Парагваев влюбился в Уругваеву. Но добиться ответного расположения никак не мог. Тогда, движимый обидой и уязвленным самолюбием, он отважился на последнее, решительное письмо:
"Доброй души товарищ Уругваева.
Прошло ровным счетом три дня с нашего последнего и единственного совместного моциона (а перед тем два сеанса телефонной связи за мой счет), но никакой последующей реакции от Вашего, так сказать, лица обнаружено не было. Томимое мучительным ожиданием, сердце преданного Вам всем телом воздыхателя пришло в полную функциональную негодность. Призываю, молю, как есть, на коленях, обозначьте наконец первостепенные причины своих холодных безразличных отношений.
Ежели что на прогулочке не по нраву случилось - и то невозможно. С моей стороны все необходимые мужские обязанности были выполнены идеально-безукоризненно. Мало что гвоздичку предлагал для Вас приобрести (Вы, замечу, добровольно отказались); мало что изысканные анекдоты про Ржевского озвучивал, так и на обратный билет Вам средств из остатнего капитала наскреб (основной, прямо скажем, на папиросы ушел; но кто ж повинен в безоговорочной скудости маменькиной пенсии?!).
Засим всецело подвергаюсь Вашей воле. Об одном лишь прошу - хоть о единой толике снисхождения к искренне любящему сердцу.
Ваш Парагваев".
Через несколько дней явился ответ:
"Парагваев.
Ты совершенный пустослов и форменное ничтожество.
Коли уж про обратный билет, так ты мне вместо десятирублевой монеты пятьдесят копеек подсунул. Через это мне и штраф в автобусе оформили и пешее перемещение до дому обеспечили. Благодарю, спасибо, но нет.
Уругваева".
С десяток раз кряду перечитав столь безжалостные строки, посмаковав свое абсолютное унижение и упадок нравственных сил, Парагваев заметно побледнел и навеки бесследно исчез. Впрочем, этого никто так и не заметил, кроме, пожалуй, "маменькиной пенсии".