Многие были потрясены, прочитав, что капитан Форестьер погиб во время лесного пожара, пытаясь спасти собачку своей жены, оказавшуюся случайно запертой в доме. Кое-кто говорил, что совершенно не считал его способным на такое, другие же, напротив, ждали от него подобного поступка, но из них часть предполагала одну причину, а часть - иную.
После этого трагического события миссис Форестьер нашла приют на вилле семейства Харди, с которыми они с мужем незадолго до того познакомились. Капитану Форестьеру это семейство не нравилось, во всяком случае, совершенно определенно не нравился ему Фред Харди, но она считала, что, если б не трагедия той ужасной ночью, муж бы с ним поладил. Он бы понял, сколько на самом деле в Харди, несмотря на его репутацию, достоинств, и как истинный джентльмен, которым он был, без колебаний признал бы свою ошибку. Миссис Форестьер не знала, удалось ли бы ей сохранить рассудок после утраты человека, бывшего для нее всем на свете, если бы не безмерная доброта семейства Харди.
В ее огромном горе единственным утешением ей было их постоянное сочувствие. Они, ставшие почти очевидцами великой жертвенности ее мужа, знали лучше всех других, каким чудесным человеком он был. Она никогда не могла забыть тех слов, в которые милый Фред Харди облачил эту ужасную весть, сообщив ее. Именно эти слова не только помогли ей перенести страшное несчастье, но и встретить безрадостное будущее с тем мужеством, которое ее отважный супруг, ее благородный рыцарь, хотел бы в ней видеть.
Миссис Форестьер была очень мила. Добросердечные люди нередко именно так отзываются о женщине, если не могут сказать о ней ничего другого, и слова эти, примелькавшись, выглядят весьма сдержанной похвалой. Я же употребляю их в совсем ином смысле. Миссис Форестьер не была ни очаровательна, ни красива, ни умна; напротив, она была безалаберной домашней простушкой, но чем дольше вы знали ее, тем больше она вам нравилась, и если бы спросить, почему, то пришлось бы лишь повторить, что она очень мила. Она была среднего мужского роста с большим ртом, большим крючковатым носом, голубыми близорукими глазами и крупными безобразными руками. Кожа ее была морщинистой и обветренной, но она употребляла много косметики, а длинные волосы, окрашенные в золотой цвет, были плотно уложены горячей завивкой и тщательно убраны. Она делала всё, чтобы сгладить очевидные мужские черты своей внешности, но, увы, казалась лишь актером, играющим в водевиле женскую роль. Голос у нее был женский, но вы постоянно ждали, что в конце, так сказать, номера вдруг зазвучит густой бас, и под сорванным златовласым париком заблестит мужская лысина. Она много тратила на наряды, которые получала из самых модных дамских ателье Парижа, и хоть достигла уже пятидесяти, выбирала изящные и узенькие платьица манекенщиц поры ее молодости. Она увешивала себя массой дорогих украшений, но двигалась неуклюже, и жесты ее были неловки. Едва она заходила в гостиную, где стояла драгоценная безделушка из нефрита, то умудрялась тут же смахнуть ее на пол; если же обедала с вами, а у вас была незаменимая пара очков, то от ее случайного движения очки разлетались вдребезги.
Но нескладная внешность скрывала нежную, романтичную, исполненную идеалов душу, хотя обнаруживалось это не сразу, и увидев миссис Форестьер впервые, все принимали ее за чучело. Когда же вы узнавали ее получше (успев понести урон от ее неуклюжести), ваше раздражение сменялось удивлением собственной непонятливостью, не позволившей сразу же разглядеть в этих голубых, близоруких, застенчивых глазах неподдельную искренность, упустить которую мог бы только дурак. Элегантный муслин, струящаяся кисея и девственные шелка покрывали не угловатое тело, а весеннюю девичью душу. Вы забывали о разбитой фарфоровой чашке и о нелепой мужской фигуре в дамских одеяниях, а видели ее, как она сама себя видела, и какою она была в действительности, если бы действительность открывалась взору: перед вами возникало милое изящное существо с золотым сердцем. А познакомившись поближе, вы обнаруживали, что она наивна как ребенок и трогательно отзывчива на любой знак внимания; что доброта ее безгранична, что ее можно попросить о чем угодно, и она охотно возьмется за самое утомительное занятие так, будто это вы оказали ей услугу, дав возможность сделать что-то доброе. У нее был редкий дар бескорыстной любви. Можно было поклясться, что никогда в жизни злая или коварная мысль не приходила ей в голову. А признав за ней все эти качества, вы вновь повторили бы, что миссис Форестьер - очень милая женщина.
Увы, она была страшно недалекой. Это вы обнаруживали, когда встречались с ее мужем. Миссис Форестьер была американкой, а капитан Форестьер - англичанином. Миссис Форестьер родилась в Портленде, штат Огайо, и никогда до войны 1914 года в Европе не бывала. Незадолго до этой войны умер ее первый муж, она пошла на службу в госпиталь и оказалась во Франции. По американским понятиям ее особенно богатой ее бы не назвали, но по английским - она просто купалась в роскоши. По тому, как Форестьеры жили, я мог предположить, что ее доход составлял тысяч тридцать в год.
Если исключить, что она, случаслось, давала больным не те лекарства, что им были назначены, накладывала повязки так, что от них становилось еще хуже, и ломала любые медицинские инструменты, которые вообще можно было сломать, сестрой милосердия она была превосходнейшей. Я думаю, что не было столь тошнотворной процедуры, за которую она не принялась бы без минуты колебания. Она никогда себя не щадила и, конечно же, не выходила из себя. Я думаю, что есть немало несчастных должны благословлять мягкость ее сердца, и, может быть, есть немало тех, кто совершил последний горький шаг в неизвестность с большим самообладанием, благодаря ее золотой душе, исполненной любви и доброты. Капитан Форестьер оказался на ее попечении как раз в последний год войны, и вскоре после объявления мира они поженились.
Обосновались они на красивой вилле в холмах за Каннами, и через короткое время весь свет Ривьеры уже знал их. Капитан Форестьер хорошо играл в бридж и в гольф, был неплохим теннисистом, имел яхту, и летом Форестьеры устраивали очень приятные вечера в море между островами. После пятнадцати лет замужества миссис Форестьер всё еще обожала своего привлекательного супруга, и все, кто бывал у них, конечно, слышали историю их знакомства, которую она рассказывала с протяжным западным выговором.
- Это была любовь с первого взгляда, - говорила она. - Его приняли в госпиталь, когда меня не было на дежурстве, а когда началась моя смена и я увидела его на одной из кроватей, Боже, вспомнить страшно, какая вдруг боль пронзила мое сердце, и я подумала, что, наверно, переработалась и перенапряглась. Он был самый красивый мужчина, которого я встретила в своей жизни.
- Его тяжело ранило?
- Ну, нельзя сказать, что его в полном смысле ранило. Знаете ли, такая необычная вещь: он прошел всю войну, месяцами находился под обстрелом и, конечно, рисковал жизнью по двадцать раз в день - он просто из тех людей, которые не знают, что такое страх - но его ни разу даже не поцарапало. А в госпиталь он попал из-за карбункулов.
Довольно, казалось бы, неромантическая болезнь для страстного сердечного влечения. Миссис Форестьер была, пожалуй, излишне стыдлива, и хотя карбункулы капитана Форестьера занимали чрезвычайно важное место в ее рассказе, она в этой его части испытывала некоторые трудности.
- Они были внизу спины, вообще говоря, еще ниже, и он очень не любил перевязок. Англичане так странно стеснительны - я это каждый раз замечала. А его это просто убивало. Вы, наверно, думаете, что такие отношения, если вы понимаете о чем я, с первого знакомства нас сблизили. Но это совсем не так. Он со мной был очень неприветлив. Когда я во время обхода приближалась к его кровати, у меня просто дыхание захватывало, а сердце стучало так, что я понять не могла, что со мной. Не могу сказать, что я от природы такая уж неловкая: я никогда ничего не роняю и не разбиваю, но вы не поверите: когда я давала Роберту лекарство, то каждый раз роняла ложку или разбивала стакан. Представить не могу, что он тогда обо мне думал!
Нельзя было не рассмеяться, слушая рассказ миссис Форестьер, и она сама прелестно улыбалась.
- Вам это, наверно, покажется странным, но, честное слово, я раньше ничего подобного не испытывала. Когда я в первый раз вышла замуж, ну, мой первый муж был вдовец со взрослыми детьми, он был очень хороший человек - один из самых влиятельных граждан штата, но тогда всё было иначе.
- А как же вы обнаружили, что влюбились в капитана Форестьера?
- Знаете, можете мне не поверить, это так странно, но мне об этом рассказала другая медсестра, и когда она сказала, я сразу поняла, что это правда. Сперва я страшно расстроилась. Понимаете, я о нем совсем ничего не знала. Как все англичане, он очень скуп на слова. Я только знала, что у него есть жена и куча детей.
- Как же вы всё-таки узнали, что это не так?
- Я спросила его, а когда он рассказал мне, что холост, я тут же решила, что так или иначе, а стану его женой. Он так мучился, бедный. Понимаете, он должен был всё время лежать лицом вниз, потому что лежать на спине ему было нестерпимо больно, а чтобы сесть, так и помыслить нельзя. Но мои муки были, наверно, еще хуже. Мужчинам нравится, вы понимаете, чтобы на женщине было шелковое облегающее платье или что-то такое мягкое, пушистое, а форма сестры милосердия мне, ну, совсем не шла. Старшая сестра, старая дева из Новой Англии, терпеть не могла косметики, и я тогда ну, совсем не мазалась. Мой первый муж тоже этого не любил. И волосы тогда у меня не были такие приятные, как сейчас. А он смотрел на меня чудесными голубыми глазами и думал, наверно, какое я страшилище. У него было очень плохое настроение, и мне хотелось как-то его ободрить. Поэтому в любую свободную минуту я подходила к нему поговорить. Он мне рассказывал, как его мучает мысль, что он, здоровый крепкий парень, валяется столько недель в постели, когда его друзья в окопах. С первых слов было видно, что он из тех мужчин, кто ощущает всю радость жизни только, когда пули свистят вокруг и каждый миг может стать последним. Опасность возбуждает таких людей. Сознаюсь, что когда я записывала температуру на листке, то добавляла пару делений, чтобы доктор думал, будто ему хуже, чем на самом деле. Я знаю, что он на всё был готов, чтобы его только поскорее выписали, и думаю, ничего плохого в том, что его еще чуть подержали в госпитале. Он смотрел на меня так задумчиво, когда я говорила, и я чувствовала, что он ждал наших коротких бесед. Я рассказала ему, что я вдова, что мне никого не приходится содержать и что после войны я собираюсь остаться в Европе. Постепенно он чуть оттаял. О себе он почти не рассказывал, но стал меня поддразнивать. У него было прекрасное чувство юмора и, знаете, я иногда начинала думать, что я ему нравлюсь. Наконец, ему дали заключение, что он годен к дальнейшему прохождению службы. К моему удивлению, в последний вечер он пригласил меня с ним отужинать. Мне удалось отпроситься у старшей сестры, и мы поехали в Париж. Вы представить себе не можете, как красив он был в форме! Никогда не видела такого достойного мужчины: аристократ до кончиков ногтей. Почему-то настроение у него было хуже, чем я ожидала: ведь он просто одержим был стремлением снова оказаться на фронте.
- Почему вы так грустите? - спросила я, - ведь сегодня, кажется, исполнилось ваше желание?
- Да, конечно, исполнилось, но попытайтесь догадаться, почему мне сегодня немного грустно?
Я не осмелилась понять намек и решила, что лучше отшутиться:
- Я плохо отгадываю загадки, - сказала я со смехом. - Так что, если хотите, лучше скажите мне сами.
Он взглянул на меня, и я заметила, что он нервничает.
- Вы чрезвычайно добры ко мне, - сказал он. - Я никогда не смогу отблагодарить вас за вашу доброту. Вы - самая чудесная женщина, которую я встречал в жизни.
Меня это страшно тронуло. Вы знаете, англичане такие странные. Он никогда раньше не говорил мне комплиментов.
- Я делала для вас только то, что должна делать добросовестная сестра милосердия, - ответила я.
- Смогу ли я когда-нибудь еще увидеть вас?
- Как захотите, - ответила я, надеясь, что он не уловил дрожи в моем голосе.
- Мне так не хочется покидать вас.
Я едва могла произнести хоть слово.
- А зачем вам покидать меня?
- Пока я нужен моему Королю и моей Стране, я буду им служить.
Когда миссис Форестьер дошла до этого места, ее голубые глаза наполнились слезами.
- Но ведь война не будет длиться вечно, - возразила я.
- Когда война закончится, - сказал он, - если пуля не прервет моей жизни раньше, я буду без гроша в кармане. Я не знаю даже, чем я буду зарабатывать себе на жизнь. Вы очень богатая женщина, а я - нищий.
- Вы - английский джентльмен, - сказала я.
- Будет ли это значить так много, когда мир станет удобен для демократии? - с горечью заметил он.
Я тогда чуть глаза не выплакала. Всё, что он говорил, было так прекрасно. Конечно, я поняла, что он имел в виду. Он считал, что было бы нечестно просить меня выйти за него замуж. Я чувствовала, что он скорее умрет, чем позволит мне подумать, будто он охотится за моими деньгами. Он был очень порядочный человек. Я знала, что не стою его, но видела, что если хочу быть с ним, то должна буду сама его взять.
- Было бы глупо притворяться, что я не схожу по вас с ума, потому что это так, - сказала я.
- Вы делаете всё еще труднее для меня, - сказал он хрипло.
Я думала, что умру от любви к нему, когда услышала эти слова. Они сказали мне всё, что я хотела знать. Я протянула ему руку:
- Возьмете ли вы меня в жены, Роберт? - просто спросила я, а он лишь ответил:
- Элеонора...
- Только тогда он рассказал мне, что полюбил меня с первого дня. Сперва он не отнесся ко мне серьезно: думал, что я просто медсестричка и что неплохо бы завести со мной роман, а когда узнал, что я совсем не из таких женщин и что у меня есть кое-какие деньги, решил подавить в себе любовь. Вы видите, он думал, что о браке и речи быть не может.
Наверно, ничто не льстило миссис Форестьер больше, чем мысль о том, что капитан Форестьер хотел ее пощипать и потискать. Ясно, что никто в жизни не делал ей таких нескромных предложений, и хотя Форестьер их тоже не делал, убеждение, что это приходило ему на ум, являлось для нее неиссякаемым источником удовлетворения. Когда они поженились, родственники Элеоноры, не склонные к сантиментам люди с запада, заявили, что ее мужу следует найти себе дело, а не жить на ее деньги, и капитан Форестьер был за это обеими руками. Он ставил лишь одно условие:
- Это не должно быть занятием, недостойным джентльмена, Элеонора. Всё другое я буду делать с радостью. Бог свидетель, я не придаю значения такого рода вещам, но уж если ты - сагиб, то с этим ничего не поделаешь, и как бы там ни было, нужно оставаться верным своему классу, особенно в наши дни.
Элеонора считала, что он за четыре года, рискуя жизнью в кровавых битвах, сделал уже достаточно для своей страны, но слишком гордилась им, чтобы допустить слухи, будто он женился ради денег, и решила не возражать, если он найдет достойную себя службу. К сожалению, предлагали ему лишь разные мелкие должности, но сам он не отверг ни одной.
- Выбор за тобой, Элеонора, - говорил он, - скажи лишь слово, и я соглашусь, даже если мой несчастный отец перевернется в гробу. Тут ничего не поделаешь: мой главный долг перед тобой.
Элеонора и слушать ни о чем не хотела, и мысль о работе постепенно отпала сама собой. Большую часть года Форестьеры жили на своей вилле на Ривьере, изредка выезжая в Англию. Роберт говорил, что Англия после войны уже не место для джентльмена, и все славные белые парни из его круга уже погибли. Он был бы не прочь проводить зимы в Англии и выезжать три дня в неделю на охоту в обществе "Кворн": такая жизнь достойна мужчины, но бедная Элеонора окажется совсем чужой в кругу охотников, и он не смеет просить ее о такой жертве. Элеонора была готова на любые жертвы, но капитан Форестьер качал головой: он уже не молод, и его охотничья пора миновала: теперь ему вполне достаточно разводить силигамских терьеров и орпингтон-буффских кур.
У них было довольно много земли: дом стоял на верху холма, на плато, окруженный с трех сторон лесом, а перед домом был сад. Элеонора говорила, что никогда не испытывала большего счастья, чем наблюдая, как он прохаживается по имению в старом твидовом костюме со своим псарём, который заодно присматривал и за курами. Вот тогда становился он воплощением всех стоявших за ним поколений английских сквайров. Ее так трогали и восхищали долгие беседы, которые вел ее муж со своим псарём об орпингтон-буффах, и звучало это так, будто он рассуждает о фазанах со старшим управляющим; и он беспокоился о силигамских терьерах так, будто они были сворой гончих, и вы чувствовали, что гончие ему куда более под стать. Прадедушка капитана Форесьтьера был денди еще во времена Регентства. Именно он разорил семью, так что поместье пришлось продать, а у них было прекрасное старое поместье в графстве Шропшир, которым они владели несколько столетий, и Элеоноре, хотя оно больше им не принадлежало, хотелось на него взглянуть, но капитан Форестьер отвечал, что ему это причинило бы слишком сильную боль, и так ни разу и не съездил с ней туда.
Форестьеры часто устраивали приемы. Капитан Форестьер был знатоком вин и гордился своим погребом. Отца его знали, как одного из самых тонких ценителей в Англии, и Роберт унаследовал это. Большинство их друзей были американцы, французы или русские: Роберт находил, что они интереснее англичан, а Элеоноре нравилось всё, что нравилось ему. Роберт считал, что у англичан снизился уровень. Большинство людей, с которыми он был знаком в прежние дни, состояли в стрелковых, охотничьх и рыболовных обществах, а теперь они все сдали, бедолаги, и хоть он, слава Богу, не сноб, ему совсем не хотелось бы якшаться с нуворишами, о которых никто не слыхал. Миссис Форестьер такой щепетильностью не отличалась, но уважала предрассудки своего супруга и восхищалась его исключительностью.
- Конечно, у него есть причуды и капризы, - говорила она, - но, думаю, что мне не пристало возражать. Если подумать, из какого круга он вышел, такие предрассудки вполне естественны. Я помню, что он только один раз вышел из себя за все годы, когда какой-то платный танцор в казино решил меня пригласить. Роберт чуть не убил его. Я пыталась объяснить, что парень просто делает свою работу, но он сказал, что не потерпит, чтобы какие-то подонки приглашали его жену на танец.
Нравственные нормы капитана Форестьера были очень высокими. Он благодарил Бога за то, что обладал широтой взглядов, но разделительную черту где-то всё же надо проводить, а поскольку он жил на Ривьере, то не понимал, зачем ему поддерживать отношения со всякой пьянью, транжирами и развратниками. Он терпеть не мог сексуальных ненормальностей и не позволял Элеоноре поддерживать отношения с женщинами сомнительной репутации.
- Вы понимаете, - рассказывала Элеонора, - это человек исключительной прямоты, он самый чистый из людей, кого я знала, и если иногда выглядит несколько нетерпимым, надо помнить, что он требует от других лишь того, что готов сделать сам. В конце концов, можно лишь восхищаться человеком со столь высокими принципами, который придерживается их, чего бы это ни стоило.
Если капитан Форестьер говорил Элеоноре, что такой-то и такой-то человек, которого они встречали и который мог показаться вполне приятным, не "пукка сагиб", как говорят в Индии, то есть не благородный господин в высшем смысле, то переубеждать его было бесполезно. Она знала, что для мужа с этим человеком покончено навсегда и следовала его решению. После двадцати лет замужества она была уверена, по крайней мере, в одном: ее муж совершеннейший тип английского джентльмена.
- Я не знаю, удалось ли Богу создать более утонченное существо, чем он, - говорила она.
Беда в том, что капитан Форестьер был, пожалуй, слишком совершенным типом английского джентльмена. Ему было сорок пять (года на два-три моложе Элеоноры), и он всё еще сохранил внешнюю привлекательность с пышной шевелюрой седых волос и роскошными усами; у него была обветренная, загорелая, здоровая кожа человека, проводящего много времени на открытом воздухе. Он был высок, худощав и широкоплеч, и каждой черточкой выглядел солдатом. Манеры его были грубовато-добродушны, а смеялся он громко и искренне. Его речь, обхождение и платье были столь характерны, что в это с трудом верилось. Он был столь точным воплощением сельского джентльмена, что казался актером, великолепно исполняющим эту роль. И когда вы встречали его вышагивающим вдоль каннского бульвара Круазетт с трубкой во рту, в брюках гольф и в твидовом охотничьим пальто, то выглядел он таким английским спортсменом, что дух захватывало. А его манера вести разговор, непреклонность суждений, банальная легковесность высказываний, дружелюбная воспитанная недалёкость - всё было столь характерно для офицера, что трудно было удержаться от мысли, будто он нарочно надевает на себя эту маску.
Когда Элеонора услышала, что в их доме у холма собираются поселиться сэр Фредерик и леди Харди, она очень обрадовалась: как, наверно, приятно будет Роберту иметь по соседству людей своего круга. Она расспросила о них своих друзей в Каннах. Выяснилось, что Фредерик недавно получил после смерти дяди титул барона и перебрался на Ривьеру на два-три года, пока выплачивал налоги на наследство. Говорили, что в юности он был страшным повесой, что давно разменял свой пятый десяток, но сейчас заключил достойный брак с очень милой женщиной и имеет от нее двух мальчиков. Жаль, конечно, что леди Харди актриса, потому что отношение Роберта к актерам было несколько консервативным, но все утверждали, что у нее были прекрасные манеры и вела она себя как леди, так что никто бы и не сказал, что она когда-то выступала на сцене.
Форестьеры впервые встретились с ней за чаем, на который сэр Фредерик не пришел, и Роберт согласился, что она действительно очень достойная женщина. Поэтому Элеонора, чтобы поддержать соседские отношения, пригласила их обоих на обед. Был назначен день. Форестьеры пригласили еще уйму гостей, а Харди появились довольно поздно. Элеонора сразу прониклась к сэру Фредерику симпатией: он выглядел гораздо моложе, чем она представляла, без единой сединки на коротко подстриженной голове, и во всем его облике было что-то мальчишеское и очень привлекательное.
Он был изящно сложен и чуть пониже ее ростом. У него были яркие дружелюбные глаза и всегда готовый к улыбке рот. Элеонора заметила, что носил он такой же галстук отставного гвардейца, который иногда надевал Роберт, и хотя одет он был похуже - Роберт всегда казался будто сошедшим с витрины - носил свое старое платье так, будто вообще не имело значения, что на нем за одежда. Элеонора охотно верила, что в юности он иногда пускался в загулы, и совсем не была склонна его за это осуждать.
- Я должна представить вам своего мужа, - сказала она.
Роберт разговаривал на террасе с кем-то из гостей и не заметил прихода Харди. Он подошел любезный, душевный и элегантный, с той манерой, которая всегда очаровывала миссис Форестьер, и пожал руку леди Харди. Потом он повернулся к сэру Фредерику. Сэр Фредерик недоуменно посмотрел на него.
- Разве мы раньше не встречались? - спросил он.
Роберт взглянул на него холодно.
- Не припоминаю.
- Могу поклясться, мне ваше лицо знакомо.
Элеонора почувствовала, как окаменел ее муж, и поняла, что случилось что-то неприятное. Роберт засмеялся:
- Не хочу показаться грубым, но совершенно убежден, что вижу вас впервые. Может быть, мы встречались где-то на фронте: там ведь случается видеть столько лиц. Не выпьете ли вы с нами коктейль, леди Харди?
Во время обеда Элеонора заметила, что Харди всё время посматривает на Роберта. Было ясно, что он пытается припомнить, где он его встречал. Роберт же развлекал дам по обе руки от него и не обращал внимания на эти взгляды. Его громкий, звонкий смех разносился по всей комнате: он был превосходным хозяином. Элеонору всегда восхищало его чувство долга и предупредительность перед гостями: как бы ни были скучны оказавшиеся с ним рядом дамы, он обходился с ними, будто в каждой души не чаял. Но когда гости разошлись, веселость свалилась с Роберта, как накидка с плеч. Элеонора почувствовала, что он расстроен.
- Графиня была очень скучна? - спросила она ласково.
- Старая злая кошка, а так - всё в порядке.
- Странно, что сэру Фредерику показалось, будто он тебя знает.
- Никогда в жизни его не видел, но теперь я знаю о нем всё. И не хотел бы видеться с ним больше, чем ты это можешь допустить, Элеонора. Я думаю, что он человек не нашего круга.
- Но он принадлежит к одному из старейших баронских родов в Англии. Мы ведь видели заметку о нем в "Кто есть кто?"
- Он прохвост. Я и подумать не мог, что капитан Харди, - Роберт тут же поправился, - Фред Харди, о котором я прежде слышал, стал сейчас сэром Фредериком. Я бы никогда не позволил тебе пригласить его в свой дом.
- Ну, почему, Роберт? Должна признаться, он показался мне очень приятным.
В тот единственный раз Элеонора подумала, что ее муж, пожалуй, не слишком рассудителен.
- Многие женщины именно таким его и находили, а потом горько расплачивались.
- Ты ведь знаешь, что такое сплетни: нельзя верить всему, что слышишь.
Он взял ее руку в свою и пристально посмотрел ей в глаза:
- Элеонора, ты знаешь - я не из тех людей, кто может говорить о ком-то за спиной, и я предпочел бы не рассказывать тебе того, что знаю о Харди. Поверь мне на слово: он не из тех людей, с которыми тебе стоило бы поддерживать отношения.
К такому увещеванию Элеонора не могла не прислушаться. Она ощутила трепетное волнение от того, что Роберт так доверился ей; она знала, что в самую трудную минуту ему достаточно сказать лишь слово, и она ни в чем его не подведет.
- Никто не знает лучше меня, Роберт, твоей прямоты, - ответила она серьезно. - Я знаю, что если бы ты мог рассказать мне, ты бы рассказал. Но теперь, даже если ты захочешь объяснить мне, я тебе не позволю: это значило бы, что я меньше доверяю тебе, чем ты мне. Я буду поступать, как ты решил, и обещаю тебе, что Харди никогда больше не войдут в двери нашего дома.
Но Элеоноре случалось иногда обедать где-нибудь в ресторане без Роберта, когда он играл в гольф, и поэтому она нередко встречала Харди. Она была весьма нелюбезна с сэром Фредериком, потому что он не нравился Роберту, а она поддерживала своего мужа, но Фредерик или не замечал этого, или это было ему безразлично. Он был чрезвычайно обходителен, и ей с ним было легко. Да и как можно питать неприязнь к человеку, который прямо говорит, что в каждой женщине ровно столько достоинств, сколько в ней есть, но при этом мил и галантен со всеми. Может быть, ей и не следовало бы знаться с таким человеком, но взгляд его карих глаз ей определенно нравился. Это был насмешливый и настораживающий взгляд, но такой ласковый, что никак нельзя было заподозрить в насмешке зла. Только чем больше Элеонора узнавала о Фреде, тем больше понимала, что Роберт прав: Фред был бессовестным мерзавцем. Называли имена женщин, которые жертвовали ради него всем, и которых он бесцеремонно отшвыривал, лишь только они ему надоедали. Сейчас он, кажется, уже угомонился и оставался предан своей жене и детям, но может ли леопард забыть свои игры? Вполне вероятно, леди Харди приходилось мириться со многим, о чем другие и не догадывались.
Да, Фред был изрядным прохвостом. Из-за дамочек, карт и лошадей, которые приходили к финишу совсем не так, как он ставил, оказался он к двадцати пяти годам перед долговым судом и был объявлен банкротом. Он не видел ничего постыдного в том, чтобы женщины далеко не первой молодости, не устоявшие перед его чарами, обеспечивали его существование. Но пришла война, он вернулся в свой полк, получил Орден за безупречную службу, а потом оказался в Кении, где стал соответчиком в одном нашумевшем бракоразводном процессе. Кению ему пришлось покинуть из-за каких-то неприятностей с чеками. Его представления о честности были весьма вольными: не стоило бы покупать у него ни машину, ни лошадь, и благоразумно было бы уклониться от шампанского, которое он горячо вам рекомендовал. А если он с чарующей убедительностью излагал вам план, в результате которого вы оба должны были заработать целое состояние, можно было не сомневаться, что чем бы затея ни обернулась для него самого, вы останетесь с носом. Случалось ему быть торговцем моторами и нелегальным брокером, комиссионером и артистом. Будь в мире хоть какая-то справедливость, ему полагалось бы кончить если не в тюрьме, то в канаве.
Но судьба выкидывает разные немыслимые коленца, и он получил по наследству титул барона и приличное состояние, а когда ему было далеко за сорок, женился на умной и прелестной женщине, родившей ему двух чудных ребятишек. Будущее же сулило ему богатство, высокий пост и уважение. К жизни он относился ничуть не серьезнее, чем к женщинам, и жизнь была к нему не менее добра, чем его подруги. О своем прошлом он мог вспоминать не без самодовольства: было у него немало радостей, были взлеты и падения, а сейчас, в добром здравии и с чистой совестью, он готов был, черт бы его побрал, стать сельским джентльменом и воспитывать детей, потому что дети требуют воспитания, а когда старикашка-депутат в его округе окочурится - чем черт не шутит! - занять его место в парламенте.
- Я бы им там порассказал парочку занятных историй, - говорил он и, пожалуй, был прав, только не давал себе труда подумать, что не слишком-то парламент жаждал бы выслушивать его истории.
Однажды, ближе к закатному часу, Фред Харди зашел в один из баров на Круазетт. Он был существом общительным и совсем не любил выпивать в одиночку, так что стал искать глазами кого-нибудь знакомого и заметил Роберта, поджидавшего здесь после гольфа Элеонору.
- Привет, Боб, хлопнем рюмашку за компанию?
Роберт вздрогнул: никто на всей Ривьере не звал его Бобом, а когда увидел, кто его окликнул, резко ответил:
- С меня не сегодня хватит, спасибо.
- Выпей еще. Моя дражайшая половина не любит, чтобы я прикладывался между обедом и ужином, но когда я смываюсь от нее, могу принять одну-другую. Не знаю, как ты, а, по-моему, Господь сотворил шесть часов как раз, чтобы мужчина мог подзаправиться.
Он развалился в просторном кожаном кресле рядом, подозвал официанта и улыбнулся Роберту своей добродушной, обаятельной улыбкой.
- Сколько воды, старина, утекло с тех пор, как мы в первые встретились...
Роберт слегка насупился и посмотрел на него взглядом, который постороннему мог бы показаться настороженным.
- Не знаю, что вы имеете в виду. Насколько я помню, мы впервые встретились недели три-четыре назад, когда вы со своей супругой оказали нам честь и отобедали в нашем доме.
- Не финти, Боб. Я сразу понял, что где-то тебя видел, только вспомнить не мог. А потом до меня дошло: ты ведь машины мыл в гараже на Брютон-стрит - там и моя стояла.
Капитан Форестьер от души расхохотался:
- Простите, но вы ошиблись, сэр, я никогда ничем подобным не занимался.
- Память у меня, парень, крепкая: я ни одно лицо не забываю. Могу поспорить, что ты тоже меня помнишь. Сколько раз я давал тебе по полкроны, чтобы ты забрал мою машину от дома, когда мне самому лень было мотаться в гараж?
- Вы говорите совершеннейший вздор. Я никогда в жизни не видел вас до того, как вы пришли к нам в гости.
Роберт весело ухмыльнулся.
- Ты знаешь, я всегда баловался фотоаппаратом. Был у меня "кодак", и я кучу альбомов нащелкал по разным местам. Ты не удивишься, если услышишь, что я нашел твой снимочек как раз рядом с новой двухместной тачкой, что я тогда купил? Какой красивый парень ты был тогда, хоть носил комбинезон и ходил с замурзанной мордашкой! Ну, теперь ты потолстел, поседел, усы отрастил, а всё равно - тот самый парень. Никакой ошибки!
Капитан Форестьер холодно посмотрел на него.
- Вас, возможно, подвело случайное сходство. Свои полукроны вы давали кому-то другому.
- Ладно, а где ты тогда был в 1913 и 1914 году, если не мыл машины в гараже на Брютон-стрит?
- В Индии.
- Со своим полком? - спросил Фред Харди, снова усмехаясь.
- Нет, охотился.
- Врешь.
Роберт густо покраснел.
- Думаю, здесь не лучшее место для ссоры, но если вы полагаете, что я согласен оставаться и выслушивать оскорбления от пьяной свиньи, вроде вас, вы глубоко ошибаетесь.
- А, может, ты хочешь послушать, что я еще о тебе знаю? Слухами земля полнится, а я на память не жалуюсь.
- Ни сколько не интересуюсь. Повторяю, что вы совершенно ошиблись и спутали меня с кем-то другим.
Но он не встал и не вышел.
- Знаешь, ты уже тогда был лентяем. Помню, один раз мне надо было рано выехать, и я велел тебе помыть машину к девяти, а ты не помыл. Я тогда скандал устроил, и старина Томпсон еще оправдывался, что он дружил с твоим папашей и взял тебя из жалости, потому что ты тогда совсем загибался. А твой папаша подносил вино в каком-то клубе, не помню точно, где, и сам ты был там на побегушках. Ты записался, если я не ошибся, в Колдстримский гвардейский полк, и один парень там тебя выкупил себе в лакеи.
- Богатая, однако, у вас фантазия.
- Помню еще, когда я приехал домой на побывку и зашел в гараж, старина Томпсон рассказывал, что ты попал в квартирмейстеры. Ты правильно понял - там риску поменьше. А что ты здесь заливал об окопной доблести? Тебе вправду присвоили звание или тоже подделал документик?
- Конечно, мне присвоили звание.
- Да, много чудаков там было, только знаешь, парень, если б я служил в квартирмейстерах, то не стал бы напяливать гвардейский галстук.
Капитан Форестьер инстинктивно дотронулся до галстука, а Фред Харди, насмешливо глядевший на него, был уверен, что, несмотря на загар, тот побледнел как мел.
- Не ваше дело, что я ношу.
- Не ершись ты, парень, и не распускай сопли. Я кое-что о тебе знаю, но могу придержать. Думаю, мы с тобой поладим.
- У меня нет причин вступать с вами в какой-то сговор. Я повторяю, что всё это - нелепая ошибка. И предупреждаю, что если вы начнете распространять ваши лживые выдумки обо мне, я немедленно подам на вас в суд за клевету.
- Не кипятись, Боб. Не собираюсь я ничего никому рассказывать. Ты думаешь, меня это сильно волнует? Просто подначка, Боб. Я на тебя зла не держу. Я тоже умею отмочить, когда надо. А ты просто гений, как здесь всех натянул! Начал с мальчика на побегушках, потом солдафон, лакей, машины мыл - и смотри ты: благородный джентльмен во дворце дает приемы для жирных клопов с Ривьеры, чемпион по гольфу, вице-президент яхт-клуба, и что ты там еще? Ты это самое Оно в Каннах. Колоссально! Знаешь, я тоже умею за нос поводить, но с твоим нахальством, ты, парень, далеко пойдешь - снимаю шляпу!
- Был бы чрезвычайно польщен вашим комплиментом, но я его не заслуживаю. Мой отец служил в индийской кавалерии, и поэтому я джентльмен хотя бы по рождению. Карьера у меня, может быть, и не блестящая, но стыдиться мне нечего.
- Да, ладно, не прикидывайся. Ты знаешь, я ни слова даже своей благоверной. Я никогда женщинам не рассказываю, чего они сами уже не знают. Если б я не держался этого правила, мне бы хуже пришлось. Думал, ты будешь рад встретить человека, с кем можно быть самим собой. А так всё время ходить по ниточке - свихнуться можно! Дурак ты, что меня сторонишься. Я против тебя ничего не имею. Да, теперь я в бароны вышел, и земля есть, но случалось и мне попадать в передряги - сам удивляюсь, что на свободе разгуливаю.
- Многие этому удивляются.
Ферд Харди так и покатился со смеху:
- Вот это по мне, парень! Но всё равно, не совсем хорошо, что ты сказал своей жене, будто я человек, с которым ей не стоит знаться.
- Я ничего подобного не говорил.
- Говорил, говорил! Она славная девочка, но может сболтнуть лишнего, правда?
- Я не собираюсь вести разговоры о своей жене с человеком, подобным вам, - холодно ответил капитан Форестьер.
- Хватит тебе, Боб, корчить джентльмена. Мы оба с тобой - старые дармоеды, вот и всё. Мы бы вместе многое могли, если бы в тебе была хоть капля смысла. Ты врун, прохвост и мошенник, но ты, кажется, очень порядочно относишься к своей жене, и это делает тебе честь. Она ведь просто молится на тебя, правда? Странные существа женщины. А твоя жена - очень милая женщина, Боб.
Лицо Роберта покраснело. Он сжал кулак и привстал со стула.
- Если вы, черт бы вас побрал, скажете еще хоть слово о моей жене, клянусь, я уложу вас на месте!
- Не уложишь. Гордость джентльмена не позволит тебе ударить того, кто ниже тебя.
Харди произнес эти слова в насмешку, не переставая наблюдать за Робертом и готовый увернуться от увесистого кулака, но сам был поражен их эффектом: Роберт упал обратно в кресло и разжал кулак.
- Вы правы: лишь подлая собака могла бы позволить себе воспользоваться таким трюком.
Ответ прозвучал столь театрально, что Фред чуть не подавился со смеху. Но тут он понял, что Роберт не шутил. Кем-кем, а дураком Харди не был: иначе не прожил бы он двадцать пять лет в благополучии. И сейчас, глядя в удивлении, как этот крепкий мужчина, полное воплощение английского спортсмена, упал обратно в кресло, он понял что-то очень важное. Перед ним был не прохвост, окрутивший дурочку ради праздности и богатства: она была лишь средством к достижению великой цели. Этот человек был во власти идеала, ради которого он не остановится ни перед чем. Может быть, мечта овладела им в аристократическом клубе, где он был на побегушках; члены клуба с их привольной развалкой и небрежностью манер казались ему высшими существами. А потом, когда был солдатом, лакеем, мойщиком, встречая стольких людей из иного мира и созерцая их затуманено-восхищенным взором, он проникся завистью. Он хотел стать как они, он хотел стать одним из них, и этот идеал наполнял его сны. Он хотел - как это было нелепо и трогательно - стать джентльменом. Война дала ему шанс, а деньги Элеоноры - средства. Несчастный малый двадцать лет выдавал себя за нечто, не имевшее никаких достоинств, кроме того, что оно этим нечто являлось на самом деле. Непроизвольно Фред произнес то, что мелькнуло в его уме:
- Ах ты, бедняга, - сказал он.
Форестьер окинул его быстрым взглядом. Он не понял ни смысла, ни тона произнесенных слов и вспыхнул:
- Что вы имеете в виду?
- Да ничего, вовсе ничего.
- Думаю, что нам нет смысла продолжать этот разговор. Я очевидно никак не могу убедить вас в вашей ошибке. Я могу лишь повторить, что в ваших словах нет ни грана правды, и что я не тот человек, за которого вы меня принимаете.
- Ладно, парень, пусть будет по-твоему.
Форестьер подозвал официанта.
- Вы позволите мне заплатить за вас? - спросил он ледяным тоном.
- Плати, парень.
Форестьер чуть театральным жестом дал официанту банкноту, попросил его оставить сдачу себе и, не подарив Фреда Харди ни словом, ни взглядом, важно вышел из бара.
Больше они не встречались до того самого вечера, когда Роберт Форестьер погиб.
Зима перешла в весну, и сады на Ривьере заиграли красками. Склоны холмов вспыхнули надменным великолепием диких цветов. За весной пришло лето. Улицы городков вдоль всей Ривьеры разогрелись желанным ярким теплом, от которого кровь побежала быстрее. Женщины гуляли в больших соломенных шляпах и пижамах. Пляжи были переполнены. Мужчины в купальных трусах и женщины, чуть не голые, жарились на солнце. По вечерам в барах на Круазетт шумела неугомонная толпа, столь же красочная, как цветы весной. Несколько недель не было дождя. На побережье вспыхивали пожары, и Роберт Форестьер пару раз шутливо заметил, что если в их лесу загорится, шансов у них не много. Ему советовали подрезать деревья за домом, но он и слушать не хотел: когда Форестьеры купили владение, лес был в жалком состоянии, но год за годом мертвые деревья умирали, а оставшиеся, получив простор и избавившись от вредителей, пышно разрастались.
- Знаете, для меня срубить такое дерево всё равно, что отрубить себе ногу: им ведь почти по сто лет.
Четырнадцатого июля Форестьеры уехали на прием в Монте-Карло, а слуг отпустили в Канны. Был день национального праздника. Повсюду в Каннах шли танцы на открытом воздухе под деревьями и пускали фейерверки. Отовсюду стекался народ. Харди тоже отпустили слуг, но остались дома. Их мальчики уже спали, Фред раскладывал пасьянс, а леди Харди вышивала накидку для кресла, когда вдруг зазвенел звонок и застучали в дверь.
- Какого черта?
- У Форестьеров лес загорелся! - крикнул мальчишка. - Там уже есть люди, помогите!
- Сейчас буду!
Он бросился к жене:
- Буди малышей, пускай поглядят. Такое событие! После засухи там получится хороший костер!
Он выскочил из дому. Мальчишка рассказал ему, что уже звонили в полицию, и пришлют солдат. Пытались дозвониться до Монте-Карло и сообщить Форестьерам.
- Меньше чем за час не добраться, - сказал Харди.
На бегу они увидели зарево в небе, а добравшись до вершины холма - скачущее пламя. Воды не было, и оставалось только сбивать огонь: несколько мужчин уже занимались этим. Но не успевали они сбить пламя с одного куста, как другой уже трещал и в мгновенье ока превращался в пылающий факел. Жар был невыносимым, и, не в силах выдержать его, люди медленно отступали. Дул бриз, переносивший искры с деревьев на кусты. После нескольких недель без дождя всё стало сухим, как трут, и деревья загорались от первой искры. Если бы не страх, можно было бы залюбоваться на громадную шестидесятифутовую ель, вспыхивающую как спичка. Огонь ревел, как в заводской
печи. Пожар можно было остановить, только вырубая деревья и кусты, но мужчин было мало, а топоры - всего у двух-трех. Единственная надежда оставалась на военных, уже имевших опыт борьбы с пожарами, но они всё не подходили.
- Если они сейчас не появятся, дом не спасти, - сказал Харди.
Он заметил жену, которая поднималась с мальчиками, и помахал им. Он уже весь почернел от копоти, и пот струился по его лицу. Леди Харди подбежала к нему:
- Фред, у них там собаки и куры.
- Вот черт!
Собачий питомник и курятник находилсь позади дома на расчищенной в лесу поляне, и несчастные животные уже обезумели от ужаса. Харди выпустил их, и они стремглав помчались на свободу. Оставалось только позволить им спасаться самостоятельно, а потом разыскать. Зарево пожара теперь было видно уже издали, но военные всё не подходили, а горстка добровольцев не могла ничего поделать с наступающим пламенем.
- Если солдаты, черт бы их побрал, сию минуту не появятся, с домом можно попрощаться. Лучше бы сейчас вынести из него, что удастся, - сказал Харди.
Дом был каменный, но вокруг шли деревянные веранды, которыегорят как щепка. Уже появились слуги Форестьеров. Все вместе с женой и мальчишками они выносили на лужайку то, что можно было поднять руками: белье, серебряную посуду, одежду, украшения, картины, мебель. Наконец прибыли военные на двух грузовиках и стали по плану рыть траншеи и валить деревья. Харди попросил старшего офицера срубить прежде всего самые опасные деревья рядом с домом.
- Дом - не моя забота, - ответил тот. - Мое дело не дать огню вырваться за пределы холма.
На извилистой дороге показались фары мчащейся машины, и через несколько минут из нее выскочили Форестьер с женой.
- Где собаки? - закричал он.
- Я их выпустил, - ответил Харди.
- А, это вы.
В первый момент в грязном парне с закопченным и потным лицом он не узнал Харди. Роберт сердито нахмурился.
- Я боялся, что дом может загореться, и мы вынесли всё, что смогли.
Форестьер посмотрел на пылающий лес.
- Вот так и пришел конец моим деревьям, - произнес он.
- Солдаты работают на склоне, чтобы не допустить огонь к соседнему участку. Нам лучше попытаться еще что-то спасти самим.
- Я пойду, вам незачем, - раздраженно сказал Форестьер.
Вдруг раздался душераздирающий крик Элеоноры:
- Смотрите, дом!
Вспыхнула задняя веранда.
- Ничего, Элеонора. Сам дом не сгорит. Надо будет заменить только дерево. Держи мое пальто, я пойду помогу солдатам.
Он снял пиджак и передал жене.
- Я тоже пойду, - сказал Харди. - Миссис Форестьер, оставайтесь лучше с вещами. Думаю, самое ценное мы вынесли.
- Слава Богу, я надела на себя почти все украшения.
Леди Харди была практична.
- Миссис Форестьер, давайте соберем слуг и перенесем, что можно, в наш дом.
Мужчины пошли к солдатам.
- С вашей стороны было чрезвычайно любезно вынести вещи из моего дома, - сказал он сухо.
- Не стоило труда, - ответил Фред Харди.
Не успели они отойти нескольких шагов, как раздался крик:
- Monsieur, Monsieur!
За ними вслед, простирая руки, бежала
горничная Элеоноры:
- La petite Judy. Малюточка Джуди, я ее закрыла, когда мы ушли! Она в доме, я оставила ее в ванной для прислуги.
- Ах ты, Господи! - воскликнул Форестьер.
- Что случилось?
- Собачка Элеоноры. Я должен спасти
ее, чего бы это ни стоило.
Он повернулся, чтобы бежать к дому, но
Харди удержал его заруку.
- Не будь дураком, Боб. Дом в огне, ты туда не войдешь.
Форестьер вырвался.
- Отпустите меня, будьте вы прокляты! Вы думаете, я допущу, чтобы собачка сгорела заживо?
- Да заткнись ты, хватит актерствовать!
Форестьер оттолкнул Харди, но тот прыгнул на него и схватил поперек туловища. Форестьер изо всех сил ударил Харди сжатым кулаком в лицо. Харди покачнулся и отпустил его. Форестьер ударил еще, и Харди упал на землю.
- Я покажу тебе, мошенник, как должен
вести себя джентльмен!
Фред медленно поднялся и ощупал себя: лицо сильно болело.
- Завтра будет фуфляк.
Он был потрясен и ошарашен. Вдруг разразилась истерическим плачем горничная.
- Закройся, шлюха! - цыкнул он на нее. - И чтоб ни слова хозяйке!
Форестьера нигде не было видно. Нашли его лишь через час на площадке у ванной, мертвым, с мертвой собачкой в руках. Харди долго смотрел на него.
- Дурак, - наконец процедил он сквозь зубы. - Неисправимый дурак!
Теперь он расплатился за самозванство. Он так долго ублажал свой порок, что стал его беспомощным рабом и вынужден был поверить в собственную выдумку. Боб Форестьер столько лет разыгрывал джентльмена, что в конце концов, будто в раешном представленнии, должен был поступить как джентльмен. Забыв различие между притворством и реальностью, он пожертвовал жизнью ради показного геройства.
Но Фреду Харди еще предстояло сообщить миссис Форестьер. Она была с его женой на вилле у подножья холма и думала, что Роберт с солдатами валит деревья и расчищает кустарник. Он говорил как можно мягче, но обязан был рассказать, и обязан был рассказать ей всё. Поначалу она, казалось, не могла уловить смысла слов.
- Погиб? - воскликнула она. - Мой Роберт погиб?
И тогда Фред, распутник, циник и бесстыжий хам, взял ее руки в свои и произнес слова, которые одни лишь могли дать ей силу совладать с мукой:
- Миссис Форестьер, ваш муж был исключительно достойным джентльменом.