Он ненадолго остановился в центре солнечного луча, падающего наискось, вдохнул тепло и шагнул к остальным. К тем, кто ждал его.
Прошел мимо занятых своим разговором менял в коричневом, задержался около детей, сжимавших молитвенники и ожидавших ласкового слова... потрепал их по головам и ничего не сказал. Улыбался. Все живое тянулось к его рукам. Даже солнечные лучи.
Остановился около неопрятно одетой женщины с испитым лицом, хранившим следы побоев. Она опустила взгляд, но он рассматривал ее очень долго, склонившись к ней. Женщина беззастенчиво вдыхала запах его волос, никто не ревновал.
Под его шагами половицы поскрипывали очень тихо. Он был исключительным, он, желающий быть одиноким, не созданный для одиночества. Ибо тот, кому дана мудрость очарования, по определению должен снисходить к смертным, склонять к ним чашу своего духа. Дабы испили и успокоились. Иначе невыполненная задача исказит его. Изувечит. Изуродует. И он никогда не согласится на это, со снисходительной радостью принимая свои обязанности и права.
Он - из тех, к кому дары приходят в срок.
Я - единственная из всех собравшихся, кто не ждет его прикосновения, его взгляда, его милости. Я довольно жила для того, чтобы понять, что в любом снисхождении всегда будет изрядная доля иллюзии.
И около меня он остановился лишь для того, чтобы разомкнуть уста. И тихо уронить:
- Нет. У нас не принято...
... На самом деле, я знаю, что он хотел этим сказать. Вовсе незачем это перекодировать в доступный рациональному восприятию текст...