В ЖЗЛ в 2005 году вышли одновременно две биографии - Пастернака и Есенина, созданные Быковым и Куняевыми Станиславом и Сергеем. Биография Есенина за последние годы существенно дополнилась, жизнь Пастернака столь подробно исследована впервые. Это событие стоило бы отметить: совпадение ли? - в одном издательстве практически одновременно! Станислав и Сергей Куняевы сразу же ставят проблему генетики - еврейской, которая хранит культуру тысячу лет и русской, которая корнями уходит в ту темную глубь веков, о которой мало что известно. Интересен не столько объект исследования, сколько сами авторы его. Станислав Куняев по отцу русский, по матери еврей. Быков - наоборот.
Почему генетические ходы русской и еврейской культуры стали враждебны друг другу? Почему они работают на взаимное уничтожение? Почему люди, имеющие двойной генетический код, соединяющий обе эти древнейшие ветви, носят саморазрушение в самих себе, раздваиваясь: с одной стороны они глубоко понимают обе культуры, с другой стороны ненавидят ту и другую подсознательно, изнутри, и не соединяют обе, а действуют на уничтожение той и другой одновременно. Куняевы пишут о Есенине как о мифе - и тем самым развенчивают его, они постоянно сталкивают лбами евреев и русских, что совершенно чуждо Быкову, в котором нет генетического противоборства. У него и Пастернак борется не с русскими, а с родиной, не простившей ему европейских поклонников.
По сути, каждый биограф пишет себя. Себя родного со своими противоречиями и заморочками, со своими генетическими кодами - что бы он думал на месте Есенина, Пастернака, сталкиваясь с теми же обстоятельствами. И случись биографам поменяться местами - видение травли Пастернака и смерти Есенина было бы совсем другим. Да и контекст стихов был бы разным - Быков совершенно спокойно заявляет: 'В двадцатом столетии русская поэзия была, без преувеличения, сильнейшей в мире, хотя и тут есть с кем соревноваться' (673). Куняевы постоянно констатируют "соревнование" внутри собственной страны, причем случись им взяться за Пастернака, с сомнением относительно причастности к русской поэзии смотрели бы именно на него.
Итак, вышли две биографии: экстравертная и интравертная. Соперник снаружи - соперник внутри. Вероятно, генетические последствия погромов, когда ребенок уже в животе матери испытывает постоянную тревогу, связанную с внешним миром и несправедливым устройством государства чужого ему и общества, склоняют к экстравертной биографии - враг - государство, в котором он вынужден жить. Если уж с кем-то и соревноваться поэту, то не с соотечественниками, а с иностранцами, которые вне этого страшного государства. Смешение генетических кодов может действовать как на вытеснение, так и совершенно по другому сценарию: соперник внутри, он - твоя другая сторона, видение государства от этого тоже существенно искажается - оно разделяется на две непримиримые части: одна пытается подмять под себя другую.
Вопрос о том, как бы поступил русский биограф, остается открытым. По правде говоря, русский биограф, носящий русскую ментальность в самом себе, скорее всего занялся бы через чью угодно биографию бичеванием самого себя, своих собственных страстей и пороков, к самым важнейшим из которых принадлежит писание стихов, и его герой страдал бы не от евреев, не от советской власти, не от государства, а от самого себя и собственной губительной страсти. У него не было бы соперников за границей, потому как ощущение самодостаточности и самоидентичности никогда не покидало бы его. И в конце концов, он отошел бы от объекта своего исследования и написал бы собственную исповедь, наподобие "Исповеди" Толстого.
Потому и не бывать в России русскому биографу, занимающемуся биографиями соотечественников, что особенности русской духовности не позволяют осуждать кого-то другого, помимо себя. В лучшем случае получилась бы биография Пастернака без осуждения русских, государства СССР, и без осуждения Пастернаком самого себя, потому что для вящей объективности русский биограф будет чувствовать вину своего государства за то, что в нем так неуютно чувствуют себя евреи. Что бы это получилось за месиво из противоречий, трудно себе даже представить. Поэтому русские биографы сильны биографиями писателей и философов-иностранцев - остранение от русских культурных реалий позволяет никого не осуждать и вплотную заняться внутренними противоречиями героя и их взаимосвязью с произведениями.
Отношение к еврейству у авторов двух нынешних биографий разное - если Куняевы рассматривают его как важнейшую составляющую менталитета и определяющий фактор судьбы (материнская имманентная линия), то для Быкова отцовское еврейство - досадная помеха, вполне преодолимая, нелепая отметка, на которую умный человек не обращает никакого внимания, а верх неумности - неокантианец Герман Коген, придающий национальности своего читателя решающее значение. Верх несправедливости - не принять еврейского ребенка в гимназию. Досадная помеха, на целый год отделившая мальчика от сверстников! И еще более ранние "В 1900 году Борис Пастернак впервые узнал о том, что он еврей и что ничего хорошего это ему не сулит" (21).
Все это очень перекликается с установкой левых: живешь в России - стань русским, живешь в Эстонии - стань эстонцем, живешь в Латвии - стань латышом - какие еще корни тысячелетней культуры, хранимые поколениями? Вон греки утратили их и живут себе спокойненько где хотят, никто их во всемирных заговорах не подозревает. Но в том-то все и дело, что ни для еврея, где бы он не жил, ни для русского, куда бы он (или, положим, его республика) не эмигрировал(а), нет возможности полной ассимиляции. Механизмы самоидентификации у этих народов каким-то мистическим образом связаны с механизмами самоидентификации истории, вернее, того явления, которое Гегель определил как абсолютный дух истории. И если древние греки когда-то неразрывно были связаны с ним, то сейчас они отпали от него, ведь, по мнению Гегеля, дух перешел в другую стадию своего развития и покинул Афины.
Поэтому греки здесь не пример - не тот пример, на которых следует кого бы то ни было ориентировать, и уж тем более глупо ориентировать на забвение собственных корней русских и евреев. Любопытно здесь отношение государства и нации. Тут видимо очень важна диспозиция 'оседлость-кочевничество'. Нынешнему российскому государству все равно, где и по каким территориям распределена нация, русские в Латвии тщетно пытаются докричаться до России, чтобы она помогла им - государство заботится о всех национальностях, которые осели живут на его территории, об эмигрантах и отсоединенных вспоминает лишь когда речь идет о значительных достижениях культуры и спорта. Евреи же долгое время не имели своего государства, это народ кочевников, готовых в любую минуту за пределы своего государства, по этапам, в эмиграцию. Поэтому им свойственно заботиться не о тех, кто находится на одной с ними территории, а о тех, кто такой же бедолага, как они по тем же причинам, что и они - вот откуда отношение еврея к своей национальности как досадной помехе. Это отношение их, собственно, и объединяет. Пастернак поэтому прежде всего - гражданин мира, которому СССР - помеха, такая же как его гены. И это отношение к имманентному как досадному выдает внутренние противоречия.
Куняевская позиция выражает менталитет оседлого - уже не еврея, но и не русского. Эта неготовность в любую минуту сорваться куда угодно и отсутствие своих, к коим где-то там можно примкнуть, делает проблемы ассимиляции или сопричастности культур наиважнейшими. Для Куняевых еврейство - не помеха, а данность, с которой приходится жить. Их взгляд на русского поэта Есенина - это попытка не просто полюбить (взаимная ненависть-любовь у наших культур уже имеется), а принять и понять, вплоть до того, чтобы самоидентифицироваться с ней навсегда и окончательно