Кругом тьма. Воды не видно. Паруса, ветер поймав, трепещут.
Корабль едва движется. Тихий плеск, волны бьются в борт турецкой каторги.
Ярким, медового цвета пятном, на полубаке светится масляная лампа.
Взбалмошные тени мечутся вокруг от ее трепетного света.
А дальше темнота, хоть глаз коли.
Кажется что плывут они не через бескрайнее море, а сквозь смердящую Пучай-реку, на тот свет. Все вокруг пропитано вонью человеческой. Пота, гнилых зубов, портков давно не стиранных... За чистотой рабов конечно следили, но только чтобы те не завшивели. Не более.
Нежно дует морской бриз.
Галера покачивается на волнах.
Равномерно поскрипывает где то не смазанная петля.
Бряцают цепи невольников. На лавке спать неудобно, но Кузьма уже привык. Четыре года он тут. На каторге этой. За это время Кузьма полюбил ночь. Тишина. Да и аргузины с кнутами не так часто шастают, как днем.
Сон долго не шел.
Усталость проникла глубоко в душу, вызывая отчаяние. Жгучая ярость на жизнь и несправедливую судьбу жгла его изнутри.
Где-то далеко, за горизонтом, была та земля, куда тянулась его душа. Там был его дом и кров. А здесь какая-то другая жизнь, чуждая и непонятная. Там далеко был свет и тепло, а тут боль и грязь. Отказывался он верить, что это все прахом пошло. Жена, дети, хозяйство... как будто влажной тряпкой память стерла грязь кошмарных воспоминаний о бесчинствах татарских в его хуторе.
Словно не было ничего, а он чудом каким-то очутился тут. Может сон это все? А бывают сны длиной в четыре года?
Тихо, незаметно для самого себя мужик погрузился в чуткий сон.
Какие-то призраки безликие пришли к нему в грезах. Давно такого не было, чтобы снилось что-то. Поле, мазанка, такая белая, что аж глазам больно в солнечный день. Девушка молодая по полю бежит, босая, нагая, волосы русые распущенны... От татарина бежит, злого, жадного... И обрыв... крик её полный боли, отчаяния, от того что все так в ее жизни закончилось.
Очнулся от своего забытья, когда сосед упал со скамьи и потянул его с собой. Тихо хрипя Степан выгнулся, вытянулся струну и затих испустив дух.
Кузьма смотрел на вновь приставленного.
Долго смотрел или нет?
Кажется долго.
Не то чтобы он покойников не видел. Или боялся.
Сразу понял, не сон это все, вот она смерть, рядом. У каждого своя. Кого-то в бою картечью или саблей. Сколько их, таких горемык, в абордажной бойне порешили, и не счесть. Там смерть хоть и лютая, но понятная. А Степан вот так... Тихо и неправильно.
Смрадная галера дрейфовала в темноте, покачиваясь на волнах. Равномерный скрип уключин, бряцание цепей, стоны, больше похожие на рык.
Запах пота. Удушающий. И смерть.
Как будто могильным холодом обдало Кузьму. Маленькая ледышка страха поселилась в душе.
Что же это? Так и сгинет? Нет, так нельзя. Так не должно быть. Это не про него.
Но от холодка в области сердца, как то слабли руки, появлялась дрожь в коленях.
Вот к чему привела жизнь малоросского крестьянина. Лихо завернула она и понеслась без остановки. Татарский полон, потом долгая дорога и труд у османов. Тяжкий труд. Бежать пытался. Продали опять, но сначала секли нещадно. Еле отлежался. Теперь вот на галере... видно тут его деньки и кончатся. Вот так и кончатся, вынесут и за борт выбросят.
-Отмучився бедолага...- прошамкал справа Демьян.
Старик, в чем только душа держится, а силы не меньше чем у Кузьмы. Восьмой год он на галерах.
Кузьма кивнул. Говорить не хотелось.
-Помолимся, за усопшего?- Демьян толкнул в плечо четвертого гребца. Артем спал как всегда, богатырским сном.
Кузьма завидовал Артему. Хотя казалось чему можно завидовать? Такой же невольник турецкий. Одного роду-племени. А нет.
Артем спокойно все переживал. И не от отчаяния, как Кузьма, а от твердой уверенности, что все само собой как-то вывезет. Может, он просто глуп, как порожняя бочка? Может и так. Это злило. Очень сильно.
-Степан помер.- прошептал проснувшемуся Кузьма. Зло прошептал. В надежде, что смерть товарища проймет этого балбеса.
-Дык все помрем... упокой Господи его душу.
Очнувшись от дремоты, сидящий сзади на банке серб Никодим в полголоса начал заупокойную. Люди вокруг споро крестились. Другого времени не будет.
Пока Демьян шепелявил себе под нос беззубым ртом молитву, Кузьма попытался прогнать от себя этот страх.
Было то что не давало ему сойти с ума, предаться отчаянию.
Светлым облаком в израненном сердце были воспоминания о прошлой жизни.
Его жена, детишки, его конь, хороший, сильный. На такую скотину можно положиться. Не подведет, борозды не скривит, телегу не опрокинет, не лягнет.
Золото, а не конь... Но это в прошлом. А сейчас тяжелое весло и почерневшая цепь рабская.
Со своего места стронулся и медленно пошел к ним дежурный аргузин. Надсмотрщик этот, свиреп. Шел он посмотреть на возникшую возню.
-Вот чертова отрыжка- ругнулся Демьян.- Идет по наши души басурманин. Пороть станет, бес турецкий...
Скрюченный, с выпученными глазами, надзиратель разматывал свой хлыст. Кровью рабов этот кнут пропитан насквозь.
Гребцам рубах не выдают, чтобы плеть чувствовали.
По пути сняв лампу с крюка, турок подошел к их скамье. Чуть не споткнулся о тело. Оскалился как большой кот пятнистый. Плюнул. И ушел за аскерами из охраны.
Выбросили Степана за борт. Как водится тут. Море ему могила теперь.
Кое-кто из гребцов перекрестился. Никодим продолжал еще долго. Всю службу он знал на зубок. До каторги служил дьяком.
Может его Господь отправил сюда? Слугу своего. Чтобы помог душам отчаявшимся. Таким как Степан. Не может человек понять всех поворотов и перекрестков в судьбе своей. Не дано ему это.
Кузьма крестился, молился и сам думал. Какая она вечная память? Степан жил безвестно и помер так же.
И может статься он и сам так же сгинет.
Никодим и Кузьма сдружились после одного случая в порту. Грузили они мешки с зерном, товар какого торговца еврея, на свою каторгу. Привезли мешки эти на арбах. Так и стояли они на берегу. А гребцов отправили разгружать. Тяжести носить для крестьянина дело не новое. Споро пошло, но аргузинам всего мало. Стоят и покрикивают, чтобы быстрее оборачивались. А стрючок злобный распустил плеть свою и хлещет идущих без груза. Подгоняет. Один из рабов, Кузьма не знал имени, шарахнулся в сторону, да прямо под ноги Никодиму. Упали, мешок чуть в воду не улетел.
Что тут началось! Надзиратели кричат, пинками всех подчуют. Кулаки в ход пошли. Кузьма, уже не обращая внимания на пинки, помог Никодиму на ноги встать. Мешок его поднял. Помог товарищу и сам с грузом пошел дальше. Но и ему досталось.
Удар сыпался за ударом. Черный кожаный щупалец плети больно ранил. Кузьма почувствовал, что не может больше терпеть боль, и вопреки обыкновению закричал. Как пес побитый кричит по своему, по- собачьи, умоляя перестать, так и человек взвыл голосом полным отчаяния. Но турка это только раззадорило.
Так и хлестал, пока раб чувств не лишился.
Пороли и Никодима. Так же до обморока. Он молчал. Только губы дрожали. Ни кто не услышал тихий его шепот. Серб молился.
Потом, позже, уже вдали от берега, они поведали друг другу, как судьба сложилась. Кузьма словно на исповеди говорил и говорил. Серб кивал и в перерывах, когда новый друг переводил дух, рассказывал о себе. Так они не просто сдружились, считай кровными братьями стали. Плетка породнит по чище любой клятвы.
Не повезло, сербу, попал в лапы османам. На деревушку, где он жил служил в небольшой церкви, наехали турецкие охотники за головами. Разорили их селение. Кого убили, кого на рынки Венеции продали, а кого-то в Каффу, Керш, Измир отправили. Три долгих года был в рабстве у басурман. Натерпелся всякого. Было раз, на улице встретил двух католических монахов, рассказал сбивчиво, кто он есть и просил чтобы его выкупили. Те только послушали, перекрестили и советовали держаться. Продавали его дважды. Последний хозяин, задолжал кому-то. Чтобы выплатить долг он не стал вести бывшего дьяка на рынок, мужчин славян, из-за частых побегов, не очень любили покупать для работ. За ними только глаз да глаз. На рынке хорошей цены за них не давали. Турок продал Никодима напрямую капитану галеры.
Так и занесла его кривая судьба на борт каторги, в новый круг испытаний, еще более суровых, чем прежде были.
Когда судьба так гнет человека, трудно не сломаться, и не согнуться навсегда. А жизнь в этом суровом месте вечностью может показаться.
***
Долгая, принесшая смятение в душу Кузьмы, ночь постепенно и неумолимо отступила.
До утра гребцы оставались втроем. Только потом, к ним на скамью подсадили жилистого, худого, смуглого раба. Нос крючком, в ухе серьга. Голова бритая на голо косынкой прикрыта.
Налегали на весло молча, и видно было, что дело это для него не новое. Полуденное солнце жгло спины. От солнечных зайчиков на море в глазах бело.
Беспокойный Демьян все пытался получше разглядеть новенького. Похоже только ему и есть дело до новичка.
Не крестьянин точно. Да и на вид турок-турком...
-Ты по-русски говоришь?
-Да, но сложно... язык понимаю, сказать трудно.
-Ты какого роду-то?
-Турок я. На галерах давно... немного говорить по вашему могу.
-Турка значит... - проскрежетал зубами Кузьма.
Затаенная обида на судьбу вскипела. На судьбу на Бога, на все что происходит вокруг, но в первую очередь на турок. Впрочем истерический сдавленный смех Демьяна остудил вспыхнувшую ненависть.
-Турка, басурманин, а с нами гребёть, чудны дела твои, Господи...
-Что ты ржешь, как гнедая кобыла в охоте?- Кузьма зло зыркнул на соседа.
Сзади раздался такой же сдавленный хохот. Это смеялся Никодим.
-Я не знает что смешного, но я не обиделся.- сообщил новый гребец.- Раньше меня свои бить в трюме. Аргузины бить... это обидно.
-За что же ты попал сюда?- быстро подобревший Кузьма говорил тихо, чтобы надзиратели не услышали.- Убил кого, украл, что ты за человек, расскажи.
Турок долго мялся, видно не хотел говорить. Наконец пробубнил себе под нос, так что бы только ближний к нему Кузьма услышал. Но просчитался, и сказанное услышали почти все навострившие уши гребцы на двух скамьях впереди и сзади.
-Вино пил много... Коран запрещает, отец меня велел выгнать из семьи, сюда отдали, чтобы искупил...
-Что?- не смотря на года слух у Демьяна был острый.- За вино?
Чтобы не рассмеяться, старик почти до крови закусил губу, и только порывисто вздрагивал от беззвучных приступов хохота. Кузьма понял, что сам тоже не сможет сдержаться и закашлялся, чтобы так скрыть напирающий, как порыв ветра при урагане, смех. Только Артем не находя ничего смешного мечтательно смотрел в никуда и нежно, словно говоря о любимой жене или детях, растягивая слова произнес:
-Вино... как же хорошо его сейчас испить бы, чарочку, лучше две...
Никодим сидящий сзади почти унял предательское веселье, но расслышав про то, как о вине говорит Артем, прыснул смехом.
Эти несколько минут неожиданной радости были как глоток свежего воздуха среди смрадного подземелья.
-Мусульманам пить нельзя, христьянам можно, может тебя крестить?
Пошутил Никодим или всерьез, этого ни кто не понял, рыдания турка прекратили всё веселье.
Кузьма похлопал его по плечу.
-Что бы это ни подперло тебя, крепись. Мужик ты аль нет? Не место тут. Аргузины бить будут, тута грести треба.
Каждый из гребцов понимал этого несчастного турка. Каждый отчаивался. Трудно сохранить твердость характера, когда страсти тебя накаляют изнутри по хлеще, чем сталь в горне у кузнеца. Кто то ломается. Кто-то срывается, как в воду ледяную ныряет, отрешается от всего что вокруг, а потом возвращается, но становится тверже характером. Иные наоборот. Тут не угадаешь, куда тебя кривая вывезет.
Не убирая руки с жилистого смуглого плеча Кузьма успокаивающе прошептал:
-Не боись и не отчаивайся, покрестишься... вино то не грех. Есть грехи и потяжелей.
Турок выпучив глаза испуганно посмотрел на окружавших его гребцов.
-Как тебя звать-то?- поинтересовался Демьян.
-Абдула. Имя мое Абдула, так зовите...
Больше от него ни кто слова не услышал. Сторонился всех Абдула. В разговоры не вступал.
***
Очередной отдых. Когда галера в дрейфе, или попутный ветер, или просто не нужно идти полным ходом, часть гребцов обычно расковывают и отправляют на отдых в трюм. Блаженная, хоть и пропитанная человеческим тяжелым духом полутьма. Тощие тюфяки да подвязанные к потолку нарезанные из грубой парусины гамаки, вот и вся кровать. Шлепая босыми ногами по полу Кузьма добрался до своей лежанки. Рядом, как подкошенный упал навзничь серб.
Никодим уставать стал последнее время.
Громко сопя и постанывая разбрелись остальные горемычные по трюму. Легли вповалку. Кто как. После такого труда дневного сил ни на что не останется. Кто по-крепче, да повыносливей, те ослабшим помогают.
Абдула молился. Много и усердно. По-прежнему ни с кем не разговаривал. Да его и не трогал ни кто.
-Воды принесу.- сказал Артем и ковыляя на кривых крестьянских ногах отправился ко входу, где стояли две бочки.
- На такой жаре пить надо много иначе к дзядам отправишься прежде времени.- бросил он по пути через плечо.
Пошел за водой и Кузьма. Несколько медных черпаков, с вензелями басурманскими, плавают в теплой водице. Затейлево их мастеровые на посуде рисунок выводят.
Кузьма пил много.
Душно здесь. И сумрачно. Но кандалов нет. Хоть тут от железа отдых какой-то. Напившись он и Никодиму воды набрал.
Серб привстал и с благодарностью принял питье.
-Скоро есть дадут. Кашу или похлебку какую...
-Есть не хочу.
-Надо. А то к Создателю прежде времени отправишься. Я тут давно, насмотрелся уже. Как только есть или спать перестаешь, не за горами и костлявая.
Демьян лежал рядом на животе потирая спину.
-Ох-ох-ох, как вступила окоянная...
-Отлежишься, не впервой... На вот, испей...- поднес старику воды Артем.
-Ох, чую конец мой скоро... Хорошо хоть есть у нас кому отпеть.
-Ага, даст тебе турка тризну тут справить, жди...- возразил Никодим
Повисло тяжелое молчание.
-Мне б на маковки напоследок посмотреть- тяжело дыша, кривя рот от боли прошептал Демьян. - Снега бы увидеть, или поля... когда хлебушек не созрел еще и колышется ветром... красиво. Смотришь и душа радуется.
-Ты ишшо нас переживешь - похлопав по плечу соседа сказал Никодим.- Полежи. Ты ж как конь, такой же подымучий.
Говорил серб спокойно, как и всегда. Хотя самому ему было не легче, но пытался приободрить окружающих. Демьян усмехнулся.
-Подымусь, куды деваться? Я ж упрям как новгородец... Я ж сам с тех краёв.
-Вот-вот. - кивнул Кузьма.- Новгородцы они такие.
Прилег рядом с Демьяном, о чем то еще поговорили и уснул.
В забытье проваливался, как в дурман от зелья ведьменского.
Давно ему сны не снились.
А тут привиделось такое, что в холодном поту в пору бы проснуться, но кто-то держал его, не отпускал из этого кошмара. Стальная цепь постылая, рабская, словно змея обвилась вокруг его тела, высохшего за годы неволи. Усилием не человеческим он, Кузьма, смог разорвать ее. И в ту же секунду яркий свет ударил в глаза. Настолько яркий, что и смотреть больно.
Очнулся.
А на душе робкий росток радости пробивается. Но так хорошо от этого. Что петь и плясать хочется.
Осмотрелся. Все вокруг спят. Но не сдержался, принялся в полголоса, почти шепетом напевать:
-Ой под Киевом, под Черниговом,
Ой лёли, под Черниговом,
Там лежат брустья, брустья новыя,
Ой лёли, брустья новыя.
Как по том брустьям брат с сестрою шёл,
Ой лёли, брат с сестрою шёл...
-Что ты там скулишь, как побитая собака? - переворачиваясь с одного бока на другой недовольным голосом поинтересовался Демьян.
Кузьма повернулся к нему широко улыбаясь и продолжил.
-... Брат перешёл, а сестра втонула,
Ой лёли, сестра втонула.
Сестра брату да слово молвила,
Ой лёли, слово молвила:
А ты не пей, братец, у морей воды,
Ой лёли, у морей воды.
У морей вода будто кровь моя,
Ой лёли, будто кровь моя.
-Умом ты тронулся...- заметил приподнявшийся на локте Никодим.- Такое бывает.
-Да ну вас.- обиделся Кузьма.- Песню испортили.
-Нашел место песни петь, и время... спать мешаешь.- Уже в полудреме пробормотал Демьян.
Опять все уснули. А Кузьма так и лежал глядя то на дощатый борт, воспоминания полились рекой. И наезд татарский, все сломавший вспомнился. На их землях крымчаки редко бывали. А тут такой наезд, много народу они тогда с собой увели. И девок, и детей малых. Скотину всю увели. Это им добро нужное. Такую толпу народа кормить в пути надо... Бабы причитали, умоляли отпустить. Кого просили? Проще с серым волком договориться.
В первый же вечер татары женщин по моложе, да по красивей выбрали и увели в сторонку, что они с ними там делали лучше и не вспоминать. Одна молодуха вырвалась из кольца татарского, и как была голая, кинулась к ближайшему обрыву. Быстро она бежала. Не догнали ее.
Спрыгнула вниз.
Упала с криком таким, что душа стонет до сих пор.
А вторую, непокорную, изрубили на куски на глазах у всех.
Жена его, Василиса... Дочь Аннушка, красавица... сыновья Пантелей и Иван, где они теперь?
Зубы стиснул.
Пот глаза заливал, плечи от усталости ломило. Но не важно все это.
Свобода, о которой он и не думал большую часть своей жизни.
Крестьянину что надо? Разве о свободе мысли?
Урожай, да чтобы скотина не болела. Посты соблюсти надо. В церковь сходить.
Еще много о чем думаешь. Но о свободе мыслей нет.
Другое дело, когда тебя лишают всего. Тогда одолевает тебя мысль, что все бы отдал, лишь бы железа на руках больше не было.
Шторм ночью разыгрался. Перебаламутил море и ушел. Только корабли друг от друга по глади морской разогнал.
***
На утро их вывели палубу драить. Дело обычное, тряпкой доски тереть. Все делом заняты. Капитан со штурманом карты свои смотрят, вперед смотрящий корабли на горизонте высматривает. Аргузин, стручок этот злобный, плетью машет. Одного хлестнул, другого... Выбирает, достается не всем подряд. Показательно наказывает одного или двух. В назидание другим. Остальным тоже доставалось, но если ошибался кто то из избранных, то его охаживали без жалости. Бывало мог запороть и насмерть, но это редко. Ибо свежий раб стоит денег. Зато так получалось держать в страхе остальных. А им оставалось благодарить Господа, что выбор аргузина пал не на них.
Такая жизнь ломала слабых духом и убивала слабых телом. А сломить человека, покорить его, это турки научились делать хорошо. Но если одни от ежедневной порки чахнут, теряют волю, стараются не гневить надзирателя. То другие наоборот крепнут, закаляют характер. И много таких. Часты бунты на каторгах. Поэтому держат солдат ровно столько сколько гребцов. И в надзиратели берут тех кто по злее. Но боятся всеравно гребцов. Человек, которого всего лишили, часто зверем становится. Ибо ничего не держит его в человеческом мире. Кузьма на второй год научился понимать турецкий язык. Как то слышал рассказ солдата одному из надзирателей, как ему довелось служить на геллере, где вспыхнул бунт. Только благодаря их Аллаху им удалось подавить восставших. Но надсмотрщикам досталось больше всего. Очень скорой была расправа. Одному вспороли живот и, привязав кишки к борту, выбросили в море. Другому отрубили руки и ноги. И таких историй, правдивых или выдуманных, одна страшнее другой ходило множество. Не всем, однако эти истории были нужны, чтобы держать ухо востро.
Турки охотно принимали на эту службу бывших уже рабов. И те прекрасно знали, на что шли. На своей шкуре испытали и плеть, и ненависть к бьющему, а потому были еще злее, еще бдительней. Предатель, христопродавец, он всегда найдется. И пуще врага будет следить, ибо знает, что с него спрос втрое.
Аскеры, солдаты охраны, стояли на полубаке и смотрели за тем, как лютует надзиратель. Усмехаясь и подшучивая. Один из них глядя на Кузьму до половины вынул ятаган и показав полированное до блеска оружие с бронзовой ручкой крикнул:
-Эта сталь напилась христианской крови и еще напьется!
И чтобы наверняка донести смысл своих турецких слов, зло оскалился и не отводя взгляда от Кузьмы, провел пальцем по горлу.
Жутко стало до оторопи...
Осмотрелся он. Все своим делом заняты, вроде бы происходящее их не касается. И плевать. Не век же ему жить, а чем такая жизнь, мука сплошная, уж лучше смерть, быстрая. Бросил Кузьма свою тряпку. Встал во весь рост.
-А что, басурманин, ты давай... слово дал, держи! Спустись ко мне сюда!- хотел сказать спокойно, но на крик сорвался. Голос дрогнул.
Молодой аскер озорно посмотрел на своих товарищей и одним прыжком спустился по трапу вниз, опередив злобного аргузина. Тот только назад попятился, уступая дорогу головорезу.
-Ну иди ко мне!- голосом полным отчаяния крикнул Кузьма.
Это раззадорило душегуба. Он ловко поигрывая клинком приближался к стоящему в полный рост рабу. Но не дошел. Демьян, мывший палубу рядом, бросился под ноги аскеру. Свалить его на мокрых скользких досках было не сложно. Озорно звякнув, ятаган упал под ноги Кузьме.
На мгновение все замерли. Второго такого шанса не будет. Аргузин надвигался неумолимо и уверенно. Кузьма подобрал ятаган и в мгновение ока преодолел те пять-семь саженей, что разделяли его и мучителя. Ударил его клинком в живот. Потом рубанул лежащего, сцепившегося с Демьяном аскера. Громкие крики на турецком сверху и не менее громкие, разноязыкие, с галерных скамей оглушительной волной пронеслись по каторге. Что тут началось! Все раскованные рабы набросились на ближайших к ним турок. Злоба и ненависть копимые долгие годы выплеснулась наружу. Суматоха завязалась большая. Янычары бежали к нему, но ни один не добежал, свалили с ног всех до единого. Хлысты щелкали, с полубака лучники стреляли в бунтарей не целясь. В такой толпе не промажешь.
Одного из аргузинов, еще живого рабы подняли на руках как щит, стрелы и в него вонзались.
Другой надзиратель бегал, визжал что-то, наконец в приступе животного ужаса выпрыгнул за борт. Одну смерть поменял на другую.
Кузьма в первую секунду испугался даже. Он так привык к грезам, что будет когда цепи сбросит, что и не думал что наступит этот момент. Еще меньше он думал, что этот момент наступит по его воле.
Оглянулся, рядом, прямо за спиной у него с плетью турок стоит. Шаровары красные. Глаза испуганные.
Не помня себя Кузьма рубанул и этого надзирателя.
Прикованные к веслам гребцы хватали бегущих на помощь янычар. Вытягивали в проход весла свои вынимая их из уключин. Солдаты падали, их руками и цепями душили. Те же рубили обреченных.
-Людей выпускайте!- орал Никодим отбиваясь от янычара.
Кузьма добрался до замков, которыми закрывали кандалы в главном ряду. Попытался ятаганом срубить замок, не вышло.
Кто то притащил связку с ключами.
Будь аргузин живым он бы не отдал её.
Все больше в ход шли отбитые у аскеров сабли и все ближе были восставшие к оружию в трюме закрытому. Волна рабов столкнулась с волной солдат, часть откатилась обратно в рабский трюм.
А внизу Артем забился в угол и размашисто крестился, не шептал, а кричал молитву. Жутко было ему, человеку робкому. С самого детства мать его воспитывала не перечить никому. Принимать все смиренно. Да и не смог бы он иначе жить. Увидев кровь человеческую, и вовсе потерял разум от страха. Зажмуривался, когда мимо, сцепившись намертво прокатывались по трюму комья из человеческих тел собравшиеся. Солдат и надзирателей буквально терзали, голыми руками, зубами, кандальными цепями, оторванными откуда то палками. Разбитые головы, сломанные руки. В один миг обезображенные тела падающие под ноги еще живым заливающие палубу своей и чужой кровью. На этой же палубе гибли под ударами ятаганов и гребцы. Кровь их смешивалась с кровью их мучителей, пропитывая доски, стекая вниз. Смешиваясь в одно целое, без различия на веру и народ.
В этом замесе топтались пытаясь превозмочь силу противника еще живые, разделенные судьбой на враждебные половины рода людского потомки Адама и Евы. Озверевшие. Уничтожающие друг друга.
Когда все закончилось, оставшихся в живых аскеров закрыли в трюме, где прежде рабов держали. Убивать уже не было ни сил ни желания. Закончился запал.
Радость неописуемая людьми овладела. Вот она свобода долгожданная, достали из корабельных запасов самое лучшее что было. Ели, плясали, песни пели, до самого вечера. Потом собрались, выбрали старшего, и раз утро вечера мудренее счастливые отправились спать.
***
Не досмотрели они за аскерами. Выбрались те и попытались отбить каторгу. Ночью схватка страшная была. Некоторых турки побили спящими, но видно дрогнула рука у душегуба какого-то. Закричал раненный. Проснулась команда. Не меньше прежней пошла сеча. Почти что в тишине. Только раненные кричали. Дикая ненависть пропитала воздух. Густая. Черная, как турецкий кофе. Со вкусом соли морской, крови, и горечью утраты.
Мелькали в темноте, как светлячки кривые сабли. Длинные кинжалы, топоры.
Кузьма свой ятаган к руке веревкой привязал. Чтобы не обронить ненароком. Или не украл кто. Сейчас он этим клинком рубил головы солдатские. И вот казалось бы все получилось. Дрогнули басурмане. Но только рано радоваться. Старший из солдат, командир их пробился таки со своими помощниками к пороховому погребу...
Взрыв.
Ярко вокруг стало. Сила неисчислимо большая чем сила человеческая швырнула Кузьму в море.
Когда он понял что произошло, корабля уже не было. Только форштевень на фоне горящих осколков и восходящего солнца торчал из воды, все глубже уходя в пучину.
Поплыл прочь, как можно скорее. Много людей вокруг. Все за обломки цепляются. Драться начинают даже. И не только рабы с турками. Между собой тоже. Часто видел Кузьма, как после взрыва части корабля далеко улетают. Быстро сообразил, что в гуще он себе не найдет ничего. Жить хотелось. Ни о чем не думал больше.
Каторга утонула.
Но бой, на смерть, стихший на время, продолжился. Янычары кто с кинжалами, кто с ятаганами с гребцами сцепились. Кто утонул, иных убили.
Кузьма со своего места наблюдал за этим. Но смалодушничал. Испугался, и остался в стороне.
***
Подхваченный легким морским течением утлый плот с Кузьмой дрейфовал в море. Казалось судьба зло пошутила над человеком, дав ему вместо легкой смерти, долгое угасание без воды и еды на палящем солнце. Это казалось, никогда не закончится, день, другой. В конце концов бывший раб потерял сознание и лежал без памяти.
А в бреду горячечном увидел он семью свою... Стояли на траве зеленой, прямо посреди моря, в рубахах белых. Стояли и на него смотрели.
-Как вы тут?- едва слышно смог спросить Кузьма.
-Нам хорошо. - Ответила жена.- Мы в раю... помнишь ли как убили нас?
-Вспомнил... теперь вспомнил...- ответил ей Кузьма.- Тебя татарин зарубил... а дочку... дочка сама с обрыва бросилась. А что с сыновьями, знаешь ли?
-Живы они. Их под Азовом казаки у басурман отбили. Сейчас казаками растут сыновья твои.
-Ну слава Богу...- прошептал мужик.
Сколько времени прошло прежде чем удача улыбнулась ему он не знал.
Три рыбака, отец и два сына забрались со своими сетями, как никогда далеко от берега. Скромный улов не смог бы прокормить большую семью.
Самый младший из сыновей сидел на самой верхушке мачты и высматривал признаки косяка кефали. Но ни спин дельфинов, ни многочисленных искорок от серебристых рыбьих голов видно небыло. Зато мальчик рассмотрел что-то темнеющее между волн. Вокруг кружили чайки.
-Что там, сын?
-Похоже что там человек! Наверное моряк после крушения, папа.
Старый рыбак задумался. Найти покойника в море это плохая примета, но как ни крути бросать человека в беде большой грех. Скрепя сердцем он развернул свою лодку в сторону того что рассмотрел его сын.
Когда они подняли человека на борт, рыбаки облегченно вздохнули. Найденный был жив, хотя и был без сознания.
-Этот человек был гребцом на турецкой галере, дети...
-Как ты это узнал, отец?
Старый рыбак указал на нательный крест на груди у Кузьмы.
-Христианин. Это русский, посмотри на его лицо. А на руках следы от кандалов.
-Что мы будем с ним делать?
-Он жив. А значит, мы должны ему помочь. Отвезем его домой.
-Отец, но если турки о нем узнают...
Время было не спокойное. А те земли, куда волею судьбы забросило Кузьму были раздираемы войнами. Только человек бывший в такой ситуации может оценить смелость бедного рыбака. Неизвестный мог быть бандитом, убийцей, вором. Множество подозрительных и опасных людей бродило по этим благодатным землям. Грузия и Абхазия были по нраву и турецкому султану и местным князьям. Без сильной власти единого государя они переходили от одних правителей другим, адыги воевали с грузинами, грузины с турками и каждый воевал с соседом. Яростные войны сменялись миром или перемирием а после, когда стороны собирались с силами, все начиналось снова. Коварство и доблесть сталкивались на узких горных тропках и в прекрасных долинах залитых южным солнцем.
Но все же удача решила сжалиться над человеком цепляющимся за жизнь посреди бездонной морской пучины.
Кузьме повезло, что его нашли рыбаки адыги. Народ дружественный русскому царю. А рыбакам повезло подобрать не бандита, а крестьянина. Человека честного и работящего.