Аннотация: Повесть есть нечто вымышленное, но в то же время возможное...
CAUSACAUSANS
(сон Максимилиана Робеспьера в ночь на 8 термидора IIГода Республики)•
Аgumentum est ficta res, quae tamen fieri potuit•
... Звезды были разноцветные. И это испугало. Значит, что-то в мире изменилось не в лучшую сторону, если звезды, в геометрии которых явлен замысел Всевышнего, стали подобны разбросанным по синему бархату конфетти.
Робеспьер остановился посреди улицы и перевел дыхание. Моргнул, протер очки и снова взглянул на звезды. Ничего не изменилось, они оставались разноцветными. Слава богу, мостовые не изменились.
Может быть, я сплю, подумал он, но запах помоев, отчетливо реалистичный, придал этой мысли невесомость недостоверности.
Звезды были разноцветные.
И мать, шедшая навстречу из переулка, была в белом, как в день своей свадьбы, которой он, Максимилиан Робеспьер, не видел никогда. Фата невесты слетела с ее волос, когда она, увидев сына, побежала навстречу ему, но подвернула ногу, упала... и растаяла прямо на мостовой. Рассеялась светом. И была ли это вообще она... Робеспьер вытер платком лоб, глядя на очертанье исчезновения. Роза ангелов, вот она, та, кого он только что видел.
Париж нависал над ним громадами невыносимо уплотнившихся облаков.
- Мне жаль тебя, - раздался за спиной знакомый голос, Робеспьер резко обернулся. Марат стоял у стены, скрестив руки на груди характерным жестом Сен-Жюста, и Максимилиан понял, чем этот сен-жюстовский жест всегда его неуловимо раздражал: он напоминал ему Марата, этот жест. Даром, что за Маратом никогда подобных жестов не наблюдалось. Неуловимые связи смысла жестов, слов, судеб, событий и взглядов.
Грязная повязка на грязных волосах контрастировала с восковой бледностью маратовского лица, и Робеспьер вспомнил, что Марат давно мертв. Это не ужаснуло. Напротив, мертвый Доктор бедных не вызывал такой антипатии, как живой. И даже его слова не обидели. Словно между словами и их смыслом был очевидный зазор. Трещина глубиной с истину.
- Давно ли... - устало и искренне уронил он, глядя прямо в лицо Марату. Тот и бровью не повел:
- Всегда. Хороший врач видит печать смерти на челе. А я, - самодовольная и грозная улыбка пробежала по устам мертвеца, - очень хороший врач: я вижу на челе и печать жертвы. Почему, ты думаешь, ты отплевывался от меня, а я тебя защищал?
Вышедшая из-за облаков луна бросала зловещую тень на Марата. Робеспьер усмехнулся мысли, что ему не страшно только потому что обреченным уже нечего бояться.
- Что ж, обвиняй, - пожал он плечами, - есть, за что. Но делать с тобой одно дело было невыносимо, Марат.
Марат смотрел из полумрака темными пророческими глазами. И недобро, саркастически улыбался. Видимо, собственным мыслям о том, каково было делать общее дело с ним, Робеспьером, "невыносимым педантом", как временами изволил отзываться о нем за его спиной жизнелюбивый Демулен.
И Робеспьер вспомнил, что никогда не видел Марата улыбающимся или смеющимся. Никогда - скабрезные шуточки, неуместное веселье, легковесность и легкомысленность. Всегда - испепеляющее пламя, всегда - "гнев Божий", всегда - темный пророческий взгляд. Внезапно Робеспьер подумал, что это - достаточный повод быть Марату благодарным. И за эту пророческую струну, за эту торжественность и мрачность он всегда был благодарен Марату. На самом деле. В контексте дела, которое они делали, эта торжественность и мрачность была великолепно уместной и точной.
- Глупо, - наконец изрек Марат, - на редкость глупо. Ты не это хотел мне сказать. Или ты умеешь только обвинять и укорять, а? Все суета.
Пророческий взгляд мертвеца из глубин посмертия заслуживал честности. Требовал ее.
- Что ж, - глухо ответил Робеспьер, прислоняясь к стене дома напротив, - прости, если можешь. Мне тем более тяжело просить у тебя прощения, что я и сейчас не знаю, мог бы я поступить иначе... во всех случаях. Тогда.
- Я жду тебя, Робеспьер. Скоро.
... "Ты последуешь за мной, Робеспьер!.." Громовой рык Дантона не забыт, прошло слишком немного времени. Разумеется, все негодяи из Конвента и Комитета постараются в час скорби, неумолимо грядущий, припомнить эти слова Дантона, сделав их пророчеством... Робеспьер запрокинул голову и встретился взглядом с луной. Луна была злой и мертвой. Как все вокруг. (С каких пор?.. Я не помню, Господи, с каких пор все вокруг стало мертво...)
- И ты, Марат? - скривил он губы. - Вы все против меня? Все заодно?.. Вы... - Робеспьер оборвал себя, услышав свой голос. Срываться на крик было неуместно. Несвоевременно. Не здесь и не ночью, в этом переулке "по ту сторону луны".
- Я жду тебя, Робеспьер. - спокойно повторил Марат. - Скоро. И там... Там я буду твоим свидетелем защиты.
Не сколько сами слова, сколько интонации маратовского голоса расставили все по своим местам, и Робеспьер вспомнил еще одно несомненное достоинство Марата, которого он не ценил, пока Марат был жив, слишком трудно было с Другом Народа в одном строю: в правдивости Марата можно было не сомневаться. "И да будет ваше да - да, и нет - нет". Сейчас это было особенно ценно, когда Робеспьер мог пересчитать по пальцам обеих рук тех, в чьей правдивости можно не сомневаться. То, что Марат сказал, было настолько значимо, в весомость маратовского свидетельства он настолько поверил, что шагнул ему навстречу, распахнув объятия. Марат сделал шаг в сторону.
- Не надо, Робеспьер, - сурово сказал он, - поздно. Когда поздно, тогда - суета. - и растаял в воздухе, как мать - недавно. И снова показалось, что это - сон... окончательно додумать эту мысль и обрести власть над происходящим помешало головокружение. Сев на ступени дома, Робеспьер стиснул руками голову и понял, что совершенно не помнит события последних дней. Словно все потеряло значение и не задерживалось ни в воздухе, ни на земле. Ничего не воспроизвести. Как не было. Когда начинается такое, можно говорить о конце Революции. Легче было бы смириться с эпидемией чумы, чем с покрывалом тщеты, павшим на город.
... Кажется, недавно заходил Сен-Жюст и говорил о том, какие сны нельзя досматривать до конца, чтобы сохранить душу незапятнанной для Республики. В республиканскую добродетель Сен-Жюста Максимилиан всегда верил. Но не знал, что тут можно поделать, сны и есть сны, чтобы быть тем, от чего не убежишь. Оставалось пожать плечами в ответ: "что ж, обвиняй..." Вообще в последнее время безупречность Сен-Жюста была подобна обвинению. Что было очень плохим симптомом:
Если ты не безупречен, Максимилиан Робеспьер, если ты уже не добродетелен, то что еще можно с тобой сделать, кроме как...
Ничего. Только то самое. Единственное, что в этом раскладе было неприемлемым - то, что в смерть, как в изгнание, он обречен уйти не один. И не враги будут тому виной... друзья не отпустят. Бестрепетный Сен-Жюст, сотканный из света и февральского льда, как обычно, когда речь шла о спорных решениях, чуть поведет плечами, и, не опуская головы, не отводя взора, шагнет в жерло бездны. Чтобы, видимо, возвратиться когда-нибудь оттуда - с железными глазами ангела смерти в ледяной голове. Огюстен, даром, что не создан для мученичества, тоже - не отпустит вот так, в жертву преступлению. Не сможет защитить, так хотя бы умрет вместе. И... почувствовав, как все внутри содрогнулось, Максимилиан понял, что больше всего он боялся за Дюпле. За всех своих соратников - не боялся, видимо, всегда знал, что они должны умереть, как утверждал Сен-Жюст. А за Дюпле - боялся. Боялся неравноценной дружбы - ибо как еще это назвать, если за все их добро он сможет воздать только смертной чашей?..
А вообще в том, что кто-то не отпустит его на этот алтарь одного, добровольно согласится разделить с ним ужасную правду смерти, как продолжение общего дела, было столько благодати, что в горле возник ком. Если бы были слезы, то это были бы слезы благодарения. Во мраке.
... Во мраке. Дверь еще не закрылась, но этот порог невозможно было переступить. В нескольких шагах от него стояла Элеонора в траурной тоге... Корнелия Стружка... ее прямая осанка мучительно диссонировала с витавшим над нею в полумраке преддверия образом ее коленопреклоненной души, согнувшейся от боли.
Максимилиан кричал ей, что нужно все забыть, жить дальше, если уж не выйти замуж, то посвятить себя сыну Бабетты и Леба, чтобы он вырос хорошим республиканцем... спертый воздух поглощал слова, а Элеонора всё смотрела и смотрела в провал двери, за которой он стоял, выражение ее лица, окаменевшего и уставшего, не менялось, непонятно было, слышит она его, видит, или нет. Впервые она его не слышала. Когда он убедился в этом, он замолчал.
И дверь захлопнулась. Но он не торопился уходить во мрак, в неизвестно куда, потому что знал, что Элеонора оттуда еще не ушла. Стоит по ту сторону двери. Такая же прямая, гордая, окаменевшая, как жена Лота. Ничего не ждет. Это теперь уже ничего не меняет.
Наконец он повернулся. Сделал первый шаг - в сторону от двери. Еще один. И еще. И еще. Но так и не понял, существует ли здесь движение.
Движение существовало. Но страшно было взглянуть вниз. Робеспьер шел по каменному карнизу Нотр-Дам, приближаясь к Мыслителю. Назад дороги не было.
Увидев рядом с Мыслителем сидящего Жан-Жака, как он запомнился по достопамятной прогулке в Эрменонвиле, когда Жан-Жак был еще жив, а Максимилиан еще молод, Робеспьер вздохнул, тиски, сжимавшие грудь, чуть разжались, позволяя жить, и он, осторожно цепляясь за каменные выступы стены, попробовал идти быстрее. Но милосердия не было - мираж распался, на месте Жан-Жака сидел Бийо-Варенн. Грыз сухари и смотрел на ворон, облепивших готические шпили. Отступать было некуда. И останавливаться нельзя. Можно было шагнуть вниз, с карниза, разбиться о мостовую, не дожидаясь, пока убьют... но провал и есть провал. Тождество, ставшее очевидным, относилось к области логики сновидения: "провал = запрет".
Мыслитель повернул голову.
- Чего же ты, - ласково сказал он, каменные губы химеры двигались, - простейшее искушение...
И можно было бы спокойно продолжать этот путь по карнизу, если бы не вспомнилось, кого в высокой схоластике порою называли "Мыслителем".•
Все-таки он сорвался с этого карниза. Удар о каменные плиты был болезненным, странно, что не смертельным, подумал Максимилиан, открывая глаза. Плиты вокруг были забрызганы кровью. Его кровью. Очки безнадежно разбиты. Очертания, вопреки здравому смыслу и всему возможному, ясны, как итог всех итогов.
Плиты храма. Купол уходил куда-то ввысь, его очертания терялись в полумгле, пронизанной рассеянным светом.
У икон, висящих вокруг, были осмысленные взгляды. Они обступили. Они собрались здесь - для суда.
- Максимилиан Мари Изидор де Робеспьер, - утыканный стрелами святой Себастьян поднял голову, - встань перед судом.
Болело все. Но перед судом надо было встать, все иное было бы недопустимой мольбой о жалости. Робеспьер встал. Сначала на одно колено, потом, пошатываясь, выпрямился. Из левого рукава разорванного сюртука издевательски торчала белая кость, которую было некуда деть.
- Максимилиан Мари Изидор Робеспьер, - педантично поправил он святого, - я не "бывший".
- Прекословить суду - гордыня, - голосом одного из преподавателей в колледже Людовика Святого, которого Максимилиан почти не помнил, произнес Фома Аквинский, - запишите в пункты обвинения.
Пол под ногами содрогнулся.
Из темноты собора вышел архангел Михаил в сияющих латах. Встав в отдалении, он оперся на меч. Воздух стал разреженным и непригодным для дыхания, но несколько минут еще можно было вытерпеть. Все изначально было нестерпимо... не есть ли это свидетельство души против судьбы?
- Не нужно, учитель ангелов, - прозвучал его низкий бас, - пусть обвиняемый скажет... - архангел повернулся к Робеспьеру медленно, как осадное орудие, - Чего ты боялся больше всего?
- Остаться в ледяной пустыне. - все было очевидным.
- Знаешь ли ты, за что тебя судят? - сияющая статуя говорила, не размыкая уст.
- За то, что не знаю, в чем ошибался!..
Сухая мозолистая рука легла сзади на плечо.
- Свидетельствую в защиту! - раздался голос Марата... и все потекло в темноту, смешиваясь в грязно-бурую палитру с сияющими потеками. Робеспьер вздрогнул, сила, бывшая многократно превыше его, заставляла его открыть глаза.
Естественно, ни сон, ни пробуждение не принесли облегчения. Надо было выступить с обвинением... и нельзя было ложиться спать.
Сама идея выступления с обвинением была бессмысленна. Даже если назвать все имена и Конвент всё утвердит... это уже ничего не изменит. Никто ничего не понял, и с кем дальше делать одно дело? Либо res publica, общее дело, Единая Воля, либо Республики нет... и все было тщетой с самого начала.
- Знаешь ли ты, за что тебя судят?
- За то, что не знаю, в чем ошибался!..
Эхо. Сон отражает явь или явь отражает сон - неразличимо и нераздельно.
Робеспьер сел в кровати. Страшно хотелось спать дальше. Несмотря на то, что в снах не было утешения.
"Кого боги желают покарать, того лишают разума". И кто лишен разума - он, не прощавший изменников, или те, кто обвиняли его в том, что он предал друзей? Он, до последнего оставлявший шансы одуматься, вернуться на верную стезю, или те, кто бросали упреки в лицемерии, двойной морали? Он, пожертвовавший всем - жизнью, здоровьем, молодостью, даже посмертной славой, наконец, ради Республики, или те, кто обвиняют его в честолюбии и властолюбии?..
Кто лишен разума?..
- Знаешь ли ты, за что тебя судят?
- За то, что не знаю, в чем ошибался!..
Хотелось спать. Обвинения и так не будет, Робеспьер невесело улыбнулся этой мысли. Избежим тщеты... с самого начала он писал эту речь, как завещание, а не обвинительный акт, и именно поэтому, чтобы избежать тщеты, он не стал показывать ее Сен-Жюсту. Мы бы не договорились. В третий раз. Это много. Уже бесполезно обвинять. Надо просто успеть сказать. Пока не забили рот землей. Навсегда.
Оглянувшись на сон, уже начавший стираться в памяти, Робеспьер снова улыбнулся. Так же невесело. Близость смерти создавала сны.
Просто близость смерти. Ставшая, за последние пять лет, естественной, как дыхание. И ничего пророческого.
По крайней мере, ничего более пророческого, чем все, что звучало наяву.
Граница между сном и явью расплавилась под термидорианским солнцем. Максимилиан Робеспьер встал. Времени оставалось слишком немного, чтобы делать вид, что оно перестало существовать. Сertum atque decretum est non dare signum.•
Март 2007 г.
• * - существенная причина, - лат.
8 термидора II года Республики - 26 июля 1794 года, канун термидорианского переворота.
• повесть есть нечто вымышленное, но в то же время возможное, - лат.
• одно из названий Дьявола в схоластике.
• твердо решено и приказано не давать сигнала к бою, - лат.