Случилось это во времена развитого социализма. Успешно закончил я институт по двум специальностям - электрика и механика, поступил на работу, женился. Все вроде в порядке. Вызывают в горком и сообщают, что прибыла разнарядка для работы за границей двух специалистов: электрика и механика. Но они, хорошенько помозговав, решили вместо двух отправить одного, владеющего этими специальностями. Оклад такому специалисту, соответственно, будет повышенный. Сижу, слушаю, что дальше скажут.
"Только вот условия работы - в зоне боевых действий", - прибавляют. Я продолжаю молчать. "Мы решили отправить тебя", - заключают.
"Уж не Афган ли?" - вопрошаю.
"Он самый", - отвечают.
"А если откажусь, тогда как?"
"Тогда - погоны на плечи, и поедешь с погонами. Ты присягу принимал?"
"Я же рядовой", - отвечаю. По окончании института отказался идти на офицерские сборы, уклонившись под видом болезни, а позже заявив, что с меня и звания рядового - до института служил срочную - вполне хватает.
"Недолго получить приказ командующего о присвоении лейтенанта", - следует ответ.
Чтобы до конца уяснить ситуацию, прошу сообщить условия поездки в загранкомандировку в граж-данской одежде и в погонах. Меня интересовал, конечно, оклад. Сообщают. Прошу дать срок подумать. Дали два дня, назначив новую встречу, на которой я обяќзан сообщить решение.
Прихожу домой и сообщаю супруге известие. Думать много не приходилось. Ехать без погон было выгоднее, чем в погонах - оклад гораздо выше. Через два дня являюсь и сообщаю, что готов к исполнению заданий родины и партии, хотя сам беспартийный.
Не успев оформить ни загранпаспорта, ни как следует командировки, расписавшись только под до-говором, через два дня уже в Оше, а еще через день - в Афгане.
Нас посылают помогать строить нашим заграничным друзьям, сообщили мне перед вылетом. Задача - строить, а не воевать. Я был назначен советником на строительство электростанции. Срок стройки - год.
Работали мы по-ударному. Руководитель строительства - наш, главный инженер - афганец, главный энергетик - афганец, обучавшиеся в советских институтах. Ребята сооќбразительные, грамотные. А я - главный консультант по обеим областям.
Не знаю, кто назначал начальника строительства, но, по-моему, он ничего не смыслил в строительстве. Всю жизнь просидел в партийных креслах, хотя некогда оканчивал строительный институт. За то, что сидел в партийных креслах, и был направлен начальником стройки. Ни одного дельного предложения за все строительства от него ни разу не услышали. Когда же мы стали на свой лад и усмотрение перекраивать проект, поначалу возмутился: как мы смеем вносить изменения, если проект составлялся в московском проектном институте! Не знаю, кто составлял проект, но недоделок там был навалом. К примеру, зачем в женском туалете проектировать установку писуаров? Зачем обширная душевая, если на станции работать-то будет чуть более сотни человек? Почему не предуќсмотрены элементарные рукомойники нигде? Чем рабочие смогут обмыть руки?
Наш партейгеноссе, прослушав все это, минут двадцать делал сосредоточенный вид, словно что-то соображал. "Так вы что, решили сами изменить проект?" - до него никак не доходило. - "Вы понимаете, что пытаетесь сделать работу проектного института? А если просчитаетесь, тогда как?" "Вези проект на доработку в Москву, если желаешь?" - предлагаем. "Полгода, как минимум, уйдет на утрясание всех вопросов. Кстати, кое-кто получит по шапке за этот проект та комиссия, что его принимала. Люди большие могут пострадать", - это я уже, оставшись один на один с руководителем, пытаюсь объяснить. - "Вот расчеты, которые мы произвели по изменению проекта. Ни одна несущая стена, ни одно перекрытие не трогаются, только перегородки, да изменяются электрическая схема и разводка трубопроводов. За рамки сметы не выходим". На том и порешили. Позже вообще, собравшись с энергетиком или механиком, афганцами, самостоятельно вносили изменения, если возникала необходимость. Ставили свои подписи и причины внесения поправок.
Но это так, присказка, сказка будет впереди.
Строили станцию афганцы. Из ближайших окрестностей приходили рабочие, носили, таскали, за-мешивали раствор или бетон, ставили опалубку. Сколько рабочих требовалось, столько и получали. Из наших специалистов-рабочих было четыре электрика, четыре слесаря да три сварщика. Проверку сварных швов производили мы самостоятельно - работа несложная, если такая аппаратура имеется. Для интересо-вавшихся премудростям технических специальностей рабочих-афганцев открыли что-то типа курсов, обучая навыкам.
Охраняли нас, кстати, батальон ВДВ и танковая рота, занявшая "господствующие высоты". Ни разу не слышали звуков близкой канонады или стрельбы в окрестностях. Где-то воевали, гибли наши ребята - у нас была тишина и мирная работа. Семь месяцев тишины и работы.
И каждое утро, стоило начаться работе на станции, вершины окрестных пригорочков, - куда им до наших дальневосточных сопок - или крыши зданий кишлаков занимали другие наблюдатели - местные баи, вожди того или иного населенного пункта. Мы на работу - они на вершины, мы на обед - они удаляются со своих гор, мы снова на работу - они снова на вершинах. Не знаю, все вроде одни и те же - сколько раз смотрел в бинокль, но новых не замечал. По-моему, у этих "вождей" работы более не было, как смотреть на то, как мы строим. Одни - строят, другие - наблюдают, ничего не смысля. Я как-то сделал замечательное открытие: это местные "партейгеноссе", главная задача которых - наблюдать. Ей-ей, с нашими партбоссами очень схожи. Ну, копия. Только наши в кабинетах сидят, а эти - вершины, как их там, кизяры - типа наших сопок, но ниже, оккупировали.
Так длилось семь месяцев, мы шли с большим опережением сроков строительства, наших, советских, подгонять не стоило: чем быстрей уберемся оттуда, тем лучше. Черт с ними, деньгами, которые можем недополучить, если раньше срока введем станцию. Обстановка могла в любое время измениться, мирная идиллия мгновенно превратилась бы в море огня и пламени.
Уже и столбы были проведены от подстанции к некоторым кишлакам, уже "вожди", собравшись, об-суждали, кому и сколько электричества направить. Начхать, что там за раќсчеты сделали инженеры, они сами могут решить. Кому больше электричества, значит, того больше любят, уважают. Один из удельных князьков решил, что его обделили, он-то и устроил провокацию.
Предверие готовящейся провокация я уловил сразу. Вначале афганские особисты арестовали сразу и главного механика-афганца и главного инженера-афганца. Остался я один. И тут же среди работавших на строительстве станции афганцев поползли слухи, что "ашурави" - так нас называли - собираются обмануть нас, все электричество заберут себе, крохи только направят им. Станция, мол, для отвода глаз. Построят ее ашурави, и потом нагонят сюда еще солдат, и будет тогда совсем иначе.
Меня эти слухи насторожили, насторожило и то, что афганцы стали иными. Ну, настолько сквозило это самое недоброжелательство, что не видеть его было нельзя. Звонить, сообщать своему военному руководству, а что оно могло принять для исправления ситуации? Пригонят подкрепление, а афганцы сразу же сделают выводы: вот, пригнали солдат, значит, все верно, обманывают нас.
Не зная, что предпринять, но нутром чуя, что полезут на нас скоро со всех сторон, стремясь добраться до наших голов, не пытаясь разобраться, кому она принадлежит - военному или гражданскому, - всем "ашурави" в случае чего начнут резать головы, - провожу свою подготовку.
Мы размещались в строении типа блиндажа, землянки. Хотя и прикрывали нас десантники и танкисты, но кое-что требовалось сделать самим. Подгоняю кран и начинаю выворачивать из каменистого склона массивные "камешки", подтаскивать и делать из них что-то типа укрепказематов, дотов или дзотов. Крупные, массой в пять-семь тонн "камешки" имелись - такие и подбирал. Три камня-лепешки треугольни-ком внизу, на них, типа крыши, четвертый. Небольшие просветы между тремя нижними камнями представ-ляли собой бойницы этих своеобразных дотов. Укрыть каждый такой "дот" мог четыре-пять человек. Но понять, для чего могли потребоваться эти строения, можно было не сразу: ни окопов, ни траншей между ними не было. Недели три торчали эти "пирамиды", над котоќрыми солдаты подтрунивали, не разбираясь, для чего они и зачем. Офицеры-то быстро разобрались, зачем и для чего, но только ухмыльнулись, наблюдая мои приготовления. Знали бы, что они потребуются в самом скором времени, и спасут не одного солдата, не стали бы ухмыляться.
Я уже говорил об одном "обделенном" удельном князьке. Почувствовав себя обиженным, он не нашел ничего лучшего, как пошел к американцам, те спонсировали его маяками наведения и парой десятков "стингеров", имевшими устройства по наводке. Подослав своих людей, чтобы они смонтировали маячки в здание станции, в одно прекрасное мгновение выслал своих стрелков, и те пустили "стингеры" в направлении станции.
Мы уже поставили два первых дизеля под нагрузку, хотя само здание далеко было до завершения. Пуски производили днем, во время работы. И вот просыпаюсь часу в пятом утра от грохота взрывов, выскакиваю из землянки. На месте станции - кипящее облако пламени. И тут нас стали поливать со всех сторон. Все бывшие афганские друзья и враги объединились и полезли на нас. Они не видели виновнее никого, кроме нас: мы - враги, мы - бессовестные обманщики. Танковую роту пожгли почти всю полностью. Многие экипажи, правда, уцелели, но из танков к концу пятого дня осталось всего два. Прижали и десантников, здорово прижали. Налетали наши вертолеты, разносили ракетами ближайшие кишлаки, не разбирая, где мирные жители, а где "духи".
И тогда же, во тьме, увидев, во что превращается станция, куча техники - кран, экскаватор, компрессорные установки, машины после обстрела "стингерами", я молча схватил лопату и начал копать траншею в направлении ближайшего "дота". Похватали лопаты и остальные советские специалисты". Две человека с пулеметами заняли позиции, развернув стволы в сторону ближнего склона, прикрывая на случаи атаки в этой стороны.
Вершины, где стояли танки, линия позиций батальона ВДВ вспыхивали разрывами и вспышками выстрелов. Описывать это долго. В общем, когда рассвело, мы уже связали траншеей в полный рост три ближних к нам "дота". Хорошо, что к нам пока не лезли, бой вели десантники. По тем фразам, которые неслись из находившейся у нас рации, мы поќнимали, что прижимают ребят. Особенно трудно приходится танкистам: три или четыре танка уже горело факелами.
Позиции батальона мне были известны, поэтому я по рации предложил комбату потихоньку сокращать линию обороны, переводить ребят сюда, под наше прикрытие. "Три дота готовы - защита надежная", - орал ему, пока другие усиленно рыли.
К вечеру следующего дня все "доты" были связаны между собой, десантники и мы, мирные строители оккупировали их внутренности. И, как оказалось, укрытия были надежнейшими. Из пятнадцати "дотов" всего в одном погибли ребята, когда туда залетел снаряд, выпущенный из базуки или малокалиберной пушчонки - они-то, оказывается, были припрятаны у "князьков", моментально введены были в действие.
Но еще прежде, чем остатки батальона и танковой роты полностью перебрались на нашу сторону, в нашем блиндаже стали скапливаться раненые.
Пока заняли круговую оборону вокруг этой возвышенности, ушло двое суток. Долго соображал комбат, выбирая лучший вариант защиты. Не в укор ему будь сказано, если бы сразу принял мой вариант, потери были бы значительно меньшие.
"Духи" стали наседать не только на десантников. Уже к вечеру со склона, примыкавшего к нам, пы-тались прорваться "духи". Пять пулеметов мгновенно рассеяли их. Ночью пытались повторить, да вовремя их заметили, открыли ураганный огонь - моментально убрались.
Свою сторону мы держали под надежным прицелом. И не только свою. Изредка из бойниц, направ-ленных в сторону кишлаков, раздавались выстрелы, если сидевшие внутри "дотов" замечали мельтешение в кишлаках.
Я же говорю, что только к концу вторых суток, комбату дошло, что наиболее оптимальный вариант обороны - защиты нашей возвышенности. Батальон и остатки танковой роты прибыли сюда, стали окапываться.
Под прикрытием пятерки боевых "МИ" на вершине уселся вертолет и забрал раненых, которые в один борт не вмещались. Взамен оставил полувзвод подкрепления.
Спустя пять-шесть часов сел другой вертолет, забрал оставшихся раненых. "Духи" к этому времени пристреляли вершину минометами, и пока вертолет садился, загружал, мы молотили из всего, что могло стрелять во все стороны, прикрывая посадку. Пятерка "МИ" также разносила в пух и прах остатки кишлаков. Над кишлаками стояли облака дыма и пыли.
Пять дней сидели в осаде, пока к нам не прорвался десантный полк, снял блокаду. "Духи", между прочим, неплохие вояки. Неплохим воякой я бы назвал не того, кто бесстрашно идет на врага, а того, кто умеет правильно воевать, с малыми потерями. Заметив, что мы укрепились, перестали атаковать, посылая в основном мины и осколочные снаряды в нашу сторону - от них потерь почти не было. Снайперов у них было негусто, а двух-трех, пытавшихся докучать, быстро сняли, послав в ту сторону по два-три снаряда из танковых пушек.
Снимавшему осаду полку больше пришлось воевать не с духами, а с минами-ловушками во время похода. Несколько человек подорвалось на минах, да один-два были ранены во время перестрелок. Против бронированной армады не очень-то навоюешь в открытом бою - "духи" били исподтишка, из-за углов.
И вот, когда осада была снята, командовавший операцией полковник, заместитель командира дивизии, собрал нас, невоенных и военных, и начал "читать речь". Мы, дескать, молодцы, до конца исполнили свой долг перед партией, родиной и правительством. Мы - интернационалисты, и смогли доказать афганскому народу свои братские намерения. Слушал я эту чушь и не мог понять: человек серьезно уверен в этом или... Глянул на лица офицеров, сидевших рядом - у всех умно-внимательный взгляд. Знал бы, что эта умно-внимательность просто маска, которой они давно научились скрывать свои чувства. Но оно, это выражение, и взорвало меня.
"Знаешь что", - поднимаюсь, обрывая военного чина, который уже перешел к вопросу о том, что все участники будут награждены. - "По-моему, нам пора убираться из Афгана. Они сами не могут разобраться между собой, а еще мы лезем сюда".
Выступавший опешил, открыл рот, но быстро нашелся: "А вот ты!" - громыхал, указывая пальцем в мою сторону. - "Все поедут отсюда, а вот ты будешь отправлен. Двадцать четыре часа - чтоб духу твоего не было в Афгане!"
"А пошел-ка ты знаешь куда?" - предлагаю, и ухожу из зала.
Ночью изрядно выпивший комбат - пьяных я в Афгане видел очень редко, именно пьяных в стельку, а вот выпивших - пачками. Так вот, ночью изрядно выпивший комбат прибудет ко мне с дипломатической миссией, чтобы я покаялся перед полковником в сказанных словах. Каяться я не собирался. Комбат сожалеючи скажет, что представил меня сразу к двум наградам, но, видимо, их задробят, дальше этого полковника не пройдут. Меня награды нисколько не волновали - путь возьмет себе полковник, если есть желание. Я еще выпью с комбатом, и он побредет в ночь, к офицерам и десантникам. Наутро меня разбудит часовой, передаст приказание собираться. А что собираться, прихватив свои нехитрые пожитки, да двадцатилитровую канистру со спиртом, принесенную навестившими после комбата другими офицерами-дипломатами, тем не менее одобрившими мой поступок, двину к присевшему неподалеку вертолету, влезу в его чрево, полупьяный, полутрезвый. Час спустя вертолет приземлится в Кабульском аэропорту, оттуда я перейду в уже дожидавшийся меня самолет, и он помчит меня домой.
Так что, ты можешь лицезреть человека, которого не вывели, не вывезли раненым, - его изгнали оттуда. Изгнали за то, что спустя четыре года скажет Горбачев: "Нам нечего делать в Афганистане, они сами не могут разобраться между собой". И многие тогда будут ему поддакивать, соглашаться. Но в 1985 году эти слова были крамолой, антисоветчиной. И именно за это я был изгнан.
Как пошли дела после возвращения? Сам должен знать: на своей карьере я мог ставить жирный крест. Точнее, дяди в погонах поставили своим заключением. Кстати, знаешь, кем стал этот полковник? Не буду называть его фамилии - и так ему сейчас тяжко приходится: "Судьба возносит нас высоко, то опускает резко вдруг".
Но опять я все это рассказывал все это для представления общей картины. Самое главное про-изошло в том самолете, который вез меня на родину, домой - в изгнание.
Самолет вез "груз 200" и "груз 300". Сопровождал эти "грузы" военврач в ранге капитана, да сержантик-медбрат. Кроме них - я со своей канистрой.
С военврачом на короткую ногу мы сошлись быстро, он достал пару стаканов и мы приступили к "дегустации" находящегося в канистре спирта, болтая о том, о сем, но не об Афгане. Сержанту-медбрату налили грамм сто пятьдесят - больше не стали, ему присматривать за ранеными, - налив литровую флягу с уговором потребить из которой после приземления и отправки раненых. Кстати, раненые вели себя довольно спокойно - летели домой. Но все же спустя полчаса сержант заглянул к нам: "Товарищ капитан, тут один раненый, который без руки, все мается, хотел вены себе вскрыть, да я помешал". Военврач поднимается, выходит, за ним выхожу я. На носилках - молодые ребята, человек сорок - точно не могу сказать, но не менее. Кто-то глянул в мою сторону, кто-то даже не повернул головы. Несколько тяжелора-неных лежали недвижимо. У некоторых укреплены были капельницы, и бинты, бинты, бинты. "Дай закурить, земляк", - пробасил один из лежавших на ближней койке. Вынимаю пачку папирос, протягиваю: "Оставь себе". К парню протянуќлось еще несколько рук за папиросами. Врач же в это время помог подняться с койки каќкому-то солдату, повел его по проходу по направлению ко мне. Левый рукав халата солдата болтался, был пуст. Вернувшись назад, в закуток военврача, усаживаюсь. Врач вводит безрукого парня, усаживает с нами. "Налей-ка ему", - приказывает. Плескаю в стакан грамм сто пятьдесят. Парень берет стакан, забрасывает содержимое в рот, запивает из ковша. Минут через пятнадцать, когда спирт подействует, будет рассказывать, отчего и почему пытался покончить с собой: невеста прислала нехорошее письмо, сообщая, что дождаться его не могла. "Кому я нужен сейчас, безрукий, калека?" - вопрошал нас раненый. - "У родителей на шее сидеть, с нянькой обходиться?" Что-то пытался высказать ему военврач, но я его перебил: "Пойдем-ка, парень, в хвост самолета". Мы поднимаемся. В хвостовом отсеке хранился "груз 200" - гробы с телами погибших ребят, - туда мы и направились. "Ты видишь это?" - показываю ему на штабель. - "Ты летишь живой, а они уже не поднимутся". Парень начал перебирать укрепленные на цинковых гробах бирки, читать написанное на них. Перебрав штук пять, застывает и долго держит в руках очередную бирку. Потом медленно опускает, поворачивается и молча идет назад. Войдя в закуток военврача, присаживается, молча, что-то обдумывая. Я вновь наливаю стаканы, один предлагаю ему. "За нас, и за тех, кто летит сзади", - не чокаясь, выпиваем. Закусив, парень произносит: "Я знал этого парня, мы служили в одной роте".
И только когда мы снова выпили, я произношу: "Ну и черт с ней, невестой, что не дождалась - значит, дерьмо, не стоит того, чтобы по ней плакаться. Найдешь другую, которая полюбит, поймет. Ты найдешь - у тебя жизнь впереди. А у тех, которые сзади?" Снова наливаю стаканы, и мы выпиваем. Много ли нужно раненому - спирт его разобрал. Хлопнув меня по плечу, сказав: "Забудем об этом, все нормально, старик", - он поднялся, а прибывший сержант проводил парня к носилкам.
Встречал этого парня много лет спустя в Новосибирске - нормально живет, работает. Женился, двое детей. Кстати, узнал он меня, сам подошел и пригласил в гости. Выпили, как полагается, поделились сообщениями о событиях, происшедших в жизни. Только тогда он узнал, что летел с изгнанником, не отправленным после "исполнения интернационального долга", а вышвырнутым благодаря команде военачальника. Ухмыльнулся, услышав эту новость. Я вместе с ним хмыкнул.
Пост-афганского синдрома у меня не было. Конечно, если бы я выехал как все нормальные люди, воевавшие в Афгане, что-нибудь, вероятно, и было бы. Но я не был нормальным согласно общих мерок: я был, во-первых, изгой, - клеймо это твердо прилепили ко мне на весь оставшийся советский период. А во-вторых, внутренне я был совсем иной. Карьера, деньги, шмутье - все это казалось такой мелочью после всего, что видел, что внутренне изменился. Подлость и трусость одних, тупоумие и слабость мышления других, карьеризм третьих - все это стало настолько отчетливо выделяться во многих людях, что не мог понять, как и для чего люди нашли себя именно в таком образе жизни?
Полетела карьера - ну, и черт с ней! Деньги мне за отбытый там срок выплатили, бывшая жена по-быстрому промотала по "березкам" чеки, бросила меня, когда увидела, что я стал гонимым за что-то, всюду на моем пути ставятся препоны. Бросила - ну, и черт с ней! В работе нашел себя, в работе! В пьянки не бросился, в загулы, хотя трезвенником никогда не был. Люди стали мне интересны, вообще, жить стало как-то интересней. Работа, наука - вот в чем нашел себя. Научился понимать людей, видеть их стремления, нутро. Не поймешь ту тварь, которая преступает все человеческие законы, причисляя себя к людям, но ведя образ животного. Ты пойми другое: мы, наше поколение, оказались слабоваты, когда возник период испытаний, когда нас искушают или проверяют на прочность. Ты подумай о детях - о будущем поколении. Увидев нашу гниль, попытайся сыновей вырастить такими, чтобы они не повторяли наших ошибок, были стойкими в подобных ситуациях. Думай об этом: как вырастить детей устойчивыми к соблазќнам, готовыми к лишениям и тяготам. Понял ли меня?"
Мне вспоминается период моего раннего детства. Тем, кому за пятьдесят, помнят, чем поднимали коммунисты наших отцов и матерей. "Мы живем тяжело, зато нашим детям будет легче", - заявляли коммунисты. И народ работал из стремления сделать больше сейчас, чтобы нам, их детям, жилось легче. Где же ваши лозунги, новоявленные хозяќева страны? Где эти лозунги, ты, экс-президент, Борис Ельцин? Ни разу не услышал от тебя этого лозунга, да тебе и нельзя было его сказать: потерял доверие у народа. Где эти лозунги, господа премьеры, губернаторы? Где? Дедушка современного Гайдара пошел с автоматом защищать страну, кого ты защитил Егор? Что нового придумал, какой вид демократии изобрел?
Из окон особняка в несколько этажей невозможно выкрикивать те лозунги, которые когда-то поднимали страну. Со стен Кремля можно - Кремль далеко, и что творится за его стенами, они не знали, а вот из стен собственного н-этажного особняка, находящегося среди лачуг и хибар, такого не выкрикнешь: мигом окна побьют или разберут особняк на кирпичики обитатели лачуг. И потому новые лозунги пытались изобрести, но быстро эти лозунги стали пустой болтовней. "Коммунисты постоянно кричали, что не должно быть богатых, а мы говорим, что не должно быть бедных", - заявляли недавно те, кто причислял себя к демократам, в народе быстро перекроенных в "дерьмократов". Но вы, демократы, забываете, что коммунисты поднимали и другие лозунги. Работать сегодня больше, чтобы детям жилось легче - об этом лозунге, который бы мог подќнять страну, народ, вы даже не вспомнили! А именно потому наши отцы и матери, деды и бабки работали по двенадцать часов, что надеялись: нам, их потомкам, будет легче. Работали на нас, для нас, идущих следом, что думали и рассчитывали именно на НАС. Эта надежда была той верой, которая поднимала их и заставляла творить чудеса. Да, был Сталин, был ГУЛАГ - этого не уберешь. Но было и другое. Обгадив все, извините за выражение, обосрав то светлое, что было на этом фоне, вы не нашли ничего иного, как пытаться обратить человека в иную веру - религиозную. И снова у вас ничего не получается, не выходит на этом поприще - народ отвернулся от вас, демократы, ушел. Скоро над словом "демократ" будут так же смеяться, как вы смеялись над словом "коммунист". По сути своей, по натуре, вы все - воспитанники КПСС, ее выкормыши. После развала КПСС скопом метнулись в социалисты, демократы, национал-патриоты, по сути своей оставшись теми, кеми были: коммуняками. Теми самыми, которых до сих пор презираете, запугиваете, стращаете. Я не был ни комсомольцем, ни коммунистом, потому что не разделял воззрений и позиций, потому что видел, во что превратилась наша КПСС - фактов я привел достаточно. Но у меня все же большее уважение к современным коммунистам, уже после развала КПСС снова образовавших свою партию. То, что они остались, несмотря на ваши презрительные отзывы, ваши запугивания, вызывает уважение. Не знаю, насколько изменились в натуре своей коммунисты, будут они теми же самыми партократами или это уже другие люди, покажет будущее. Горе им, если останутся прежними, - тогда на проповедуемой ими идее придется ставить крест. Но они вызывают большее уважение, чем те, кто ранее входил в КПСС, вдруг стали поливать грязью ту партию, в которой состояли. Кто вас туда тянул, в КПСС? Зачем вы там были нужны? Где ответы - не слышу их.
Примечание от Ччерного Пушистого Котяры.
Этот рассказ был написан в конце Девяностых. Гераськин ,уникум.Не получил из-за своего гонора ни льгот ни