Рассвет расстарался. И тусклые таинства равноденствия ублажены его легкой тяжестью (отметина искусности) - выкраденной, впрочем, у заката. Сколь уместна жирность тюркуаза, как сноровисто отмерен румянец! Триумфовать же над Геспером Фосфору позволила имперскость ландшафта, проколотого водонапорными башнями, скрипуче ностальгирующими по крепостям Столетней войны (закольцовывающая отсылка к миниатюрам "Хроник" Фруассара, пропитанным кармином и, возможно, египетским синим). Столпы эти, а равно кишечнополостные трубы, подобно всем зданиям бурого кирпича, пытались нагнетать скорлупчатую энергию. Часом ранее во мраке комнаты, протестующем против пробуждения, вешалка о пяти ребрах, наплевав на немыслимость красного во тьме, отчаянно цеплялась за мою курослепость, томатно поблескивая. Кругом - закрашенный ядовитым металл и липко-гладкий пластик, плоть вздутых грымз-попутчиц сочится некрасотой. И звезды смыты, исчезли насекомовидные констелляции, слагавшие позвоночник моих мысленных мореплаваний в девяностые - нет, не святые, но проспиртованные черным ветром, ибо народ впервые нашатырно проснулся без пастыря. Итак, астрономия? Я не уяснил еще в ту пору, что она - лишь неблагодарная дочь астрологии. Словно непостижимую музыку бубнил я прозвища звезд - Канопус, Антарес, Ахернар. Южное небо волхвовало в моей голове, и северная гемисфера не царила безраздельно, хотя я помню ее гигантский зрачок в жестком кошмаре, и он набит алмазным песком. Книга снов отверста от сотворения мира (очередного броска костей), но буквы ты выучиваешь не сразу. Азбука. Дева, выточенная из Луны, вслоена в опаково-лимонную стену. Время, о чудо, сшито из пленочных слайсов глазного ириса. Взрыв разлетающихся нетопырей, это сон в пьяном купе, когда ехали в штаб. Москва безвкусна, вавилонна, гениальна. В части влияния планет она размежована на управы. Арбат не вполне бесспорен, Меркурий здесь очевидно подсолен Марсом. Таганка отчетливо несет сатурническую печать. Сухое, совсем сухое (стоп, когда-то я уже это написал). Иероглифы таро явились аттракторами замысла Первого Текста, ненаписанного, конечно, меркнущего в винтообразной левитации над воронкой - вывернутой наизнанку башней (не водонапорной). Тупое лезвие миллениума, штурм города, брошеная и разбитая квартира, этанол загадочного происхождения в металлических кружках, разведенный сладким компотом. Досадно, молодость почти не оставила следов, потому отрывок этот столь беден. Женщины отказывали мне толпами, и я практиковал рукоблудные ритуалы, одновременно мечтая промять путь к магическим формулам, обратившимся, в итоге, в недосягаемую абракадабру. Студенчество мое не было воздушным и жовиальным - скорее, пигментированным золой и пеплом. Я не завистник, разве что иногда с горечью думаю, как мне недостает изумруда в глазах, добротной кожи в гардеробе и смелости в поступках. А нынче я завидую сам себе, когда, делая вид, что обдумываю стратагемы Сунь Цзы, изложенные в мраморном покетбуке с алой лентой-закладкой, пью кофе, и рядом дышит женщина, ставшая для меня втулкой Rota Mundi. Почему же мои сны пахнут теперь забытьем, отсутствием внятного выхода, блужданием за цирком по глинистым задворкам центра? Правда, наутро после того дня, когда река, ошеломительно широкая, густо и неотвратимо, будто солнце, чей пылающий вал зажигает сетчатку независимо от того, разомкнуты или замкнуты веки, текла бархатным купоросом с нерастворяющимся в нем головастиком солнца, проломленная рукотворным порогом из бетонных плит, а напряженно-медная, точно бедра негритянки, бутыль с кальвадосом нежно и яростно потела на пне, я увидел во сне нечто другое - льдистую картину, лазурью омывавшую детское лицо, образ рыжеволосой девочки. Мне последовательно показали секрет сверхчеловеческой безукоризненности. Сквозящим наслаиванием в суммарной плоскости слилось нескольких холстов-стадий - портреты ее хитрости, гнева, тоски, радости.