|
|
||
"Самым удручающим стало неожиданное..." |
«Поэтические разочарования». Запись третья
Варлам Шаламов
Как уже отмечал в предыдущих записках серии «Поэтические разочарования», в последние годы я взял на себя очень большой и, как оказалось, очень тяжёлый труд, которого бóльшую часть жизни счастливо избегал. У меня было много поэтов, которых я считал если и не своими любимыми, то всё же «моими поэтами», очень даже входящими в мой круг чтения. Но никогда не читал их стихотворения подряд, а просто брал давно знакомую книгу давно знакомого автора и либо проходил по давним своим закладкам, либо просто перелистывал, останавливаясь лишь там, где захотелось. И был доволен.
Позже появились две причины одна бытовая, другая моральная для того, чтоб попробовать читать этих моих авторов уже не выборочно, как прежде, а именно стихотворение за стихотворением. Бытовая причина назрела от слишком большого количества книг в доме (а где-то ведь и людям надо жить) и... от возраста. Вдруг стало понятно, что держать дома такую большую библиотеку (а раз держать, значит иногда перечитывать) можно, когда у тебя впереди ещё много времени (много лет) для чтения, но когда этого времени остаётся уже не так много, понимаешь, что не только перечитывать, но даже и просто прочитать всё (да какое там всё, хотя бы десятую часть успеть) тебе времени уже не отпущено. Словом, от книг стал избавляться, но взял себе правило не уносить ни одну книгу, не прочитав её целиком. Ужасное, в общем-то правило. Как оказалось, многие книги и не стоили прочитывания, но ведь пока не попробуешь не узнаешь. Так я и мучался (и мучаюсь).
Есть, впрочем, и другая причина моральная. Можно назвать её профессиональной, если угодно. Всё-таки считая себя не просто стихотворцем (даром что «отставным стихотворцем»), но и литератором (притом никаким не отставным, а человеком, никогда не престававшим жить литературой как самой главной частью своей жизни), как-то негоже знать творчество своих товарищей лишь в полглаза только по чему-то уже полюбившемуся.
И я стал брать с полки книги давно знакомых поэтов и впервые читать их подряд. Впечатления по большей части оказались довольно тягостными. И пошли одно разочарование за другим. Вот об этом грустном и хочу сейчас продолжить.
Самое печальное, что уже почти исчезло сладкое чувство предвкушения. Уже почти не является приходившая раньше согревающая мысль, что вот-де придут получше, посвободней в смысле времени, времена и уж тогда-то возьму я с полки книгу того либо другого из давно отмеченных мною авторов и буду просто наслаждаться. Потому что вместо наслаждения чаще приходили разочарование и растерянность: как же так? ведь этот поэт мне нравился! Но именно так получилось и с книгой стихов Варлама Шаламова...
Душевное состояние у меня редко бывает хорошим, чаще очень тягостное, об этом и говорить не хочется, но в качестве хоть какой-то самозащиты была, например, и много лет сохранявшаяся во мне мысль: а зато у меня есть книга стихотворений Варлама Шаламова («Стихотворения»; Москва, 1988), одного из очень даже «моих» авторов, а значит, я когда-нибудь возьму её в руки и стану читать не торопясь, по несколько страниц каждый вечер, и мне уже будет не так одиноко. Некоторые стихотворения из неё я просто помнил (когда-то, ещё до появления у меня этой книги, какое-то количество стихотворений Шаламова отпечатал для себя на своей пишущей машинке) и всё предвкушал: а вот придёт день и я открою всю книгу и буду утешаться этой глубоко проникающей в меня поэзией. Однако странно эту книгу дома я почему-то долго не мог найти и много лет даже думал, что она у меня вообще, что ли, пропала, хотя и уверен был, что она всё же есть. Ну так или иначе, а книгу эту я позднее всё-таки обнаружил и несколько дней назад открыл и начал читать. Предвкушая. Помня о тех стихотворениях Шаламова, которые были мне очень созвучны. И вот читаю... И никакого предвкушения уже нет, а есть мутный осадок разочарования. К счастью, оказалось в книге ещё два-три стихотворения, которые мне всё же понравились. Но даже и они не были теми «шаламовскими» краткими и сильными, которые мне когда-то так полюбились. Ну да что ж, просто хорошие и то ладно. А вот со многим остальным в стихах Шаламова моя читательская душа (или нет, назовём лучше читательская жажда) оказалась совсем не в ладу.
Самым удручающим стало неожиданное сталкивание в этих стихах с чисто техническими огрехами, которые обычно свойственны не то что начинающим, но, как сейчас говорят, «самодеятельным» поэтам. Чаще это происходит в сбое ритма, в изламывании строки из-за выпадения какого-то звука. Грустно то, что понимаешь, почему тот или иной огрех вышел. Уверен, автор его не то что «допустил» (допустим, из-за недостатка каких-то поэтических средств для данной сложной строки), тем более чтоб специально, с какой-то целью, применил (ни в одном из случаев нет ни малейшего намёка на это, как и ни малейшего повода для этого). Боюсь, что он этих мест вообще не заметил, просто не слышал. Сейчас не буду объяснять, но я знаю, как и почему у авторов такое бывает, но они действительно сами не замечают, а подсказать им было либо некому, либо кто-то и заметил, да не решился ведь Варлам Шаламов всё-таки из известных, то есть авторитетных поэтов. Так эти места и остались какими-то скукоженными.
/.../
Стремясь от нового улова
Доставить самой глубине
Ещё какое-нибудь слово,
Неслыханное на дне.
/.../
(«Волна о камень хлещет плетью...», с. 230)
/.../
И, как при кровяном давленьи,
Повышенном до глухоты,
Рекой в порывистом движеньи
Расшатывает мосты.
/.../
(«Ручей питается в дороге...», с. 232)
(Смогли прочитать не запнувшись?) Не всегда удачны оказались и использованные автором слова. Например,
/.../
Ищешь верного броду,
Тащишь свежую воду
К моему пересохшему рту.
/.../
(«Поэзии». Стр. 138)
Нет, «тащишь» здесь совсем не то слово. Можно таскать воду в вёдрах, можно даже тащить её (опять же в ведре) для изжаждавшегося рта. Но тащить её ко рту что-то сложно представимое и потому негодное даже для прозы, не то что для стихов.
А вот такие моменты, которые мне особенно бы понравились, в книге оказались довольно редки. И больше не на уровне стихотворения целиком, а так какой-то строчкой, каким-то, опять же словом. Например, очень хорошее слово, и притом редкое, попалось здесь:
/.../
Я сыздетства был угловатым,
Во всём и за всех виноватым...
/.../
(«Притча о вписанном круге», с.148)
Впрочем, не только из-за редкого слова эти две строчки мне понравились. Они оказались очень близки мне и своим содержанием. Со мной пожизненно идёт (и, видимо, никогда уже не покинет, хоть сто лет мне исполнись) ощущение, что эпизоды моего детства совсем не отдаляются от меня, вообще не уходят, они постоянно рядом. И очень мешают жить. Со всем недополученным и переполученным в том возрасте. И, что хуже всего, с ощущением себя вот именно вечно угловатым, вечно зажатым и неловким, и, главное, за всё виноватым.
Другой момент. Это можно было бы назвать «стихи ради стихов». Автор думает, что всё им написано ради поэзии, на самом деле же нет, многое именно «для стихов», и не более. Недаром у него так часто повторяется само слово «стихи». А ещё слово «Гомер», причём иногда тоже непонятно в какие ворота влезшее. Тоже «ради стихов»? В предваряющих книгу автобиографических заметках Шаламов дважды (если не больше, проверять уже не хочу) говорит о том или ином периоде, что он тогда писал «день и ночь». Это сильно отличается от пушкинского стихотворного признания: «В простом углу моём, средь медленных трудов...» Понятно, что у Шаламова двадцать колымских лет (да и в конце жизни в доме для престарелых тоже) не было никакого «своего простого угла», но какой-то период, когда он вновь смог жить в столицах, «почти нормальной» жизнью, причём работая в каких-то редакциях, всё-таки был. Период, когда над стихами как новыми, так и прежде написанными всё-таки можно было «медленно поработать». Но никакой «медленной работы» над его стихами мне увидеть не удалось. Вероятнее всего, после «колымского колеса» его закружило «светское колесо» столичной литераторской жизни с её литераторской суетой. Но, в любом случае, получившееся меня не очень радует.
Третье. Стихотворения Шаламова оказались для меня неожиданно холодны (а жить-то и так невесело). Тут и физический холод, которого ужасно много, но это хоть понятно из судьбы автора: заключение, север, Колыма... Но ощущается и другой холод. Как бы это выразить? Душевный холод? Вроде бы нет, ведь обычно это ассоциируется с равнодушием. Холодная, порой жёсткая, рассудительность? Иногда да, иногда это ощущается в самом подборе слов, в поборе взятых для иллюстрации образов. Но ещё мне так показалось какая-то довольно большая нелюбовь к людям. Возможно, так никогда и не оттаявшая обида на этот человеческий мир. В любом случае, какая-то несимпатия к людям вообще. Само по себе это меня не должно было бы отталкивать: я уже не боюсь признаться, что мир человеческий, мир человеческих отношений таит в себе (да ведь и вовсю проявляет) столько злого, что уже само земное наше существование всё больше ощущается мной как пребывание в аду. Но в случае с Шаламовым почему-то отталкивает. Может, потому, что за этой пусть и ответной по отношению к миру озлобленностью автора уже почти не видится и ни грамма того, что психологи называют эмпатией? Всё больше, особенно в последние годы, утверждаюсь в мысли: мир могла бы спасти только эмпатия. Попросту говоря, счастливая, или же иногда наоборот становящаяся бременем, способность чувствовать другого человека. Не просто понимать умом (хотя и с этим у нас плохо), но именно непосредственно чувствовать, когда боль другого становится не умозрительной (от понимания), а именно что очень даже ощущаемой твоей болью. Хорошо хоть, чужую радость (например, детей) мы ещё способны чувствовать и как свою тоже. А вообще, по моим грустным наблюдениям, эмпатии в людях, то есть в человечестве вообще, становится всё меньше. Оттого, может, меня так и огорчили интонации шаламовских стихотворений если уж поэты начинают «глохнуть» к чужой беде (ладно хоть свою ещё слышим куда ж нашему брату без этого), то чтó уж людям и ждать тогда от будущего...
Но, может быть, надо показать какие-то примеры? Попробую. Вот, например, очень неприятное для меня стихотворение «Ручей»... Не могу представить, чтоб к таким жёстким, жестяным образам прибегнул бы хоть один коми поэт, да и вообще человек, живущий в Коми. Может быть, на Колыме было всё иным, не знаю. Я лишь про себя могу сказать: если я в лесу (думаю, что такое со мной было не только в коми парме) вдруг оказываюсь где-нибудь возле ручья или очень маленькой речки, я обязательно! присяду на несколько минут, буду раздумчиво курить, смотреть на бегущую воду и вслушиваться, вслушиваться в её переплеск. Обязательно. Чтоб по возможности всеми органами чувств постараться запомнить все свои ощущения. Для коми человека природа вся и в любое время года, даже в самое неприветливое, это просто продолжение его души. И вот какой ручей я вижу у Шаламова:
РУЧЕЙ
Глубокие порезы
На ивовых корнях.
Ручей, как лист железа,
Грохочет на камнях.
С горы, с крутого гребня
Гремит вода ключа,
Как будто бы по щебню
Железо волоча.
По руслу-транспортеру,
Сверкая сквозь кусты,
Торопятся под гору
Железные листы.
Как будто бы с вершины
Прокатный цех небес
Обрезками с машины
Заваливает лес.
1957
Дрожь берёт от этого скрежетанья.
Или вот стихотворение «Тропа» (с.176), которое тоже многим повергает меня больше в растерянность, чем в ощущение родства с представленным в ней миром. И это при том, что для меня лучше леса, наверное, ничего нет. Вот очень близкий моему восприятию кусочек из этого стихотворения:
/ ... /
И хвои толстым слоем
Заглушены шаги,
И дышит всё покоем,
Распадками тайги.
/ ... /
Но автору просто таёжного покоя мало. У него и здесь подвёрстано:
/.../
Вся выстланная мхами,
Безмолвие храня,
Тропа живёт стихами
Со мной и для меня.
Так заканчивается. Начинал про таёжную тропу, а закончил опять «стихами». Вот в лесу-то зачем ему «стихи» нужны?! Получается, опять стихи для стихов?
Впрочем, это бы ладно. Но в этом же стихотворении опять же было и другое, снова, как и в случае с шаламовским ручьём, коснувшееся меня чем-то неприятным:
/.../
Натыканы цветочки
Нездешней красоты
В пружинящие кочки,
В железные кусты.
/.../
Ну какого лешего у него кусты «железные»?!
Да, я могу себе объяснить это и жестокостью того времени, и годами ужаса сталинских лагерей. Поэтому, сам это не переживший, ни упрекать, ни тем более! обвинять автора ни в чём не могу. Но... чувство нехорошего озноба всё-таки остаётся. Потому что и вот ещё что здесь вспоминается. Коми ведь тоже край лагерей (я их и сам насмотрелся в детстве), и много хороших людей, в том числе писателей и поэтов, когда-то оказались здесь не по своей воле. И климат у нас тоже, что ни говори, не подмосковный. А вот такого холода, как в стихах Шаламова, у поэтов, когда-то оказавшихся в лагерях Коми, я даже и представить себе не могу.
Вот давайте, просто для сравнения, возьмём перевод стихотворения коми поэта Владимира Тимина, сделанный когда-то отсидевшим у нас и так же многое повидавшим на Севере русским поэтом Игорем Михайловым. И увидим, сколько в нём нежности...
* * *
Нет, ещё не берёза
берёзою станет когда-то...
Так, подросток нескладный,
пучок неказистых ветвей...
Кто б заметил её
на опушке
в пожаре заката?
Но внезапно
чирикнуло что-то,
вспорхнуло над ней...
И на тощенькой ветке,
восторгов отнюдь не достойной,
трясогузка уселась...
К чему б ей усесться?
Как знать...
Может быть,
для минутного отдыха
в жизни своей беспокойной,
или, может быть,
мир посмотреть
и себя показать...
Если б видели вы,
что случилось с берёзкой-малышкой!
Встрепенулась, смеясь,
потянулась восторженно ввысь...
...Как нам нужно внимание чьё-то!
Пустяк,
мелочишка,
а глядишь
и душа расцвела,
и надежды сбылись!
Могут сказать: ну это же перевод. Ан нет, друзья мои, переводить тоже можно по-разному, а в данном случае в этом стихотворном переводе чувств (как и слов и образов) переводчика гораздо больше, чем самого автора коми стихотворения. На коми это стихотворение выглядит куда сдержаннее (что не значит хуже, просто коми поэзия вообще сдержанней на показ явных эмоций). Вот это стихотворение Владимира Тимина целиком:
* * *
Югыд коръяса ичöт кыдз вылö,
Кодöс некод на
Пыдди эз пуктыв,
То ли шойччыны,
То ли прöстö сiдз,
Сырчик первойысь
Шпорк
И пуксис.
Кыдз пу дрöгнитiс ставнас
Радысла,
Кыдз пу веськöдiс
Юрсö ассьыс...
Сöвмиг-быдмигад
Кöсйö быдöн дзик,
Медым бур синмöн кодкö аддзис.
Даже не умея читать по-коми, уже по одному количеству строк можно увидеть, что переводчик не просто «переводил содержание» стихотворения, нет, тут правильнее было бы сказать, что он вдохновился, передавая уже своими чувствами и своими образами, то, что когда-то увидел коми поэт. И нежность в этом стихотворении (я русский перевод имею в виду) это именно нежность Игоря Михайлова, автора перевода (при том, что у него же есть и настоящие «лагерные» стихи).
А вот у Шаламова нежности почти нет, а если и есть, то немного словно бы болезненная (как, например, в стихотворении «Копытят снег усталые олени...», стр. 77). И я не могу полностью избавиться от мысли, что это не только след лагерной жизни (или лагерного умирания?), что это всё-таки отчасти и от самого характера поэта, что и не будь у него такой трудной, жестокой биографии, сам он был бы всё равно человеком жестковатым (ведь бывают же такие и в «абсолютно мирной» жизни).
Да!.. и вот ещё что... Когда читал книгу Варлама Шаламова, я об этом совсем не задумывался, а теперь вдруг вспомнилось. В родовом древе поэта есть ведь и корни именно из Коми. Отец его, Тихон Николаевич Шаламов, родился в коми селе Вотча, потом учился в Усть-Сысольском духовном училище (сейчас в этом здании в Сыктывкаре находится Национальная художественная галерея), позднее перебрался в Вологду, а брат и сёстры его, то есть дядя и тёти будущего поэта, так и оставались жить в Вотче...
(Об этом я узнал прямо сейчас, найдя в интернете очерк Натальи Прокофьевой: «Вотча последний приют Шаламовых». Кстати, там же, в самом низу статьи, есть фотография (скорее всего, сделанная краеведом Анной Малыхиной) с подписью «Вид на местечко Дырнос дор в наши дни». Это место совсем близко от нашего дома, минут десять-пятнадцать идти. Там же недалеко, чуть впереди и немного левее, на Тентюковском кладбище, и могила расстрелянных в 1931 году прихожан и священнослужителей, совсем рядом с тем местом, где два года назад был похоронен мой друг Сергей Жеребцов, и недалеко от могилы сыктывкарского поэта Игоря Вавилова, куда постоянно приходит его мама Юлия Васильевна. По словам Анны Георгиевны Малыхиной, именно она, Юлия Васильевна Вавилова, и показала ей то место, где были похоронены расстрелянные. Эти же две женщины и занимались приведением общей могилы в порядок. Сейчас там стоит большой деревянный памятный крест).
...Да, как-то многое в мире оказывается неожиданно связанным. Но вот, судя по стихам, в самом поэте от коми отношения к природе как будто ничего не осталось.
Хотя... нет, что-то всё-таки осталось. Как, например, в стихотворении «Кипрей»:
Там был пожар, там был огонь и дым.
Умерший лес остался молодым.
Ища следы исчезнувших зверей,
В лиловый пепел вцепится кипрей
И знаки жизни, что под цвет огня,
Раскинет у обугленного пня
И воскресит таёжную траву,
Зверей, и птиц, и шумную листву.
Ну и ладно, ведь и не хочется заканчивать на грустной ноте. Отмечу также и то, чтó ещё показалось мне положительным. Вдруг вспомнил, что в стихах Шаламова мне, кажется, ни разу не попалось слово «судьба». Потому специально отмечаю, что это слово чересчур часто попадалось мне в книге стихов другого поэта, моего сыктывкарского товарища, и это было... нехорошо. Когда очень даже благополучно устроенный в жизни человек из стихотворения в стихотворение твердит о какой-то «судьбе», его словам уже просто перестаёшь верить. А вот Варлам Шаламов словом «судьба» как-то не бросался. Потому что стихи его были всё-таки не показные. Человеческие, в общем, стихи, даром что в большинстве своём оказались не по моей душе.
А теперь, заканчивая разговор о Варламе Шаламове (хоть книгу ещё не совсем дочитал, ещё десятка два страниц осталось), попробую привести хоть некоторые строки поэта, которые всё-таки отозвались чем-то близким мне, причём не из «давних», то есть давно известных мне стихотворений, а именно из тех, что открылись уже сейчас, в эти три дня. Например, такое стихотворение (хотя, мне кажется, его я всё-таки помню и по прежним отношениям):
* * *
Это всё её советы,
Тёмной ночи шепотки,
Обещанья и приветы,
Расширявшие зрачки.
Это жизнь в лесу, вслепую,
Продвиженье наугад,
В темень чёрно-голубую,
В полуночный листопад,
Где шуршат, как крылья птицы,
Листья старых тополей,
Где на плечи мне садится
Птица радости моей.
Или вот такое место, тоже в чём-то близкое мне и понятное:
/.../
Но мы, возвращаясь к земному,
Добравшись по старым следам
К родному, знакомому дому,
Иное почувствуем там.
Мы чем-то высоким дышали,
Входили в заветную дверь
И многое людям прощали,
Чего не прощаем теперь.
- - -
Вечером того дня я дочитал оставшиеся страницы книги особого разочарования уже не было, потому что уже ничего особо не ждал. Ну увидел вдруг дважды прозвучавшее-таки слово «судьба» что ж, в отношении жизни Варлама Шаламова оно вполне понимаемо. Ну попались ещё две-три неловких строки тоже, будучи уже знакомым со слухом автора, в недоумение уже не впадал. Это, в общем-то, не страшно. Да, книга не принесла большой радости от общения с поэтом, да, она во многом разочаровала больше, скажем так, во вкусе поклонников-читателей (всё-таки поэт с именем значит, многими оценивается высоко), да, я уже не буду ждать от неё какого-то утешения и поддержки в трудную свою минуту, но зато она и не действовала угнетающе или даже разрушительно. Разочарование всё-таки не раздражение. Оно отзовётся некоторым унынием опять ошибся, но хотя бы не погрузит тебя в тоску. Я потому это специально отмечаю, что бывают случаи уже были с другими авторами и куда похуже. Я даже не побоюсь сказать страшнее. Это когда вдруг чувствуешь, что, говоря словами пушкинского стихотворения, «закружились бесы разны»... Но об этом уже где-нибудь в другой раз.
Владимир Цивунин
Сыктывкар, декабрь 2022 г.
(Подготовлено к публикации июль-август 2023).
|
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души"
М.Николаев "Вторжение на Землю"