Чижик Валерий Александрович : другие произведения.

Под ледником

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.05*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главы из романа. Главный герой книги, конечно же, не ангел, не посланник небесный. Он человек подневольный, ПОЕП (посланник епископа), т.е. надзирателя за порядком в вверенной ему епархии - так это слово переводится с греческого. Халлдор Лакснесс - исландский лауреат Нобелевской премии по литературе и Международной премии мира.

   Халдор Лакснесс
   ПОД ЛЕДНИКОМ
   Роман
  
   Главы из романа. Перевод с английского. Текст не вычитан. Продолжение следует.
  
  
   Глава 1
   ЕПИСКОПУ НУЖЕН ПОСЛАННИК
   Епископ вызвал нижеподписавшегося к себе вчера вечером. Он предложил мне нюхательный табак. Спасибо, но я от него чихаю, сказал я.
   Епископ:
   - Батюшки! А я никогда! В былые времена все молодые теологи нюхали табак.
   Нижеподписавшийся:
   - Я не считаю себя теологом. И даже слабо понимаю, что это слово обозначает.
   Епископ:
   - Не могу предложить вам кофе, так как мадам нет дома. В наше время даже епископские жены не сидят более дома по вечерам: общество разлагается на глазах. Ладно. Мой мальчик, вы кажетесь мне вполне приятным молодым человеком. Слежу за вами с прошлого года, с того момента, как вы вели для нас протокол заседания синода. Это был шедевр - то, как вы записали весь их бред, слово в слово. У нас ранее не было ни одного теолога, который бы знал стенографию. А вы вдобавок еще умеете обращаться с фонографом - или как там эта штука называется.
   Нижеподписавшийся:
   - Она называется магнитофоном. Фонограф несколько лучше.
   Епископ:
   - Подумать только - весь этот граммофонный бизнес... О небо! Вы в телевидении тоже разбираетесь? Невероятно! Это вроде кино. Две минуты - и я сплю непробудным сном. Где, скажите только, вы всему этому научились?
   Нижеподписавшийся:
   - В том, чтобы записывать звук на магнитофон нет ничего сложного. Научился этому, когда меня, время от времени, приглашали работать на радио. Но никогда не работал с телевидением.
   Епископ:
   - Это не имеет значения. Магнитофона и стенографии достаточно. Удивительно, как люди научаются писать этими крысиными хвостиками! Это как арабский язык. Самое время для вас стать духовным лицом! Однако у вас, вне сомнения, хорошая работа?
   Нижеподписавшийся:
   - Я репетиторствую в изучении языков. Немного преподаю арифметику.
   Епископ:
   - Так вы и языки знаете!
   Нижеподписавшийся:
   - Ну, как сказать. У меня есть поверхностные знания в тех пяти или шести языках, которые нужны для зачисления в ВУЗ. Немного знаю испанский, потому что я как-то возил группу туристов на Майорку и подготовился к этому заранее.
   Епископ:
   - И с теологией у вас тоже все в порядке, не так ли?
   Нижеподписавшийся:
   - Думаю, да. Хоть и не считаю себя таким уж верующим.
   Епископ:
   - Рационалист? Это нехорошо! Таких вещей следует опасаться.
   Нижеподписавшийся:
   - Честно говоря, не знаю, как меня правильнее называть. Лучше всего, посредственностью и никем более. Хотя у меня были неплохие отметки по теологии.
   Епископ:
   - У вас, возможно, даже нет желания быть посвященным в сан?
   Нижеподписавшийся:
   - Никогда об этом особенно не задумывался.
   Епископ:
   - А вы подумайте, подумайте. И потом - нужно жениться. Так это вышло у меня. Неплохо бы еще завести детей. Только тогда начинаешь по-настоящему понимать, как работает Творение. Мне нужен человек, который совершил бы небольшую поездку по моим делам. Если она окажется успешной, у вас вскоре появятся неплохие средства к существованию. Но жену себе придется подыскивать самому.
   Я с надеждой прислушался, но епископ тут же переключился вдруг на французскую литературу. Читать ее одно удовольствие, сказал он. А как вы думаете?
   Нижеподписавшийся:
   - Думаю, да. Если только для этого находится время.
   Епископ:
   - А вы не находите странным, что величайших французских писателей сделали бессмертными книги, которые они написали об Исландии? Виктор Гюго написал Han d'Islande, Пьер Лоти написал Pecheurs d'Islande, а Жюль Верн увенчал свое творчество потрясающим произведением "Путешествие к центру Земли" (Voyage au Centre de la Terre) о леднике Снáйфедльсйёкюдль (Snæfellsjökull). Одним из действующих лиц книги является Ами Сакнуссемм, единственный известный исландский алхимик и философ. Прочитав ее, нельзя уже остаться тем же самым человеком. Нашему народу никогда написать ничего, равного этой книге - во всяком случае, о леднике Снáйфедльсйёкюдль.
   Нижеподписавшийся был не совсем согласен с епископом в отношении книги, замыкавшей список, и провозгласил, что на него куда большее впечатление произвел отчет о кругосветном путешествии Филеаса Фогга, чем рассказ о вояже Отто Линденброка к центру Земли через кратер Снáйфедльсйёкюдль.
   Однако, как оказалось, то, что я думал о французской литературе, для епископа оказалось несущественным.
   Епископ:
   - Что вы скажете, если я предложу вам взять ноги в руки и отправиться к леднику Снáйфедльсйёкюдль для проведения самого важного, со времен Жюля Верна, исследования в окрестностях всемирно известной горы? Я заплачу по государственным расценкам.
   Нижеподписавшийся:
   - Не ожидайте только от меня совершения героических поступков. Кроме всего прочего, я слыхал, что героические поступки никогда не оплачиваются по государственным расценкам. Я отнюдь не лишен храбрости, и если Вашему Святейшеству необходимо доставить письмо к леднику или же нужна подобная услуга, то полагаю это вполне в пределах моих сил.
   Епископ:
   - Я хочу послать вас примерно в трехдневную командировку за мой счет. Я дам вам письменную инструкцию по выполнению задания. Хочу попросить вас встретиться там с местным священником, пастором Ионом Примусом и попросить его о том, чтобы он приютил вас. Мне нужно кое-что изучить в западном районе. Нижеподписавшийся: А можно поинтересоваться, что именно вам нужно изучить? Епископ: В изучении нуждается жизнь христианства под ледником.
   Нижеподписавшийся:
   - Каким же образом подобный труд может проделать неопытный невежда вроде меня?
   Епископ:
   - Лучше всего, пожалуй, начать с самого старины Иона. Например, определить, в своем ли он еще уме или уже нет, а может быть стал даже умнее всех остальных нас. Он провел шесть лет в университете в Германии, изучая историю, и в конечном счете оказался здесь, как один из теологов. Ион всегда был темной лошадкой. Сейчас же некоторые считают, что он утратил веру в Бога.
   Нижеподписавшийся:
   - Должен я каким-то образом вмешаться?
   Епископ:
   - Прежде всего, как сотрудник Министерства Церковных Дел, я хотел бы знать, почему этот человек не стремится поддерживать здание церкви в надлежащем состоянии. И почему не проводит больше священных литургий? Почему перестал крестить детей? Почему перестал хоронить мертвых? Почему он не забирает свое жалованье, положенное ему за последние десять или двадцать лет? Не означает ли это, к примеру, что он считает себя более верующим и святым, чем все остальные мы? Что говорят об этом прихожане? Три раза я ездил туда и инструктировал его лично, как и каким образом он может привести все дела в порядок. Управление послало ему около 50 различных писем. И, конечно, ни слова в ответ. Нельзя никого предупреждать более трех раз; не говоря уж о том, чтобы испугать, - четвертый раз просто убаюкает его; после этого нам не останется ничего другого, как лишить данного слугу Господа его сана. Но где сами преступления? Вот в чем дело! Для этого и нужно расследование. Сейчас ходят какие-то небылицы о том, что он позволил захоронить покойника прямо в леднике. Какого покойника? Это же прямое оскорбление религиозных чувств! Аккуратно проверьте эти слухи. Если существует тело покойного, мы хотим, чтобы оно было доставлено в места обитаемые людьми и захоронено на специально освященной для этого земле. А если за пастором числится еще что-то, то что именно? В позапрошлом году я написал одному малому, который считается в тех местах приходским клерком, - уж не помню его имя. Ответ пришел вчера, почти точно на 18 месяцев позднее. Так что нельзя пожаловаться, что там они очень спешили с ответом. Но хочется спросить, что за деревенщина у них живет? Или там, под ледником, существует нечто вроде круговой поруки? Против нас, здешних! Нечто вроде общества свободных масонов? И люди эти с дважды более двинутыми мозгами по сравнению с их пастором Ионой Примусом. Полагаю, нет ничего дурного в том, если мы и клерка тоже порасспрашиваем о том о сем. Вот, почитайте его каракули.
   Епископ протянул мне огрызок бумаги величиной с собачье ухо, который чудом прошел через все почтовые перипетии. Письмо выглядело так, будто его передавали с фермы на ферму, из кармана в карман, из района в район, прежде чем достигло епископа. Тем не менее, оно воплощало в себе вполне определенный умственный настрой, и если можно так выразиться, не просто привлекало взгляд своим необычным видом, а неприкрыто выражало логику мышления тех мест, откуда оно прибыло. Вряд ли, однако, оно представляло собой какую-нибудь историческую ценность. Некоторое время епископ размахивал письмом перед моим носом, а я послушно следовал взглядом за его движениями. Затем, сказал он, говорят, пастор разрешил рыбакам и эмигрантам приделать какую-то уродливую пристройку практически у самой верхушки церковного здания. Передайте ему лично от меня, чтобы он немедленно снес ее! Более того, ему давно пора серьезно подсуетиться, найти время и довести до конца его бракоразводный процесс с женой. Слухи ходят, что он женат уже 30 лет - больше, чем я нахожусь на должности епископа, - и до сих пор не развелся со своей женой, хотя точно известно, что он никогда с ней не спал в одной постели и не жил под одной крышей. Вместо этого, он кажется не нашел ничего лучшего, как спутаться с какой-то бабенкой по имени Хналпора. Разве не подрывает такое поведение авторитет нашего христианского священства?
  
   ПИСЬМО ЕПИСКОПУ ОТ ПРИХОДСКОГО КЛЕРКА,
   НЕКОЕГО ТУМИ ЙОНСЕНА ИЗ БРУНА-ПОД-ЛЕДНИКОМ.
  
   Пишущий просит снисхождения за то, что не любит писать, старческий маразм и тому подобное. Наконец-то он взялся за перо, чтобы ответить на письмо Епископа Всей Исландии, полученное в позапрошлом году и содержащее ряд вопросов по поводу соблюдения христианских обрядов и ритуалов под ледником. Есть определенная правда в слухах о том, что их пастор не соответствует своей должности и что он пренебрегает своими служебными обязанностями. На вопрос были ли в последнее время случаи, чтобы какие-то неопознанные гробы были погребены прямо в леднике, или наблюдались ли другие явления подобного рода, приходский клерк позволил себе весьма убежденно ответить, что не найдется ни в приходе ни где угодно под ледником такого человека, который стал бы утверждать, что пастор Ион Йонсон, известный всем как Примус, золотой человек. Но ни одно живое существо в этих местах не хотело бы просуществовать без пастора Иона ни единого дня. Вся местная общественность была бы поражена горем, если бы, не дай Бог, пострадал хоть волос с почтенной головы пастора. Конечно, некоторые иногда вполне справедливо намекают, что наш пастор мог бы быть и порасторопнее в исполнении своих непосредственных обязанностей, но как приходский клерк я беру на себя смелость заявить, что в конечном счете все покойники оказываются погребенными пристойно и с надлежащими почестями, как и во всех остальных местах нашей страны. С другой стороны, если какая недвижимость в наших краях и находится в ветхом состоянии, то это лишь потому, что ни в самой Исландии ни за рубежом больше не производится ничего, кроме заведомого барахла. В этом отношении мы подходим к основному вопросу, которым более всего озабочен наш пастор Ион: что бы ни было повреждено, изношено или разбито - будь то посуда, механизм, черпак или старый нож, даже последний несчастный глиняный горшок, - в руках пастора Иона все возрождается к жизни как новое или даже лучше нового. Боюсь, что любой наездник или водитель в наших краях воспримет как личную трагедию, если пастора Иона снимут с должности. Для наших главных дорог он человек незаменимый, всегда готовый подковать захромавшую лошадь в любое время дня и ночи, истинный виртуоз в починке людям износившихся моторов, так что все потом работает как новенькое. И в заключение: истинная правда, что наша церковь пообветшала, хотя мало кто из нас обращает на это внимание, потому что Господь наш воистину велик. Так что не стоит об этом особенно распространяться далее.
  
   Любящий и покорный слуга Вашего Святейшества,
   Туми Йонсен из Бруна-под-ледником.
  
  
   Глава 2
   ПОСЛАННИК ЕПИСКОПА. СОКРАЩЕННО: ПоЕп.
  
   Когда в итоге нижеподписавшийся согласился совершить поездку, епископ сказал:
   - Главное - желание. Остальное - дело техники.
   Для проформы нижеподписавшийся продолжал возражать, ссылаясь на молодость и недостаточно авторитетный вид, против предложения почтенного старца подумать о своем пасторском призвании или же о реформировании христианства в местах, где игнорируется даже слово самого епископа. Ну, какого качества "технику" можно ожидать от невежественного юноши в столь затруднительной ситуации? Что говорить? И что делать?
   Епископ:
   - Нужно просто говорить как можно меньше. И все замечать. Говорите о погоде. Спрашивайте, какое лето было в прошлом году, затем - какое в позапрошлом. Скажите, что у епископа ревматизм. Если у кого-нибудь там ревматизм, спросите, как он с ним справляется. Не пытайтесь ничего поправить. Это наше дело - Министерства Церковных Дел, - когда мы разберемся, что там не так. Неважно, какие убеждения или басни вам будут излагать - не нужно их переубеждать или пытаться обратить. Пусть говорят, что хотят, - не спорьте ни с чем. А если молчат, то почему? Обращайте внимание на все, имеющее отношение к делу. Я напишу вам краткий план действий. Не будьте ни с кем на короткой ноге - всегда соблюдайте дистанцию. Нас не интересуют забавные истории с запада; здесь, на юге вполне достаточно того, над чем можно посмеяться. Пишите обо всем в третьем лице, в академическом стиле, но - умеренно. Берите пример с магнитофона.
   ПоЕп (отсюда и далее именуемый Поеп):
   - Если этот пастор ремонтирует старые машины с кастрюлями и забывает при этом хоронить покойников, так что трупы хранятся на леднике - как может ситуация быть еще комичней?
   Епископ:
   - Мне нужны факты. Остальное - мое дело.
   Поеп:
   - Следовательно, вас не интересует моё мнение?
   - Ни в коем случае, мой дорогой. Нас ни капельки не волнует, что вы обо всём этом думаете. Нас интересует то, что вы увидите и услышите, а не то, что вас там взволновало. Думаете, мы здесь дети и нуждаемся, чтобы кто-то решал, делал выводы за нас или сажал нас на горшочек?
   Поеп:
   - Что если они все будут мне лгать?
   Епископ:
   - Я плачу за магнитофонную запись. Лишь бы вы не привирали ради них. Постарайтесь быть как можно достовернее!
   Поеп:
   - Но как-то же я должен проверять то, что они говорят.
   Епископ:
   - Ничего не надо проверять! Очень возможно, что вам будут врать. Если они будут высказывать какие-то мнения - еще лучше! Не забывайте, что только немногие люди в состоянии рассказать более, чем крохотную частицу правды, не говоря уж о том, чтобы рассказать ее всю. Произнесенные слова сами по себе уже факты - ложь они или правда. Когда люди говорят, они раскрываются, и неважно при этом - говорят они правду или лгут.
   Поеп:
   - А если я поймаю их на лжи?
   Епископ:
   - В отчете никогда не отзывайтесь ни о ком плохо. Помните, что любая высказанная, даже самая заведомая, ложь нередко важней самой искренней правды. Никак не исправляйте и не истолковывайте то, что вам скажут. Это наше дело. Спорящий с ними может в результате запутаться сам в том, что он верит должно быть правдой.
  
  
  
   Глава 3
   ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ СТОЛИЦЫ К ЛЕДНИКУ
  
   Я еду автобусом, все мои вещи - в саквояже. 11-е мая - последний день рыболовного сезона. Это пора года зовется "меж сеном и травой" - когда с точки зрения овец, сено уже кончилось, а трава еще не начала расти. Нередко это самое изнуряющее время для жвачных: в Исландии весна известна как сезон, когда чаще всего умирают и люди и животные.
   Немногие путешествующие в эту пору так же ничем не примечательны, скучны и непривлекательны, как и сам нижеподписавшийся. Они робко высаживаются из автобуса в самых неожиданных местах, исчезая в поросшей вереском местности подле дороги, словно живут в болоте. А еще водитель съезжает в сторонку в самом непостижимом безлюдье, выбрасывая прямо из окна какую-то мелочевку - пачку газет, небольшой пакет или посылку, - которая неизменно падает посреди лужи.
   Справа вдоль дороги чернеют горы. Здесь и там сугробы на склонах, покрытых увядшей растительностью, заболоченная земля цвета помета между горами и побережьем. Однако необычное сияние, исходящее от бегущих рядом ручьёв и озёр, украшает путь нижеподписавшегося, несмотря на унылую погоду и не очень-то вдохновляющее поручение. В эту пору года солнце стоит высоко - уже нельзя сказать ночью, что темно, но еще не совсем светло. Овцы, тщательно ищущие что-то в торфянике, выглядят вяловатыми, но скоро все переменится к лучшему. С другой стороны, птицы над морем и землёй оживлены по-весеннему, они всегда что-нибудь находят первыми. Гагары, известные северные рекордсмены по нырянию, уже вовсю резвятся на озёрах, так что им там наверняка есть чем поживиться. Лебеди в водоёмах парами, такие ослепительно-белые, или стоят стаями на берегу и чистят свои пёрышки. Одна крячка то и дело носится взад-вперёд между сушей и морем.
   Кто-то сказал:
   - Странно видеть всего лишь одну крачку; я никогда не видел крачек иначе, чем тысячами.
   Тут вмешалась какая-то женщина. Она сказала, что ту крачку послали остальные - убедиться, что земля ещё не ушла под воду.
   - Откуда вы знаете? - спрашивает кто-то.
   - Это всем известно, - отвечает женщина, - потому что сегодня только 11-е, а крачки никогда не прилетают раньше 14-го, на День Крачки.
   Вопрос:
   - Кто сказал, что все крачки, кроме этой, прилетают 14-го?
   Женщина:
   - Так написано в газетах.
   Арктический поморник - безобразная птица. В невозмутимом спокойствии он летит словно лист бумаги, подхваченный бурей; крылья его неподвижны. Всю работу за него делает ветер, он только едва шевелит хвостом. Иногда он делает вид, что не может или даже разучился летать; изображает и изображает, пока не упадет вниз совсем - хвост торчком. А на земле ведет себя так, словно крылья у него сломаны или вывихнуты; когда он ковыляет, крылья путаются у него под ногами. Какой смысл в этом кривлянии? Или это все для того, чтобы привлечь внимание самок?
   Странно, что все птицы летают по-разному. Ведь воздух один и тот же, место и время - те же самые. Я слыхал, что крылья всех самолётов рассчитываются по одной и той же формуле, в то время как для крыльев каждой птицы - формула своя. Несомненно требуется нечто большее, чем просто изобретательность, чтобы обеспечить крылья каждой птицы уникальной формулой для полёта, да еще бесплатно. Однако возможно, что никогда не существовало птицы, которая летала бы так правильно, как летает самолёт. И всё-таки птицы летают лучше самолётов, если только они вообще летают. Может быть все птицы несколько неправы, потому что не существует универсальной формулы для их крыльев, - точно также, как все романы написаны плохо, потому что универсальную формулу для написания романов никто не смог найти.
  
  
   Глава 4
   ВЕЧЕР У ЛЕДНИКА
  
   Мы у ледника; водитель говорит, что мне сходить. На прибрежной стороне дороги, перед зеленеющим холмом в поле перед домами проплешина из гравия. На ней стоит старый обветшалый сарайчик из проржавевшей жести, площадью два на три метра. Он заперт. Вечер; между уступами гор таится туман. Рядом с сарайчиком - другой признак человеческого присутствия: прогнившая деревянная лавочка из трёх досок, вкопанная в землю у его входной двери. Нижеподписавшийся садится на лавочку, ставит саквояж рядом с ней и достаёт карту. Вершины гор разрезают туман, наиболее густой в тех местах, где, согласно карте, должен быть ледник. Моросит мелкий дождик. В сумерках холм сияет зеленью, там и сям из него выступают узлы лавы.
   Снова постучав в дверь, я заметил над ней доску; буквы на доске давным-давно были аляписто выведены сажей или дегтем и, хотя они совсем выцвели и расплылись, на потемневшей древесине все еще можно было прочесть: РЕМОНТ ПРИМУСОВ ЗДЕСЬ.
   Узенькая дорожка к дому священника полукругом огибала холм. Рядом с дорожкой стоял на привязи телёнок, весьма неухоженный, со впавшим животом, страдающий от дизентерии, с перекошенной мордой и рогожкой на лбу, с уныло опущенной головой, молчаливый. Посетитель останавливается на вымощенной дорожке перед дверью.
   Своей торцевой частью дом смотрел в сторону моря, а поле тянулось до самого края утеса, над которым носились птицы.
   - Вы епископ? - спросила женщина, вышедшая навстречу из двери.
   Поеп:
   - Боюсь, что нет. Но я привёз письмо с юга.
   Женщина:
   - Тогда вы - всё равно что епископ. Мы получили телеграмму о том, что вы едете сюда. Пожалуйста, входите. Однако пастора нет дома.
   Внутри дом напоминал лабиринт, составленный из многих элементов; в длину здание, обшитое древесиной и ржавой жестью, оно смотрело на запад и восток; боковые окна и дверь были обращены к морю. Далее, за домом тянулся ряд покосившихся хибар, переходящий с бесконечную череду домиков из торфяника, обветшалых или полуразвалившихся; наиболее отдалённые из них сливались воедино с холмом, зеленеющим за полем. Этот тип архитектуры, сарай за сараем, очень напоминает метод размножения кораллов или кактусов. Женщина пригласила меня в дом, а сама куда-то скрылась.
   Я сел и приготовился ждать. Все двери были распахнуты настежь, впуская внутрь сырой сквозняк; звуки зябкого карканья морских птиц на утесе наполняли дом. Входная дверь покосилась на петлях, дверь в гостиную раскачивалась в проходе под ветром и пронзительно скрипела. Давным-давно стены комнаты были окрашены светло-голубой краской; но местами краска облезла, обнажая предыдущую тёмно-красную покраску, а кое-где из-под этой тёмно-красной покраски выглядывала наружу ещё более ранняя, ядовито-зелёная. В гостиной стоял стол необыкновенной длины с деревянными скамьями во всю длину с обеих сторон; и сьол и лавки были изготовлены из грубоотёсанной древесины и сколочены вместе четырёхдюймовыми гвоздями. Мебель в комнате состояла из комода с выдвижными ящиками, письменного стола и конторки, - всё это вполне готово к выбросу на свалку; трудно даже представить, что случилось когда-то с ящиками от комода, так как они все отсутствовали.
   Когда эмиссар епископа просидев так около часа, его начала пробирать сырая прохлада. А что оставалось делать? Возможно, он должен был пойти поискать эту женщину, сказать ей, что он промёрз? Но разве он приехал в этот дом, чтобы жаловаться на свою участь? Эмиссар решил, что не имеет права жаловаться. Он здесь лишь для того, чтобы ознакомиться с фактами. Если он просидит всю ночь без еды, то это такой же факт для доклада, как и любой другой. Возмутиться было бы столь же ненаучно, как остановить физический эксперимент на моральных основаниях - мол, у экспериментатора замерзли ноги.
   Ваш эмиссар в течение первого часа был занят тем, что вкратце набросал отчёт о своем дневном путешествии, затем он перестал писать из-за холода; кроме того, стало невозможно видеть в наступившей темноте - вот почему описание путешествия обрывается на арктических поморниках Колбейнштадирском районе. Эмиссар встаёт, потягивается, некоторое время пытается успокоить скрипучую дверь, затем выходит наружу и направляется к морю. Он стоит на краю утёса - почти везде высотой 70 метров, а в некоторых местах и все 100. В сумерках угольно-чёрные утесы выглядят покрытыми снегом - так плотно на них сидят птицы. На уступе шириной не более человеческой ладони помещается несколько птичьих семей. Это колония моевок. В это время года колония моевок редко замолкает - даже посреди ночи - и, по крайней мере, ненадолго. Казалось бы, они уже все помолились на ночь и вдруг какая-то как вскрикнет, словно пожарная сирена, пронзительным фальцетом. Иногда раздавшийся голос болезненно-пронзителен, как взвизг собаки, которой наступили на хвост, а иногда он похож он похож на испуганный крик ребенка в глубоком сне, от страха перед чем-то невыразимо приснившимся, причиной которому в худшем случае являются рези в желудке. И тут же вся колония моевок пробуждается ото сна и некоторое время голосит хором, пока они все не решат помолиться на ночь снова и подождать до следующего сигнала побудки. Нижеподписавшийся вышел наружу, чтобы немного согреться, но от этих блеющих птичьих голосов сырой ранне-весенней ночью его только ещё сильнее пробрала дрожь.
  
  
   Глава 5
   ИСТОРИЯ ХНАЛЛПОРЫ И ВОЛШЕБНОГО ОВНА
  
   Время 00:00, полночь. Честное слово, мне вдруг показалось, что из дома донеслось нечто вроде запаха кофе! Внутри стол был уже накрыт скатертью и уставлен разнообразными кексами всех цветов и оттенков; не будет преувеличением сказать, что их была там целая сотня, едва ли не на двадцати тарелках. В довершение женщина принесла три "военных" кекса, называемых так потому, что они вошли в моду во время войны; каждый по двадцать сантиметров в диаметре и толщиной от шести до восьми сантиметров. В конце концов она подала и кофе, включив свет - 15-ваттную лампочку, свисавшую с потолка на проводе.
   Женщина, извиняясь:
   - Я собралась зажечь это в любом случае, хотя мы не особенно балуемся этим в нашем доме. Год или два назад пастора Иону заставили это провести, когда подключали все фермы в соответствии с новым законом - хотели этого люди или нет.
   Нижеподписавшийся сразу не очень понял, о каком неупоминаемом по имени "это" шла речь. Постепенно до него дошло, что женщина говорила об электричестве.
   Поеп:
   - Не стоит ради меня зажигать свет. Вполне сойдёт свеча.
   Женщина:
   - Вряд ли это очень почтительно по отношению к епископу.
   Однако, дело кончилось тем, что женщина выключила неназываемый напрямую свет и зажгла свечу; действительно, это было намного веселее, чем голая 15-ваттная лампочка. Женщина налила гостю кофе и предложила ему поухаживать за собой самому, затем уселась у входа со строгим выражением лица. Кофе отдавал плесенью и, честно говоря, я был парализован зрелищем бесчисленных кексов, поданных к такому ужасному кофе. У меня было ощущение, что женщина следит за мной с тем же чувством долга, как следят за животными - едят ли они насыпанный им корм.
   Женщина держалась с чувством собственного достоинства, но не была склонна к разговорчивости; возможно, в ней жило стремление к вечному покою и она чувствовала дискомфорт душой и телом, когда к ней обращались; лучше говорить с ней осторожно. Она была словно обнесена невысокой оградой, вроде тех, что ставят вокруг памятников. Чистоплотная. Немного старше шестидесяти. Коренастая и несколько неуклюжая.
   Поеп:
   - Пастор уже, наверно, спит?
   Женщина:
   - Мне это неизвестно.
   Поеп:
   - Простите, разве вы не жена пастора?
   Женщина:
   - Здесь меня таковой не считают.
   Поеп:
   - Никогда не видел сразу так много кексов. Неужели вы испекли их все сама?
   Женщина:
   - А кто же ещё? Здесь меня называют Хналлпора (богиня пестика).
   Поеп:
   - Необычное прозвище.
   Мисс Хналлпора:
   - Полагаю, здешний народ думает, что я всё время только тем и занята, что шурудю пестиком в ступке.
   Поеп:
   - Это несомненно довольно забавное представление.
   Мисс Хналлпора:
   - Знаете, здесь немало завистников. Дамочки с их миксерами много чего говорят о моей ступке. А я говорю: что из себя представляет кардамон, пока он не побывал под ступкой? Ешьте, ешьте кексы!
   Поеп:
   - Извините, но самой жены пастора что - нет дома?
   Мисс Хналлпора:
   - Не знаю. Скорей всего, что нет. А что - епископ хотел передать ей что-то лично?
   Поеп:
   - Нет, ничего. Я просто спросил.
   Мисс Хналлпора:
   - Понятно. Можете ещё поспрашивать в Недратрадкоте ("Голландской ферме"). Поговаривают, что весенней порой там водятся привидения.
   Поеп:
   - Но вы ведь хозяйка дома, не так ли?
   Мисс Хналлпора:
   - Да нет. Я просто здешняя. Вроде приложения к пасторату.
   Поеп:
   - Вы жили здесь, когда сюда приехал пастор Иона?
   Мисс Хналлпора:
   - Да. Сама я родом с гор.
   Поеп:
   - С гор?
   Женщина вздохнула, закрыла глаза и почти неслышно произнесла "да" - на вдохе, из самой глубины лёгких.
   Поеп:
   - С гор? Из какой семьи?
   Мисс Хналлпора:
   - Ни из какой. Это не про меня.
   Поеп:
   - Что нового в этих местах?
   Мисс Хналлпора:
   - Здесь мало чего происходит нового. Ничего ни с кем не случается. Никто никогда ничего не видел.
   Поеп:
   - И с вами тоже ничего не случается? Тоже ничего не видели?
   Мисс Хналлпора:
   - Ничего такого, о чём стоило бы говорить.
   Поеп:
   - Может быть вы не хотите говорить о чём-то? Например, была у вас когда-нибудь лошадь?
   Мисс Хналлпора:
   - Слава Богу, нет. У других есть лошади, а я счастлива, что её у меня нет.
   Поеп:
   - А кто хозяин телёнка?
   Мисс Хналлпора:
   - Телёнка? Этого несчастья, что еле стоит на ногах? Уж не помню, почему мне отдали его. Его тут нечем кормить, кроме остатков кофе да кексов, которые я примешиваю к кофе. Я кое-что видела. Но не очень часто.
   Поеп:
   - Вот видите - всё не так уж безнадёжно.
   Мисс Хналлпора:
   - Я, конечно, никому об этом не скажу.
   Поеп:
   - А вот это нехорошо!
   Мисс Хналлпора:
   - Я лучше пойду и сварю ещё кофе.
   Поеп:
   - В этом нет нужды. Я не привык выпивать более полчашки или около того, а в этом кофейнике, я уверен, по меньшей мере полтора литра.
   Однако, хотя кофейник был почти полон, это не остановило её от того, чтобы сходить и долить его доверху. Пока женщины не было, посланник епископа не мог отвести глаз от трёх "военных" кексов, распухших от пряностей, и в сумме не менее шестидесяти сантиметров в диаметре. У меня даже вспотел лоб.
   В надежде, что, потерпев немного, мне удастся извлечь из неё какую-то информацию, я принялся за третью чашку кофе - вопреки своему обычаю. Это сработало. Поглощение гостем кофейного пойла произвело благоприятное впечатление на неразговорчивую женщину. Её реакция стала более дружелюбной, в душевном смягчении она, уповая на милость человеческую и божью, начала рассказывать свою историю. В своём рассказе она вернулась к тому единственному событию, которое оказало влияние на всю её жизнь, к тому единственному моменту в её жизни, когда она что-то увидела.
   Это произошло почти пятьдесят лет назад, но, как она говорит, она помнит всё, словно это случилось только вчера.
   Мисс Хналлпора:
   - Может быть нужно отрезать епископу ещё кусочек вот этого кекса клинышком?
   Поеп:
   - Что вы, не стоит, ну ладно, пусть будет, спасибо.
   Мисс Хналлпора:
   - Может вам положить в тарелку по кусочку от каждого? Не выбрасывать же мне всё это собакам.
   Гость попросил отрезать кусочек только от одного кекса, желательно от вон того, посыпанного сахарной крошкой, не столь мокро-сочащегося и без консервированных фруктов. Она отрезала клинышек, которым смело можно было бы накормить семерых и положила мне на тарелку.
   Мисс Хналлпора:
   - Я тогда была бойкой девчонкой. Меня послали за чем-то в Бервик. Вместо прямой дороги вдоль морского берега я пошла выше, по овечьей тропе, прямо над ледниковыми моренами. Там уйма лесных прогалин, поросших мхом и вереском. И когда я шла по одному из гребней, я вдруг заметила одиноко стоявшего дикого барана бурого цвета с прямыми рогами, смотревшего прямо на меня из впадины. Я испугалась, как никогда в жизни, онемевшая беспомощная девчонка, не предполагавшая, что этот или какой другой пряморогий бурый овен водится подле ледника. От него исходило золотистое сияние. Ни на одном из животных я в жизни больше не видела такого золотого руна. Я окаменела. Я не могла оторвать глаз от прекрасного животного, зная, что таких не существует ни здесь в долине и нигде больше в Исландии. А баран просто стоит и смотрит на меня. Мне и сегодня кажется, что я всё стою там, а овен этот смотрит на меня. Что было делать? В конце концов, я очнулась и убежала прочь. Я мчалась, сломя голову, далеко в обход гребня, вдоль впадины, вниз к морю, пока, слава Богу, не оказалась на главной дороге.
   Поеп:
   - Это был волшебный баран?
   Женщина фальцетом выдохнула ответ, с несомненным и поныне трепетом:
   - Не знаю...
   Поеп:
   - Кто-нибудь узнал, что это было?
   Мисс Хналлпора:
   - Конечно же нет. Все хорошо знают, также как и я, что в наших краях не водятся пряморогие бараны. Парни с соседней фермы пошли посмотреть на него, но, естественно, ничего не увидели. С тех пор я не видела ничего стоящего. И ничего особенного со мной больше не приключалось.
  
  
  
   Глава 6
   УТРО ПОДЛЕ ЛЕДНИКА
  
   С утра пораньше Ваш посланник на ногах. Дневной свет не способствует сну, особенно в комнате с облезлыми голубыми стенами, где совсем нет штор и где мне постелила мисс Хналлпора после вчерашнего кофепития; собственно, когда я пошёл спать, уже начинало светать.
   Комната эта находится по правую сторону прохода от входной двери, напротив пустой комнаты. Дверь в комнату держится на одной петле и закрываться в ней нужно с помощью куска верёвки. Очевидно, что дверь заколачивали на зиму и снова заколотят осенью.
   За окном поднимается туман, лужайка за домом ярко зеленеет после моросившего ночью дождя. Овцы вышли на лужайку и никто не собирается загонять их обратно. Несколько синих мух носится между рамами. Меня слегка подташнивает после вчерашнего неумеренного потребления кексов и кофе с цикорием. Скорей всего, я не допил до конца даже те полтора литра, которые женщина принесла сразу же в первый раз; что бы случилось со мной, если бы я выпил все три литра, как она хотела!
   В комнате, конечно, есть кровать, но никакой другой мебели, утвари - даже ночного горшка. Может так было задумано: пусть гость, выпивший три литра кофе, по-младенчески помочится в кроватку?
   При более тщательном рассмотрении в углу обнаружился ржавый умывальник - типа тех, которые сейчас усиленно разыскивают все народные музеи и которые, как рассказывают, ещё можно найти иногда в английских домах. На подставке тазик, кувшин для воды, рядом - тарелочка для мыла. В кувшине вода коричневатого цвета. Пользовались ли ей раньше? И сколько раз? А может предыдущий гость, выпив три литра кофе, воспользовался кувшином, когда все двери в доме были заколочены, и совсем с другой целью?
   Полотенце, больше похожее на тряпку, висит на гвозде посреди стены, напоминая мне одну, хоть и крайне невразумительную, работу Марселя Дюшана, дающую повод к самым диким измышлениям. Почему жалкому, потрёпанному, излохмаченному полотенцу, придаётся столь исключительное значение, что оно, можно с уверенностью сказать, доминирует в комнате? Не следует ли понимать это вопиющее полотенце, как некий намёк, относящийся ко мне лично, как символ? Обязательно надо ещё упомянуть о том, что за день до моего приезда комнату тщательно выскребли сверху донизу, - несомненно, с хозяйственной содой, - что производит гнилостное зловоние, сравнимое лишь с запахом коровьей мочи. Эта вонь перемешалась с другим запахом - гниющего дерева и заплесневелого торфа, лежащего между стенными панелями. К ней же добавляется отвратительный запах синих мух между рамами, на удивление сильный, хоть далеко и не столь резкий как запах, который ухитряются издавать многие позвоночные. Забыл упомянуть, что, перед тем, как вчера лечь в постель, я не смог открыть окно. Остается загадкой, как эти толстые, сильные мухи там оказались. Одно можно сказать с уверенностью - назад они выбраться не сумели; а может это даже и не входило в их намерения. Может этих мух подсадили после того, как была закончена уборка? Если так, то с какой целью? Может быть они являются своеобразной заменой произведений живописи в доме? Декорацией? Вместо золотых рыбок или канареек? Возможно, и то и другое и третье. Изобразительное искусство это ведь обман зрения, в то время как мухи - живой узор, куда более живой, чем цветы, которые столь медлительны в своих движениях и безмолвны. Даже золотые рыбки не издают ни звука, а вот синие мухи это настоящие канарейки в доме бедняка; своим звонким жужжанием они пробуждают в памяти гостя воспоминания. Они напоминают нижеподписавшемуся о солнечном сиянии детства, но сразу же создают и моральную проблему, требующую немедленного разрешения, хотя, насколько мне известно, она не была решена лучшими моральными философами и духовными учителями мира. Вот дилемма, с которой я столкнулся вплотную здесь, подле ледника:
   1) Принимая во внимание все сопутствующие обстоятельства, имею ли я право убивать мух?
   2) Хотя это может быть и простительно в определенных обстоятельствах - например, если доказано, что мухи заносят в дом болезни, - позволительно ли, с точки зрения морали, чтобы их убивал гость? Разве это не одно и тоже, что и убить собаку хозяина?
   Глава 23
  
   СРЫВАЯ ЦВЕТЫ ИЛИ ЗИМНИХ ПАСТБИЩ ПАСТУХИ
  
   Продолжаю с места, на котором остановился. Вчера нижеподписавшийся мельком заметил трех пастухов с зимних пастбищ, прибывших сюда из мест отдалённых. Они слезли с двенадцатитонного грузовика, принадлежащего Йодинусу Альфбергу, и уселись кружком вокруг теленка Хналлпоры на лужайке. В обязанности нижеподписавшегося не входит наблюдать за бородачами, да и обитатели бунгало не принадлежат к сфере проводимого им расследования.
   Сейчас я стою там, где кончается лужайка, у самого устья залива и могу видеть утёс с обеих сторон. На моих глазах град камней только что обрушился в центр птичьей колонии. С вершины скалы, к западу от устья залива, камни обрушились на его восточный успуп, где плотность птичьей колонии наибольшая. Вот камень пролетел мимо, но затем попал-таки в птицу; раненная она выпала из ниши в скале и, не в силах спастись, утонула в море. Две или три птицы, сидевшие по соседству с погибшей, удивлённо взлетели, но тут же уселись на место. Весь инцидент не вызвал большого оживления среди обитателей утёса. А между тем одна из них только что погибла. Пытаясь понять причину обвала, я увидел трёх бородачей, сидящих на вершине скалы.
   - Мы - любвеобильные приматы, одаряющие цветами, - произносит, обращаясь ко мне, главный из них на классическом английском языке, но по-американски - уголком рта.
   У сидящего рядом с ним человека на голове цветочный венок. Обратившийся ко мне главный выдёргивает из венка цветок и бросает мне. Цветок искусственный. Однако широкая улыбка на лице обладателя венка подлинная, с белыми, ровными, один в один, зубами. Такая улыбка бывает у того, кто сидит под сенью мангового дерева тех краях, где засуха и голод - обычное явление. Белки тёмнокарих глаз сверкают не менее ослепительно, борода даже отдаёт голубизной, а цвет лица - нечто среднее между шоколадным и кофейно-кремовым. Он сидит в позе Будды на краю утёса, с гирляндой цветов в волосах, спиной к океану, лицом к леднику.
   Третий курчавобородый человек сидит, поджав ноги под себя, слабо пощипывает струны на чём-то вроде лютни, и сосредоточенно смотря на инструмент, вслушивается в извлекаемые звуки. Он то и дело поднимает глаза к небу, как бы следя за тем, как они затихают вдали, а перед тем, как вновь коснуться струн, на мгновение вперивается взглядом в инструмент, словно ища что-то в нём, но музыка льётся непрерывно.
   Непонятно, как только иммиграционная служба пропустила в нашу страну этих неопрятных босяков в рванье! В Исландии подобные оборванцы давно существуют только в старинных книгах да сказках; в современных пьесах и романах они попадаются только в виде авторских анахронизмов. Такие типчики пасут овец в самую метель, сражаются с привидениями на Рождество, а после того, как великан-людоед разгрыз их косточки дотла, оживают как ни в чём не бывало. Вот из-за таких-то и раздаются в Исландии нынче требования о том, что еду нужно делить между всеми людьми поровну, без всяких предпочтений. Страшные привидения и призраки исчезли у нас сто лет тому назад, но мы, исландцы, завидев этих босяков, всё ещё относимся к ним почтительно, хоть и одеваются они как последние попрошайки - при всех своих лютнях и венках.
   Не являются ли эти любвеобильные приматы, одаряющие цветами, теми самыми новозаветными пастухами с зимних пастбищ? - спрашивает здесь посланец епископа.
   Первый пастух с зимних пастбищ:
   - Я Сакнуссемм Второй, знаменитый алхимик, перевоплотившийся в Калифорнии, единственный на свете, кто знает секрет Снефеллсёкулла. Тот, с венком на голове, Эпименид. Он потерял дар речи. Он спит уже пятьдесят семь лет и не разговаривает даже во сне. Однако, во сне он может призывать насекомых к жизни или убивать их взглядом. Он заговорит, когда проснётся. И тогда Шива перестанет танцевать. А музыканта с лютней зовут Спад, Геофизический Спад.
   Поеп:
   - Можно спросить, кто вас прислал?
   Сакнуссемм Второй:
   - Господин Матрейя. Он обратил нас в людей при помощи космобиологической индукции и подключил нас геофизически - как в теологическом, так и в историческом смысле. Он также крестил нас. Он наш хозяин и властелин.
   Поеп:
   - Этот ваш хозяин, он человек или кто?
   Сакнуссемм Второй:
   - Он бодисаттва.
   Поеп:
   - Он что - поссорился с этими птицами?
   Сакнуссемм Второй:
   - Он их владелец.
   Поеп:
   - Чем же они вам досадили?
   Сакнуссемм Второй:
   - Тем, что они оказались здесь.
   Поеп:
   - Разве они причинили вам вред?
   Сакнуссемм Второй:
   - Никогда не видел их прежде.
   Поеп:
   - Вы знаете, что это за птицы?
   Сакнуссемм Второй:
   - Никогда не слышал о них.
   Поеп:
   - Почему же вы их убиваете?
   Сакнуссемм Второй:
   - Потому что мы их любим.
   Поеп:
   - Не понял.
   Сакнуссемм Второй:
   - Почему люди рвут цветы? Разве цветы причиняют людям какой-то вред? В глубине души мы такие же, как цвкты. Цветы слишком хороши для жизни. Мы рвём их и делаем из них венки для себя, только потому что мы их любим.
   Поеп:
   - Это весьма поучительная проповедь.
   Сакнуссемм Второй:
   - Почему люди убивают животных? Да потому что они их любят как самих себя. Люди любят животных до того сильно, что они едят их. Вот этот цветок - сама беззащитность в глубине вашей души.
   Поеп:
   - Хотите сказать, что сказанное вами - достаточный довод для убийства птиц?
   Сакнуссемм Второй:
   - Если кто-то этого не понимает, то потому, что он не понимает Шиву.
   Поеп:
   - Кто такой Шива?
   Сакнуссемм Второй:
   - Шива символизирует сотворение и разрушение мира. Творить значит разрушать. Давать жизнь можно только лишая жизни.
   Поеп:
   - Где это написано?
   Сакнуссемм Второй:
   - Эти две вещи всегда происходят одновременно и называются танцем Шивы, нашего бога.
   Поеп:
   - Звучит так, словно вы родом из Америки. Зачем вы явились сюда?
   Сакнуссемм Второй:
   - Мы - братья по крови и инициаторы жизни. (NB: На самом деле он сказал "биоиндукторы" - однако нижеподписавшийся никогда раньше не встречал такого слова напечатанным. Надеюсь, этот бородач не какой-нибудь лосанжелесский профессор.) Мы явились сюда, чтобы биоиндуцировать Снефеллсёкулл.
   Поеп:
   - Убивая при этом птиц?
   Сакнуссемм Второй:
   - Как и война, убийство птиц это всего лишь игра.
   Поеп:
   - Зачем же ради убийства птиц вы, американцы, едете в другие страны?
   Сакнуссемм Второй:
   - Война всегда была основной забавой человечества. Все остальные забавы только суррогаты войны. Что такое футбол или Олимпийские игры? Ерунда!
   Поеп:
   - Но забавляться убийством беззащитных созданий чудовищно.
   Сакнуссемм Второй:
   - Все любят нападать на беззащитных. Невозможно устоять перед соблазном задать им жару - неважно, белые они, чёрные или рыжие. Когда беззащитные вдруг оказываются способными постоять за себя, наступает разочарование, даже трагедия. Это - как уколоться о розу.
   Поеп:
   - В нашей стране нападать на слабых и беззащитных считается аморальностью и трусостью.
   Сакнуссемм Второй:
   - Ерунда. Беззащитность пребывает в любой душе. Она и цветок - одно целое. Пока цветок живёт в твоей душе, ты беззащитен. Беспомощные люди не знают другого развлечения кроме убийства других беспомощных людей. Из всех живых существ только человек убивает ради забавы, а другого человека он убивает из ненависти. Человек никого не ненавидит так, как самого себя и себе подобных. Вот почему войну называют проказой души.
   Поеп:
   - Боюсь, что это всего лишь полуправда. По крайней мере, мне не нравится такая постановка вопроса. С точки зрения теологии, душа бесплотна.
   Сакнуссемм Второй:
   - Душа до того влюблена в прокажённых, что она готова убить их сразу всех - при условии, что и она сама при этом погибнет. Как вы думаете, почему немцы так радостно, с песнями маршировали к Сталинграду? Потому что, кроме русских, немцам больших неудачников, чем они сами, было не сыскать. А почему мы, американцы, отправляемся в противоположное полушарие с наиновейшим и наисложнейшим оружием в истории человечества расстреливать нагих крестьян в стране, о которой нам ничегошеньки не известно? Только потому, что мы любим этих людей, как самих себя. Мы без колебаний отдадим миллион долларов только за то, чтобы нам дали убить одного нагого крестьянина. Мы готовы истратить весь наш золотой запас до последней монеты за право убивать голых крестьян.
   Поеп:
   - Советую вам не произносить подобные вещи - даже про себя.
   Сакнуссемм Второй:
   - Вы не понимаете меня и себя самого, потому что в глубине души, в тёмной бездне подсознания, вы - нагой крестьянин. Мы сгораем от желания убивать нагих крестьян в себе самих. Мы верим, что тот, кто убивает голых крестьян из новейшего оружия, самый великий и сильный в мире.
   Поеп:
   - Я везде слышу, что любая война двулика: с одной стороны, она захватническая, с другой - оборонительная.
   Сакнуссемм Второй:
   - Ерунда.
   Поеп:
   - Скажите, вы случайно не анархист?
   Сакнуссемм Второй:
   - Как игра, футбол состоит из двух команд и одного мяча. Когда грызутся две собаки, у них одна и та же вера, один и тот же идеал - кость. У войны нет другой причины, кроме самой войны. Дело прокажённого быть прокажённым. У прокажённого нет причины, кроме проказы. Шива танцует! Он танцует, потому что я - люблю вас. Мы делом доказываем друг другу, что мы - любящие братья.
  
   К этому моменту мне уже стало ясно, что предо мной типичный диалектик. Музыкант по имени Спад пригибается ещё ниже к своему инструменту, стараясь извлекаемыми из него слабыми звуками перебить жалобное курлыканье птиц. Йог Эпименид, с безупречными манерами жителя Индии, вечно страдающей от засухи и голода, проспавший пятьдесят семь лет, встаёт с земли, как бы собираясь отправиться в далёкое путешествие. Но совершив полукруг, он снова усаживается на прежнее место на самом краю скалы, подогнув под себя ноги. Во сне он улыбается сразу всему океану и ледника за его спиной уже не видно.
   Глава 26
   МЕЖГАЛАКТИЧЕСКИЙ ОБЩАК
  
   По происхождению проф., докт. наук Годман Сингманн, урожденный Гунмундур Сигмундссон, как уже сообщалось, то ли из лавочников-комиссионеров то ли из шерифов, возглавлявших фактории на дальнем Западе. Это крупный пожилой человек, не слишком полный, широкий в плечах и начинающий сутулиться; наверно выпрямившись, он был бы метр восемьдесят. Он страдает плоскостопием и ходит, подобно некоторым морским птицам, втянув голову в плечи; например, как кайры, а скорее - как пингвин. Ступает он, не сгибая коленей; у него огромных размеров лицо. Влажно-блестящие глаза, как у змеи; седые усики - зубной щёткой. Для человека пожилого, у него необычайно густые вьющиеся волосы каштанового цвета, живущие какой-то своей особенной жизнью, - подобно бороде святого Олафа после смерти. Нижняя губа отвисла с одной стороны; у собак это называется оскалом. Возможно, у профессора когда-то был выступавший наружу клык, который удалили, но отвисшая губа так и осталась; время от времени он также сильно сжимает зубы.
   Профессор сразу заполнил собой небольшую комнату пастора, хотя и не совершал резких или, по крайней мере, лишних движений; даже движения его рук были размеренными - возможно, это результат выработанного самоконтроля или просто признак старения. Он старается говорить простыми предложениями. Нечто вроде ухмылки сопровождает каждое его слово, словно он приглашает слушателя относиться к сказанному не слишком серьёзно. Он смотрит на собеседника не прямо, а скашивая в его сторону глаза, как учёный-экспериментатор во время эксперимента, наблюдающий одновременно за показаниями какого-то прибора. На докторе Сингманне была длинная, большого размера куртка-ветровка не по размеру, страшно поношенная, вылинявшая и севшая от стирок шляпа, украшенная муляжными мухами-наживками, рыбацкими крючками и цветастыми жестяными блёснами.
   - Привет, Джон! - такими словами поздоровался доктор Сингманн, хрипловатым голосом; при этом рот его изогнулся, как у пожилого американца.
   Пастор Иона Примус:
   - Мунди? Ты пришёл! Ну, ну! Хналлпора вспоминала о тебе. Косолапишь, как всегда.
   Доктор Сингманн:
   - А ты всё как голубок - носками внутрь?
   Пастор Иона Примус:
   - Да уж. Вечно цепляюсь носками за пятки. Покойный пастор Йенс из Сетберга всегда говаривал: "Ходящие носками внутрь во всём винят себя, а ходящие носками наружу - других". Можно предложить тебе кусочек палтуса, дабы ты составил молодому человеку и мне компанию?
   Доктор Сингманн:
   - Нельзя, Джон.
   Пастор Иона Примус:
   - Напрасно. Кило стоит 10 фунтов.
   Доктор Сингманн (по-английски):
   - Не морочь голову, Джон.
   Пастор Иона Примус:
   - Говорить со мной по-английски - даром терять время.
   Доктор Сингманн:
   - Кстати, кто этот приятный юноша?
   Пастор Иона:
   - Посланец епископа.
   Доктор с отсутствующим видом подаёт мне руку:
   - Добро пожаловать в глубинку, юноша.
   Поеп:
   - Спасибо.
   Пастор Иона:
   - Присаживайся, дружище Мунди.
   В руках доктор Сингманн держал трость, называемую трость-сиденье; эти трости носят с собой английские аристократы на скачках. В любой момент такую трость можно обратить в сиденье. У неё две ручки, при раздвигании которых образуется сиденье, и есть фиксатор для каждого из положений. На таких штуках люди сидят на скачках. Вместо того, чтобы последовать приглашению пастора Ионы сесть на деревянную лавку, доктор Сингманн поманипулировал своей тростью и уселся на образовавшийся стул. Пастора Иону стул сразу же пленил; он вскочил с места, осмотрел стул доктора Сингманна сверху донизу, сказав, что ему просто необходимо раздобыть и себе такой же. Он спросил, сколько такой стоит, но доктор Сингманн забыл.
   Когда пастор прихода подробно осмотрел трость-сиденье и тщательно изучил, как доктор Сингманн его фиксирует и садится на сиденье, он спросил:
   - Ну, старина, откуда и куда нынче?
   Доктор Сингманн:
   - Из Охаи.
   Пастор Иона:
   - Хорошо идут дела на ферме?
   Доктор Сингманн:
   - И да и нет.
   Пастор Иона:
   - А чем занимаешься там?
   Доктор Сингманн:
   - У меня там свой дом, уже несколько лет.
   Пастор Иона:
   - Что тебя туда привлекает?
   Доктор Сингманн:
   - Свет мира.
   Пастор Иона:
   - Продолжай, продолжай разматывать клубок, старина.
   Доктор Сингманн:
   - Нечего разматывать, Джон, - доктор Сингманн передвинул свою трость-сиденье поближе к окну, услышав во дворе блеяние вышеупомянутой овцы-вредительницы. - Так приятно услышать овечий голос. У нас мало овец в Охаи.
   Нижеподписавшийся не настолько сведущ в языках, чтобы всегда уверенно опознать иностранный акцент - в частности, у такого сложного человека, как доктор Сингманн. Чаще он издаёт чисто американские звуки. С другой стороны, порой у него проявляется горловое "р", речевой дефект у исландцев, называемый картавостью, носителями которого иногда являются потомки датских меновщиков, промышлявших летом. А то вдруг появится греческий звук "х" - как в названии "Лох Несс". В испанском этот звук обозначается буквой "j" в написании упомянутого доктором географического названия "Охаи".
   Пастор Иона Примус:
   - Где Уа?
   Доктор слегка ошеломлён; он поворачивается на стуле и испытующе смотрит на пастора прихода.
   - Уа? - произносит он, словно не имея представления, о чём речь. - Она давным-давно умерла. Разве я тебе тогда не сообщил об этом? Она прислала телеграмму, в которой говорилось, что она умерла. Будем надеяться, что она не прячется где-нибудь в Париже или Швейцарии.
   Пастор Иона:
   - Помнится, в последний раз, когда ты был здесь, ты сказал, что собираешься совершить с ней чудо.
   Доктор Сингманн:
   - Я так сказал?
   Пастор Иона:
   - Ну и что получилось?
   Доктор Сингманн:
   - Я превратил её в рыбу.
   Пастор Иона:
   - Чёрт возьми! Как тебе это удалось?
   Доктор Сингманн:
   - Nous sommes en route pour l'epagogique et l'astrobiologie.
   Пастор Иона:
   - Я не говорю по-французски тоже.
   Доктор Сингманн:
   - Я занимаюсь эпагогикой и биоастрологией.
   Пастор Иона:
   - Не может быть!
   Доктор Сингманн:
   - Мы порождаем жизнь. При помощи биотелекинеза мы переносим жизнь из одного тела в другое. С помощью биоастрорадиофонии - между планетами. Я путешествую с детерминаторами трёх сторон света, а сам представляю четвёртую. Мы уже проводили эксперименты на рыбах. Мы хотим превращать людей в рыб, а рыб в людей. Мы уже достигли значительного прогресса. Мы уже воскрешаем к жизни не только мёртвых насекомых, но и мальков рыб недельного возраста и даже гольянов. В Америке у нас целая коллекция как насекомых, так и простейших позвоночных, которых мы воскресили. Используя специальные методы, мы надеемся начать продлевать жизнь до трёх тысяч лет. В один прекрасный день мы оживим египетские мумии. Всё это базируется космобиологических принципах. Мы научились межгалактическому общению.
   Пастор Иона:
   - Съем-ка я ещё палтуса. (Нижеподписавшемуся.) Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, юноша. Пока рыба не ожила. Ты великолепный рассказчик, Мунди. Продолжай дальше.
   Доктор Сингманн вытаскивает кожаный портсигар с длинными сигарами "Корона":
   - Джон, не хочешь покурить "Генри Клей"?
   Пастор Иона:
   - По мне, лучше рыба. Как по-гречески будет "сушёный палтус"? Ну, ну, дружище! Но если Уа стала теперь рыбой и одновременно околачивается в Париже или Швейцарии, то как возможно вернуть её в её прежнее состояние?
   Доктор Сингманн:
   - Человек может быть собственным привидением и блуждать в различных местах, порой во многих местах одновременно. Возможно, я где-то совершил ошибку. Привидение это всегда плод неудачной работы; привидение это результат неудавшегося воскрешения, тень некогда живого образа, нечто вроде аборта во вселенной.
   Пастор Иона:
   - О да, вселенная, дети мои, как говаривал покойный пастор Йенс, - дабы что-то сказать. Почему бы тебе не предложить юноше-теологу чего-нибудь покурить?
   К счастью, нижеподписавшийся был полностью проигнорирован в этом отношении; хорош бы я был сейчас, если бы вдруг решился попыхкать "Генри Клеем". В этой компании, превосходившей меня во всех отношениях, я был готов стать невидимкой, раствориться в воздухе после каждого отпускаемого мне и незаслуженного комплимента. Я сидел несколько позади гостя, едва успевая менять катушки в тихо жужжащем магнитофончике в кармане моей куртки. К сожалению, в течение длительного времени запись разговора то и дело, с тридцатисекундными интервалами, прерывается блеянием - это на улице вышеупомянутая овца искала своего ягнёнка.
   Пастор Иона:
   - Что ж, старина, как всегда должен признать: где ты, там и великие свершения. В этот раз, воскрешение рыбы?
   Доктор Сингманн:
   - Именно так. Это было три года назад. Я был здесь, в Блафелдаре, когда пришла телеграмма с извещением о смерти Уа. Естественно, я тут же отправился на рыбалку. Несколькими минутами позже я поймал самого большого лосося, какой когда-либо попадался мне на крючок во всех реках мира. Лосось сражался так энергично, что удочка треснула пополам, и он уплыл прочь с обломком удилища. Вечером мы нашли эту рыбу далеко вниз по течению - там, где леска с зацепилась за выступающий камень. Это была самка лосося. Она весила 20 кило. Я сохранил эту рыбу. Я понял, что это была особенная рыба со специальной миссией. А теперь я приехал сюда со своими тремя детерминаторами.
   Пастор Иона:
   - Это правда, что они - спасители мира? Или они апостолы?
   Доктор Сингманн:
   - Называть их апостолами - значит злоупотреблять терминологией. Я считаю их учёными. Я нанимаю экспериментаторов, а не лоботрясов. Мы изучаем закон детерминант; в этом направлении у нас задействована целая лаборатория в Калифорнии. Мы делаем умозаключения на основании опыта, полученного нами, по меньшей мере, в трёх основных регионах; более того, мы используем все известные методы проверки научной информации.
   Пастор Иона:
   - Вы предприимчивый человек, дорогой Мунди, и затеяли серьёзное дело.
   Доктор Сингманн:
   - Очень может быть. Особенно для ледника. Это уникальное место на земле.
   Пастор Иона:
   - То, что на леднике существует Снефеллсёкул, это факт.
   Доктор Сингманн:
   - В этой области Исландия могла бы послужить образцом для остального мира.
   Пастор Иона:
   - Просто сидеть на северной стороне холма в поле за домом - там, где мой сарай, - и созерцать ледник в хорошую погоду уже оказывает очень благотворное влияние на людей.
   Доктор Сингманн:
   - Ясновидящие во всем мире знают об этом месте и всегда знали о нём. Здесь, на леднике находится один из наиболее замечательных источников энергии во всей солнечной системе, один из мыслегенерирующих центров. С помощью закона детерминант можно будет обуздать эту энергию.
   Пастор Иона:
   - Извините, Мунди, я не понимаю, о чём вы говорите.
   Доктор Сингманн:
   - Я говорю о том единственном свойстве, ради которого стоило создавать этот мир, о той единственной силе, которую стоит контролировать.
   Пастор Иона:
   - Об Уа?
   Доктор Сингманн, усталым загробным басом:
   - Снова ты упоминаешь то имя, которое уже не имя. Знаю, ты винишь меня во всём; я сам себя виню. Уа была просто Уа. И я с ничего не мог с этим поделать. Знаю, что ты никогда не оправился от этой утраты. Я тоже.
   Пастор Иона:
   - Данное слово может означать всё и ничего; когда оно перестало звучать это было так, словно все остальные слова утратили смысл. Ну и что? Постепенно всё стало по-прежнему.
   Доктор Сингманн:
   - Постепенно всё стало по-прежнему? Что именно?
   Пастор Иона:
   - Пару лет назад коня смыло водопадом в Годафосс. Его прибило к берегу, живого, у скалы внизу. Более суток животное стояло неподвижно, понурив голову, рядом с ужасным низвергающимся потоком воды, смывшим его вниз. Возможно, оно хотело вспомнить, что называется жизнью. Или хотело понять, зачем ьыл создан этот мир. У него не было никакого желания пастись. Однако, в конце концов, он всё-таки взобрался по речному берегу вверх и стал щипать траву.
   Доктор Сингманн:
   - Важно одно, Джон: Принимаешь ли ты жизнь такой, как она есть?
   Пастор Иона:
   - Как говорит псалмист, полевой цветок всегда со мной. Естественно, он не принадлежит мне, хоть и живёт рядом; зимой он живёт в моей памяти - пока не воскреснет снова.
   Доктор Сингманн:
   - Я такого не приемлю, Джон! Есть предел назойливости Создателя. Я отказываюсь нести ответственность за всё происходящее в мире. Как будто это моя вина в том, что он существует.
   Пастор Иона:
   - О да! С другой стороны, я напоминаю себе того ошарашенного на целые сутки коня. Очень долго я не мог вынести того, что я выжил. Затем я вернулся на пастбище.
   Доктор Сингманн:
   - На самом деле ты магометанин, Джон.
   Пастор Иона:
   - Ремонт примусов здесь.
   Доктор Сингманн, нетерпеливо и несколько раздражённо:
   - Да, но не об этом речь! Я такого не приемлю.
   Пастор Иона:
   - Я начинаю предвкушать наступление весны в последние месяцы зимы, как только первая моёвка пролетит над землёй. Летом распускается и цветёт тот самый маленький цветок. Осенью я жду наступления зимы, когда всё затихает, за исключением прибоя, ржавых замков, битых горшков и сломанных ножей, свяливаемых в кучу вокруг вашего слуги и мастера на все руки. Возможно, кому-нибудь будет суждено умереть при свете свечей на Рождество, когда Земля вплывает в космический мрак, в котором обитает сам Бог и все рождественские эльфы.
   Доктор Сингманн:
   - Говорю тебе снова и снова, Джон, что я этого не приемлю! Здесь, в центре ледника, мы должны начать межзвёздную биоиндукцию. Здесь и сейчас мы должны наладить контакт с далёкими планетами, где жизнь столь развилась, что там нет смерти; слышишь, о чём я толкую, Джон! Мы не должны останавливаться, пока, с помощью закона детерминант, синтезируя здесь жизнь, не знающую смерти, более мощную и прекрасную, не достигнем цели.
   Пастор Иона:
   - Не пугай меня так, дружище.
   Доктор Сингманн:
   - Мы живём на краю вселенной. Совершается попытка жить здесь. Эксперимент пока не зашёл дальше этого. Вполне возможно, что он окажется полностью неудачным. Мы живём в мире, в котором господствуют демоны; они живут, ради того, чтобы убивать; они верят только в оружие убийства и лгут в отношении всего остального. Когда я говорю, что миром правит никто иной, кроме демонов, которые будут оставаться таковыми до тех пор, пока не разрушат этот мир, я не утрирую и не богохульствую; напротив, демон - это научный термин, формула, описывающая определённую химическую структуру - без всяких ссылок на религию, политику или моральную философию.
   Пастор Иона:
   - Мунди, ты думаешь Создатель совсем забыл о нас?
   Доктор Сингманн:
   - Я написал свою книгу откровений в шести томах. Там всё это есть. В моей книге по биоастрохимии показано на языке химических формул, что такое демоны и почему они так успешно размножились на Земле. Нет способа уничтожить это смертоносное оружие, кроме как при помощи высших разумных существ, живущих на более развитых планетах. В другой книге я объяснил, что такое закон детерминант и показал, как межгалактическое общение зависит от знания космобиологии и биодинамики. Нашей целью является преодолеть пространство-время. Я исследовал фундаментальные основы эпагогии и эпигенетики и разъяснил, почему в настоящее время состояние человечества является не только протоморфным, но и прежде всего гетероморфным, почему его путь является роковым: dysexelixis contra diexelixis. А именно: демоны готовятся уничтожить жизнь на земле и им это удастся, если только их планы не будут предвосхищены из тех мест в космосе, где жизнь существует на более развитом уровне.
   Пастор Иона Примус:
   - Ужасно, что сталось с моим знанием греческого! Хотелось бы только выяснить одну деталь: Сможет ли моя приятельница Хельги Торфхваластадир охватить всё это? Я никогда не посмею порекомендовать ей книгу, написанную тобой, Мунди.
   Доктор Сингманн:
   - Никто не читал моих книг на Земле. Я ещё не встречал ни одного человека, включая Хельги Торфхваластадир, который бы прочёл хоть одно слово, написанное мной. Здесь нас, находящихся на низшей ступени развития жизни в космосе, не интересуют никакие другие книги, кроме написанных химически чистыми демонами или, по крайней мере, для них. Поэты и философы ценятся соразмерно их презрению или отвращению к созиданию жизни. "Войны нашей насущной даждь нам днесь." - вот молитва правителей всех стран. "Убей, убей!" - говорит изгой Скуггасвейнн. "Das Leben ist Etwas das besser nicht waere," - вторит ему другой мракобес, германский мессия. "Der Mensch ist Etwas das uberwunden werden muss!" - подпевает его лизоблюд, тоже желая быть услышанным. Согласно этой формуле и создавалась атомная бомба. Я спрашиваю тебя, Джон, есть хоть какой-то смысл в приятии всего этого?
   Пастор Иона:
   - Но сам-то ты, Мунди, день и ночь торчишь на реке, всеми способами убивая рыбу.
   Доктор Сингманн:
   - Вот именно! Всю свою жизнь я работал над усовершенствованием орудий убийства, зная по личному опыту, что только эти орудия и привлекают внимание всех живущих на Земле, - именно поэтому, Джон.
   Пастор Иона:
   - Прости за то, что ничтожный пастор Иона Примус не понимает ничего в твоей речи: эти разумные существа из другой галактики, те, что помогут нам обрести вечную жизнь, - они ближе к нам или дальше от нас, чем Бог?
   Доктор Сингманн:
   - Бог? Разве он не еврей?
   Пастор Иона:
   - Ах, вот кто есть Бог! Я совсем забыл. Но если так - или если бы это было так - что это меняет?
   Доктор Сингманн:
   - Ровным счётом ничего. С другой стороны, зачем нам еврей? Ещё меньше нам нужны те, кто похитил у евреев Бога, - вроде римского папы или Магомета.
   Пастор Иона:
   - Я не знал, что ты против евреев, Мунди.
   Доктор Сингманн:
   - Бог евреев это бог евреев, говорю тебе! Поэтому оставь Бога в покое, Джон. Украденное никогда не принадлежит укравшему. Евреи могут привлечь этих похитителей их бога к суду и посадить их в тюрьму согласно Бернскому соглашению о строгих наказаниях за хищение идей или патентов. Я уже молчу про то, как христиане со скандалом бесцеремонно украли у евреев их национальный эпос, прибавив к нему греческую самоделку, называемую Новым Заветом, которая, в-основном, есть ни что иное, как искажение Ветхого Завета, - более того, антисемитское произведение. Мой лозунг: оставьте евреев в покое. Те, кто поклоняется ворованным богам, нежизнеспособны.
   Пастор Иона:
   - Приятно, что ты вспомнил словечко "жизнеспособный", которое наши водители нынче используют, говоря об новой разновидности антифриза. Скажи-ка, Мунди, ты и я - мы - жизнеспособны? А мир, в котором мы живём - подлинный и жизнеспособный?
   Доктор Сингманн:
   - По крайней мере, я не ищу ответа на этот вопрос у евреев, а также у константинопольского муфтия или в Ватикане или у антиохских патриархов.
   Тут доктор Сингманн заметил, что его сигара погасла, и он, несколько неуклюжими руками, как если бы они онемели, начал искать спички. Затем он произнёс:
   - Но ведь кто-то всё это создал. Ты согласен, Джон?
   Пастор Иона:
   - Возлюби господа Бога твоего всем сердцем твоим и т.д., как говаривал покойный пастор Йенс.
   Доктор Сингманн:
   - Посушай, Джон, разве возможно любить Бога? Какая может быть у этого причина? Разве любовь это не прелюдия перед тем, как переспать, нечто имеющее отношение к гениталиям, в лучшем случае - трагедия брачевания среди приматов? Это смешно. Я понимаю, люди любят своих детей, но когда кто-то говорит, что он любит Бога, разве это не богохульство?
   Пастор Иона, ещё раз повторив странное слово "это", сказал:
   - Согласен.
   Доктор Сингманн:
   - Что ты имеешь в виду, когда приемлешь Бога? Ты согласен с тем, как он создал этот мир? Думаешь, этот мир прекрасен, как ничто иное? Это мир! Или ты весь доволен сам собой?
   Пастор Иона:
   - Ты заметил, что овца, блеявшая за окном, замолчала? Она нашла своего ягнёнка. Верю, что здесь, во дворе за домом, ягнёнок выживет.
   Доктор Сингманн:
   - Я великолепно знаю, так же, как и ты, Джон, что животные совершенны в пределах собственного вида, что человек - низшее звено в обратной эволюции земной жизни: чтобы увидеть это, достаточно сравнить фотографии императора и собаки или фермера и его лошади. Что касается меня, то я этого не приемлю.
   Пастор Иона:
   - Не приемлешь? Что имеется в виду? Самоубийство или что ещё?
   Доктор Сингманн:
   - В данный момент, когда до союза с высшими разумными существами рукой подать, в истории человечества начинается глава, к которой стоит отнестись серьёзно. Эпагогика предъявляет Создателю аргументы, доказывающие, что жизнь совершенно бессмысленная штука, если она не является вечной.
   Пастор Иона:
   - Ну, и кто обуздает зверя?
   Доктор Сингманн:
   - В этом отношении эпагогика логична до безупречности. В шести томах я с несокрушимой аргументацией доказал свой тезис - даже в юридическом смысле. Конечно, умозрительные рассуждения это ещё не всё. Но я беру на себя смелость взывать к чести нашего непревзойдённого Творца. Я спрашиваю его: Как случилось, что ты передал всю власть на Земле демонам? Ведь единственная идея, объединяющий их, - это перманентная война. Почему ты разрешил демонам Земли, в служении и молитвах, претендовать на любовь к тебе так, словно ты - их Бог? Позволь честным людям называть тебя, Творца вселенной, демиургом. Чьё это поражение, если демоны Земли обзавелись машинерией, стереть жизнь с лица планеты? Чьё это будет поражение, если ты допустишь, чтобы жизнь на Земле погибла от твоих рук? Как мог Создатель небес пасть столь низко, чтобы позволить немецким философам отдавать ему приказы? И наконец, я - твоё создание. Я присутствую здесь, равно как и ты. Кто дал тебе право уничтожить меня? Неужели представление о справедливости смехотворно в твоих глазах? Карты на стол! (Что-то бормочет про себя.) По меньшей мере, ты обязан меня воскресить!
  
   В этом месте у меня кончилась плёнка, так что я не записал ни заключительную дискуссию о необходимости юридической аргументации с тем, чтобы заставить Создателя опомниться, ни полный отчёт о мудрости Шопенгауэра и Ницше. Я менял катушки как можно осторожней, полагаясь на то, что у обоих стариков, в их-то возрасте, уже так звенело в ушах, что они не слышали моей возни.
   Когда бобина снова начала крутиться и пошла запись, похоже, что пастор Иона Примус бросил вызов эпагогике с характерным для него методом аргументации: он не видит разницы между мифом и теорией - разве что мифы это сказки для детей, а целью теорий, в основном, является желание убедить Бога в той или иной бессмыслице или же применить теорию в качестве оправдания и заслонной лошади при стрельбе. Он продолжает.
   Пастор Иона Примус:
   - Всё это та же окрошка в той же тарелке. Разве что в наше время философы и проповедники начали зваться идеологами и политологами; а теории и религии (особенно сказки для детей) через предложение стали называть идеологиями. По этому поводу у меня есть собственная теория.
   Доктор Сингманн:
   - Вот это да! Возможно, она-то и спасет положение в мире!
   Пастор Иона:
   - По крайней мере, она не хуже всех остальных.
   Доктор Сингманн:
   - Милости просим!
   Пастор Иона:
   - Моя теория заключается в том, что вода - это хорошо.
   Доктор Сингманн:
   - При простуде или как?
   Пастор Иона:
   - Без разницы. Не обязательно даже следовать моей теории, пока не чувствуешь жажды.
   Доктор Сингманн:
   - Это поэтика, Джон, известная давным-давно. Гёте даже написал: grau ist alle Theorie.
   Далее на плёнке пауза. Позднее разговор возобновился, тихий и медленный: это пастор Иона. Я надеялся, что он снова заговорит о цветке из Псалмов Давида - это было бы так кстати. Столь тихий разговор с длинными паузами между словами чем-то напоминает плеск форели в тихой воде перед закатом. Но это были не давидовы псалмы.
   Пастор Иона:
   - Ты помнишь, как Уа трясла кудряшками? Помнишь, как она глядела на нас и смеялась? Разве она противилась Творцу? Разве она противилась чему либо? Разве она в чём-то противоречила Богу? Это была несомненная победа Творца. Всё, что было буднично и ограничено исчезало, когда она входила: мир был совершенен и ничто более не имело значения. Что хочет сказать людям Уа, когда она рассылает телеграммы о том, что она умерла?
   Доктор Сингманн встаёт на ноги и сворачивает свою трость-сиденье. Он смотрит в окно. Там овца лежит на дорожке и жуёт свою жвачку, а ягнёнок лежит рядом и тоже быстро работает челюстью. Стоя спиной к пастору Ионе Примусу и глядя в окно, доктор Сингманн отвечает:
   - Трудно сказать. Это же была твоя жена.
  
   Глава 45
   ДОМОЙ!
  
   Она остановила машину, мы вышли в окружающий мир и пошли вдоль плещущейся воды, наблюдая за дикими утками, что плавали в заводях, образовавшихся у берега. Там же плескались также вечно кланяющиеся северные плавунчики (phalaropus hyperboreus). Мы уселись на покрытом мохом мыске с излюбленной птицами кочкой на самом верху; перед нами в ложбине разгуливала стая лошадей: после суровых зимних испытаний лошади держали головы высоко, покусывали друг друга, делали лягающие движения задними ногами, ржали, морщили носы и спаривались. Свежеклеймлённые ягнята были с ещё незапекшейся кровью на шее, одни даже ещё необлизанные, почти новорожденные, другие же не успели толком родиться. Редко когда выдаётся такая солнечная весна, как в этот раз, но ближе к вечеру в море, вдалеке, как обычно появился золотистый туман.
   Мы зашли в кафе, выглядевшее как модернизированный земной рай, внутри всё сверкало пластиком, стеклом, пахло шеллаком, свежей масляной краской, скипидаром, но в кафе было пусто и совсем не пахло едой. Ничего существенного поесть, кроме сладостей, в нём не оказалось. Нашлась лишь газировка от жажды, которую нам разлила молчаливая официантка - тоже как бы не от мира сего. Мы сели рядышком за вафельнотонкий пластмассовый столик на веретенообразных ножках, отгороженные этим наскипидаренным раем от внешнего мира. Из глубины себя самой она поглядывала на меня, своего попутчика; время от времени, обнимала меня за шею и, прижимаясь щекой, вздыхала и шептала, что сегодня вечером мы уедем на край света, а потом отпускала мою голову. Когда мы вышли из кафе, золотистая дымка на горизонте, выглядевшая как декоративный театральный пожар, наползла на берег и тяжёлым облаком закрыла собой солнце.
   - Лучше не съезжайте сейчас с дороги, - посоветовал мужчина, наполнявший бак бензином. - В такое время не до прогулок.
   Мы отъехали довольно далеко прежде, чем туман настиг нас - вначале сухой, как пыль, он вскоре стал пронизывающим. Затем заморосило, быстро переходя в мелкий дождь и повеяло холодным бризом с моря. Она переключила стеклоочистители на более быструю скорость, чтобы они успевали сметать воду с лобового стекла. Становилось темнее и она включила фары. Я заметил, что часы на приборной доске показывали почти двенадцать, но было не совсем понятно - дня или ночи. Казалось, она совсем не спешила выбраться из этого адского тумана. Однако вела она теперь внимательнее, чем прежде, и особенно следила за морским берегом справа, словно ожидала оттуда чего-то непредвиденного. Порой съезжая на обочину, она опускала своё окно и всматривалась в туман. На перекрёстках дорог, она тщательно разлядывала каждый поворот, даже если это был едва заметный съезд в сторону. Я спросил, чего она опасается, но она не ответила. Так, наощупь, мы медленно ехали под моросящим дождём, углубляясь всё дальше в ночь.
   После многочисленных попыток понять, где мы находимся, она наконец, отыскала едва заметную боковую дорогу, ответвлявшуюся под прямым углом вправо. Дорога была насыпана гравием по песку. Этой боковой дорогой, если можно её так назвать, пользовались столь редко, что на ней едва можно было различить след от колёс; вполне возможно, что в послений раз по ней ездили несколько лет назад, так как в отдельных местах посреди дороги мирно, а порой даже буйно, разросся то морской волдырник, то красноватая минуарция. По этой сомнительно выглядящей дороге женщина вела в тумане свою большую машину, в то время как птичьих голосов не быдо слышно вовсе. Куда мы едем? Она улыбнулась и кротко ответила:
   - На край света. Куда же ещё?
   Мы продолжали ехать по гравиевой дороге, проложенной на песке, пытаясь не сбиться с пути, но сквозь густой туман впереди машины было видно не далее двух-трёх метров.
   Постепенно ландшафт сменился и эта так называемая дорога теперь шла по заливному лугу, бурому от высохших трав. Хуже всего было то, что почва под колёсами стала топкой и её огромная машина с низкой посадкой, весящая почти три тонны, с трудом продолжала путь.
   Её попутчик, совершенно не знакомый с местностью, считал себя не вправе давать советы; в самом худшем случае, машина застрянет. Что и случилось. Посреди моей решимости не вмешиваться в происходящее мы увязли в трясине и мотор заглох. Мы попытались запустить мотор снова; дико прокручиваясь, задние колёса погрузились в топь ещё глубже. Машина осела до самой рамы. Видимость пропала совсем, даже пробку радиатора больше не было видно. Окружающая топь казалась безграничной. Женщина расхохоталась до слёз:
   - Мы приехали домой и застряли в самом болоте!
   На ней были модные резиновые сапожки до икр, вполне пригодные для прогулок где-нибудь в солнечной Ницце или Сан-Ремо. Явно она была лучше подготовлена к жизненным неприятностям, чем нижеподписавшийся в его блестящих лаковых модельных и узконосых туфлях. Когда нам удалось немного приоткрыть одну из передних дверей, грязь из болота хлынула в машину. Как только я шагнул наружу, мои ноги утонули в ней по щиколотки.
   Женщина сказала, чтобы мы оставили здесь свои вещи и взяла с собой только красную сумку из мягкой кожи:
   - Здесь ветчина и чай. Твои вещи могут подождать до утра!
   ПоЕп: У меня в саквояже нет ничего особенного. Но я не хотел бы оставлять его в болоте до утра. Машина может уйти глубже. Там мои записки, тетради, магнитофон и записи. Это обычные официальные документы, но если они утонут или попадут в руки недобросовестных людей, у меня могут быть неприятности.
   В результате мы, вместе с её сумкой, прихватили и мой саквояж; затем она заперла багажник. Каждый со своим багажом, мы продолжили путь. Она сказала, что может найти свой дом по запаху - в то время как мы шли, окружённые зловонием разлагающихся морских водорослей, напоминавшим чем-то запах машинного масла.
   Не знаю как долго мы блудили по гнилому болоту - говорят, первое из чувств, которое пропадает у заблудившегося человека, это чувство времени. Даже в начале весны в туманные ночи, подобные этой, ничего не видно. Мои туфли промокли от грязи и я снял их, чтобы не потерять. Мне так и не удалось понять, было ли это ужасное болото столь обширным или мы ходили по нему кругами. Знаю только, что к нашему Империал-крайслеру мы больше не возвращались. Возможно, он просто утонул.
   Она:
   - Эта дорога через болото, полное леших и ведьм, ведёт к моему дому.
   Теперь мы шли по тропинке, казавшейся бесконечной, удаляясь от топи, и постепенно начали ступать по более сухой земле, по чему-то среднему между заливным лугом и вересковой пустошью. Затем пошли песчаные дюны с зарослями и водорослями. Под ногами ощущалось, что скоро начнётся подъём. Туфли были у меня подмышкой и я вытер с них грязь о траву. Они промокли насквозь.
   Внезапно мои ноги ощутили торфяную насыпь перед домом и я разглядел полевые цветы, обычно растущие вблизи сельских домов. Сквозь туман, на невысокой отмели впереди неясно замаячил фермерский дом.
   Мы оказались перед рифлёным фасадом небольшого дома с торфяной крышей. Заслышав нас, откуда-то заблеяли овцы. Рамы окон гостиной были разделены на шесть секций, а окна второго этажа под нависающей стрехой - на четыре. Стены дома также были из торфа и выглядели обветшало. Возможно, двускатная крыша когда-то была красного цвета, затем её просмолили, а позднее - побелили; теперь она выглядела изрядно потрёпанной ветрами и непогодой. На окнах висели хлопковые занавески, выцветшие на солнце за много полярных коротких лет.
   - Вот и мой дом, - сказала она. - Сейчас разбужу отца с матерью и спрошу у них, может ли молодой мужчина переночевать у нас. Я приготовлю постель и чистое бельё в гостиной. Разожгу огонь. Затем спеку для тебя хлеб. Пожалуйста, сядь на лавке у стены и подожди, мой дорогой.
   Дом был незаперт; она распахнула дверь, прошла внутрь вместе со своей сумкой и закрыла за собой дверь.
   Огород, начинавшийся сразу перед боковой стеной дома, был ещё не вскопан, а собака, видимо, посажена на цепь, так как вокруг дома бродили беспризорные овцы. К остальным стенам дома со всех сторон подступали заросли - из берёз, ив, дудника, переплетшихся между собой и вздымающихся над высокой усохшей травой; у пожилых родителей явно не хватало сил починить забор и бродившие вокруг овцы объедали листья едва начинающие зеленеть побеги на деревьях. Одна овца неподвижно глазела на меня из чащи и укоризненно блеяла.
   Сидя под ночным дождём, я стал размышлять, что женщина имела в виду, когда нашёптывала, что мы отравляемся на край света. Куда я попал?
   Мои пальцы задубели от холода и я с трудом натянул туфли. Куда же она подевалась?
   Возможно, никак не может добудиться до своих пожилых родителей? Или они никак не дают ей согласия на то, чтобы молодой мужчина заночевал в их доме. Из трубы тоже не было видно дыма. Похоже, что тёплого хлеба дождёшься не скоро. Вскоре меня пробрала дрожь. Сколько же я ещё буду мёрзнуть здесь и что предпринять? Проще всего было бы открыть дверь, войти и лечь прямо в её тёплую постель. К сожалению, никаких других блестящих идей не появилось. Я не мог больше молчать и крикнул в направлении дома:
   - Уа, где ты?
   Нет ответа.
   Весь дрожа, я подождал ещё немного и, безнадёжно вздохнул навстречу туману, спросил сам себя:
   - Где это я очутился?
   В доме по-прежнему не наблюдалось никаких признаков жизни. Потеряв всякое терпение, я заорал что было силы так, что бродившие вокруг овцы метнулись в испуге прочь:
   - Уа!!!
   В ответ на мой мощный вопль донёсся равнодушный отклик из тумана, похожий на вскрики черноспинной чайки, но это был другой звук. Я прислушался. Из дома доносился смех и я узнал её голос. Она хохотала, не переставая. Весь дом хохотал.
   Посреди этого смеха ваш посланник сорвался с места, прихватив саквояж, но так и не смог завязать туфли окоченевшими пальцами. Я был изрядно напуган. Когда дом исчез из виду, я прибавил шаг так, что болтающиеся шнурки начали хлестать меня по икрам; что есть сил я спешил вернуться туда, откуда пришёл, надеясь, что смогу снова выйти на главную дорогу.
  
Оценка: 3.05*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"