|
|
||
Глава 18. В Царицын мы возвратились на том же бронепоезде довольно быстро. Я увидел, что город стал похож на военный лагерь. Обыватели попрятались, по улицам скорым шагом ходили одетые в форму красноармейцы, с тарахтеньем разъезжали немногие имеющиеся автомобили, носились самокатчики на велосипедах. В это же время до нашего сводного полка довели приказ наркомвоена, в котором обязывалось всех красноармейцев носить на головном уборе кокарду-звезду установленного образца. Звёздочки на фуражках у некоторых красных командиров я замечал в Царицыне ещё месяц назад, но не у всех, и значки могли немного отличаться друг от друга, в зависимости от изготовивших мастерских. Некоторые звезды были даже в обрамлении лаврового венка. Однако с красноармейской формой звёздочки-кокарды тогда ещё не выдавались, хотя уже встречались в свободной продаже. Я слышал даже о специальном приказе наркомвоена, запрещавшем гражданским лицам, не имеющим отношения к РККА, носить на шапках звезду, под угрозой предания ревтрибуналу. Военспецы ранее почти не носили красную звёзду, а некоторые из них и после предписывающего приказа не стали прикреплять её к фуражке, фрондируя таким образом и показывая, что их мобилизовали и заставили служить насильно. Вот и нам всем выдали звёздочки, с указанием закрепить на околыш фуражки или кепки. Сама звезда размером была не очень большая, чуть побольше сантиметров трёх в окружности, и лучи у неё были не прямые, а слегка укороченные и закруглённые. В центре был не знакомый мне по прошлой жизни серп с молотом, а молот с плугом, причем плуг с мелкими, пусть и схематичными, деталями. Это ж не так-то легко вырисовывать и изготавливать. В первоначальном предложении эмблемы, как мне помнится когда-то прочитанное, рядом с молотом и плугом ещё книга была, как символ соединения рабочих, крестьян и интеллигенции, но потом книгу убрали, так как с ней совсем уж было трудно разместить на небольшой звезде все символы. Наверное, поэтому в дальнейшем вместо плуга символом крестьянства стали считать серп, его-то изобразить гораздо легче плуга. А может и потому, что серп символизировал беднейшее крестьянство, у которого плуга как и прочих сложных инструментов и механизмов никогда не бывало. Сзади звезды были "усики", которые надо было продеть в проткнутое в околыше отверстие и разогнуть в разные стороны, предохраняя кокарду от выпадения. Крепили мы, в основном, одним лучом звезды вверх, однако были и такие, кто поворачивал кверху двумя лучами, так как толкового объяснения не было, и в приказе способ ношения не разъяснялся. Форму нам пока не выдали, и мы так и ходили в чём были, кто в военной форме, как латыши, кто-то был и в матросской, а большинство в штатских брюках и пиджаках, ну а я как и раньше носил светлый пиджак поверх солдатского обмундирования. Тем временем вести с близких фронтов приходили не очень радостные. Казаки пытались охватить город полукольцом. На севере железная дорога на Поворино и Борисоглебск и далее на Москву была была под угрозой захвата казаками. Группа казаков Фицхелаурова постоянно атаковала, стремясь прорваться к Волге. А на станции Царицын стояли неотправленными два эшелона с хлебом для центральных губерний. Запросы по телеграфу станций на пути до Поворино показывали дорогу пока свободной, и Военный совет решил скорейшим образом отправить оба эшелона, но под усиленной охраной. Вызвался быть в числе этой охраны и я, были у меня свои соображения. Видимо меня уже приметило начальство, так как неожиданно для меня я был назначен начальником охраны второго хлебного эшелона. Так, наверное, и выдвигали наверх в это трудное время - чем-то проявил себя, и тебя выдвигают, ставят задачу "революционной важности" и дают людей. Справился - молодец, проверенный товарищ, нагрузим ещё; не справился - погиб, значит, за революцию и светлое будущее, поручат другому. Задачу ставили двоим назначенным начальникам охраны обоих эшелонов на заседании Военного совета в кабинете у Сталина, куда вечером позвали Озолинса с Иваном Лукичом, а также меня и незнакомого мне латышского стрелка. Сталин, ходил по комнате, Ворошилов и Минин сидели на стульях у стола, Озолинс и Коробов тоже присели на стоящие у стенки стулья, а мы с латышом остались стоять. Вначале хозяин кабинета кратко высказался: - Названные товарищи Калвис и Кузнецов проявили себя умелыми и сознательными бойцами. Военный совет поручает им важное дело - доставить эшелоны с собранным хлебом голодающему населению Москвы и Петрограда. Возражений ни у кого нет?.. - Сталин сделал паузу и затем остановившись повернулся к нам. - Товарищи Калвис и Кузнецов, за сохранность хлеба отвечаете лично. Мы с Калвисом одновременно кивнули, а он ещё добавил: "Так точно". - Отправиться надлежит срочно, - продолжил Сталин. - Сколько времени вам понадобится на подготовку? - Завтра утром буду готов к отправке, - отрапортовал Калвис. - Планирую завтра, как будет готов паровоз, - ответил я. - Паровоз для второго эшелона в ремонтных мастерских, обещали сделать. - Потороплю, - коротко произнёс председатель Царицынского Совета Минин в ответ на взгляд Сталина. - Что вам ещё потребуется для выполнения задачи? - задал вопрос Сталин. - Бронеплатформу, товарищи, в эшелон дадите? - решил обнаглеть я. Минин присвистнул, а Ворошилов усмехнулся: - Губа у тебя, Кузнецов, не дура. Нет, бронеплатформу не дам. - Прошу выделить в эшелон пулемёт системы "Максим", - озвучил Калвис. - Пулемётов на фронте не хватает, - возмутился Ворошилов. - Возможны нападения, - возразил латыш. - Казаки с севера к Волге прорываются. У нас ценный груз, - подключился я. - Я думаю, товарищ Ворошилов, что два пулемёта для охраны эшелонов с хлебом мы сможем дать, - поддержал Сталин просьбу. - Тогда и в мой эшелон пулемёт, мандат на получение ремонтных материалов и обычную открытую платформу, - озвучил я требования. - На путях давно стоит одна такая, двухосная. - Берите её, товарищ Кузнецов, - махнул Минин рукой. - И, товарищ Сталин, ещё просьбу можно? - несколько неуверенно сказал я. - Говорите, товарищ Кузнецов. - В Москве у меня жена. Задержаться можно дня на три? Я потом с попутными составами до Царицына сам доеду. - Хорошо, товарищ Саша, будет тебе отпуск, - подумав, произнёс Сталин. - Не опаздывай, не подведи доверие. - Не подведу, товарищ Сталин, - сдерживая радость ответил я. - Вижу, вопросов больше нет, - завершил разговор нарком. - Приступайте к выполнению задания, - произнес молчавший до этого Озолинс, а Иван Лукич добавил: - Умрите, но хлеб довезите. Мне выдали подписанный Мининым мандат на получение требуемого и командировочное предписание за подписью Сталина, в котором накинули несколько дней для побывки домой. Пулемёты, как пообещал Ворошилов, привезут на станцию завтра к утру. Мы же с Калвисом отправились собирать в охранение бойцов из наших отрядов и принимать груз. Набирали людей из своих же отрядов сводного московского полка, Калвис из латышей, я из рабочих и чекистов. Хлеб нам вручали уже в сумерках под расписку, перед подписанием которой мы пересчитали мешки в каждом вагоне, а вагонов в эшелоне около десятка. За недостачу строго спросят, и брать на себя несуществующее зерно мне совсем не хотелось. Спустя часа полтора пересчитанная сумма по вагонам совпала с описью, мы расписались за принятый хлеб и выставили свою охрану у эшелонов. С Калвисом мыслили мы, похоже, одинаково, так как столкнулся я с ним у хозяйственной части, где он размеренным голосом постепенно закипая выбивал выдачу им пустых мешков. Не знаю, закончился бы их разговор хватанием за оружие или нет, но мой мандат от Минина помог нужному исходу спора. Под предъявленный мандат добились мешков в нужном количестве, и Калвис за помощь вежливо меня поблагодарил. Теперь оставалась более тяжёлая (в буквальном смысле) половина действия с мешками - нужно было заполнить их землёй и перетаскать на открытые тормозные площадки товарных вагонов и перед дверью теплушки охраны. Уже стемнело, когда мы с бойцами, вооружившись лопатами, копали землю на окраине станции, ссыпали её в добытые мешки, а потом перетаскивали к вагонам. Ранним утром первый эшелон с зерном отправился в путь. Я же с утра торчал в мастерских, поторапливая ремонт паровоза. Сам я в ремонте ничего не понимал, имея об устройстве паровозов только общее представление, поэтому работал подгоняющим фактором. Пришлось даже толкнуть маленькую и короткую речь для работников мастерских, как же без неё. В это время без митингов, пусть даже небольших, никуда. Это у меня был вообще первый опыт выступления на митинге за обе моих жизни, и я чувствовал волнение, как новичок перед дебютом, хотя прошёл он для меня неплохо. Начал говорить медленно, подбирая слова, потом раскрепостился и к концу небольшой речи даже воодушевился. Три десятка рабочих слушали внимательно, больше молчали, недовольных возгласов не было, так как я не предлагал никаких особых и непопулярных действий. После слов "о международном положении", то есть о Советской республике, об атаках на неё белочехов, Деникина, Краснова и интервентов, перешел к продовольственной проблеме, недостатке хлеба для рабочих, и о задаче скорейшей отправки эшелона с зерном их товарищам, рабочим Москвы и Петрограда. Призывом отремонтировать сегодня паровоз и таким образом внести свой ценный вклад в борьбе за дело рабочего класса я и завершил этот импровизированный митинг. Однако призывы призывами, но одними словами технику не починишь. Рабочие принялись за дело, но всплыли нехватки некоторых деталей, которых пришлось спешно заменять или изготавливать, а я поработал состыковщиком требований и задач между рабочими участками и попутно снабженцем, находя на складах и выбивая отпуск сырья своим мандатом за подписью председателя Совета. Заодно закинул на платформу, прицепленную перед товарным эшелоном под охраной, как их можно было сейчас называть, моих бойцов, некоторые инструменты и материалы. Кроме того, на складе был получен сухой паёк на команду, и патроны с военного склада. Наконец, к ближе к концу суматошного дня паровоз вышел из ремонтного депо и подошел к эшелону. Он прицепился к поезду, дал протяжный гудок, натужно запыхтел и дернул состав. Под светом летнего заходящего солнца мы отправились на север. ...Из глубокой задумчивости, чуть было не перешедшей в дремоту, меня вывело изменение ритма стука колёс и торможение поезда. Я обнаружил, что привалился к мешкам с песком и, отодвинувшись, уселся прямее на полу тормозной площадки. Похоже, недосып вообще и вчерашней ночи в особенности сказался, и меня почти сморило под стук колёс, чуть не заснул, не порядок. Смотря по солнцу, много времени от отправления не прошло, ну, час-два от силы. - Что такое? Чего замедлились? - помотав головой и растерев лицо, спросил я у Петрухи, молодого рабочего, которого взял в напарники в основном потому, что он очень интересовался "льюисом", который я так и держал при себе. Пётр схватывал на лету, и уже мог поменять диск, снарядить его патронами, а в теории и понимал как стрелять из этого пулемёта. - Не знаю, товарищ Кузнецов, - удивлённо проговорил парень, выглядывая из-за мешков и сжимая свою винтовку. - Хотите, мигом сбегаю к паровозу, узнаю? - Давай. Как остановимся, спроси, чего там, - согласился я, приподнимаясь и берясь за бинокль. Оглядел в оптику окрестности - вокруг была пустая холмистая степь. Где-то на востоке в нескольких километрах должна быть Волга, но её отсюда не было видно. Отпустил бинокль, повисший за ремешок на шее, и почувствовал тревогу от неожиданной остановки. Состав встал, Петруха спрыгнул с вагона, повесил винтовку на плечо и, придерживая сползавший с плеча ремень, помчался вперёд, к паровозу. Вскоре он вернулся: - Пути повреждены, товарищ Кузнецов. Дальше ходу нет. Тревога внутри меня усилилась. - Вот что, Петруха, - сказал я. - Смотри в оба. И в обе стороны посматривай, на этот бок и на тот, - показал я руками налево и направо от железной дороги. - Если что, будь готов стрелять. А я к паровозной бригаде. Я оставил "льюис" Петрухе, перебравшемуся через мешки снаружи на тормозную площадку, а сам спрыгнул на землю. Сделал шаг и остановился, чтобы выдать от увеличивающегося беспокойства ещё одно наставление: - Ежели что, длинными очередями не лупи сдуру, весь диск можно зазря выпустить. - Я помню, товарищ Кузнецов. Не беспокойтесь, всё как надо сделаю, - от вручения ему этой стреляющей машинки радостно ответил парень. А я побежал к голове поезда. По пути, пробегая мимо постов на тормозных площадках и мимо теплушки с остальными бойцами, приказывал быть наготове. Добежав до паровоза и платформы перед ним, я увидел, что рельсы в одном месте разъединены, и откреплённые концы этой пары рельсов сдвинуты вовне от железнодорожного пути, так что даже вырваны из-под шляпок ближайших к ним костылей. - Лошадьми, кажись, тянули. Или быками, - мрачно произнёс железнодорожник из бригады, спустившийся с паровоза и оглядевший повреждение пути. - Эти рельсы уже не сгодятся. - С платформы два новых возьмём. "Лапы", костыли и молотки там же. Бойцов пришлю, - ответил я и побежал к теплушке, посматривая по сторонам. Пока всё было тихо. Добежав до теплушки, прокричал, - Восемь бойцов на починку путей! Быстро! Оружие с собой, за спину, - и назвал фамилии физически самых крепких. Восемь человек, закинув за спину винтовки, побежали вслед за мной к месту повреждения. На нашей открытой платформе лежал запас рельс, болтов, костылей и прочего для восстановления путей, которые я догадался захватить в Царицыне на всякий возможный случай, воспользовавшись мандатом от Минина. Каждый редьс был длиной на глаз метров десять и весом, по словам железнодорожников, более двадцати пудов. Пока мы с бойцами мучились, сгружая тяжелое железо, паровозная бригада принялась большими ключами откручивать болты на уцелевших стыках испорченных рельс. Едва мы подтащили замену к месту повреждения, как я схватил одну из "лап" - массивных "гвоздодёров" длиной больше метра. - Соображаешь, комиссар, - одобрительно прохрипел машинист, с натугой нажимая на ключ и поворачивая гайку на рельсовом стыке. Не стал его поправлять, что я не комиссар, и тем более не стал говорить, что просто когда-то в далёкой и нездешней юности был в студенческом стройотряде на железной дороге, вот, видно, что-то и запомнилось. - Лапы хватайте, - указал я бойцам. - Костыли выдергивать. Рельс от шпал открепить, - и подсунул под головку костыля "вилку" на конце лапы. Пришлось раскачивать и налегать всем весом, даже раз ощутимо грохнулся оземь, когда лапа сорвалась с костыля. Глядя на меня бойцы взяли в руки инструменты и начали понемногу вынимать, торопясь и ругаясь, вбитые в шпалы костыли. Вскоре высвободили один старый рельс и оттащили его в сторону, а затем на его место перенесли новый из запаса и поставили на подкладки. Пока наши железнодорожники стали выравнивать его и крепить рельсовый стык, мы принялись за другой. С меня уже лился пот, на лицах соседних бойцов появились грязные разводы и полосы, когда они смахивали набегающий пот руками. Наверное, я выглядел не чище. Наконец, и второй рельс был отсоединён, и новый был поднесён на нужное местоположение. Осталось только закрепить их на подкладках к шпалам теми же костылями. Я бросился к путейским молоткам. Это были похожие по внешнему виду на кирку инструменты с вытянутыми плоскими торцевыми ударными гранями, как будто у обычных молотков сильно удлинили их металлические части сантиметров до тридцати-сорока. Что можно сказать? Мышечной памяти у меня от прежней жизни либо не осталось, либо за годы всё выветрилось - попасть по костылю таким вытянутым носом молотка мне удалось с огромным трудом и, наверное, на седьмой раз. Работая, я поглядывал вокруг, поднимая время от времени голову. В один из таких моментов я увидел, как на гребне дальнего холма показался всадник. Бросив инструмент и схватившись за бинокль, я убедился в правильных предчувствиях. Что же мне так везёт на казаков?! - К бою! - гаркнул я бойцам охраны. - Без команды не стрелять! Передать по цепочке. От вагона к вагону слышатся голоса: "К бою! К бою! Не стрелять без команды!" - А мы работаем! - окликаю замерших бойцов рядом со мной. - Дорога сама не построится, - и подняв с земли молоток, с силой ударяю по костылю, вбивая его в шпалу. Тем временем через холм переваливают новые и новые всадники и пускают коней вскачь в нашу сторону. С такой скоростью они доскачут до нас за минуту-другую. - Огонь! - кричу я бойцам охраны. Слышатся нестройные винтовочные залпы, вот уже через мгновенье стучит "максим" и к нему присоединяется "льюис" длинным трещащим звуком. "Что ж ты, Петруха! - думаю я с досадой. - Говорил же!" Тут как будто меня услышав, "льюис" спохватывается и переходит на короткие отрывистые очереди. Какие-то всадники валятся из седла, часть несущихся коней спотыкаются и ударяются о землю. Два пулемёта умеют охладить пыл казаков, и те разворачивают коней и несутся назад, чтобы скрыться за гребнем холма. Звук "льюис" в это время время обрывается. "Один диск кончился," - думаю я. "Максим" еще стреляет вдогонку несколько секунд, но и он замолкает. Белоказаки далеко не уходят. Укрываясь за холмом, они, похоже, спешиваются и начинают стрелять по нам, высовывая только плечи с погонами и головы. - Огонь по казакам! Не давайте им головы поднять! Пулеметчики, вашу мать!... - ору я. "Максим" начинает садить по гребню, часть голов прячутся, какие-то остаются лежать поникшими. Но кто-то высовываясь, продолжает стрельбу, пули посвистывают. Я пригибаюсь, бойцы рядом со мной прижимаются к земле. Ситуация патовая. А если к казакам подойдёт подкрепление, то они могут прорваться сквозь огонь до эшелона, и тут нам конец... - Встать! - приказываю я. Чуть было не сказал, "именем революции", но тут чем хочешь будешь заставлять, лишь бы поднялись. - Встать! Не кланяться белым гадам! Крепим путь, иначе все погибнем! - и показываю им пример, через силу разгибаясь. Ноги слабеют, ежесекундно ожидаю удара пули, но, шумно выдыхая, начинаю орудовать молотком. Слышу, как постреливает "льюис". Мне бы к нему, пользы больше было бы, Петруха первый раз стреляет. Но если я рвану туда, бойцы, бросив всё, побегут со мной. Глядя на меня, лежащие бойцы поднимаются и начинают спешно стучать молотками, остервенело промахиваясь, но постепенно заколачивая костыли и на скорую руку закрепляя рельсы. Кто-то из бойцов падает, на одежде расплываются кровавые пятна, затем оседает ещё один. - Работаем! - - ухаю я молотком. - И, раз!.. Наконец, рельсы прибиты к подкладкам и шпалам. Очень надеюсь, что не развалятся в стороны, когда по ним пройдёт наш состав. - По вагонам! Своих не бросаем! - командую я, и одни бойцы хватают под мышки двоих сраженных товарищей, раненых или убитых, не знаю. - Инструмент взять! - и другие бойцы с молотками и лапами в руках бросаются бегом к теплушке и тормозным площадкам. Паровозная бригада давно уже укрывается в кабине паровоза. - Давай, двигай помалу! - кричу я им, пробегая мимо. Паровоз пыхтит, машинист, видно по привычке, даёт свисток, и состав трогается с места. Добегаю до двигающегося навстречу вагона с моей тормозной площадкой: - Поберегись! - и просунув вперёд молоток, переваливаюсь через мешки мимо посторонившегося Петрухи. Эшелон медленно проходит место повреждения и начинает ускоряться. Казаки, понимая, что цель ускользает, прекращают стрельбу, но, как видно, не желают упускать возможную добычу. Через минуту конница появляется из-за холма, устремляясь за нами в погоню. Огонь нашего станкового пулемёта мало чем помогает - казаки вытягиваются вслед поезду, попадая в "мёртвую зону" "максима", установленного на площадке одного из вагонов. Бойцы охраны стреляют по всадникам из винтовок, я высовываюсь за мешки с песком со "льюисом" в руках и палю по кучно скачущим преследователям. Какие-то пули находят свои цели, и самые резвые валятся наземь. Бешено колотится сердце, гремят колёса на стыках, громким треском звучат выстрелы, и мне кажется, что я слышу и стук копыт. В голове всё смешалось и всплывает что-то давно забытое: https://www.youtube.com/watch?v=QqMR1Lpiuzs - сцена погони из фильма "Неуловимые мстители" под музыку, микс. Поезд разгоняется, но двое преследователей достигают последнего вагона. У меня кончается диск, меняю его, и в то же время сначала один, потом второй всадник цепляются за конечную тормозную площадку и перебираются с коней на неё. Второго я все-таки успеваю, высунувшись после смены диска, задеть выстрелами, выбивающими щепки из угла вагона, и он выпадает наружу. Остаётся ещё один. "Он может включить тормоза! Или отцепить вагон, а я за хлеб отвечаю лично!" - вспыхивает у меня в сознании. В эти годы на некоторых вагонах уже имеется автоматическая система воздушных тормозов, включающаяся при обрыве шланга. А если и не так, то есть поворотное колесо ручного тормоза. На сцепку наших вагонов не обратил внимания, какая там, автосцепка или винтовая ручная, и как легко её расцепить. - Отгоняй казаков! - сую в руки Петрухе пулемёт, а сам, держась за стойку площадки, поднимаюсь на бортик, хватаясь крышу вагона, подтягиваюсь и вползаю на неё. Поднимаюсь на ноги. Снизу слышен треск пулемёта, грохот колёс, и вагон заметно пошатывает. А внизу этой тряски не замечаешь. Крыша отсюда кажется намного более покатой, чем с земли, того и гляди слетишь. "Как только в фильмах герои по ней бегают?!" - думаю я. Смотрю назад, в хвост поезда, до которого четыре вагона. "Надо прыгать," - приходит мне в голову. Отхожу назад, собираюсь с духом, разгоняюсь и перепрыгиваю на соседний вагон. Не удерживаюсь на ногах и припадаю на колено, упираясь в крышу рукой. В хвосте на крышу последнего вагона с винтовкой в руке уже взбирается казак. Встав на ноги и увидев меня, он прижимает к плечу винтовку, готовясь стрелять. Выхватываю из кобура наган, делаю несколько выстрелов наугад и чувствую, как крыша вагона под ногами подаётся в сторону, от того что поезд входит в поворот. Бросаюсь ничком на вагон, казак стреляет, и то ли от отшатываясь от моих выстрелов, то ли отдачей своего, а то ли от поворота вагона под ногами, но он клонится вбок, теряет равновесие и слетает с крыши. Поезд несётся вперёд, я приподнимаю голову и вижу катящуюся по земле фигуру. После поворота к стрельбе подключается "максим", у которого преследующие казаки оказываются в секторе поражения. Всадники бросаются в рассыпную, перебираются через невысокую насыпь на другую сторону пути, укрываясь от огня. Темп погони сбит, наш состав мчится дальше, и казаки отстают и прекращают преследование. Оторвались! Разворачиваюсь в обратную сторону. Наган в кобуру, выдох, два шага разбега, прыгаю. Удерживаю равновесие, широко расставив ноги. Теперь надо слезть вниз. Как бы это проделать-то? Ложусь на живот, начинаю сползать вниз. Ноги болтаются, не находя опоры. Слезать, оказывается, ещё труднее, чем влезть! Что там внизу, не видно. Долго ещё сползать?! Вагон слегка тряхнуло, я дёргаюсь, проваливаюсь в пустоту, внутри всё холодеет от мысли, как я могу пролететь под колёса соседнего вагона. Неожиданно кто-то хватает меня за ноги. Петруха! Мои ступни находят опору, и, утвердившись ногами на бортике тормозной площадки, дальше слезать не в пример легче. Наконец, спрыгиваю на пол и без сил приседаю у стенки вагона. - Ляксандр Владимирович, на вас лица нет! - обеспокоенно смотрит круглыми глазами парень. - Да, это я, брат, спужался мальца, - с кривой улыбкой говорю я. - Чуть под поезд не загремел. Добро, ты подсобил. Петруха кидает опасливый взгляд наверх, и понимающе кивает. А мне сейчас просто хорошо!... К ночи мы добрались до Поворино. Один боец наш был убит во время замены пути, второй ранен, пробито легкое. Вызвали на станции доктора, которому и оставили раненого в местной больничке. Собрали оставляемому бойцу продуктов из пайка, ну и доктору за лечение. Надеюсь, раненый выкарабкается. Убитого похоронить попросил здешнего председателя Совета, тот отнёсся с пониманием. Зашёл к телеграфистам, дал телеграмму: "Царицын Сталину Восстановили поврежденный путь зпт отбили атаку белоказаков тчк Потери один убит один ранен тчк Продолжаю движение тчк Кузнецов". На станционных подъездных путях обнаружился первый наш хлебный эшелон. Пока мы заправлялись водой и углём, пошёл искать Калвиса, чтобы узнать, что их задержало. Оказалось, поломка паровоза, который отогнали в местное депо и в скором времени обещали исправить. Рассказал про нашу починку пути и короткую схватку. Калвис покачал головой, сказал, что утром они прошли без происшествий. Похоже, мы последний эшелон, ушедший из Царицына, и казаки уже перерезали железную дорогу или вот-вот это сделают. Спросил, нужна ли помощь, получил в ответ благодарность и вежливый отказ. Впрочем, увидев, что из депо медленно выходит под малыми парами паровоз, понял, что их эшелон долго задерживаться не станет. Побежал к своим, где заправка уже закончилась. Скомандовал отправку, и в путь, на Москву. Через день мы были в столице. Мы - это оба эшелона, что так и шли друг за другом. На Саратовском вокзале дозвонился в наркомпрод, представился, рассказал о двух наших прибывших составах с зерном. Соединили меня с кем-то, назвавшимся Цурюпой. Он чрезвычайно обрадовался, сказал, что пришлёт немедленно сотрудника наркомпрода принять хлеб в одном эшелоне. А другой указал доставить ещё дальше, в Петроград, в Северную Коммуну. Северная коммуна, это что же такое, поинтересовался я у собеседника. Вроде, когда мы с Лизой уезжали из Петрограда, ничего такого я не слышал. Оказалось, это недавно создавшееся огромное территориальное объединение нескольких губерний, таких как Псковская, Новгородская, Вологодская и Архангельская, с центром в Петрограде. Теперь я вспомнил, действительно, и в моём мире тоже было такое кратковременное административное образование, созданное, как говорят, при большой активности амбициозного председателя Петросовета Г.Е.Зиновьева, которому было мало одного города, пусть и второй столицы. Ну что ж, решил я, в Северную коммуну так в коммуну. Обговорил я эту задачу с Калвисом и вызвался довести свой эшелон до Петрограда. Надо так надо, там тоже люди голодают, а хлеба на севере России мало урождается. Да и мне туда тоже требуется, по своей, можно сказать, надобности. С Саратовского вокзала наш состав перегнали местным паровозом на Николаевский по Московской Окружной железной дороге. Эта дорога была очень молода, её построили ровно десять лет назад. До этого времени различные железные дороги, приходившие в Москву с десятка направлений, не были связаны между собой, и поэтому грузы, прибывшие на один вокзал Москвы, перевозили тысячи ломовых извозчиков на другие вокзалы, загромождая и, кроме всего прочего, пачкая улицы города. Сейчас же мы за час проехали двадцать вёрст, объехав снаружи половину Москвы, которая в эти годы помещалась в пределах железнодорожной окружной, и, поменяв на Николаевском вокзале паровоз, что было сделано для нашего эшелона без проволочек, отправились в новый пункт назначения. Из нехороших известий и слухов я в столице узнал, что в Поволжье и Пензенской губернии вспыхнули крестьянские восстания, в зачинщиках которых большевики и левые эсеры видели правых эсеров и кулаков. Что-то такое я помнил из прошлой жизни: что в августе 1918-го тогда в Пензенских деревнях шёл сбор хлеба продотрядами, и какой-то агитатор продотрядов не сумел найти языка с крестьянами, да и отбор так называемых излишков этому мало способствовал. В этой реальности, похоже, повторилось то же самое. В этом мире на Волге не было мятежа чехословацкого корпуса, произошедшего уже далеко отсюда, в Сибири. По этой причине в местном мире поволжские крестьяне не прочувствовали на себе политику белочехов и властей КОМУЧа и не успели от них отшатнуться, примкнув к Советской власти. Однако в местном Поволжье точно так же как и в параллельном были сильны позиции эсеров, и сбор хлеба Советской властью здесь проводился активно, что и вызвало сейчас крестьянское недовольство, на этот раз Советской властью. Вместо чехословацкого мятежа разгорелись крестьянские восстания, правда, ни о каком КОМУЧе, как было в прошлой реальности, мы не услышали, видать, эсеры без внешней поддержки не смогли организовать твёрдую власть. Мне вспомнилось, что в прошлой истории, в которой КОМУЧ в Поволжье создался, эсеровское правительство после свержения Советской власти при помощи белочехов объявило поначалу в том июне 1918 года о свободе торговли, но вскоре, в сентябре 1918 года вынуждены были объявить о возврате правительственной хлебной монополии на торговлю. Я с прошлым опытом своей жизни при рыночной экономике мог понять крестьян, как зажиточных, так и так называемых кулаков. Они собрали запас хлеба, трудом своим ли или своей семьи, либо с привлечением наёмных работников, как у сельской буржуазии - кулаков, и считают с полным основанием этот хлебный запас своим. Но приходит какая-то новая власть, и хочет забрать по твёрдым ценам большую часть их хлеба, называя её излишками, и не давая реализовывать хозяевам самостоятельно в обмен на нужные им товары. Протест был по сути против хлебной монополии государства и против твёрдых цен, обменная значимость которых обесценивалось с каждым месяцем в виду бегущей инфляции. С экономической точки зрения это был принудительный нерыночный отъём товара с всего лишь частичной денежной компенсацией. И виновата в этом с точки зрения подвергавшихся принуждению крестьян была, конечно, новая власть. Правда, хлебная монополия, как и карточная система распределения, была принята ещё законом Временного правительства в марте 1917 года, согласно которому производитель мог оставить себе лишь установленный минимум для питания семьи и для семян на будущий год, а остальное сдать государству. При Временном правительстве в августе 1917 года из военных частей начали создаваться специальные отряды для реквизиций продовольствия и фуража, что было прообразом продотрядов Гражданской. Советская власть в мае 1918 года подтвердила эту хлебную монополию. Так же как твёрдые закупочные цены на хлеб были введены во время войны ещё царским правительством вместе с пресловутой развёрсткой - многоуровневым распределением обязательств по сдаче хлеба между губерниями, уездами, селениями и отдельными хозяйствами. С тех пор по причине войны, двух революций и разрухи ситуация ухудшилась многократно. Советская власть продолжила этот же курс, так как не могла найти никаких других работоспособных мер. Война и развал промышленности ударил по производству товаров народного потребления, и город не мог предложить деревне в обмен на хлеб товаров в достаточном количестве. Над горожанами встала угроза настоящего голода, и лишь энергичные действия государства могли избавить их от голодных смертей или хотя бы уменьшить их количество. Ведь если при устрашающем дефиците хлеба и взлетевших вверх ценах пустить всё на самотёк, на самоснабжение и оборот хлеба рыночными методами, то это означает заявить голодным людям "покупайте сами сколько и на что сможете", то есть, наверное, по сути крикнуть "спасайся кто как может". Поэтому с пусть небольшим, но опытом второй, здешней своей жизни, я понимал и рабочих, и прочих горожан, которым продуктовый паёк и отпуск хлеба по твёрдым ценам давал возможность выжить, хотя и на те пайки не всегда хватало продуктов для раздачи вовремя. Надо сказать, что и не все крестьяне были недовольны подобной государственной политикой. Были губернии хлебопроизводящие, и были потребляющие, да и в одной губернии могли быть производящие и потребляющие уезды. Собранный хлеб шёл не только в города, но и распределялся между голодающим сельским населением. Сбором, а также отъёмом хлеба у нежелающих его сдавать собственников, занимались продотряды, объединённые с лета 1918 года в Продармию, комплектовавшуюся преимущественно из рабочих городских предприятий, а позже и с участием бедных сельских слоёв. Продармия была полувоенная, или, даже вернее, военная вооруженная организация. Сопротивление имевших зерновой запас крестьян продотрядам и деревенской бедноте было не только скрытным, укрывая накопленные запасы, но и вооруженным, с расправами над приехавшими в продотрядах рабочими и своей же беднотой. Кроме этого большой размах приобрело так называемое мешочничество, которое вывозило из сёл для своей торговли по рыночным ценам сотни тысяч пудов хлеба. Со стороны групп мешочников доходило даже до угроз крестьянам и поджога селений, не дающим им собранное зерно. Бывали банды, отнимающие и перехватывающие хлеб, перевозимый по дорогам. Особой важностью для работы в продотрядах была сознательность членов и руководства продотрядов, чтобы отряд не превратился в нового группового мешочника. В таких условиях наша охрана хлебных эшелонов была, думаю, не лишней вплоть до самого Петрограда. На "белых" территориях ситуация с хлебом обстояла в среднем немного получше, по той простой причине, что территории эти находились в урожайных регионах России, кроме того оставались ещё запасы прошлых лет, что мы отчасти почувствовали ещё в Царицыне, в отличие от центральной и северо-западной России, где установилась Советская власть. Однако, и при таком относительно благоприятном положении "белые" правительства испытывали некоторые трудности со снабжением. Сельские производители не хотели отдавать хлеб даже по так называемым рыночным ценам, так как не могли получить в обмен за те же деньги нужного количества товаров и сельскохозяйственных механизмов. Вспаханные и посевные площади снижались не только по понятной причине износа сельхозорудий и недостатка тягловой силы и работников, но и по той причине, что не выгодно было производить зерна больше, чем для собственного потребления. Процветало и то, что на "красных" территориях называлось спекуляцией: утаивание, скупка хлеба для продажи по повысившимся от дефицита ценам или для продажи за рубеж, что считалось на тех территориях более надёжным вложением капитала. Белые армии занимались самообеспечением, то есть реквизициями продовольствия, фуража, подвод и скота по усмотрению командиров частей, причем могли как "расплачиваться" расписками или реквизиционными квитанциями, или и вовсе отбирать без всяческой компенсации, что крестьян тем более не могло устраивать. В земельном вопросе "белые" правительства отменяли все советские законы и постановления и провозглашали незыблемость частной собственности и восстановления собственности на землю. Правда, не всегда восстанавливали владение прежних хозяев в полном объёме, и "белым" правительствам приходилось мириться со многочисленными случаями самозахвата земель, выступая посредником между крестьянами и бывшими собственниками, законодательными актами переведя захваченные земли в "арендованные" и подлежащие выплате арендными или выкупными платежами. Неопределённость статуса захваченных земель не нравилась никому, и аренда кроме выплат вызывала ещё и опасения крестьян о будущем отъёме у них используемых земель и полном возврате бывшим крупным землевладельцам. Ну а мы через сутки добрались и до бывшей столицы. Сдав по описи зерно из вагонов представителю Совнаркома Северной коммуны, узнал, что здесь недавно введён классовый паёк четырёх категорий, от рабочих на тяжёлом и вредном производстве и красноармейцев до нетрудового взрослого населения, который ранжировался от 2х до полуфунта хлеба в день. Детям давали особые карточки, кроме того усиленное питание имелось у беременных и кормящих женщин. От 800 до 200 грамм хлеба в день при скудности остальных продуктов это очень немного. Даже мне после Царицына встреченные в Петрограде люди казались более исхудавшими и с серыми лицами. На вокзале выбил у начальника станции проезд себе и своим бойцам до Москвы и далее в Царицын. "Льюис" оставил пока Петрухе, не таскаться же с пулемётом по городу. У меня же в северной столице было важное и срочное дело, поэтому я дал личному составу охраны "увольнительную" до вечернего поезда, объявил время, к которому прибыть, и отправился в город, надеясь успеть до вечера. Как я и рассчитывал, приехали мы сюда как нельзя вовремя. В Петрограде сегодня было 28 августа 1918 года, раннее утро. В эти годы у людей отсутствовали гаджеты, телевидение и интернет, так что времени у меня подумать о первых шагах было, даже несмотря на занятость и утомляемость по службе. Первым делом, выйдя с Николаевского вокзала на улицы Петрограда, я наведался в аптеку. Покупать мне было нечего, но зато в аптеке на потемневшей от времени конторке стоял телефон и, главное, лежал телефонный справочник Петрограда с адресами. Попросив толстую потрепанную книгу, в которой аптекарь не мог отказать вооруженному человеку с красной звездой на фуражке, я принялся её изучать. "Как там, бишь, его звали, этого друга Есенина?" - думал я, листая страницы с буквой "К". Телефонов и адресов с нужной фамилией оказалось два, имена не совпадали нигде. Записал их себе карандашом на клочке газеты и двинулся на поиск первого адреса. Города я не знал, но уверенным голосом спрашивая прохожих, да ещё в форме, на которой и мой пиджак смотрелся в полувоенном стиле, я не вызывал подозрений. Первое место оказалось пустышкой. Прежних жильцов там уже не было, как я узнал, помахав полуразвёрнутым царицынским мандатом перед носом дворника, и по этому адресу вселились новые жильцы из каких-то советских учреждений. Зато по второму адресу, Сапёрному переулку, находившемуся в самом центре города рядом с Николаевским вокзалом, мне повезло. По виду жильцов, там ещё жили прежние хозяева, и именно там жил человек, похожий на нужного мне. Его я увидел выходящим из указанной в записанном адресе двери, когда я три часа ошивался на верхней лестничной площадке. Молодой человек в форме и фуражке военного образца, возможно, юнкерской, и в кожаной куртке спустился вниз и вышел на улицу. Я последовал за ним, стараясь не отставать, но и не попадаться на глаза. Впрочем, преследуемый и не оглядывался, а шёл по солнечной улице то решительным шагом, то замедлялся и, задумавшись, смотрел на проплывавшие облака. Не доходя до конца переулка он свернул в затенённый проход между глухими стенами домов, видно желая срезать угол. В этом проходе я его и настиг. Ускорившись, догоняю молодого человека, сунув руку за полу пиджака. Он, похоже слышит мои шаги, гулко раздающиеся в пустом проходном проулке, но не успевает повернуть голову. Я, коротко размахнувшись, с силой ударяю рукояткой нагана по его голове. Человек начинает падать вперёд, я хватаю левой рукой за его куртку и, удержав от падения, тихо кладу его на землю. Быстро оглядываюсь - так никого и не появляется. Наклоняюсь и быстро обыскиваю карманы молодого человека. Записная книжка, деньги в керенках, носовой платок, паспорт Российской империи, выписанный на Каннегисера Леонида. Уфф, он самый, я не ошибся. В кармане куртки у лежащего находится револьвер. Так, револьвер забираю и прячу в карман своего пиджака, деньги тоже, пусть думают на ограбление. Мелькала у меня ранее жестокая и прагматичная мысль использовать финку и гарантированно избавиться от проблемы. Но вот так хладнокровно решиться убить человека не в схватке, а "на всякий случай", я всё же не смог. Думаю, не только моё мирное "интеллигентское" прошлое было тому причиной. И здешняя действительность тоже так дёшево ценить чью либо жизнь меня ещё не научила. И не только меня. Конечно, годами копившееся высокомерие и угнетение со стороны высших сословий и нищета и озлобление низших, четыре года войны, гражданское противостояние, всё это уже играет здесь свою роль, и вспышки взаимного насилия всё чаще и чаще массово происходят сейчас по всей бывшей империи. Но в головах у многих людей местной реальности ещё не затвердело ожесточённое мнение, что убить несогласного или подозрительного всегда лучше и проще. Еще полгода назад Советы отпускали юнкеров, офицеров, да и того же генерала Краснова под честное слово. Ещё не была принята красными концепция террора, хотя поводов уже случилось предостаточно, начиная с уничтожения "красных" в Финляндии, и расправ во время мятежа чехословацкого корпуса, и порок, повешений и расстрелов во время антисоветских казачьих выступлений. Хотя разговоры о терроре над "бывшими" среди "красных" уже поднимались, но не находили пока поддержки большинства. В рассуждениях тема террора возникала давно, так как идея массового террора для защиты революции не была изобретением российских революционеров всех оттенков, а была воспринята ими из истории Французской Революции 1789-1799 годов, служившей примером для подражания. Именно в революционные времена во Франции стали применяться массовое гильотинирование "врагов революции" и политических оппонентов, а также и расстрелы, потому что гильотины не справлялись. В процентах от населения доля погибших во время французской революции, гражданской войны в США 1861-1865 годов и гражданской войны в России 1917-1922 годов очень близки. Однако никто не упрекает респектабельную ныне Французскую Республику, что она построена на крови, и никто не тыкает в лицо победившим северянам в США потери в их гражданской войне. В этих странах гордятся своей историей, изучают её и, надеюсь, пытаются её адекватно понять и принять. Но мне всегда казалось непонятным то, что почему-то такое же процентное соотношение потерь в российской гражданской войне и интервенции вызывает обвинение в какой-то нечеловеческой жестокости и злобе российских её участников, причем, что странно, только одной из многих сторон конфликта, а также приводит к приступам презрения к собственной стране и какого-то лакейского самоуничижения перед западной культурой некоторых россиян... Смотрю на лежащего молодого человека, который должен скоро очнуться. Отобрать у него револьвер всё-таки недостаточно, думаю я, и другое оружие сможет найти. Требуется ещё подстраховка. Сжав зубы и поморщившись от нехорошей необходимости, я наношу три сильных удара рукояткой своего нагана по правой кисти молодого человека. Перелом будет вряд ли, но кисть от ушиба распухнет, и пользоваться он ей не сможет довольно долго. Ничего, пусть стихи свои надиктовывает, или левой рукой первое время пишет. Зато не расстреляют, и жив останется, если опять в политику не ввяжется, успокаиваю я совесть. Молодой человек стонет. Прячу наган в кобуру и тормошу его за плечо: - Эй, гражданин, чего случилось-то? Помочь али как? Через минуты две Каннегисер приподнимает голову, морщится, и сощуренными глазами пытается посмотреть на меня. Я повторяю вопрос. Тот через какое-то время осознает сказанное, отрицательно мотает головой, охает, пытается опереться на пострадавшую руку, вскрикивает, и снова валится на землю. - Э, хлопец, да ты совсем плох. Давай я тебя в больничку доведу, - говорю я и, схватив его подмышки, помогаю подняться на ноги. Тот короткое время стоит, опустив голову, потом с удивлением смотрит на меня и подносит к глазам покрасневшую правую руку. Затем начинает медленно осматривать себя и замечает вывернутые карманы. - Да тебя, кажися, ограбили, - понимающе киваю я. Каннегисер неловко ищет левой рукой по своим карманам, находит только платок, паспорт и записную книжку. Не найдя еще что-то, он бледнеет ещё больше. - Много пропало-то? - спрашиваю у него. - Достаточно, - разлепляет он губы. - Ну ничего, деньги дело наживное, - заговариваю ему зубы, веду его вперёд. - Ты кем будешь-то? Служишь где? - спрашиваю его по дороге. - Я поэт, - холодно-возвышенно бросает он, насколько ему позволяет его плохое самочувствие. - Ну, поэт это тоже хорошо, - соглашаюсь я. - ЛюдЯм стихи нужны, красивые они бывают, заразы. Ну, коли ты поэт, то и говори с людЯми, делай их душе хорошо. И за оружие тады поэтам браться не нужно, война ужо поперёк горла стоит. Каннегисер бросает на меня испуганно-ошалелый взгляд. Тем временем я, сделав простоватое лицо, вывожу его на улицу. - Товарищ, не знаешь, где тут дохтур рядышком? - спрашиваю у прохожего. Тот отвечает, махая рукой и поворачиваясь в показываемую сторону. Ну, вроде недалеко. Мы с Каннегисером доходим до практикующего врача, заходим в приёмную. Там пожилой доктор с чеховской бородкой обращает внимание на пострадавшего: - Ну-с, голубчики, что тут у нас? Ай-яй-яй, - произносит врач, глядя на его правую руку. - И вот здесь, - морщится Каннегисер, дотрагиваясь левой до затылка, где у него под фуражкой оказывается большая шишка. Врач проводит осмотр, накладывает шину на повреждённую руку, на голову тряпицу, смоченную холодной водой. Никаких лекарств не используется, может, не нужны, а, возможно, их и нет в эти годы. Затем даёт дальнейшие рекомендации не делать резких движений, соблюдать постельный режим, и называет цену. Каннегисер спохватывается, опускает голову, краснеет, и бормочет что-то невразумительное. Мне всё же некоторое количество имеющейся совести не даёт покоя, и я достаю из внутреннего кармана пиджака свои деньги и горстью сую их Каннегисеру в здоровую руку. Их должно быть немного больше, чем я забрал у него, пока он валялся без сознания, как раз и на врача хватит, и останется примерно сколько у него и было. Молодой человек поднимает глаза и изумлённо смотрит то на горсть денежных знаков, то на меня. - Бери, бери, - с некоторой неловкостью говорю я и хлопаю его по плечу. - Ну, бывай здоров... поэт, - бодро завершаю я и выхожу из приёмной. "Ну что ж, - подумал я, вырвавшись из пропахшего лекарственным духом кабинета, - поэта нейтрализовал." Теперь бывший юнкер Каннегиссер, восхищавшийся Керенским, поэт, друг Есенина, не сможет убить председателя Петроградской ЧК Урицкого утром 30 августа 1918 года, что он проделал в прошлом варианте истории. В той реальности на следствии Каннегисер заявил, что действовал один, и что мстил за недавно расстрелянного друга. По трагической иронии истории, Урицкий был противником бессудных расстрелов и сопротивлялся в вопросе размаха репрессий некоторым радикальным членам Петросовета. В результате его убийство стало одной из причин объявить в России "красный террор", а сам Каннегисер через два месяца после совершённого покушения был расстрелян. Заявление же террориста о действии по собственному почину не могло значить совершенно ничего. В разных случаях это могло и соответствовать действительности, и могло быть стремлением скрыть товарищей по партии или по своей подпольной организации. Партия эсеров допускала по разным причинам проведение терактов без объявления его совершённым от имени партии, когда террорист считался одиночкой. Существуют и различные другие, конспирологические версии покушения на Урицкого. Но более вероятной кажется версия о подготовке теракта антисоветской подпольной группой. Есть указания о участии Л.Каннегисера в позднее раскрытой организации В.П.Ковалевского. Кроме того, Каннегисер был родственником и общался с эсером М.М.Филоненко, возглавлявшим в Петрограде одну из антисоветских организаций, склонявшуюся к терроризму. Плюс ко всему имеются данные о связях Каннегисера с англичанами, которые поддерживали антисоветские общества и группы, подобные организациям Ковалевского, Филоненко и Савинкова. По всем данным, совершение покушения на Урицкого эсеровским антисоветским подпольем, возможно с поддержкой иностранных посольств, является наиболее вероятным. На всякий случай, я заранее решил подстраховаться от смены исполнителя со стороны подпольной группы. В уличный почтовый ящик бросил письмо в купленном в Петрограде конверте с наклеенной местной почтовой маркой. Адрес на конверте "Гороховая дом 2, ПЧК" и само письмо написал карандашом в левой руке и печатными буквами. В тексте анонимного письма я сообщил то немногое, что помнил о подпольных антисоветских организациях доктора Ковалевского и Филоненко и связях их с английским посольством, в частности, с военно-морским атташе Кроми. Может быть, это если и не прекратит их подпольную деятельность, то заставит её ограничить, притихнуть и проявляться так же как и у многих других собиравшихся разрозненных группах, то есть в разговорах, рассуждениях и подготовке к приходу белых армий. К поезду я успел с большим запасом. Дождавшись всех своих бойцов, повёл их кормить в железнодорожную столовую при вокзале, договорившись с начальником местной транспортной ЧК, вроде как мы с ними коллеги. Получили ещё и продуктовый паёк на обратную дорогу и вечером отправились пассажирским поездом в вагоне третьего класса в Москву. В столицу прибыли почти через сутки, к концу следующего дня. На Николаевском вокзале, поговорив с железнодорожниками, заняли открытые площадки товарных вагонов, идущих по Окружной до Саратовского вокзала, чтобы не нанимать извозчиков и не топать пешком через всю Москву. Как нам сообщили на Саратовском, до Царицына поезда не доходили. Казаки Фицхелаурова подошли почти вплотную к Волге, совершали набеги и обстреливали железную дорогу. На путях стоял недавно сформированный бронепоезд, отправлявшийся до Поворино с целью очистить территорию вблизи дороги от казаков и восстановить сообщение с Царицыном. Вот в этот бронепоезд, с которым перевозили в вагонах и красноармейскую роту, я и пристроил своих бойцов. назначил старшего вместо себя, объяснил, что останусь в Москве на несколько дней, а потом догоню их либо у Поворино, либо в самом Царицыне, если бронепоезд и суда Волжской речной флотилии к тому времени отгонят казаков. Петруха заполучил "во временное пользование" ручной пулемёт, думаю, если что, он его довезет в целости и сохранности. Попрощался я с бойцами, уже ставшими своими, пожал руку своему сменщику на посту командира, похлопал по плечу Петруху и отправился домой. Как там Лиза тут без меня? И не ожидает, наверное. Вот обрадуется! Я шёл летним вечером по Москве, и было ещё светло, но не по-летнему холодновато. Добрался до дома довольно быстро. Вбежал по лестнице, зашёл с чёрного хода в квартиру, толкнул дверь в нашу комнату - заперто. Открыл своим ключом. Уфф, виден обычный жилой совсем лёгкий беспорядок, и я как-будто воочию представил, как Лиза собиралась сегодня на работу. Она, наверное, задержалась в милиции, оставили срочно что-то допечатать. Закрыл дверь и сбежал по лестнице во двор, вышел на улицу пошёл быстрым шагом к своему бывшему месту службы. Без задержек дошел по ещё светлым московским улицам до Третьего Знаменского переулка, зашёл внутрь. Коридоры уже были немноголюдны, а в канцелярии вообще осталась одна девушка, да и та собиралась уходить. - Ой, Александр, - удивилась она, - вы так внезапно появились. Здравствуйте вам! А вы из армии обратно к нам вернулись? - И вам здравствовать, Глаша. В отпуске я, с оказией в Москву попал по делам службы, вот проведать зашел. Лиза здесь ещё? - Ой, а она меньше четверти часа назад как закончила сводки перепечатывать, нас нарочный дожидался, и как она закончила, вскоре и домой пошла, минут пять назад вышла. А вы разве её не видели? - Не видел ещё. Благодарю, Глаша. Всего вам доброго! Пойду домой, Лиза, наверное, там уже. - И вам всего-всего наилучшего, Александр! Возвращайтесь! Я закрыл дверь канцелярии, повернулся и быстрым шагом прошёл на выход. Разминулись с Лизой, наверное, подумал я. Я чуть ли не бегом поспешил домой, надеясь поскорее с ней встретиться. Долетел до дома, перешагивая через три ступеньки преодолел лестницу, вбежал в квартиру... Но дверь нашей с Лизой комнаты оказалась по-прежнему заперта. Я встал как столб, обдумывая, куда же могла пропасть Лиза. Я же прошёл по улицам, которыми мы обычно ходили. Мы могли разминуться только если она другим путём пошла, как мы изредка ходили, через дворы, например... Квартирный коридор стал уже мрачным без включённого света. Меня ситуация начала настораживать. Прокрутил барабан нагана, ещё раз убедившись, что он заполнен патронами, и сдвинув назад ствольную коробку браунинга, взвёл на нём затвор. Торопясь, спустился вниз и вышел из подъезда. Начинало смеркаться. Решил пройти ещё раз до Третьего Знаменского проходными дворами, внимательно смотря по сторонам и заглядывая в закоулки, где Лиза могла бы пройти более коротким путём. Людей на улицах уже было мало, извозчиков тоже не встретилось. Городского шума почти не слышалось, не в пример двадцать первому веку. Пересекая очередной проходной двор, я услышал из тупичка между дровяными сараями голоса, требовательный мужской и дрожащий от напряжения или негодования женский. "Похож на Лизин!" - озаряет меня. Бросаюсь к сараям, поворачиваю за угол и, сделав по инерции два шага, останавливаюсь. В тупике справа вжавшись в угол, стоит Лиза с неровно сбитой набок шляпкой, вцепившись руками в свою сумочку, и со злостью и испугом смотрит на мужчину в кожаной куртке, стоящего ко мне в полоборота спиной. Заслышав шум от моих движений, мужчина отстраняется, поворачивается и отступает два шага назад и вбок, влево от меня. В руке его оказывается револьвер, направленный на меня, а я его узнаю. Это Рогов из нашей уголовно-розыскной милиции, из другого отдела. На лице его расплывается торжествующая улыбка. - Что происходит? - спрашиваю я. - Сашенька, - с радостью и облегчением вскрикивает Лиза и порывается броситься ко мне. - Стой! - строго останавливаю я её, - Не подходи ко мне, - и, обратившись к Рогову, повторяю вопрос, - Я спрашиваю, что здесь происходит? - А, это ты! Неожиданно! Впрочем, вовремя, я погляжу, - усмехается Рогов. - А мы тут с твоей девкой решаем, как эта дворяночка мне отдаваться будет. - Рогов, ты забываешься... - цежу я сквозь зубы. - Что? Я?! - похохатывает Рогов. - Неет, это ты забываешься. С дворянкой вот спишь. Что, не знал? У меня нюх на них Нравится мне это дело, молоденьких дворянок раскладывать. А может и ты тоже из ихних, из бывших? Подозрительный ты какой-то, не рассказывал ничего. Может, ты офицер, а? - Лиза не дворянка. А ты пьян. Можешь завтра доложить свои подозрения товарищу Розенталю, - пытаюсь образумить Рогова, покачивающего стволом револьвера из стороны в сторону. - Кто кому товарищ, а кто нет, - глубокомысленно выдаёт этот бывший сослуживец. - толку мне с Розенталя. А с девки твоей мне польза будет. А будет артачиться, я её на Хитровку отдам. Есть там у меня знакомцы, мы ещё до переворота такие делишки проворачивали. И сейчас мы с ними не без прибытку... Я не останавливаю Рогова, пытаясь сообразить, что делать. Мысли мечутся, стараюсь не смотреть в дульное отверстие его револьвера.. Надо как-то отвлечь этого гада. - А за тебя мне ещё благодарность объявят, - торжествующие заявляет Рогов. - Ты же в Красной армии был? Был. Дезертир, значит! Да ещё офицер. Кинь-ка мне твой шпалер с пояса. Знаю, что там он у тебя. Да тихонечко его пальчиками-то держи, а то стрельну ненароком. А с девкой твоей мы после разберёмся, - глумится он. Я слегка отворачиваю полу пиджака внизу левой рукой и аккуратно двумя пальцами той же руки, чтобы не спровоцировать Рогова, вынимаю наган из открытой кобуры. Плавно размахнувшись, кидаю наган Рогову под ноги. Он провожает взглядом падающий револьвер, я бросаюсь влево и, падая на траву, правой рукой выхватываю из подмышечной кобуры браунинг, стреляю. Раз! Другой! Бахает револьвер этого бандита. Слышу ещё какой-то хлопок. На сероватой рубахе под расстёгнутой курткой Рогова появляются три тёмных пятна, и вокруг них начинает расплываться красная кайма. Рогов с изумлением на лице поворачивает на девушку голову и руку с револьвером. Лиза стоит, направив на Рогова пистолетик, а у её ног лежит упавшая сумочка. Быстро наведя браунинг на голову врага, нажимаю спусковой крючок. Убитый, теперь уже точно убитый, валится на землю дворика. Поднимаюсь, подхожу к лежащему телу. В голове виднеется пулевое отверстие, даже пресловутый "контрольный в голову" не нужен. Оборачиваюсь на Лизу. Та стоит, потерянно опустив руку со своим меленьким браунингом, белея лицом, и её начинает трясти от нервного напряжения: - Я... Саша, я его убила... Я убила человека!... - Ты стреляла в бандита! - твёрдо и с нажимом говорю я девушке. Делаю паузу, у Лизы выражение глаз становится более осмысленным, и я продолжаю, - Он сам признался, что связан с Хитровкой. И живых после такого признания он нас в итоге бы не оставил. А убил уже его я. - Саша, я... Ты... Ты меня презираешь?... - у Лизы задрожали губы, - Ты не хотел, чтобы я к тебе подошла... - Глупышка моя, я тебя люблю, - говорю я мягко и подхожу к девушке. Аккуратно вынимаю небольшой браунинг из опущенной Лизиной руки, поднимаю с земли сумочку и кладу в неё пистолетик. Свой браунинг прячу в наплечную кобуру. Бережно обнимаю девушку и шепчу на ушко: - Солнышко, ты молодец! Я сказал тебе не подходить, чтобы мы оба под прицелом не оказались. - Правда?... - Лизины глаза с надеждой и затаённой радостью смотрят на меня. - Правда, Лизонька, - утвердительно говорю я и предлагаю, - А теперь надо отсюда уходить. - Ой, что же будет? - пугается Лиза и прижимается ко мне. - Ничего не будет, - говорю ей. - Вот твоя сумочка, держи, - и Лиза вцпляется в сумочку обеими руками. Отстранившись от девушки, я обхожу площадку, наклоняюсь и нашариваю на земле четыре гильзы, три моих, одну Лизину, и кладу их в карман. Поднимаю свой наган и убираю в кобуру на поясе. - Лиза, у тебя есть платок на голову? - спрашиваю я. - Есть, - отвечает девушка. - А для чего он тебе? - Шляпку твою тебе сменить. Для неприметности, - объясняю ей. Лиза, стараясь не смотреть в сторону убитого, запихивает небольшую шляпку в сумку, и повязывает на голову платок на манер фабричных работниц, пряча тёмную косу. - Вот и ладно, - говорю я, глядя её. Ещё раз быстро осматриваю место вокруг. Четких отпечатков следов нет, Лизины туфли на невысоком и широком каблуке, так что не оставили явных углублений в земле. Порядок, надо быстрее сматываться. Беру Лизу под локоток и веду к выходу из закутка. Перед поворотом прислушиваюсь и, не слыша подозрительных звуков, выхожу с Лизой в пространство двора, и мы быстрым шагом двигаемся в сторону улицы, параллельной нашему обычному маршруту. Мы ушли по другим сумеречным улицам в соседний район Москвы, и пока мы кружили, я обдумывал ситуацию. Следов мы не оставили, баллистическую экспертизу сейчас не делают. Нас могут узнать разве что случайный свидетели рядом с местом стрельбы, но таковых нам не попадалось. Обычные люди не стремятся выходит в тёмное время суток из дому, милицейских патрулей мы тоже не встретили. Можно уже возвращаться домой. Мысли свернули на философствование. Только недавно, в Петрограде, я не смог прикончить готовящегося убийцу Урицкого, рука не поднялась, пожалел поэта. Подумал тогда, что я всё-таки мало изменился с прошлой мирной "интеллигентской" жизни. А сейчас убил человека, бывшего "коллегу", и рука не дрогнула. Раньше бы прежний "я" пытался договориться, разъяснить ошибку, у меня и разрешение на отпуск было от Сталина. Но, выходит, я тоже как и многие воспринял веянье "века сего" - шлёпнуть противника в нынешних условиях проще, меньше проблем и надёжнее, а то он тебя шлёпнет первым. В своё оправдание я понимал, что Рогов, по его собственному признанию, с дореволюционным уголовным прошлым. И, скорее всего, он пристрелил бы меня с объяснением как подозрительного дезертира или "при попытке к бегству", доказывай потом всем, что я был в отпуске. И Лизу тоже ничего хорошего не ожидало. Да и копаться в моём местном прошлом я бы давать повод не хотел. А пришлось бы, если бы он озвучил свои подозрения Розенталю. Удалось ли бы отговориться амнезией, не знаю. Так что правильно, думаю, я поступил. Однако лёгкость, с которой я пошёл на такой шаг, настораживает, как бы в привычку не вошло. Дома, мы вели себя, как-будто ничего не случилось. Я выгрузил из вещмешка остатки сухого пайка, приготовили с Лизой ужин, поел горячего. Затем почистил свой браунинг, а заодно и наган. Привлёк Лизу к чистке её собственного "дамского" браунинга, пусть приучается ухаживать за оружием и без меня. Закончив чистку и зарядив оружие, с наслаждением помылся после долгих дней пути. Переоделся в чистое нательное бельё, Лиза тем временем начала расстилать постель, я подошёл к ней, приобнял, и тут у нас сорвало крышу. А вместе с крышей мы начали срывать друг с друга одежду, упали на не до конца разостланную кровать, впились в губы друг другу. Мои руки обнимали, сжимали, проводили по красивому Лизиному телу, охватывали её грудь, бёдра, ласкали её лицо. Лиза крепко обняла меня, закинув руки мне за шею, а ногами обхватив мою поясницу... После долгой разлуки, как в первый раз. А потом и как во второй тоже... Уставшие и расслабленные, мы лежали в кровати, которую пришлось всё-таки полностью перестилать. Лиза положила голову мне на плечо, вздохнула, потом тихо сказала: - Сашенька, я должна тебе рассказать... Прости меня, пожалуйста. Я утаила от тебя, что я... Что мои родители... - Солнышко, если ты скажешь, что ты дворянка, да хоть бы и княжеских кровей, это нисколько не изменит то, что я тебя люблю. Такую, какой тебя повстречал там, в Петрограде, и такую, какая ты со мной, - ответил я и поцеловал в макушку. - Правда?... - Лизины глаза радостно распахнулись. - Правда, Лизонька. - Прости, что я скрывала от тебя... Я всё хотела тебе признаться, но никак не могла собраться с духом, найти подходящий случай. - Расскажешь мне о себе, потом, когда захочешь? - спросил я. - Тебе интересно? - успокоенно улыбнулась Лиза. - Расскажу, соберусь и расскажу. Всё-всё, что ты захочешь, - сонно продолжила девушка, повозилась немного, закинула на меня руку и ногу и заснула. А я лежал и думал. Вот у моей любимой девушки, можно сказать, жены, имеются скелеты в шкафу. По нынешним временам обычные такие скелетики, маленькие, с мышку. Как же мне ей рассказать о своём собственном прошлом? У меня-то там в шкафу целый динозавр... Утром Лиза вскочила, как обычно, собираться на работу. Я поднялся чуть попозже, мы позавтракали, и я сказал ей, что вечером могу вернуться и затемно, пусть не волнуется. Оделись, проводил Лизу до Третьего Знаменского, перед входом она на мгновенье прижалась ко мне, поцеловала и скрылась за тяжёлой двустворчатой деревянной дверью. А я отправился в Замоскворечье. Прошёл всю Пятницкую улицу, вспомнив из прошлой жизни детективный сюжет "Трактир на Пятницкой" о молодой советской милиции, пересёк Садовое кольцо в самой южной её части, продолжил путь по Большой Серпуховской, перешедшей в Павловскую улицу. Расположение нужного мне места я узнал ещё вчера на вокзале по приезде в Москву. Ближе к пункту назначения спросил пару раз у прохожих, мне показали дорогу, и вот я подошёл каким-то переулком к заводу Михельсона, выпускавшему в первую мировую войну снаряды. Здесь в гранатном корпусе завода сегодня должен состояться митинг на тему "Две власти (диктатура пролетариата и диктатура буржуазии)", оратор Владимир Ульянов-Ленин, который выступал на этом заводе уже не первый раз. Здесь, на этом заводе было довольно сильное влияние большевиков и им сочувствующих. Осмотрелся, познакомился с местностью, запомнил дорогу и отправился домой, до вечера мне здесь делать нечего. А пока купил на деньги, что у меня оставались, продуктов, получил по Лизиным карточкам продуктовый паёк, пришёл домой и приготовил нам ужин. Лиза придёт, и всё будет готово. Поспал немного, всё же часть ночи было не до сна. Ближе к окончанию дня собрался и вышел. Так как часов у меня не было, вышел с запасом. Идти было приблизительно час, и в шестом часу я был уже на месте. Митинг был назначен на шесть вечера, но в шесть, как его ожидали, Ленин не появился. В толпе раздавались разговоры, что Ленин выступает сейчас на хлебной бирже. Наконец ближе к семи часам к воротам завода подъехал большой чёрный автомобиль. Машина и вправду была большая, выше человеческого роста, с большими окнами, и, что меня удивило, праворульная. Автомобиль въехал в распахнутые ворота, развернулся во дворе завода и встал недалеко перед выездом из ворот. Открылась задняя левая дверь, и из неё вышел человек среднего роста, в пиджачной тройке и в кепке со слегка высокой для кепки тульей. Да, это был он, с бородкой и усами, со слегка прищуренными глазами. Теперь я тоже могу потом рассказывать какой-нибудь молодёжи: "Я Ленина видел". Если выживу. Водитель остался сидеть за рулём, а вся толпа ринулась вслед за идущим быстрым шагом Лениным в цех. Я тоже увязался вслед за всеми, попутно оглядывая окрестности и окружающих. Мы вошли в одноэтажное протяжённое кирпичное здание с застеклённой крышей. Я бывал в заводских цехах в своей прошлой жизни, и здесь мне в глаза бросилось главное для стороннего наблюдателя отличие: на заводах двадцатого и двадцать первого века над головой бывали и электрические светильники, и системы вентиляции и вытяжки, а также и грузоподъёмное оборудование, кран-балки, тельферы. В заводских цехах этого мира над головой были вращающиеся валы, от которых шли ременные передачи на каждый расположенный внизу станок. Валы вращались от заводской паровой машины, которая и приводила в движение через механическую систему валов и ремней все обрабатывающие станки. Электрические двигатели хоть и были к этому времени изобретены,, но не получили ещё широкого промышленного распространения. Сегодня фабричный гудок уже прозвучал, паровая машина была остановлена, и валы над головой не вращались. Но могу себе представить, какой шум здесь стоит, когда крутятся и валы над головой, и ременные передачи рядом с каждым станком, и я не говорю уже об опасности этих многочисленных вращающихся и движущихся на большой скорости частей. Ленин начал с жаром и экспрессией говорить речь, встав на небольшое возвышение. Рабочие слушали его затаив дыхание и вытянув шеи, чтобы лучше видеть Ленина поверх голов. Понятные им слова производили на них огромное впечатление и давали им надежду, что вот теперь, вот сейчас начинается новая жизнь, новый строй с настоящим равенством и с настоящей свободой, в отличие от февральской буржуазной республики, да и в отличие от прочих капиталистических стран, без угнетения небольшой прослойкой власть имущих, присваивавшей себе плоды труда многих миллионов трудящихся, живущих в нищете. Моё впечатление от речи Ленина было не очень сильным, ведь я вырос в другой эпохе, и я не чувствовал как свои все те чаяния здешних рабочих, которые они впитали в себя в течение всей здешней нелёгкой жизни. Хотя надо признать, что воздействие большого скопления народа на меня ощущалось, какой-то эффект толпы всё-таки был, однако он не захватил меня всего. Голова моя была повёрнута в сторону Ленина, чтобы не выделяться из картины таких же стоящих рядом бородатых или усатых слушателей в кепках или видневшихся кое-где слушательниц в повязанных на голове платках. Взгляд же мой перемещался по всему помещению и по всем слушателям, и по-моему, они все вели себя очень похоже, вслушиваясь в каждое слово выступавшего. Даже подростки, вставшие ногами на станины станков позади толпы взрослых, и то слушали Ленина с широко раскрытыми глазами, что-то для себя понимая.