прихожу было домой не помню откуда, а отец с ещё каким-то мужчиной, довольно молодым (старше меня, но явно младше отца), сидят на кухне и, понемногу выпивая (стояла бутылка водки), разговаривают. Я там мельтешить не стал, ушёл в свою комнату. Потом через какое-то время слышу — разговор становится всё более резким. Похоже, что гость чем-то явно недоволен и начинает как-то очень уж давить на отца сначала какими-то просьбами, потом и упрёками. Главное, всё это как-то очень уж напористо и как будто даже грубовато. Мне это стало очень уж не нравиться. В какой-то момент подумал: не пора ли этого гостя просто за дверь выставить? Зашёл к ним на кухню, неприветливо глядя на него. Но как-то то ли отец меня остановил, то ли что, но сильно вмешиваться мне не пришлось. Может, разговор к тому времени у них уже просто закончился. Видно было, что к согласию они не пришли, и гость в итоге так и ушёл очень недовольный.
        Оказалось, это тоже был молодой коллега отца, тоже работник издательства, где отец на ту пору был секретарём их парторганизации. И вот он, этот гость, всё просил было у отца рекомендацию в партию (в КПСС, понятно, — других партий у нас тогда не было), а тот — почему-то эту рекомендацию давать не хотел, отказался. Обида же гостя была, наверное, в том, что вот-де — я пришёл к тебе как друг, да ещё с бутылкой водки, которую с тобой же вместе и пьём, а ты мне рекомендацию не даёшь. Но рекомендацию отец так почему-то и не дал. (Видимо, он, как и я потом, тоже не жил по принципу: раз «свой» — значит, непременно «самый лучший и достойный»). Потом я узнал от него, что это был коми поэт АЛЕКСАНДР НЕКРАСОВ (тогда ещё «молодой поэт», позднее ставший известным). И, чтоб не путать, уточню здесь: у нас два поэта с таким именем. Один Александр Некрасов, он много старше, живёт в селе Гам, а тот, про которого я здесь написал, — из посёлка Позялом. Потом, через сколько-то лет он напишет книгу «Как стать великим».

        Тут можно ещё рассказать вот о чём. Все мимолётные эпизоды и встречи с другими упомянутыми здесь писателями, так и остались по большей части эпизодами, не имеющими особого продолжения в виде какого-либо знакомства. Иначе было только с Александром Некрасовым. Поскольку он был много моложе других, то есть уже ближе ко мне по возрасту, какие-никакие встречи-контакты с ним случались уже и в ту пору, когда лет одиннадцать-двенадцать спустя я тоже оказался в числе писателей. Встреч, как правило всегда случайных, было не особенно много и регулярного общения не было, но отношения меж нами были вполне доброжелательными. Отношение же к самому творчеству (а иногда и к общественному поведению) было разным. С моей стороны, имею в виду. Так, например, я не понимал его, когда он выпустил уже упомянутую здесь толстенную книгу под названием «Как стать великим» (написанную не стихами, а обычной прозой, книгу-наставление, причём уже по-русски). Не понимал, когда он — коми поэт — вдруг выпустил небольшую книжку собственных стихотворений, написанных им на русском. Да ещё с таким же «шумным» названием — «Себе и царь, и господин». Стихи оказались плохие. Помню наш разговор об этой книге с поэтом Дмитрием Фроловым, когда в 1995 году мы с ним параллельно готовили передачи на нашем радио. Диму эта книга Некрасова почему-то потешала: он приводил из неё те или другие неудачные строчки и весело смеялся. Мне же почему-то было совсем не до смеха. Меня это больше огорчало. «Что ж тут, — говорю, — смешного? Тут плакать надо».
        Примерно тогда же (то есть в середине девяностых) в разговоре с отцом я как-то сказал ему, что стихи на русском языке у Некрасова получились очень слабыми, такие в них были иногда нелепости (очевидно, связанные с не очень хорошим чувствованием русского языка — такое явление, хоть, может, и в меньшей степени, я и сейчас замечаю у некоторых коми поэтов). Даже пришлось специально спросить: а как же его стихи, написанные на коми, — тоже такие? (Сам я тогда на коми читать не мог). Отец ответил: «Нет, на коми он пишет хорошо, стихи хорошие».

        И уже последнее — к сожалению, тоже связанное с тем же Александром Некрасовым. (К сожалению — потому, что сам он уже совсем ни при чём, а вот отношение моего отца ко мне после одного разговора о Некрасове получило дополнительный заряд для всё новых вспышек совершенно необъяснимой злобной ненависти в мой адрес. Хотя сам Некрасов, которого к этому времени даже в живых уже несколько лет как не было, тут, повторяю, совсем ни при чём, совершенно ни при чём). Однажды, это было уже относительно недавно — года три-четыре назад, отец рассказал об одном давнем, возмутившем его тогда эпизоде. Рассказал, как однажды он в их дружеском разговоре похвалил стихи Александра Некрасова. А тот, дескать, посмотрел на него (надо полагать — высокомерно) и ответил: «А ты чтó, тоже в стихах понимаешь?» Отец, почувствовав себя слегка (а скорее — и не слегка) уязвлённым, сказал ему: а ты, дескать, — для кого пишешь? (Видимо, имея в виду: а от кого ты ждёшь понимания? разве не от всех, а лишь от кого-то особенного?)
        Я в тот раз выслушал эту историю спокойно, но, спустя какое-то время слегка задумавшись, в каком-то спокойном же разговоре сказал отцу (чёрт меня дёрнул! — знать бы мне тогда о последствиях!), что, вообще-то, Некрасов прав в том смысле, что поэт действительно пишет не для всех (иное дело, что сам его ответ не был исполнен такта, но особым тактом Александр никогда и не отличался). «Вот, — говорю отцу, — например, у меня есть сосед Илья, хороший человек, которого я очень уважаю. Но стихи пишу — точно не для него. Потому что точно знаю: никаких стихов он никогда не читал и не читает».
        Отец тогда смолчал. Его ярость стала проявляться уже позднее, когда в моменты вспышек ничем не сдерживаемой злобы, ко всем прочим моим отрицательным характеристикам с его стороны, он стал добавлять и новую «цитату из меня»: «Некрасов прав!», — нарочно припоминая мне мои слова (как всегда в таких случаях, — совершенно вырванные из контекста), на его взгляд — специально обращённые против него и якобы пытающиеся его унизить.
        Было очень печально, когда я перевёл поэму Владимира Попова «Сьылiсны бабаяс, сьылiсны...» (в моём переводе — «Пели над Вычегдой женщины...») и, специально для отца (чтоб сделать ему приятное в память о его друге) распечатав этот перевод, принёс ему прочитать, тот злобно отпихнул: «Некрасов прав»! — не буду читать». Такие вот у меня настали времена в отношениях с родным отцом (врагу такого не пожелаю). То есть уже само имя Александра Некрасова (как и ещё многое-многое другое) стало для него чем-то вроде красной тряпки для разъярённого быка. Притом он — именно в последнее время — стал почему-то припоминать и другой давнишний (очень давнишний) эпизод (причём свидетелем которому он сам не был, а лишь слышал о нём), связанный тоже с Александром Некрасовым, с его поведением в ресторане «Чикыш» в Выльгорте, но перенесённый теперь почему-то уже на меня, со злобной ненавистью напоминая мне якобы мои спесивые слова: «Я поэт!». И это при том, что как раз я — так — никогда никому не говорю (из-за чего уже мой сын слегка трунит над моей «чрезмерной скромностью», говоря мне, что, когда спрашивают: «А вы кто?», надо так и отвечать: «Поэт». А то я в таких случаях всегда говорю что-нибудь окольное: например, не «один из авторов», а просто «печатник», «верстальщик» или что-то вроде этого, то есть называю свою обычную «официальную» профессию). А теперь в яростной памяти отца я стал каким-то высокомерно-спесивым «Я поэт!»...
        Ну ладно, это уже совсем другой разговор, очень трудный, очень тяжёлый, почти невыносимо тяжёлый. И, в отличие от многого другого в моей жизни, совсем ещё не ставший воспоминанием... Не буду здесь об этом. (Да и сил никаких уже нет).

        17 октября 2023 г.