Аннотация: Устная речь требует монтажа, иначе не получится достоверности, единства образа во всей его разрозненности.
Хлестаков врет так убедительно, чиновники верят ему так самозабвенно только потому, что он использует прием монтажа: образы Санкт-Петербурга- эмоциональные картинки - в хаотичном порядке обрезает и склеивает. Чем и достигается зримость, эмоциональность, достоверность. Чиновники как бы смотрят волнующее их воображение кино, где арбуз, суп в кастрюльке, балы, первый дом в Петербурге, лестницы, департаменты, актрисы, Пушкин, с которым он на дружеской ноге.
Все образы с разных точек съемки даются крупными планами - и чиновники видят киноленту, блестящая жизнь Петербурга - не такая как у Пушкина "Люблю тебя, Петра творенье" - чиновникам это не интересно, они не государственники, и не такая, как у самого Гоголя, не мрачная.
Жанр его выступления: Петерург мечты. Петербург-ловушка.
"У войны не женское лицо"- Нельзя писать об этом по-другому, иначе как вот таким стилем, и так внеэмоционально, иначе умрешь от ужаса:
"Помню маленького мальчика. Он выбежал к нам откуда-то из-под земли, из погреба, и кричал: "Убейте мою мамку... Убейте! Она немца любила..." У него были круглые от страха глаза. За ним бежала черная старуха. Вся в черном. Бежала и крестилась: "Не слушайте дитя. Дитя сбожеволило...".
Мальчик эмоционален, он бежит, задыхаясь от бега ли, от волнения ли, Старуха бежит - взволнована происходящим, ведь убьют, непременно убьют. Монтаж:
Маленький мальчик. Подземелье. К нам - мы. Глаза крупным планом, старуха невесть откуда, из того же подземелья. Черная, как сама земля. Крестится на бегу, еще и говорит. Это обрывки- склейка. Кино, невидимое современными гламурными киношниками. Сергей Эйзенштейн бы увидел. Он понимал, что такое художественный монтаж в литературе.
Это нельзя писать другим языком. Алексиевич - самый удивительный автор, который, записывая устные истории, работая с ними, сумел в "Чернобыльской молитве" дать великолепный женский образ - жены пожарника. Образ, явившись, тут же затмил Татьяну Ларину, Бедную Лизу, Маргариту - одновременно и сразу. Потому что если "что такое женственность", "что такое любвь" , то вот это: "Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Закрывает лицо руками и молчит.) Приехал мой брат и испугался: "Я тебя туда не пущу!" А отец говорит ему: "Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!"
Отлучилась... Возвращаюсь -- на столике у него апельсин... Большой, не желтый, а розовый. Улыбается: "Меня угостили. Возьми себе". А медсестра через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже
какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно.
"Ну, съешь, -- просит. -- Ты же любишь апельсины". Я беру апельсин в руки. А
он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня в памяти... Кто-то увещевает: "Вы должны не забывать: перед вами уже не муж,
не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки". А я как умалишенная: "Я его люблю! Я его люблю!" Он спал, я шептала: "Я тебя люблю!" Шла по больничному двору: "Я тебя люблю!" Несла судно: "Я тебя люблю!" Вспоминала, как мы с ним раньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когда возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку. Всю ночь. А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю."..
Если кто-то в нашем тысячелетии даст женский образ лучше, монтажнее?