Так уж детство мое сложилось:
Зауряден и некрасив,
Вещи,
Купленные на вырост,
Вслед за старшими я носил.
Денег было в семье не густо.
В коммуналке, по вечерам,
Удивляя подруг искусством,
Мама ладила штопку нам.
Оставался от штопки след,
И понуро я брел по школе.
Просвещенный, что бедных нет,
Удивлялся:
— Я бедный, что ли?..
Дни летели гурьбой с откоса,
Я к жестоким привык словам,
И казалось, не будет сноса
Этим чертовым рукавам.
Если старые наши вещи
Перекраивать иногда,
Вещь нам будет казаться вечной,
Только в радость ли вещь тогда?
Год за годом летит...
Как прежде,
Я живу, эту быль храня.
Не надену чужой одежды,
Переделанной на меня.
Не приемлю избитых истин,
Слов расхожих,
Никчемных дел...
Я хочу прозвучать, как выстрел,
Что до Зимнего долетел.
Не к лицу мне в старье рядиться,
Я давно перерос старье.
Мама,
Милая мастерица,
Богу — богово,
Мне — мое.
В отпуске
Который день я не желаю спать,
А все ложатся рано, как нарочно.
Который раз встревоженная мать
Под нос себе бормочет:
— Полуночник...
А я молчу,
Киваю,
Но сижу.
Какой тут сон,
Какая тут усталость,
Коль месяц на работу не хожу,
И руки от безделья зачесались.
Сейчас бы «в ночь»,
А после —
Снова «в ночь»:
Железо мять в холщовых рукавицах,
А уж когда и двигаться невмочь —
Прийти домой
И спать,
Покуда спится.
Вот это — сон.
Вот это — наповал:
Упасть,
Очугунев усталым телом.
Да я б тогда и вовсе не вставал,
Когда бы знал,
Что все на свете сделал.
* * *
Хорошо там — где нас нет
(народная мудрость)
Он побывал в Азербайджане
И нам привез такую весть:
— Там нету только русской бани,
Зато все остальное — есть.
Мол, если жить хотим неплохо,
То надо, ноги взяв в кулак,
Менять уральскую берлогу
На прикаспийский особняк.
Но в предложеньи
Перебраться
Туда, где тишь и благодать,
Мне ясно слышится:
«Смотаться»,
И даже большее:
«Предать».
Оно б неплохо —
Десять комнат
И двухэтажный особняк...
Но на кого я брошу домну
И столько маленьких домнят?
* * *
«...мы ходим, словно марсиане,
по апельсиновому снегу...»
Р. Дышаленкова
Комбинат чадил из всех своих отдушин,
и отвалы, как вулканы, лезли вверх...
На автобус и на воду, и на сушу
опускался необычный красный снег.
А соседка все вздыхала по-крестьянски,
все кряхтела, все толкала:
— Погляди!
Глянь — пейзаж у нас в Магнитке... марсианский.
— Марсианский? — больно вздрогнуло в груди.
От сумы да от тюрьмы не зарекайся...
Мы живем, природе гибелью грозя.
Умиляемся:
— В Магнитке — как на Марсе!,
забывая, что на Марсе жить нельзя.
Главный экзамен
От проходной до цеха — по тоннелю:
Тепло здесь, хоть на улице зима,
Там воют бесноватые метели,
Засыпав тротуары и дома.
На улице мороз уже за сорок,
А в цехе,
Что ни час — то горячей.
Малюет пламя красные узоры
На черные полотна кирпичей.
Штампует сталь горячие мозоли
В изнеженную кожу рук моих,
Впервые я работаю до боли,
Работаю сегодня за двоих.
Работаю вторую смену кряду:
Мой сменщик заболел и не пришел.
Взрывается термитными снарядами
Взлетающее пламя над ковшом.
Еще стакан холодной газировки,
Еще один,
Еще, чтоб не упасть...
Татуировкой вышла на спецовке
Вся соль моя,
Вся боль моя,
Вся страсть.
Чугунный жар обугливает скулы,
И только совесть требует:
— Держись.
По полной отрабатывай прогулы
И прежнюю расхлябанную жизнь.
Первый хлеб
Хлебный запах,
Этот дивный запах.
Он для всех отчетливо иной...
Держат клены в вытянутых лапах
Каравай луны над головой.
Пахнет он ромашками и мятой,
В нем — простор завьюженных полей.
Но свежее всех и ароматней
Запах догорающих углей.
Запах домен, искрами кипящих,
Запах рук —
Горячий, заводской,
Оттого не горше хлеб,
А слаще —
Пусть он будет именно такой.
Русский хлеб испекся на мартенах,
На рабочих выстоял дрожжах.
Оттого и в новом поколенье
Ломтем хлеба мудро дорожат.
Лучший хлеб — что мною заработан.
Как я жду тот месяц, день и час,
Чтобы, в дом войдя, сказать вам: —
Гляньте, вот он,
Первый хлеб мой,
Сделанный для вас.
На зимней рыбалке
По кромке льда, по краешку воды,
Неся в руках свои коловороты,
Они идут от города к заводу,
Где лед желтеет ломтиком слюды.
А подо льдом такая глубина,
Что не видать ни щуки, ни подъязка.
Пружинит лед размеренно и тряско,
И кажется — подать рукой до дна.
Вот так монтажник ходит по лесам,
Когда объект готовится досрочно,
И потому особенно непрочно
Цепляет цепь к монтажным поясам.
Когда под ним шатается настил
И высота качается неверно,
Он так идет — отчаянно и нервно,
Не глядя вниз и руки опустив...
Что гонит их под шалую волну
По злому льду, подобному резине,
Неужто рыбы мало в магазине?
А им подай мороз да глубину.
Но рыбаки веселою ордой,
Облокотясь на стульчики складные,
Снуют руками, словно заводные,
Всех пуще — дядька с белой бородой.
Он всех быстрей просверливает лед,
Он мотыля из банки вынимает.
И глубже всех рыбалку понимая,
На мотыля презрительно плюет.
* * *
Самый слабый,
Неопытный самый,
С наступленьем рабочего дня
Я сказал,
Что работы слесарной
Не знавал...
Мол, учите меня.
Я был хитрым,
Но мастер хитрее —
Он подумал
И важно изрек:
— Через руки доходит быстрее.
Через руки!
Понятно, сынок?
Я не думал, что жизнь — развлеченье,
Но на гребне житейских атак
Обернулось ученье мученьем,
Эшафотом казался верстак...
Время дни,
Как листву,
Разметало,
И открылся печальный итог:
Научился я ладить с металлом,
А понять его душу не смог.
Нас учили всему «через руки»:
Через пальцы,
Разбитые в кровь,
И почти невозможные муки.
Обрели мы
И хлеб,
И любовь...
Но поймут ли нас дети и внуки?
И не скажет ли правнук вдали,
Что познавшие мир через руки,
Полюбить мы тот мир не смогли.
* * *
Добро и зло,
Друзья — враги...
На том весь мир покоится.
Дают — бери,
А бьют — беги! —
Стара, как мир, пословица.
Я счастлив тем,
Что с детских лет
По жизни шел иначе:
Что я не убегал от бед
И не просил подачек.
В горниле века обожжен,
Я путал землю с небом.
Бывал избит,
Чумаз,
Смешон...
Был всем,
Но трусом — не был.
Я знал,
Что рыбку из пруда
Никто не вынул без труда.
Но крепче всех пословиц
Я помнил: бедность — не беда,
И то, что в людях завсегда
Ценили честь и совесть.
* * *
Из обрезков железа и палок,
Что валялись у нас во дворе,
Мастерил он волшебный кораблик,
И закончил его в октябре.
В этот месяц сплошного ненастья,
Деловито сощурив глаза,
Словно легкие крылышки счастья,
Он приладил к нему паруса.
Был кораблик его неуклюж,
Плыл кораблик его одиноко
Вдоль осенних неласковых луж,
Мимо серых неласковых окон.
Был от холода воздух густой,
Но мальчишка спешил косолапо
За своей неказистой мечтой
Из дощечек,
Что выбросил папа.
Он бежал за игрушкой своей
От околиц до самого центра,
Представитель семьи сыновей,
Разошедшихся с нами в оценках
В понимании зла и добра...
Но корабль — это лучше, чем палка.
Можно Еву создать из ребра,
Можно выбросить ребра на свалку.
Время — спорить о правильных вкусах,
Время — ставить вопросы ребром!
То, что мы отметаем,
Как мусор,
К нашим детям приходит добром.
Что же делать?
Прости меня, мама!
На краю неизвестной земли
Из того,
Что казалось вам хламом,
Я построю свои корабли.
* * *
Словно куры, нахохлились клены,
Зачарованный город навис.
Только иней, как шепот влюбленных,
Осыпается к нам на карниз.
Я люблю эту белую пышность,
Освещенные снегом дома.
Я привык в синих сумерках слышать
Мерный рокот чугунных громад.
Здравствуй, город!
В объятиях крепких
Ты несешь нарастающий гул.
Синий ветер оранжевой веткой
Твои контуры чертит в снегу...
И пускай тучи давят на крышу,
Все равно им ее не сломать...
Я люблю эту белую пышность
И набрякшие снегом дома.
Оптический обман
С трудом дохожу до постели,
Потом засыпаю с трудом...
Как долго тянулась неделя —
Работа, дорога и дом.
Как медленно ехал автобус,
Как нудно бранился сосед,
Как долго не тают сугробы,
Как поздно приходит рассвет,
Как жарко румянятся печи,
Как много в заводе огней...
Мне кажется, день — это вечность,
И даже немного длинней.
Когда подойдет понедельник,
Задумайся и оглянись —
Покажется длинной неделя,
Короткой покажется жизнь.
* * *
Я бился с этой гайкой —
Хоть лопни, хоть убей...
Товарищ молвил:
— Дай-ка...
Он хмыкнул:
— Не робей.
И я услышал в гуле,
Окрашенном огнем:
— Раз люди завернули,
Мы, люди, отвернем.
Нас после жизнь крутила,
Пророчила беду.
Но вспомню бригадира —
И сердцем отойду.
Под ветры ли...
Под пули...
Все думаю о нем.
«Раз люди завернули,
Мы, люди, отвернем...»
А годы снова мчатся,
Дороженька — не гладь,
Мне —
Плакать и прощаться,
И падать, и вставать.
Мне
Видеть небо звездным,
И верю,
Что когда
Мне время скажет:
— Поздно...
Отвечу:
— Ерунда!
На счастье,
На беду ли,
К звезде или ко дну...
Найду, где завернули —
И напрочь отверну.
* * *
Я пришел в обычный цех
Весь напыженный,
Как Будда.
Думал, буду лучше всех,
Но почувствовал —
Не буду:
Глаз не тот,
Рука не та,
А еще не та работа,
А еще не та мечта,
А еще...
Еще...
Да что там!
Дед щетинится, как еж:
— В институт ступай,
Холера.
Если слесарем негож,
Будешь годен инженером.
Но...
Негож...
Негож...
Негож...
Вот такая Одиссея.
Что посеешь — то пожнешь.
Что прикажете посеять?
Почти по Чехову
Весомо и зримо дышала Магнитка,
Седыми дымами курился Урал...
Он гайки низал на суровую нитку
И строго по списку болты набирал.
Себе он казался почти что героем,
Хоть всем этим гайкам — копейка цена.
Но коли без гаек гараж не достроен,
Он тащит, — иначе запилит жена.
А значит, долой пятилетние планы:
Таким дай возможность — упрут самосвал!
Гляди, как раздулись хапуги карманы —
Как будто деньгами он их набивал.
Он гайки низал на суровую нитку,
Потомками проклятый только за то,
Что крепкое тело державной Магнитки
Шатается из-за нехватки болтов...
* * *
Словно к меду летящие пчелы,
Меж людей полусонных скользя,
К остановке «Гора Пугачева»
Деловито слетались друзья.
На ногах — сапоги с отворотом,
А на лицах — такая тоска,
Словно вышли с утра на работу —
Тяжеленные камни таскать.
И покуда река не всплеснула,
И заря от земли далека,
Каждый истово двигал на скулах
Отвердевший кругляк желвака.
Но планета степенно скрипела,
Пробираясь сквозь толщу веков,
И река постепенно вскипела
Белой пеной литых поплавков.
Только спиннинги пели, как пчелы,
Выгибался чешуйчатый сиг...
И смотрела земля Пугачева
На оттаявших внуков своих.
* * *
Шар земной от людей заслоня,
Ненавистная движется вьюга.
Но идет по рольгангам броня,
И листы громыхают упруго.
День в России, цветение рощ,
Но Земля — это две половины,
На другой — бесконечная ночь,
И граница — тяжелые мины.
И нельзя нам за них заступить,
Мины всюду: в земле, в океане.
А Земле очень хочется быть,
И она не выносит страданий.
Даже мертвые помнят о нас,
Приглядись:
Между строк похоронки
Миллиард умирающих глаз —
Наши предки
И наши потомки.
Мать-земля не желает могил...
Грохотали листы броневые
Не затем, чтобы кто-то убил,
А затем, чтобы жили живые.
И одетое нашим листом,
В ореоле сверкающих слитков,
Мир закрыло надежным щитом
Мускулистое тело Магнитки.
Воскресная электричка
Проезжали —
Столбы как столбы.
Обернулись —
Невзрачные спички.
Кто — по ягоды,
Кто — по грибы,
Четырехчасовой электричкой
Выезжали, как будто бы в ночь,
А сейчас уже серо и сыро...
Кто-то кутает сонную дочь,
Кто-то будит уснувшего сына.
Наполняется шумом вагон,
Проводник попросил потесниться.
Миновали еще перегон —
Появляются новые лица:
Кто — за ягодой,
Кто — за травой,
Кто — за воздухом,
Кто — по привычке...
А в последний вагон электрички
Осужденного вводит конвой.
Подшипник
Еще не опытен и молод,
Он так рассерженно ходил,
Подшипник был не им расколот,
Но он сегодня —
Бригадир.
И хоть цена железке —
Малость,
Он был расстроен
Оттого,
Что их на складе не осталось,
Не хватит, значит, одного.
Рукою нежно взяв подшипник,
Он гладил треснутый металл,
Свои недавние ошибки,
Сопя,
В уме перебирал.
Он был рассеян
И растерян,
И говорил куда-то вбок,
И происшедшему не верил,
И не укладывался в срок.
Когда же смирный,
Как овечка,
Виновник рядом сел на вал,
То бригадир сказал беспечно:
— Плевать!
Я тоже разбивал.
И цех не дрогнул от испуга,
А он пожертвовал собой,
Приняв нацеленную в друга,
Хотя и крохотную, боль.
Зимние цветы
Огонь,
И тот как будто приостыл,
Когда сквозь рев
И грохот многотонный,
В горячем цехе выросли
Цветы,
Разламывая яркие бутоны.
И дрогнул цех,
И воздух посвежел,
И Петька,
Что сорил напропалую,
Сметает пыль с горячих этажей
И крановщицам дарит поцелуи.
Впервые
Воцарилась тишина,
И гул печей —
Как трепет стрекозиный.
У маленького темного окна,
В железных неокрашенных корзинах
Стоят огнеупорные цветы,
Разбрызгивая огненные тени,
О, сколько непокорной красоты
В их дерзком неожиданном цветеньи!
Вода
Я умирал.
Гудел состав товарный —
Завод, как прежде, требовал руды,
А рядом
Жутко всхлипывал напарник,
И тщетно я шептал ему:
— Воды!..
Я умирал —
Врач это понял сразу.
Рука рвала в беспамятстве кадык,
И я в бреду
Кричал врачу:
— Зараза!
Ты принесешь когда-нибудь воды?
До сей поры
Из памяти не стерты
Ни тот огонь,
Ни тот угарный дым...
Я умирал.
Меня считали мертвым.
Я жить хотел.
Я требовал
Воды.
Красные ночи
Над мартенами зарницы,
Небо радугой цветет...
Хочешь чуду подивиться,
Глянь на улицу, народ:
Каждый листик на березках
Алым пламенем объят...
В трудовом Магнитогорске
Ночи красные стоят.
Поэзия Магнит-горы
Весомой поступью рабочей
Наполнив гулкие цеха,
Сквозь тьму осеннюю грохочет
Строка горячего стиха.
Слова, что голуби под крышей,
Им здесь просторно и светло,
Они взлетают выше... выше...
И камнем падают в тепло.
К себе приковывая взгляды,
Разряды выгнулись дугой,
Уже гудит под эстакадой
Рабочей гордости огонь.
И ты прислушайся: грохочет,
Наполнив синие дворы,
Как зарево осенней ночи,
Поэзия Магнит-горы.
Рубеж
Я шел в огонь.
Огонь мне зубы скалил,
Ему, видать, понравилась игра.
А город спал,
Морозен и хрустален,
И ничего не ведал до утра.
Гостеприимно выстроились стены,
Спешил в тепло усталый человек.
А я стоял у дымного мартена,
Тяжелый пот оттряхивая с век.
Мне в эту ночь
То плакалось,
То пелось,
Гудела сталь в оплавленном ковше,
И ничего
Так больше не хотелось,
Как устоять на этом рубеже!
* * *
В кроне тополя — огненный шар,
От росы еще тянет прохладой,
И трава, как весной, хороша,
В шелестящих ручьях листопада.
Ветер тронет тихонько сосну,
И шутливо бранится старуха.
И упал бы в траву, и уснул,
Захлебнувшись от спелого духа,
Но у нас впереди марш-бросок.
Этот воздух, прохладный и синий,
Скоро станет сухим, как песок
Африканской горячей пустыни.
И поэтому нам не до сна,
Разрешили б раздеться до маек...
Но качает вершиной сосна,
Видно, тоже не все понимая.
* * *
Вновь солнце опускается на сопки,
Чтобы исчезнуть в красном далеке.
Сегодня мы отмеряли полсотни
Тревожных
Километров по тайге.
Сегодня нас подняли по тревоге.
Как все-таки огромен шар земной:
Мы не прошли еще и полдороги,
А кажется —
Полмира за спиной.
Мы отдохнем,
Когда утихнут птицы,
Таежные привалы коротки.
Но все-таки
Мы сможем накуриться
И на минуту скинуть сапоги,
И на пеньке
Пристроившись устало,
Перемотать портянки, не спеша...
В такие вот короткие привалы
Не тело отдыхает,
А душа.
* * *
Уже мороз обрушивался гулко
И лес гудел на сотнях языков,
Когда я уходил по переулку
С брезентовым, тяжелым рюкзаком.
Я шел туда, где бури и метели
Валили телеграфные столбы,
Где мускулы буграми пухли в теле,
Морщиня обмороженные лбы.
Согревшись у горячего полена,
Мы били неподатливый гранит,
В сугробах утопали по колено,
Закапывали в сопку динамит.
И рельсы пролегали через камень.
Тот камень превратился в прах и пыль,
Когда своими черными руками
Я вбил в него серебряный костыль...
Уже мороз обрушивался гулко,
Ветвями, как железными, звеня,
Когда я уходил по переулку —
И Родина ручалась за меня.
Армейская весна
Вот и снова весна, только нынче немного другая,
Хоть все те же березы растут в этом сером краю,
Те же самые птицы пугливое солнце ругают,
И девчата, как дома, покоя душе не дают.
На погоны обрушилось утро, весомо и звучно,
Вроде, так же, как дома, асфальт продырявлен водой,
Отражаются в лужах последние снежные кручи,
Словно оспой, изрытые дальневосточной весной.
На затылках прохожих еще кособочатся шапки,
Но — пальто нараспашку, от счастья теплеет в груди.
Ах, как много цветов продают вездесущие бабки,
Не продали бы все, ведь любовь у меня впереди!
* * *
Молодая цыганка в ударе,
Зрит ладонь — как читает чертеж:
— Коротка твоя линия, парень,
Только долгую жизнь проживешь.
Я гадала в селе и в столице,
Я гадала во все времена...
Знай, что линия жизни продлится,
Коль сольется с народной она.
...Год прошел или два миновало —
О цыганке лишь память жива.
Паренек с голубого Урала —
Под Москвой, на строительстве рва.
Под Москвою дороги раскисли,
Полыхал над столицей огонь...
Неприметная линия жизни
С каждым часом врастала в ладонь.
От работы она не стиралась,
Погруженная в плоть ремесла,
С каждым взмахом кайла — углублялась,
С каждой глыбою камня — росла...
И легли на просторах Отчизны,
Начинаясь у древней Москвы,
Продолжением линии жизни —
Фронтовые окопы и рвы.
* * *
Долгожданная осень ударила в лоб,
Небо стало тяжелым, бесформенным комом,
Все замкнулось в единый, светящийся столб,
И невиданный ливень обрушился громом.
И, пробитая градом, осунулась рожь,
Заплескались громадные, грязные лужи.
Этот ярый сентябрь на себя не похож...
Разве осень от этого выглядит хуже?
Учения
И опять тревога день и ночь,
И нельзя в дороге занемочь,
И нельзя под ливнем отдохнуть:
Впереди «противник», значит, в путь.
Автоматы — грузом, силы нет,
А машина юзом — и в кювет,
И хрипя сквозь зубы: «Навались!»,
Я впервые понял: это — жизнь.
* * *
Лучи неразгаданных зарев
Пронзают безоблачный день,
И все хладнокровные твари
Поспешно скрываются в тень.
Так будет на нашей планете,
Так было столетья назад:
Рассветы, рассветы, рассветы...
Пока не наступит закат.
Но выбросит красные перья
Горящего солнца котел —
Окрепнет душою Коперник
И гордо взойдет на костер,
Задуют попутные ветры,
И краше покажется век.
Очищенный пламенем светлым,
Честней заживет человек.
Пречистое светлое пламя,
Во все на земле времена
Оно, как священное знамя,
Вело за собой племена.
Но если во тьме непроглядной,
Волну будоража во мгле,
На солнце рождаются пятна —
То буря идет по земле.
* * *
В Приморье снег, как белый поролон,
Весь полон нарочитости и фальши.
Мне хочется свернуть его в рулон
И выкатить куда-нибудь
Подальше.
Как далеко уральская зима,
Сугробы у запущенной запруды...
Я, кажется, и впрямь сойду с ума,
Коль завтра же не выеду отсюда.
А впрочем, тут не климат виноват:
Мартенами, как звездами мерцая,
Зовет меня любимый комбинат
И люди с очень сильными сердцами.
Там ждут меня ребята-слесаря,
Там звездными высокими ночами
В полнеба разливается заря
Над нашими багровыми печами.
Люблю тебя, трудяга-городок,
И уходя в суровые походы,
Я верю, что любая из дорог
Однажды приведет меня к заводу.
* * *
Тайга не желала незваных гостей:
Брала за грудки,
И трясла,
И трепала...
Мы в кожу втирали лосиное сало,
А жуткий мороз пробирал до костей.
И кедры трещали,
Ветвями махая,
И северный ветер костер заносил,
И падали мы,
Выбиваясь из сил,
Ругая колдобины дикого края.
И снова вставали,
И ели консервы,
Как предки едали,
Не с вилок — с ножей.
И письма читали,
Где жены
Мужей
Своих проклинали,
Ушедших на Север.
Я многое понял той лютой зимой,
Когда бородатый,
Матерый мужчина,
Дубленые щеки по-детски морщиня,
Заплакал,
И ночью уехал домой.
А мы оставались,
Мы песен не пели —
Слова провалились
Куда-то в живот.
И лишь бригадирский
Застуженный рот
Ревел по утрам, поднимая с постелей.
Мы снег на лице растирали горстями,
Зажмурясь от ветра,
Шагали в метель.
Тайга не желала незваных гостей,
Но мы-то явились в нее не гостями.
* * *
Три года
Кряду
Отработав,
Насквозь продутые зимой,
Мы поспешили к вертолету
С одним желанием:
Домой!
От этой чертовой метели —
Домой.
А дома —
На кровать...
Нам так пайки осточертели!
А дома,
Дома — благодать...
Следя за медленною тенью,
Жуя конфеты «Арахис»,
Мы все летели и летели,
С надеждой вглядываясь вниз,
Где шли пугливые косули,
И солнца жаркие лучи
Пекли озера,
Как глазунью,
В румяных противнях лощин.
* * *
Забытый край, дороги — мимо.
Стога, как шапки набекрень,
К заре привязанные дымом,
маячат избы деревень.
И наш поселок у Амура,
и деревянные баржи...
Вдоль берегов скалисто-хмурых
вода стремительно бежит.
Заросший сад, а посередке
(когда-то были здесь пруды)
ползет рассохшаяся лодка
в бесплодных поисках воды.
И деревянное корыто —
обломки прожитых веков...
И котлован, как будто врытый
в промозглый рев грузовиков.
Фундамент вычурной покройки...
Вот здесь, в затерянной глуши,
отчаянно вцепились в стройку
сто двадцать три живых души.
Дыханьем чувствуя друг друга,
спаялись в тесное кольцо.
В кромешный снег, мороз и вьюгу,
горячий смерч — и все в лицо.
Простите, жены и невесты,
за скупость наших телеграмм...
И не смолкает в перелесках
натужный скрежет пилорам.
И нам покуда не до писем...
Как часто, бредя наяву,
мы вспоминаем кто Тбилиси,
кто Ереван, а кто Москву,
а я, конечно же, Магнитку...
В неярком пламени костра
смотрю на тусклую открытку —
на ней моя Магнит-гора.
И душу схватывает гордость:
старушьим сплетням вопреки
мы, как отцы, постоим город
на берегу большой реки.
Ну, а за то, что нам не сладко,
вблизи клокочущих плотин
магнитогорскую палатку
в амурском камне воплотим.
Первые шпалы
В вагоне кровати в три яруса,
Доска, на которой сидим,
На ней капюшон, будто парусник,
Раскинул сосед-осетин.
Вокруг — лишь тайга да болотища,
К поселку лесная тропа...
В тайгу забредешь — не воротишься,
В болота — и вовсе пропал.
Бригада нас ехала дружная,
Один к одному — двадцать пять,
Да все бородатые, с ружьями,
Шутили: «Медведей стрелять».
Таежники, люди привычные,
Усмешку таили в усах:
Мол, даром, что люди столичные,
А видно — бывали в лесах...
Мы сразу объелись орехами,
Промокли, продрогли, и вот
«Охотники» сразу уехали,
Сославшись на слабый живот.
А мы, усмехнувшись устало,
Ладони до мяса содрав,
Приладили первые шпалы
За нас и за тех, кто удрал.
Сейчас вспоминаем за чаем,
Как, иней ломая с бород,
Мы с гордостью первых встречали
Приехавший позже народ.
А дел и сегодня немало —
Под силу не всякой стране.
Но самые первые шпалы
Особо запомнились мне.
Пусковой объект
В проем окна лучи упруго бьют,
Пылинки в промежутке тесно сгрудив.
Нам предстоит построить здесь уют
Хорошим, незнакомым нашим людям.
Жильцы торопят: «Сделайте быстрей!
Мы сами зашпаклюем эти дыры».
Им наплевать, что нет еще дверей,
Им нужен ключ от собственной квартиры.
Нам тоже очень хочется быстрей,
Но надо постараться сделать лучше.
А новосел пристанет, как репей,
Весь день бубнит, надсаживая уши.
Уже замок приладишь на двери,
Останется чуть-чуть подмазать дыры,
И вот уже, пожалуйста, бери —
Ключи своей красавицы-квартиры.
И на душе становится теплей,
И взмахи кисти четче и нежнее.
Из всех профессий нынче на земле —
Профессия строителя нужнее.
* * *
Ты уехала, я не уеду,
Буду строить в холодном краю,
И грядущую нашу победу
Не сменяю на нежность твою.
Только здесь, среди грязных ухабов,
Я впервые додумался вдруг,
Что ты просто красивая баба,
А совсем не товарищ и друг.
Над работою нашей злословя,
Ты не скрыла испуганных глаз.
Все, что мы с тобой звали любовью,
Стало просто несчастьем для нас.
Бьет в лицо запоздалая осень,
И пульсирует жарко в мозгу,
Что вчера бы я мог тебя бросить,
А сегодня уже не могу.
Презирая твою мягкотелость
И о прошлом ничуть не скорбя,
Мне бы все-таки очень хотелось,
Чтобы ты оправдала себя.
* * *
Со всех сторон земля курилась паром,
Угрюмый лес обуглено вставал,
Когда я крикнул сослепу:
— Шлагбаум!
А друг спокойно вымолвил:
— Завал.
Мы пол-Земли уже исколесили,
А поперек дальнейшего пути
Легла такая мощная лесина,
Что не объехать
И не обойти...
Я на земле свой хлеб жую не даром,
Но там,
Где неуютно и темно,
Я снова принимаю за шлагбаум
Какое-то случайное бревно.
И снова я готов остановиться,
Кляня свою запутанную жизнь,
Но друг мой надевает рукавицы,
Сурово улыбается: — Берись...
И я берусь,
И я кричу от страха,
Осев под лютой тяжестью бревна,
Ладони — в кровь,
И клочьями — рубаха...
И снова жизнь отчетливо видна.
И вновь через житейские трясины,
С неистовостью беглого раба,
До следующей сваленной лесины,
Туда — где начинается Россия,
Туда — где продолжается борьба.
* * *
Не слепой, не глухой, не горбатый,
За собой не зная вины,
Я живу по великому блату
Гражданина великой страны.
Мой далекий неведомый пращур,
За бахвальство меня не кляни...
Я друзей выбирал настоящих,
И меня выбирали они.
Не надеясь на скорое чудо,
Мы учились работать всерьез, —
Так, что кровь закипала в сосудах,
Несмотря на крещенский мороз.
Мы не ведали точек отсчета,
Мы не знали ни в чем середин,
И с врагами короткие счеты
Мы сводили один на один...
Но за то, что я рос несутулым,
Что крепчала рабочая кость,
Что к обветренным временем скулам
Прикипела веселая злость,
И за то, что мы плакать умеем,
И за то, что мы песни поем,
И за то, что мы рано стареем,
И за то, что нескоро умрем,
Я всегда ощущал виноватость...
В неоплатном и вечном долгу,
Я живу по великому блату,
И поэтому много могу.
* * *
Привыкаю к тому, что живу,
И к тому, что умру, привыкаю.
Я люблю глаз твоих синеву
И терплю синеву с облаками.
Представляю колючую тьму,
Бесконечные кольца-спирали.
Очень трудно привыкнуть к тому,
Чего мы никогда не видали.
Неподвластно живому уму
То, что рядом гнездится веками.
Я легко привыкал ко всему,
И к тому, что умру, привыкаю.
С каждым днем привыкаю...
И все ж,
Если выпадет черная карта,
Когда скажут:
— Сегодня умрешь!
Я скажу:
— Потерпите до завтра!
* * *
Ручьи убегают из марта,
Плывут, огибая сарай...
Ну что же ты бросила карты?
Возьми их опять.
И гадай!
Гадай... Чтобы сердце звенело,
Открой мне таинственный слог.
Пусть черное кажется белым —
И чтобы не верить не мог.
Сегодня так хочется верить
В правдивость цыганкиных врак:
Что люди отныне — не звери,
И враг мой мне больше не враг.
Гляди — разгорается утро...
Ты видишь, как дышит сосна?
Промчится и эта минута,
А следом за нею — весна.
И что меня там ожидает?..
Траву прилизав, словно чуб,
Из марта ручьи убегают.
А я от себя не хочу.
* * *
Я помню осеннюю жирную грязь,
Она налипала пудами на ноги,
Я помню соломенный тонкий матрас.
Барак деревянный у самой дороги.
Мне помнится,
Как по-мужицки кряхтя,
Сапог я натягивал на ногу голую,
А после
Зубами скрипел
От гвоздя,
Который сквозь пятку
Просверливал голову.
Я помню
Раствором забрызганный лоб,
И нашу кромешную шалую ругань.
Я помню
На Витьку свалившийся столб,
На самого-самого
Лучшего друга.
Я помню,
Я помню,
Я помнить устал...
В могилу валились промерзшие комья.
Потомки
Потом возведут пьедестал.
Я — помню.
* * *
А сигарета все еще горит.
Пустой подъезд, и матовые стекла,
И тишина тревогою промокла,
И тишина о чем-то говорит.
Не докурить сегодня, не допеть.
Не досказать, не выплеснуть наружу.
Как тяжело почувствовать ненужность
И ничего осмыслить не успеть!
* * *
В затрапезном больничном халате,
Подпирая ограду спиной,
Я очнулся на Малом Арбате —
Невеселый,
Тяжелый,
Хмельной.
Как неведомый зверь из пучины,
Я возник порождением зла.
Видно, вескими были причины,
Видно, темными были дела,
Что стою, прислонившись к ограде,
По-щенячьи неслышно скуля,
Не чего-то разумного ради,
А чего-то неясного «для».
Отчего же уютной больницы
Оказались мне стены тесны?
Видно, стало недоброе сниться,
Видно, вещими были те сны.
Что грозит мне
И что мне грозило?
Что мешает вернуться назад?
И какая враждебная сила
Зашвырнула меня на Арбат?
Видно, снилось мне что-то такое,
До того был горячечным бред,
Что от сладкого сна и покоя
Я очнулся
И вышел на свет.
И стою, подпирая ограду,
Ни на что в этом мире не гож...
— Так и надо тебе,
Так и надо!
Никогда снов своих не тревожь.
* * *
Я на улице жил Калмыкова,
Но не ведаю, кто он такой?
Просто в строчку попавшее слово
Или канувший в бездну герой?
Да и не было б в этом печали,
Никакой бы не мнилось беды,
Если б мы не всегда отвечали
За свои и чужие следы.
Потому что за именем нашим —
Через каменный, бронзовый век,
И железный, и атомный даже —
Беспристрастный следит человек.
Прародитель... Мой царственный предок,
Я твой взгляд ощущаю спиной.
Не отцы виноваты, не деды
В том, что я сотворил со страной.
Только я и такой же мой сверстник,
И такие же наши друзья, —
Мы сорвали свой голос на песне,
Надрываться в которой нельзя.
Что ж дивиться, что голос не слышен,
Что свистит одураченный зал.
Калмыков?.. Это даже не свыше,
Это избоку кто-то сказал.
* * *
Схороните меня без ремня,
Чтобы я мог явиться однажды
К тем, что слали на гибель меня,
К тем, что нас и не видели даже.
Мы ушли, растворились во мгле,
Превратились в пески и барханы,
Нас настигли на вражьей земле
Справедливые пули... и ханы.
И лежу я под тем кишлаком,
И смотрю на могильник нерусский,
И сквозь время грозит кулаком
Мне отец, что закопан под Курском,
Растворившийся в море огня.
Я в семье был последним кормильцем...
Схороните меня без ремня,
Чтобы я вам однажды приснился.
Исповедь
Судьба пытала на излом.
Да как пытала:
Покинул я родимый дом —
Ей было мало,
Не стало хлеба и вина —
Захохотала,
Ушла и сгинула жена —
Она плевала,
Семь пядей чувствовал во лбу
Да толку мало.
Я клял коварную судьбу,
Она молчала...
Когда же смерти пятерня
Мне свет закрыла —
Лишь тут я понял, как меня
Судьба хранила.