Она струится по земле, гонимая ветром. А что - не пыль?
Чем отличаются от пыли человеческие судьбы и силуэты. Чем от нее отличаются страсти и имена, надежды и измены, все, чем люди дышат и бредят. Сны. Цветные сны, которые я смотрю уже не первый год. Цветные сны со вкусом и запахом.
И пыль на окнах и подоконниках. Плачут - тоже пылью.
Все мы - только пыль во времени.
Протираю старое зеркало, вглядываюсь в свои, привычные уже, черты. Мне они ничего не говорят. В общем-то, такое же чужое лицо, как и бесконечно многие другие.
Наша память... обрывки словарей и фотографий. Призраки сожженных писем и надрывное эхо никогда не сказанных слов. Все уйдет в закат. Все скроют волны. Вечный беспокойный простор, одновременно похожий на человечество и непохожий на пыль.
... Ты обнимаешь меня - ради себя же самого - и пытаешься положить мою голову себе на плечо. Выпрямляюсь. Потому что этот жест не имел бы никакого смысла. А так у нас получилось встретиться взглядами. И ты разжимаешь кольцо рук.
Все это так ничего и не значило.
Закончились белые ночи. Каждый раз, когда они заканчиваются, первое, о чем я думаю, это о приближении зимы. Она уже начинает приближаться, даже оставаясь еще очень далекой. Когда ночи темнеют, зима становится неотвратимой.
Зимой вместо пыли - снег.
Пыль... основная мысль, красной нитью тянущаяся от начала до конца.
Если наступит зима, значит - ничего и не было. Снег заметает следы, а на льду их и так не остается. Что стоит большего, чем забвение?
Силуэты текут в сумерках, предметы теряют свои очертания. Такова вся наша жизнь.
Горький вкус кофе без сахара. Диалог о любви и смерти, безмолвный, но вездесущий.
Могут ли болеть старые шрамы... пожалуй, не должны бы.
Ах, как любили меня все те, кого я оставляла - и как ненавидели те, кто оставлял меня. Закономерность победы или поражения, в первую очередь человеку свойственна гордость. Быть выброшенной вещью и выбросить вещь - две большие разницы, не так?
"Желтая роза - эмблема печали"... как банально, пошло, заезжено, но до чего же желтая роза удивительно сочетается с черным кофе. С черным кофе, ароматизированным табаком и взглядом исподлобья. Я подарю тебе воспоминание. Засушенный цветок, старую открытку, ключ от чужого дома.
Стою, прижавшись лбом к перекрестью оконной рамы. Вдыхаю запах старой краски и мокрой фанеры. Как пусто на земле. Как сонно в небесах.
Что нас ждет там, под землей?.. Какой вечный покой, какой черно-белый сон, какое безмолвное и априорное прощение?
... Когда на гроб полетят бумажные цветы.
Клавиши фортепиано... они похожи на фазы жизни: одна черная, другая белая... гамма си-бемоль минор. И так до конца клавиатуры... в конце будет еще несколько звонких нот, не относящихся ни к чему. Так, даже не эпилог.
Как те несколько последних секунд перед смертью, секунд неумолимого смертельного холода, когда умирающий перестает цепляться за руки ближних своих. Они кажутся ему непередаваемо долгими, эти секунды, и невыносимо чужими, вытянутыми - обступающие лица. Это тот холод, который приносит ясность и смирение - вместе с четкостью понимания: здесь помочь не может уже никто, все равно, ты уходишь на свою, на только свою звезду. И руки опускаются. И уста затворяются. И черты лица озаряются покоем.
Точнее тем, что кажется покоем... на самом деле - прощанием.
Умирающий знает, что в эти секунды его разделяет с теми, кого он любил, даже время. Потому что для них эти секунды остаются секундами и они даже не успевают понять, что происходит. Ни понять, ни поймать последнюю улыбку. Слишком поздно они могут заметить, когда лицо становится совсем уж чужим.
Это чтобы никаких выспренних речей на прощание, никаких несвоевременных слез и неуместных клятв.
Старые свечи. Чистый звук колоратурного сопрано вдали. Даже свечи могут стать чужими. А темнота - так она от века не своя. Не чужая. Ничья.
В ней кошки гуляют сами по себе. В ней пыль струится по земле в никуда, от начала в конец и обратно. Это время...
... Разорванная на груди рубаха скомороха, амулет, повязанный грубой бечевкой на запястье, эпоха, отхлеставшая по щеке. Пыльный пьяный взгляд: "Нерон, братушка, казни меня!.. Ну же... родимый..." Римская империя времен упадка - по-русски, на современный манер. Мистический триллер в форме экзистанса.
Это каждый день. Это струится пыль. Это маятник со скрипом прорезает воздух. Медленнее, чем нужно бы.
Взглядом провожаю пыль. По земле, по земле...
II. НА ЗЕМЛЕ
По земле и на земле. Пригородная железнодорожная станция "Детское село", я у края платформы - стою и смотрю вдаль, скрестив руки на груди (о, поза Наполеона...). На пересекающиеся рельсы, на составы, стоящие и проходящие (уходящие, покидающие), на траву, растущую в мазуте и бензине на жалких клочках земли между щебенкой.
Стою, смотрю и курю. Вечереет и свет падает наискосок. Минуты одиночества - это всегда минуты ясности и понимания. Вместе с этим - бесконечной приглушенной скорби, но пусть ее, эту тихую фоновую музыку. Без нее и так никуда, она уже давно вызывает только улыбку, как и любая другая привычка. Ясность осознания всегда стоит всего остального.
По земле, на земле... Все это бесконечные условности. Бесконечные и беспрерывные. А если закрыть глаза, то все отпадает, как короста, как шелуха. Остаются шумы и голоса вокруг... звездная пыль. Звонки мобильных телефонов, на каждый из которых поневоле вздрагиваешь - не мой ли? - иногда обрывки чужих мыслей, неведомым образом проникающие тебе под череп и копошащиеся там, словно тараканы... брр. Пыль. Звездная и простая, серая. Когда едешь с работы, устало закрывая глаза, поневоле думаешь, что если вкрыть вены каждому, включая себя саму, потечет пыль вместо крови. Густая и пресная на вкус. Instead of love.
Стою у стойки кафе, курю, ожидая кофе с молоком и корицей. Движения мира сомнамбулически неровны и неторопливы. Это не жизнь и это нечестно, впрочем, в сравнении со смертью и любовью - все мелочи. Все - пыль. Какая бы то ни было.
Сравнима с ними - только воля к победе, неудовлетворенное вечно желание - ввысь, бьющееся в крови.
Дожидаюсь кофе, ухожу за столик - пить его и смотреть сквозь стекло. На улицу, куда бы то ни было. Я люблю смотреть - сквозь стекло. Всегда оставаясь по ту сторону беготни.
В мгновении рождается призрак - в стекле нечетко проступает чье-то девичье лицо, опущенный взор, высокий лоб, длинные и острые стрелы ресниц. Это чье-то прошлое.
Пыль, собранная в горсть. На земле.
Коллега подходит и садится напротив меня:
- Устала?
- Нет... - автоматически, не думая, уловив вопрос, как нечто чужерожное, случайно попавшее сюда.
- Отдыхаешь?
- Созерцаю. - уже ближе, возвращаясь. Так всматриваются в зеркало.
Он всматривается в меня пристальнее: не заболела ли? И ему ли вообще отвечаю? Приходится пояснять, разжевывать:
- Это меня не касается.
Он никогда не поймет, насколько точно. Равно как не поймет никогда, что я не своя.
Разве что, в той мере, что ничья. Как и он сам. Как и любой другой.
Скука... на земле - скука, имя ей - пыль. И я хочу, чтобы на гроб бумажные цветы летели уже сейчас. Вся прочая страсть к смерти - ложь. Когда она от непокоя - это страсть к свободе, когда от отчаяния - к надежде, когда от усталости - ко сну и забытью. Страсть к смерти существует только сама в себе. Когда подержал пыль в ладони и знаешь ей цену.
... и понял, что спасение немыслимо.
Наверное, когда-то каждый был любим. Только пошло и печально оно, когда ясность осознания настигает - потом, у перекрестья железнодорожных рельс, с похабной усмешечкой джинна из анекдота: "Хорошо, мужик, у тебя все было!" И поздно что-либо менять. Слишком многое перечеркнуто оконными рамами.
Стоят призраки воспоминаний, торчат их протянутые руки из вечности: подайте немножко тепла на восстановление души!.. Да хоть десять тонн бы, хоть бессмертия, хоть исполнение любого желания, было бы лишь оно у меня. Я люблю играть чудотворцев, это добрые роли. Когда последние закатные лучи умирают в пыли, надо же утешать себя хоть чем-нибудь.
Верю и знаю, что каждый хоть раз в жизни хотел - причинить боль кому-нибудь другому. Посмотреть, как ближний, которого предписано любить паче самого себя и который сделал все, чтобы это стало невозможным, подергается под лезвием художника. И почти у каждого - хоть разочек, хоть как-нибудь, но это получалось. Кто-нибудь плакал, посмотрев на прощание (и прощение) в его гордую спину, уткнувшись носом в занавески. Очень неэстетично, и потому одиноко хлюпая носом.
Ясность понимания происходящего с тобою приносит страдание (течет пыль по земле, течет)... а страдание порождает, в итоге, злость, которая нуждается в любви... как в искупительной жертве.
... Средневековый карнавал покаяний: процессии паломников, хлещущих бичами самое себя и других идущих в том же строю.
Боль смягчает сердце?
По идее, должна бы... по идее. В принципе.
Я вижу костистое лицо старого циника, который метко и жестко назвал все "суетой сует и томлением духа". Оно иногда проступает по ту сторону моего стекла. По ту сторону "четвертого измерения". Может быть, потому что знаю цену "человеческого, слишком человеческого", а также знаю и то, что пребываю по эту сторону сего предела. И все чаще и чаще - позволяю себе быть усталой и злой. Не нахожу в этом ничего дурного.
Вот... скользит сумрак, окутывает землю, вечер, вечер. Ветер мой, теплый мой ветер. Не умирай. Я еще не готова обходиться без тебя. Пыль в темноте; что будет с нею, когда она навсегда замрет? Замершая пыль, которую покинуло время в своем бессмысленном, в общем-то, движении вперед, и называется "мертвой эпохой", "историческим пластом".
О чем я думаю в обеденный перерыв.
Очередной звонок мобильника... взвихрилась пыль. Кажется, на этот раз - мне.
Вырываясь из потока сознания, возвращаясь, чтобы пребывать на земле, на земле и только, чтобы ни о чем потом не жалеть... ах, да...