Он проснулся рождественским утром на рассвете и минуту не мог сообразить, где он. Потом тепло детских воспоминаний пробралось в дремлющий мозг. Он был здесь, на ферме, в своем старом доме со сломанными стропилами над головой, в своей прежней комнате. Вчера, только вчера, в битве с домашними он отстоял для себя эту поездку, несмотря на их упорное, но подавленное сопротивление.
- Папа, - крикнула его дочка Энни. - Ты хочешь, чтобы мы поехали на ферму прямо сейчас, в канун Рождества? Но ведь мы собирались...
Она вспыхнула таким яростным гневом, что не сдержался и он:
- Сколько лет я вас ни о чем не просил!
- Папа, у меня свидание, - заартачился сын.
- Ничего, Хэл, отложишь, - отрубил отец.
Тогда он отвернулся от двух замолкших, но негодующих детей к Хелен, его жене, и произнес:
- Рождество покинуло этот дом.
Она ответила смиреной улыбкой:
- Милый, твои грандиозные декларации давно перестали меня удивлять. Всё изменилось после войны, и этого не избежать.
- Основы мира не меняются, - упорствовал он. - Нам нужно вернуться и опять стать семьей. Машина будет готова через час.
Он знал властность своего командирского голоса, огрубевшего во время войны, и теперь, в ходе атомных исследований, его, не допускающий возражений, тон оставался таким же требовательным. Он привык к подчинению коллег в большой лаборатории и не потерпел бы возражений в своем доме. Зная его пунктуальность, семейство собралось за час и всю долгую дорогу до фермы они молчали, как немые.
Ну и ладно. По крайней мере, ему они послушны. Здесь все были вместе, оставив за много миль полуночные танцы, выпивки и фривольности, которых он терпеть не мог. И вот опять Рождество. За этот день он обязательно их отвоюет. Потому что он в каком-то смысле потерял их за последние годы, когда был поглощен работой.
Его имя, Арнольд Уильямс, слава ученого-атомщика, одного из трех главных специалистов во всём мире, ошеломили их и, в какой-то мере, его самого. Ученые из разных стран обращались к нему за советом и консультациями, и под возрастающим грузом знаний, он посвятил всего себя исключительно исследованиям.
Конечно, во время войны это был его долг, а проводимые им опыты принадлежали стране, но грань между долгом и восторгом успеха становилась после войны всё более зыбкой.
Пока он шел своим отдельным путем, дети взрослели, а Хелен стала выглядеть старше ее лет. Радости, которые они когда-то доставляли друг другу, отошли в прошлое. Вчера в своем доме, от которого до лаборатории в университете было рукой подать, он вдруг ощутил, что, несмотря на всю суматоху, поспешные покупки и сверкающую искусственную ёлку, это не было Рождеством...
Он подумал об Энни, своей дочке, такой хорошенькой, но почему-то взвинченной и совсем невеселой. Она срывалась к телефону, и каждый раз отходила, разочарованная. Всегда не тот голос... Чей же голос она хотела услышать? Энни, Энни, доченька, ведь именно больше всего из-за нее он хотел остаться сегодня со своей семьей.
А как со звездой? В рождественское утро, когда он был мальчиком и лежал здесь в этой постели, высоко над амбаром светила одна звезда. Он видел ее всегда, когда вставал раньше обычного, чтобы закончить с дойкой до того, как откроют двери в гостиную, где стояла елка. Рождественская Звезда! Он отбросил одеяла и выскочил из кровати - вздор, конечно, звезды сейчас может и не быть.
Он порылся в шкафу, ища старую одежду. Ему подумалось, что эта звезда неведомым образом направляла весь путь его жизни и привела его на небо.
- Что бы ты хотел на Рождество, сынок? - спросил отец, когда ему было четырнадцать.
- Телескоп, - ответил он.
Отец впился в него голубыми острыми вопрошающими глазами над растрепанной бородкой.
- Зачем?
- Чтобы смотреть на звезды.
Отец что-то мрачно проворчал, но утром на Рождество под елкой стоял заказанный по почте телескоп. Только этот единственный подарок он хотел! Не в силах дотерпеть до ночи, он всё же вынужден был ждать, пока не наступила тьма, и тогда поднес телескоп к глазу и стал всматриваться в звезду. Какое разочарование! Она стала больше, ярче, но оставалась такой же, как всегда. На следующий день, просто ради опыта, он посмотрел на солнце и, к своему удивлению, увидел на нем пятна. Это подтолкнуло его купить книгу с основами знаний о небе, и так зародился его интерес к космическим лучам.
Сегодня на нем были лыжные штаны, полушубок и ботинки на меху. Он вышел из комнаты, хлопнув дверью, и поморщился, потому что Хелен, наверно, еще спала. Но если он разбудил ее, она не станет упрекать. Она всегда была к нему терпелива с тех пор, как начались его ночные блуждания (начались давно, потому что его знаменитые озарения случались как ночью, так и днем), вынудившие его спать отдельно. Когда теория овладевала им, он не терпел никаких вторжений и помех, и не знал покоя, пока она его преследовала.
- Выходя за меня, - сказал он Хелен в день помолвки, - ты выходишь замуж не за мужчину. Ты выходишь замуж за - в некоем роде - чудовище.
Она лишь рассмеялась. Потом, во время войны, когда они жили в казармах Лос-Аламоса, она задумчиво вглядывалась в него.
- Почему ты так смотришь на меня? - полюбопытствовал он.
- Мне кажется, что ты действительно чудовище.
Он рассмеялся, но слова эти вернулись к нему, когда он шагнул из кухонной двери в темноту. Мороз щипал и казался еще более колючим после домашнего тепла. Несколько лет назад, когда дети были маленькие, он установил в доме нефтяной обогреватель, но когда он сам был малышом, тепло шло от громадной дровяной печи на кухне. Она всё еще стояла там, ради памяти.
Он пошел к амбару. Под ботинками скрипел снег. Небо было ясным, и яркие звезды мерцали над ледяным воздухом. Он посмотрел на небо, что-то ища на нем. Да, его звезда была на месте. Она висела над коньком амбара, не такая большая, как воображалось ему, но, несомненно, это была она. Года нарисовали ее больше, чем она была теперь, и добавили золота, но, возможно, она была такой лишь в воображении мальчика. И всё же она сияла здесь, на том самом месте, вполне реальная, какой он помнил ее.
Нога нащупала знакомую борозду на тропинке под снегом, и, пока он стоял в безветренной тиши, то давнее чудо, чудо вселенной, вновь нахлынуло на него. Он познал его многие годы назад, просветленное одной звездой, а затем утратил в спешке и возбуждении юности, когда день за днем трудился ради заработка в лаборатории крупного промышленного предприятия. А в своей собственной маленькой лаборатории исследовал по ночам секреты взрывных лучей солнца. Потом, истратив скудный отпуск, он совершил паломничество к Эйнштейну в Германии и Резерфорду в Англии.
Скептичный и дерзающий, он устремился прочь от невзрачного места, где он теперь стоял и опять смотрел на звезду в рождественское утро. Он был самоуверенным спорщиком до того дня, когда его охватили ужас и неведомое прежде чувство унижения перед ядром атома, открывшимся ему в потаенном месте среди пустыни. Бесконечная энергия, заключенная в форму столь малую, что была недоступна глазу!
Да, звезда, на которую теперь был устремлен его взор, определила его жизненный путь. Что же теперь? Куда поведет его тропа из рождественского утра?
Он внезапно вздрогнул и вспомнил, что стоит по колено в снегу. Снег выпал ночью, мягкая материя, облепившая каждую ветвь и веточку, а воздух над озером был ледяным. Он неохотно отвернулся и, ступая по своим следам, вернулся в дом и на кухню.
Когда он открыл дверь, свет уже горел, и Хелен в красном фланелевом халате варила кофе на газовой плите.
- С Рождеством тебя, - сказал он и поцеловал ее в щеку. - Я тебя не разбудил?
- Ты холодный, как снеговик, - сказала она, потирая щеку. - Ты меня не разбудил. Я не могла заснуть.
- Рождество до мозга костей?
Она покачала головой:
- Мне спалось хуже, чем обычно.
Она поставила на стол две чашки и налила кофе.
- Хочешь сейчас позавтракать?
- Нет, но от кофе не откажусь.
Они сели за стол. Она медленно потягивала кофе, а он выпил горячее одним глотком.
- Прекрасно! Я весь продрог.
- Что ты там делал в такую рань?
- Тебя не удивит, если я скажу, что я вышел посмотреть на звезды?
- Ты, вроде, давно перестал интересоваться звездами.
Он глянул на нее. Вид у его худенькой жены был усталый.
- Может быть, нам не нужно было ехать на эту ферму? Такая нагрузка не для тебя. Тебе нездоровится?
- Да нет, со мной всё в порядке. Просто старею, наверно.
- Чушь это всё это. Тебя что-то беспокоит.
Она встала заварить еще кофе.
- Я слышала, что Энни плачет по ночам.
Он испуганно взглянул на нее.
- Отчего это?
- Они ничего не говорят. Ты знаешь, в наши дни они ничего не говорят. Никогда не поймешь, что с ними.
Она окинула его странным, печальным взглядом, которого он не понял.
- Энни вчера сама хотела поехать сюда, - напомнил он. - Больше, чем Хэл - у него намечалась танцулька или что-то в этом роде.
- Они оба собирались куда-то.
Хелен задумчиво помешивала кофе.
- Не похоже на Энни, чтобы она так легко отказалась - особенно, если чего-то очень хочет.
- Верно.
Энни никогда легко не отказывалась от того, что очень хотела. Значить вчера ей ничего особенно не хотелось.
- Надеюсь, она хочет браслет. Я купил ей на Рождество, - пробурчал он. - Изрядно потратился.
- Я теперь понятия не имею, сколько они хотят. Все так меняются.
Она вздохнула и опять пригубила чашку, удерживая ее обеими руками, будто они замерзли.
Он вглядывался в ее лицо, всё еще очень милое, несмотря на бледность. Прошло немало времени с тех пор, как он видел ее утром до того, как она наводила макияж. Он брался за работу спозаранку, а она вставала поздно.
- С тобой всё в порядке? - опять спросил он.
- Устала. Пришло, наверно, мое время,
- Женское отступление, - провозгласил он. - Помнишь, как ты взбиралась за мной на Монблан, когда мы измеряли космические лучи? Это было не так уж давно.
Она чуть улыбнулась и не ответила. Он шутливо взъерошил ее волосы. Она схватила и легонько шлепнула его руку.
- Могу поспорить, что твои рождественские подарки не обернуты.
- И проиграешь: их упаковали у Тиффани.
Она изумилась:
- Ты купил там всё?
- Совершенно всё, а когда я попросил их сделать подарочную упаковку, продавец сухо ответил, что у Тиффани вся упаковка подарочная, другой не бывает.
Она расхохоталась и почувствовала себя победительницей.
- А теперь, - сказал он, - я поднимусь наверх и спущу мои драгоценные пакеты.
- Почему тебе пришло в голову тащить их на чердак? - удивилась она. - Наши дети, если ты не забыл, уже выросли, и это им не любопытно.
- Привычка. Вспомнил, как я раскладывал дорогие коробочки в том углу, где мы прятали кукольный домик Энни и велосипед Хэла... Когда мы проводили здесь Рождество в последний раз? Сколько лет прошло?
- С тех пор, как ты влюбился в ядро атома, - уточнила она, и прежняя лукавинка мелькнул в ее голубых глазах. - Жаль, что мне на дано познать его очарование!
- Представь себе, что в нем есть очарование!
Он вышел, поднялся наверх, нашел подарки в мешке из оберточной бумаги, в который он вчера бросил их для сохранности. Спускаясь по лестнице, он услышал голос Энни в верхней гостиной, говорившей с кем-то по телефону - с мужчиной, конечно.
- Ну, какой смысл мне возвращаться в город сегодня вечером?.. Да, я могла бы приехать с Хэлом - у него свидание - но какой из этого толк? Когда ты сможешь оторваться от своей семьи, будет уже почти полночь. У нас останется каких-то пятнадцать минут, ну, может быть, полчаса - и ты будешь всё время нервничать? Что тут хорошего?
Он слышал ее страсть и боль, и вдруг у него заныло сердце. Он представил ее себе у телефона с кудрями золотистых волос. Совсем ребенок, хотя ей уже двадцать. Ни один мужчина не имел права причинить страдание его дочке, плоти от плоти его! Но как убедить ее назвать ему имя мужчины, чтобы он мог ее защитить от этого знакомца?
- Энни! - позвал он.
Она внезапно прервала разговор и посмотрела на него огромными испуганными синими глазами.
- Как ты рано встала сегодня в рождественское утро?
- Я не могла уснуть. Здесь такая холодина у озера.
- Очень хорошо, что ты уже встала. Мы с Хэлом срубим елку и будем ее наряжать, а потом пообедаем все вместе, как раньше. Я принесу зеленых веток, и ты развесишь их по дому. Согласна?
Он опустил мешок на лестницу и подошел к ней.
- Как ты расчувствовался, Санта Клаус!
Энни прошла через гостиную, поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
- Милый мой старичок! - вдруг сказала она.
- Спасибо. Я уже давно не слышал таких слов.
- Да, я уже давно ничего такого тебе не говорила. Но ведь ты где-то пропадал эти десять лет.
Она провела указательным пальчиком по его бровям.
- Это ты, - сказал он, ухватив ее палец. - Это ты выросла, не спросясь. А я только мельком видел дочку, которая, оказывается, у меня была.
Всё равно, думал он, если бы я не настоял, что нам всей семьей необходимо быть здесь сегодня, не случилось бы и этого разговора. Она спала бы в своей кровати, утомленная танцами и дурачествами. Неожиданно она уронила голову ему на грудь.
- Я хочу опять стать маленькой, - шепнула она. - Как было бы хорошо, если бы я вообще не выросла!
Он положил руку на ее мягкие волосы:
- Но почему, Энни? Скажи мне...
- Всё это чепуха!
Она подняла голову, стряхнула слезы с глаз и одарила его не в меру лучезарной улыбкой. Потом ринулась в свою комнату и захлопнула перед ним дверь.
- С Рождеством! - крикнул он вдогонку, но она не ответила.
Он открыл дверь в комнату Хэла. Хэл растянулся на кровати: его единственный, дорогой, восемнадцатилетний, высоченный, удивительно красивый - и совсем чужой сын.
Он подошел осторожно, на цыпочках и опустил взгляд на спящего ребенка. Этот мужчина - дитя, это дитя - мужчина. Рослый, юношески стройный, широкая кость и темные, слишком длинные волосы - его сын, сохранивший в новой форме возмужалости тысячи детских черточек.
Хэл был из тех, кому летом не терпится оказаться у озера, плавать, рыбачить, распустить парус. Дважды он чуть не утонул на тихой глубокой воде: в первый раз он заплыл слишком далеко, не рассчитав силы, а во второй, нырнув, стукнулся головой о камень. И дважды был спасен, оба раза его отцом. Значит, трижды сына вручили ему живым: в первый раз новенького, из чрева матери.
Теперь это был чужой человек, который пускался в дикие гонки по ночам и безумные танцы с неизвестными типами, а домой иногда возвращался под утро на подпитии, чем разрывал сердца своих родителей. Как можно спасти его сына? Внутри благородного черепа был ум, который стоило спасать. Его собственный старый профессор в Гарварде написал ему о Хэле: "Если вам удастся протащить его через заносчивую юность, через этот культ "битников", из него выйдет человек".
Вдруг Хэл открыл глаза и посмотрел на него.
- Что тебе нужно, папа?
- Поздравить тебя с Рождеством.
- Пора вставать? - зевнул Хэл.
- После завтрака мы должны срубить елку.
Хэл отвернулся и уткнулся лицом в подушку.
- Ладно, сходим.
Он постоял еще с минуту, подавляя внезапное нетерпение. Рождество, а мальчишка хочет спать! Ему вспомнились другие утра, когда Хэл врывался к нему с криком на рассвете, и с этого начинался день. Тогда он прерывал свой сон и вылезал из кровати, чтобы сын был счастлив.
Он резко отвернулся и вышел из комнаты, сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Надо быть сдержанным. У него уже сил не было от этой сдержанности, а Хэл совсем разболтался. Почему вообще у людей появляются дети?
Он вернулся в свою комнату и постоял у окна. Опять порывами повалил снег с обложенного серыми тучами неба. Звезды не было.
Когда они с Хэлом зашагали после завтрака по глубокому снегу, погода снова прояснилось. Настроение само собой поднялось. Наполненный теплом и сытным завтраком, ободренный симпатичным румянцем на щеках Хелен, хотя он мог быть лишь следствием тепла стариной дровяной печи, которую по его настоянию растопили в честь такого дня, и смягченный случайными порывами нежности Энни, он вновь обратил сердце к высокому и молчаливому юноше, который был его сыном.
- Когда я был малышом, - заговорил он, - Рождество всегда было белым. Мы и не думали, что может быть иначе. И когда мы приезжали с вами сюда на рождественские каникулы, вы знали, что снег будет обязательно. А в городе снег не так уж важен.
Он слышал скрипучие шаги Хэла за собой, но никто не ответил на его пустые слова. Он глянул через плечо, выдохнув морозный воздух, и увидел пустое лицо Хэла. Мальчишка не слушал. Вдруг он уловил острый взгляд отца.
- Папа, ты что-то сказал?
- Так, ерунда.
Они продолжали шагать. Какой смысл обращаться к сыну, который ничего не слышит? Но ему нужно было многое ему сказать, очень многое.
Его томило желание поделиться с сыном событиями своей жизни, восторгом, охватывающем ученого в век атома, когда он вдруг становится самым важным человеком в мире.
В прошлом ученый был затворником в своей лаборатории, одиночкой, ставившим опыты наугад и, чаще всего, безрезультатно, чародеем или сумасбродом, отринувшим почти всё человеческое. Теперь, когда он познал энергию, спрятанную в ядре вселенной, бесконечно малом ядре, его стали уважать - и бояться. Мечтал ли Хэл о таких вещах? Узнать это было невозможно: между отцом и сыном не было ни одной точки соприкосновения.
Он приостановился, рассматривая ельник, в который они вошли. Тут деревья выросли высокими, и нужно будет пройти дальше к молодым елочкам.
- Ты далеко собрался? - спросил Хэл.
- Нам нужно выбрать деревце подходящего размера, - объяснил он. - Дойдем до опушки.
- Можно срубить вершину любого дерева, - возразил Хэл.
Он покачал головой:
- Я лесной человек, и на такое у меня топор не поднимется. Отец мой перевернется в гробу. Убить целое дерево ради его верхушки?
- Уже поздно, - требовательно буркнул Хэл.
- А куда ты торопишься?
Хэл остановился в снегу.
- Папа, мне нужно вернуться в город сегодня к восьми вечера.
Он повернулся лицом к сыну.
- В это Рождество я попросил мою семью только об одном, об одном единственном подарке, который я хочу получить: чтобы мы провели этот день вместе. Обедать мы закончим до шести. Потом у нас будет елка.
Он заметил странное выражение в глазах Хэла: приглушенный мятеж. Если это его действительно так мучит, почему он не выплеснет свой гнев наружу? Когда ему самому было восемнадцать, он вступал в схватку с отцом, сперва на словах, а потом ход пошли кулаки. Дело тоже было днем, летним днем, когда он очень хотел пойти на ярмарку штата, а отец запретил.
- Всё уже готово, - резко оборвал он. - Никто никуда не пойдет.
- Я уйду.
- Только попробуй! - крикнул отец.
Оба яростно уставились друг на друга
Вдруг отец рявкнул на него:
- Ну, если ты твердо решил, давай выясним, кто из нас настоящий мужчина.
Они схватились, как два быка, старый и молодой, и сын уложил своего отца. Он смотрел, как отец поднимается на ноги, разрываемый гордостью и стыдом.
- Ладно, - проворчал отец, - отпразднуем сами.
- Я не пойду, - ответил сын, - и оба вновь зашагали рядом.
Мог ли он сам понять этого парня. Почему Хэл так просто уступил ему?
- Ты главный, - сказал Хэл. - Я думаю, теперь ты всегда будешь главным.
Он посмотрел на огорченное лицо сына:
- Что ты хочешь этим сказать?
- То, что сказал. Ты - главный. Ты был большим боссом с начала войны. Разве не был? Атомный убийца!
Он пристально смотрел на мрачного молодого гиганта, сердито уставившегося на него.
Гнев пробежал по его телу, как огонь, и он врезал сыну в челюсть - прямой удар правой, который удивил его. И в тот же миг он ощутил гордость ударом - низменную мужскую гордость, которая его шокировала. Его рука упала.
- Хэл, - выдавил он. - Я не хотел, не знаю, что на меня напало. Но ты обозвал меня нехорошим словом. Всё равно, я должен был сдержаться.
Хэл достал носовой платок из кармана и вытер лицо.
- Есть кровь? - небрежно спросил он.
- Немного. Будет большой синяк... Слушай, почему ты так меня обозвал?
- Сказал, что есть. Разве ты не главный убийца?
- Нет!
Хэл осмотрел платок в пятнах крови, сложил его и вернул в карман.
- Ладно... Давай срубим елку.
- Хэл, я не могу этого так оставить.
- Я сказал, забудь.
- Ладно.
В нем опаять вскипел гнев, и он мрачно шагал на полсотни шагов впереди сына. Потом он остановился перед молодым стройным деревцем.
- Вот она, наша елка.
- Я ее срублю, - сказал Хэл.
Он нанес по стволу три удара, каждый раз пропуская зарубку. Потом швырнул топор на землю.
- Папа, у меня голова кружится.
- Дай посмотрю на твое лицо.
Он взял подбородок сына в ладонь и осмотрел темнеющий синяк.
- Прости меня, что я так в День Рождества, - вырвалось у него.
- Всё в порядке, папа. Это потому, что я тебя обругал.
- Я не заслужил этого, - повторил он. - Но не переживай, я сам срублю елку.
Он нанес четыре точных удара, и деревце упало с долгим стоном. Он поднял комель, а Хэл - вершину, и они вернулись по своим следам через луг к дому.
- Я смету снег, - сказал Хэл.
- Зайдем сперва в дом и согреемся.
Он вошел первым на кухню. В комнате было тепло. Пахло запеченной индейкой и шалфеем.
- Вернулись, ребята? - весело окликнула Хелен.
Она поливала жиром птицу в печи, порозовевшая, в серебряном ворохе кудрей.
- Как хотите, но нет ничего лучше такой дровяной печи, а мы когда-то думали ее выбросить.
- Подожди, пока появится атомная, - возразил он. - Две минуты и твоя индюшка готова. Садимся за стол, ты нажмешь кнопку, немножко поболтаем, и можно резать.
Никто не ответил. Он стащил ботинки и не заметил молчания. Энни за кухонным столом протирала старое семейное серебро.
- Кто-то звонил? - спросил Хэл.
- Нет, - ответил Энни.
Она подняла глаза и вскрикнула:
- Что с твоим лицом?
- Что с твоим лицом? - повторила Хелен.
Она прикрыла дверцу печи.
- Откуда это? Просто ужас!
- Я его ударил, - жестко ответил Арнольд.
Он встал, налил себе стакан воды и выпил.
- Я обругал папу, сказал Хэл.
Хелен присела на табуретку.
- Милые мои, что с нами творится...
- Рождественский подарок! - произнесла Энни и расхохоталась истерически, охватив лицо руками.
Он схватил ее за плечи и встряхнул. Она подняла к нему лицо, искаженное то ли хохотом, то ли плачем, он не мог понять.
- Ты мне тоже вмажешь, папа? Теперь ты стал таким?
Он отступил на шаг.
- Что всё это значит? - потребовал он, переводя взгляд с одного лица на другое. - Объясните, что у вас, у каждого, в голове?
Ответила Энни, яростная девочка, которая однажды укусила его, когда ей было семь лет. По всей справедливости, он должен был ее отшлепать за немыслимую шалость, когда она разрисовала козлятами и цветочками его листы уравнений. Шрамы от ее зубок до сих пор остались у него на большом пальце.
- Мы не понимаем тебя, - отчетливо произнесла Энни. - Ты изменился. Ты стал нам чужим.
Он пристально вглядывался в них троих, кого он любил. На миг им овладела беспомощность, и захотелось бежать отсюда - куда угодно, только подальше от них. Зачем он вообще покинул удобный покой своей лаборатории? Нет, он не мог бежать от них, где бы он ни находился. Он любил их, каждого по иному, и всех слишком сильно. Куда бы он ни направлялся, он брал их с собой, потому что любил их... И теперь они стояли перед ним, подобные другим ужасным решениям в жизни ученого. Должен ли он и здесь постичь глубину, как он постигал тайны энергии, замкнутой в ядре атома? Бывали моменты, когда ему нестерпимо хотелось бежать от этого конечного знания, но к себе он был суров. Для ученого нет избавления бегством.
Даже зная, что тайная энергия обладает силой, достаточной, чтобы уничтожить мир, и что это может случиться, он продолжал познавать ее, и видел в этом свой долг. Но при разумном использовании она будет приносить жизнь вместо смерти.
Странным образом, такой же была и любовь, силой зла или добра. Всё зависело от человека...
Почему же эти трое стали ему чужими, когда он их так любил? В это рождественское утро он сознавал одну только любовь. Что же ему сказать, чтобы они поняли? Он сел за кухонный стол и стал всматриваться в их лица, переводя взгляд с одного на другое. Они смотрели на него, и он смягчился под их взглядами.
- Энни, - сказал он, наконец, выбрав ее лицо из трех - ты искренна, как рождественская звезда, и я это ценю. Ты говоришь, что я стал чужим для тебя и для моей семьи, а я всё время думал, что это вы стали чужими, ты и, Хэл, и даже ты, Хелен. И я чувствовал себя посторонним, уже давно, в моем доме.
Энни смутилась. Он заметил это. Наверно, не надо было ему так резко.
- Ты был очень занят, папа, - сказала она.
- Да, конечно. Я был занят. Очень далек от всех вас. Очень занят тем, что считал моим долгом, моей работой. Но я не могу жить без вас, моих родных, уж каким бы я ни был.
Он желал понимания, но переводя взгляд с одного лица на другое, видел в них прежнюю настороженность... Они не были знакомы с ним, теперешним. В них жили другие воспоминания. Он мог догадаться, о чем они думают, что он вдруг захотел быть хорошим, вернуть их себе, показать, что он всё тот же веселый и ласковый папа, страстный и любящий муж.
Но он не станет их упрашивать.
Он опять обратился к Энни.
- Будь честной, как всегда. Объясни мне, почему ты чувствуешь меня чужим?
Ее милое личико оставалось наглухо закрытым.
- Меня спрашивают, как чувствует себя девушка, отец которой сделал атомную бомбу? Спрашивают, чем ты занимаешься сейчас? А я отвечаю, что я не знаю, потому что я не знаю. Ты нам никогда ничего не рассказываешь.
Тут вмешался Хэл:
- Не обвиняй отца за бомбу. То, что он делал по ней, я думаю, он должен был делать. И теперь это всё кончено, уже давно.
Большая теплая кухня наполнилась восхитительными запахами еловых веток и жареной индюшки. Погода снаружи менялась: небо вновь потемнело, и в безветренном воздухе стали падать большие мягкие хлопья снега. Постороннему взгляду предстала бы обычная рождественская сцена с индюшкой в печи и елкой, ждущей на крыльце.
Всё было таким же каждое Рождество с самого детства, и всё же сегодня в доме было что-то, чего никогда не бывало прежде. В нем оживал страх, человеческий страх за будущее - отвратительное, но возможное - из-за того, что сделал он и его коллеги ученые.
И если страх поселился здесь, разве не было его во всех других домах, во всех других сердцах, неизреченной тайны, необъясненной тени? И он, открывший чудо, не мог поделиться им с теми, кого он любил. Им был ведом только страх.
Он поднял голову.
- Позвольте мне... Позвольте мне объяснить вам что-то о себе. Мне кажется, я понимаю, почему вы боитесь меня.
Энни не могла больше вытерпеть:
- Папа, мы совсем не боимся тебя, но теперь больше никто не чувствует себя в безопасности. Никто из нас. Мы вечно чем-то заняты и ни о чем не думаем.
Хелен пожалела его.
- Я понимаю, что ты не мог ничего поделать, Арнольд...
- Мне тоже было страшно, - сказал он, наконец. - Ваш страх есть и во мне.
Они слушали его, как никогда не слушали прежде. Он говорил что-то новое.
- Ты боишься самого себя? - спросила Энни.
- Нет, - твердо ответил он. - Себя я знаю. Да, я изменился, но не так, как вы думаете. Никто не смог бы открыть то, что мне удалось открыть, и не измениться.
Я стал покоряться судьбе, как никогда не покорялся раньше. Я поверил в Бога.
Он произносил слова просто, сознавая их значительность. Никогда прежде он не произносил Его имени. Агностик и скептик, он гордился своим неверием.
- Не в Бога моих родителей, - продолжил он, стараясь говорить просто и не впадая в сентиментальность, - но я верю в вечного Создателя, сотворившего небо и землю. Как я могу не верить? Я встретился с его творением, когда работал в атомном центре - невидимым, но исполненным цели, безмерным в мощи и энергии... Я верю в невидимое.
Они стояли так тихо, будто у них перехватило дыхание. Ему подумалось, что он никогда раньше не делился с ними своими серьезными мыслями. Дни их совместных лет скользили по поверхности жизни. Может быть, он робел открыть им затаенную суть, но они жаждали сути. Они слушали в расслабленных прозах: Энни - на полу, сомкнув руки на поджатых коленях, Хэл - засунув руки в карманы и прислонясь к двери, А Хелен сидела за столом, опустив голову. Он знал, что она слушает, но, может быть, недоверчиво? Может быть, все они недоверчивы?
Он запнулся с вымученным смешком.
- Высоко меня занесло, правда? Наверно, я дурачу сам себя.
Он умолк.
- Мне опять нужно полить жиром птицу, - вдруг сказала Хелен.
Он догадался по выражению ее впечатлительного лица, что она не могла больше вынести. Они ждали, пока она открывала железную дверцу печи, смотрели, как она зачерпывает половником жирную подливу и выливает ее на огромную индюшку. Вот так, подумал он, великое и мелкое перемешалось теперь в их жизни. Рождественская звезда и атомные страхи.
Она налила себе стакан холодной воды, выпила и вернулась за стол.