Странно, но никому из психологов не удалось проследить, как и в какие моменты напрочь забытые и, казалось бы, малозначительные детали минувшего начинают властно вторгаться в подсознание, вызывая воспоминания, которые казались давно исчезнувшими из памяти из-за своей незначительности, а то и нелепости. То, о чем я хочу рассказать, произошло в новогоднюю ночь с 31 декабря 1969 года на 1 января 1970 года. Время обкатало полузабытый эпизод жизни, как море гальку, - сравняло острые края и размыло цвета. Затерлись мелочи, остались нетронутыми главные события - без ретуши и лакировки. Вообще, странная эта штука - память человека, и сложны ее законы. Можно забыть главные даты своей биографии - и оставить внутри себя запах давно сгоревшего костра, свисток электрички ранним туманным осенним утром, прозвучавший много лет назад. Из таких вот мелочей складывается неуловимый аромат ушедшего времени, аромат прожитой жизни. Иногда, хоть и редко, вспоминая что-либо из минувшего, я обращаюсь не к хронологии - годам и датам, а к невыветривающимся и оставшимися со мной навсегда вот таким ощущениям времени.
***
В мае 1969 года, перед самыми выпускными экзаменами в школе, с факультета журналистики Уральского госуниверситета мне пришло приглашение: поступайте к нам! Они меня знать не знали и никогда не видели, но в декабре 1968, в самый канун Нового года я, неожиданно для себя, стал одним из четырех лауреатов конкурса "Золотое перо", проводившимся для старшеклассников популярным в то время журналом "Журналист". Вообще, в моих планах была учеба в Ленинграде, в ЛГУ, но подписанное ректором Уральского университета письмо что-то весило, и, по настоянию родителей, я поехал в Свердловск. Вступительные экзамены сдал хорошо, а вот в конкурсе анкет у меня оказался непроходной балл: дед по отцу служил у белогвардейцев, арестован в 1935 году "по линии НКВД"; родители мамы тоже репрессированы и сосланы на север Сибири, сама она до учебы в Томске жила в спецпоселении-комендатуре. Обо всем этом я тогда не знал, но знали "те, кому надо". И по анкете я никак не подходил для студента очень идеологического факультета журналистики. Поэтому в списках зачисленных моей фамилии не было, но под списком висело объявление с приглашением зайти в приемную комиссию. Там замдекана душевно меня встретил и объяснил: на журфак принимаются только абитуриенты со стажем работы. Я спросил, почему же сдавшие хуже меня такие же школьники зачислены, а я нет? Я же с ними на соседних койках в общежитии спал, оценки каждого знаю! И зачем вы тогда письмо с приглашением прислали? Что-то не спрягается подлежащее со сказуемым. Он впал в ступор, не зная, что ответить, ведь всем хочется выглядеть, хотя бы в своих глазах, порядочным человеком... Но оставим каждому его грехи. В общем, приходите завтра.
Назавтра со мной сухо беседовал уже не он, а серенький дядя. Попа узнаешь и в рогожке, чекиста - и в рясе. Он скучно повторил слова о стаже, даже не слушая моих возражений, и утешил тем, что я - студент, меня зачислили на заочное отделение философского (!!!) факультета. Вручил студенческий билет, пожал руку и отвел в деканат, при этом на руки не выдали справки о полученных на экзаменах оценках - тоже не по забывчивости. Люди поопытнее, сути не знавшие, но понимавшие в жизни побольше, чем я, дали совет не рыпаться - с саблей против танка не лезут. Учтите: был я в ту пору очень молод и невероятно глуп, не имел никакого жизненного опыта, да еще растерян и обижен тем, что не зачислили. Я даже родителям, звоня домой, ничего не говорил больше недели, надеясь на какое-то чудо. Но его так и не случилось, и остался я на установочную сессию. Во время сессии и познакомился случайно с Вадимом Айзерманом: при оформлении в читальный зал библиотекарша увидела, что мы оба родом из маленького пристанционного поселка в Тургайской степи Казахстана, а сейчас живем в одном городе. Немцев в Казахстане после войны действительно жило куда как больше, чем в Поволжье: повыселяли еще в 1941 году, в начале войны, да и забыли вернуть обратно. Белокурый, синеглазый, самоуверенный мажор, Вадим со мной вел себя прилично. Мне его нагловатые, эпатажно-развязные манеры поначалу даже нравились, хоть я быстро понял, что весь его треп - колечки дыма и дырки от бублика. Прислониться мне было не к кому, вокруг - ни одного знакомого, если не считать соседей по общежитию, а тут - уверенный в себе, знающий всех и вся, мало в чем себе отказывающий из-за стабильного финансирования родственниками, нравящийся девочкам парень с опытом уже третьего поступления в университет. Два предыдущих раза его отчисляли с дневного - за непосещения, по его словам. Теперь он стал студентом-заочником - ну, родственные души. Но ничто не соблазнит дьявола делать добро, и правду я понял быстро: склонный к трескучей демагогии Вадим ни черта не понимал в философии и филологии, но хорошо разбирался в том, что можно проехать прицепом, на буксире в кильватере у кого-то другого, действительно знающего. Я не собирался учиться на философском, но за спиной у меня была персональная опека нашей школьной исторички Зинаиды Степановны Зиненко, лучшего преподавателя обществоведения в области, выпускницы философского факультета Ленинградского госуниверситета им. Жданова, ученицы известного социолога И.С. Кона. Она прекрасно дала нам предмет, сумев заинтересовать тем, что в школьной программе отсутствовало. Я получил от нее очень многое, по ее совету прочел кучу книг, включая популярную в те годы "Социологию личности" И.С. Кона с дарственной надписью на титульном листе: "Любимой ученице от автора".
Мы с Вадимом поселились в одной комнате общежития на улице Большакова. Вместе готовились к занятиям, вместе сидели над лекциями и заданиями к семинарам. Сидел преимущественно я, а Вадим о чем-то болтал рядом, мешая, потом добросовестно перекатывал в свою тетрадь написанное мной. Его вольные, не стесненные знаниями разглагольствования на философские темы приводили меня в неописуемый восторг, будучи эквивалентны рассуждениям чукотского шамана об устройстве ядерного реактора. Два раза я ходил с ним на его установочные зачеты - вроде как за компанию, на деле он затягивал меня в аудиторию и подсовывал билет для ответа. Я садился и писал, Вадим задумчиво смотрел в окно, потом шел сдавать. Дошло до казуса: начал я комментировать его ответ и поправлять, мы с преподавателем философии хорошо обсудили тему, Вадим удовлетворенно захлопнул зачетку, а через несколько дней тот же преподаватель недоуменно смотрел на меня, пришедшего за своим зачетом: "Как же так, ведь вы уже сдавали? Я же вас прекрасно помню!"
По возвращении в город Вадим свел меня со своей компанией. Девочки и мальчики, вчерашние школьники, как и я, или на два-три года постарше, всего восемь-десять человек. Объединяло их одно: у каждого родители занимали определенное положение в городской иерархии, "из низов" был только я. До сих пор не понимаю, как эта публика меня приняла, слишком непохожими мы были. Видимо, сыграл "фактор Вадима" - он был вожаком, ко мне относился подчеркнуто уважительно, понимая, что я полезен и необходим для него, ведь вот-вот сессия! И, как человек умный, он шкурой, интуицией чувствовал, что снобизм - это недостойная форма интеллигентности, а от меня можно чего-то набраться не только по учебе. Я много читал и занимался, знал действительно гораздо больше, чем любой из моих новых приятелей, хотя и тогда понимал, что знания - еще не ум. Несколько раз меня водили на закрытый просмотр кинофильмов, давали прочесть кое-какие книги, заворачивая их в газету и многократно предупреждая, что "никому" и "только до завтрашнего вечера" - посвящали в свой круг, круг "избранных".
Собирались мы на одних и тех же двух квартирах, и я не мог понять, где постоянно бывают родители моих приятелей - кроме нас, дома никогда никого не было. Впервые я увидел импортные гарнитуры: ни у меня дома, ни у кого-то из моих друзей и знакомых такой мебели не было. Не было люстр из чешского стекла и югославского фаянса в ваннах, не было громадных, как мне тогда казалось, холодильников "ЗиЛ-Москва", забитых невиданными продуктами, не продававшимися в магазинах. Я прикоснулся к совсем незнакомому, другому миру, где жили другие люди, где сама жизнь была другой. Эти люди ходили по одним улицам со мной, заходили в те же театры и библиотеки, смотрели те же телепередачи, вообще были очень похожи на меня, на моих близких, соседей и друзей. Но они были другими. Они не ездили в трамваях, не носили такую же, как и все, одежду и обувь, они жили в похожих, но других домах, слушали другую музыку и смотрели другое кино. Параллельный мир с пересекающимися сторонами - так я сказал бы сейчас. Тогда я просто смотрел и удивлялся тому, что их родители, создавая для всех правила, для себя делали исключение. И все - все! - эти мальчики и девочки где-то учились, или, по крайней мере, числились. А работал из них только я один. Остальным работа, видимо, мешала учебе.
Так прошла осень, приблизился декабрь, а с ним - Новый год. Решили праздновать его за городом, на даче в Запасном. Хозяева, родители одного из парней, не возражали. Необходимые для праздника продукты просто перечислили и записали без учета того, есть они на прилавках магазинов или нет, список отдали Дине, дочери директора "Гастрономторга", она кивнула и сказала, что сообщит, где их забрать. Елку решили нарядить прямо во дворе, живую, по приезде. На том подготовка закончилась, каждый получил инструкцию о местонахождении дачи и времени прибытия. Перед самым праздником меня с работы отправили в двухдневную командировку в Челябинск, сопровождал перевозимое на машине оборудование. Отправили прямо со смены, я только смог позвонить из диспетчерской домой и предупредить об отъезде. Вернулся из Челябинска ранним утром уже 31 декабря, заехал на завод отметить командировку и был благосклонно отпущен мастером готовиться к встрече Нового года. Почти весь день проспал - ночь накануне провел без сна в машине, в дороге. Вечером отправился на вокзал.
***
На привокзальной площади было пусто. Изморозь падала сверху и светилась под яркими бликами фонарей, опускаясь на мостовую. И ни одного человека, пуста даже автобусная остановка. Я вошел в здание - вестибюль тоже пустой, только у широкой стойки почты с образцами бланков, телеграмм и открыток дремлет милиционер. Под его валенки с калошами невероятного какого-то размера натек растаявший снег - давно здесь обосновался. От стука входной двери он очнулся, поймал мой взгляд, посмотрел себе под ноги и недовольно сдвинулся в сторону от набежавшей лужи и уже пригретого места, одновременно провожая меня глазами до кассы. Кассирша не дремала, но читала какую-то книжку в затрепанном переплете. С удивлением на меня уставилась, отложив свой бестселлер - этого слова тогда не знали - и спросила: "Вам чего, молодой человек?" Я склонился к окошку и попросил билет на электричку до Запасного. Она переспросила: "Вам на сегодня? Или все же завтра поедете?" Услышав подтверждение, что еду прямо сейчас, ударом выбила из странного аппарата, напоминающего огромный дырокол, билет, протянула его мне: "Чуть не один во всем поезде, садитесь поближе к первому вагону, к машинисту. Да и на станции выходить будет легче". На мой вопрос об отъезде компании, к которой я собирался присоединиться, она отрицательно покачала головой: "Никого не видела. Может, поехали без билетов, так пассажиры часто делают, особенно если опаздывают. Покупают у контролеров прямо в электричке. А какие сегодня, да в такое время, контролеры?"
Перрон был тоже безлюден. Горели фонари, освещая эту пустоту, вдоль вагонов суматошно бегала собака - единственное живое существо вокруг. Из дверей вокзала вышел давешний милиционер, проскрипел валенками мимо меня к концу состава. Темное пятно на белом фоне. Я вот написал так и подумал: а у них, у милиции, в те годы действительно была другая форма, темно-синего цвета с красным кантом вокруг лацканов шинели и погон. И свисток висел на груди.
Вагон пуст и выморожен, только слышно было, как возились и переговаривались машинист с помощником в своей кабине. Зашипело что-то, задрожал заводимый поезд. Сзади раздалось пыхтение и бормотание - все же поеду не в одиночестве, какой-то мужик, явно не городской, в полушубке, раскрыл двери и сел на скамью рядом с выходом. Металлический голос из динамика оповестил, что путешествие началось. Проплыли огни перрона, чуть дальше - огни домов вдоль линии, в том числе и того дома, где жила моя будущая жена, которой я тогда еще не знал. И не знал, с кем она встречает этот Новый год, о ком думает, о чем мечтает. Это ведь время мечтаний и надежд, канун Нового года, вне зависимости от возраста и состояния.
Я задремал, несмотря на холод в вагоне, и проснулся от толчка попутчика: "Парень, тебе не на Буранном сходить? А то я сейчас выйду, а ты проедешь незнамо куда". Я протер глаза и успокоил его, что ехать мне еще долго. Электричка остановилась, фыркнула дверями, попутчик вышел и растаял в темноте. За окнами лежала невидимая во тьме заснеженная степь, только пробегали мимо столбы опор. Снова остановка, вошли две женщины лет по тридцать пять и с ними парень в распахнутом пальто и с гитарой. Но, вопреки ожиданиям, они не пели и вообще вели себя тихо, до меня доносилось лишь бухтение их голосов. Так, следующая остановка моя. Двери растворились, выпуская в темноту и холод. Из электрички больше никто не вышел. Фонарь горел вдали, у домика станции, а вокруг - сплошная ночь и темнота. Я развернулся и потопал назад, в сторону, откуда приехал. Электричка, свистнув, уехала дальше в новогоднюю ночь, я в одиночестве шел вдоль насыпи. Метров через пятьдесят вышел на дорогу вдоль домов и пошел по ней. Редко в каком домике по обочине был виден свет, в основном это были летние дачи, безлюдные до весны. Минут через двадцать я дошел до нужного мне дома и еще издалека увидел, что света в нем нет. Подошел к калитке, убедился в том, что она на замке, а за ней снег лежит на тропинке нетронутый - значит, никто здесь не был все последние дни. Сказать, что я растерялся - это ничего не сказать. Ночь, вдали собаки лают, вокруг ни души, через полтора часа наступит Новый год - и я один, у закрытой дачи, с дурацким пакетом в руках, где лежали заботливо упакованные мамой две бутылки сухого вина, банка крабовых консервов "Скатка" и две банки рижских шпрот - дефицитные по тем временам продукты, неуместные и ненужные на этой полузаброшенной станции, как никому не нужен был здесь и я. В охвативших меня чувствах были испуг, обида, злость, недоумение, непонимание, но главное - что делать дальше? Я помнил, что первая электричка по расписанию пойдет только завтра утром, а до этого не будет ни одного поезда. Железная дорога, конечно, не остановится, товарные поезда будут проходить, но ведь на них в город не вернешься. Как бы в подтвержденье моих мыслей по недалекой насыпи застучал колесами товарняк, заскрипели колеса притормаживающих вагонов. Ну, что ж, пойду на станцию, посижу до утра там, ведь не выгонят меня на мороз. Но тут на противоположной стороне улочки открылась дверь небольшой деревянной сторожки, в ее проеме показался силуэт, а у силуэта из-под ног выскочила и затявкала на меня собачонка типичной дворовой породы. Человек стоял и смотрел в мою сторону: "Эй, кто там? И чего нужно?" - оклик был сделан вполне миролюбивым тоном. Я перешел дорогу, остановился у калитки, что была чуть выше моих коленей, и пояснил: "Да вот, собирались встречать здесь Новый год, я приехал, но, видно, случилось что-то, никого больше нет". Над дверью вспыхнула тусклая лампочка, мужчина лет сорока шагнул в мою сторону, пригляделся, заговорил: "Не было здесь никого, я бы увидел. Ну, и куда ты теперь?" Был он среднего роста и средней внешности, в меховой безрукавке, которую моя бабушка называла "душегрейкой", брюки заправлены в шерстяные носки домашней вязки, на непокрытой голове - изрядно прореженный временем чуб, стрижка "под бокс", так городские жители давно не стриглись. Я махнул рукой в сторону станции, он помолчал, приоткрыл калитку и сказал: "Давай, заходи. Дача маленькая, но нам троим хватит. Чаю попьем, поговорим, так ночь и кончится. Утром на станцию пойдешь, чего тебе там сейчас делать? Да и замерзнешь, пока будешь идти до нее, не май на дворе".
Я зашел за покосившийся заборчик и пошел к распахнутым дверям домика. Даже отсюда, от калитки была видна стоящая посередине приземистая чугунная печка, пятнами красневшая от жара, и со стороны промерзшей улицы выглядела она сюрреалистично и маняще. Хозяин протянул мне руку: "Василий. Живу на этой дачке, сторожу вот тот дворец, что позади, на участке. Не достроили, бросили зимовать, вот хозяева и боятся, что за зиму все растащат. Народ на это у нас здесь бедовый, только положи, сразу найдется, кому поднять! Ну, не морозься, проходи!" Мы зашли в домик, при этом я чуть не наступил на путающуюся под ногами собачонку. Хозяин цыкнул на нее, она спряталась в угол и оттуда блестела черными глазами.
Хижина Василия походила на дачу не больше, чем юрта кочевника - на султанский дворец. Небольшая комната с печью посередине и широким топчаном у стены, напротив - покрытый клеенкой стол и два табурета, в углу - базарного изготовления одежный шкаф родом из тех же годов, когда я сам появился на свет, и полка с посудой. Напротив входной двери - задернутое цветастой занавеской окно. Единственное напоминание о веке двадцатом за стенами этого жилища - транзисторный приемник "Альпинист" на столе, жуткое творение радиокудесников тех лет с двумя диапазонами - длинных и средних волн. Да еще лампочка под потолком. Сам Василий выглядел так, как вы его уже себе представили: типичный житель пригорода, какой-то неприбранный, хотя неопрятным его назвать было нельзя. Казалось, что не только в домике все грубо и небрежно было сделано его руками, но и одежду для себя он сшил сам - бесформенные брюки, рубашку в клетку, заношенную "душегрейку". Стриг себя он тоже сам. Но выбирать было не из чего, а до Нового года - меньше часа оставалось.
***
Мы сидели у стола и пили чай, Василий что-то рассказывал очень для него важное - наверное, о своей жизни. Я его не слушал, просто сидел в тепле, оттаивая снаружи от уличного холода и замерзая все больше внутри. Я понимал, что почему-то решено было не ехать на дачу, но то, что мне об этом не сказали, просто забыв, задело так, что и до сих пор нет слов, чтобы описать свои тогдашне чувства. Уже потом, прожив годы, я понял, что не стоит искать злого умысла там, где все объясняется просто глупостью или безответственностью. А тогда... Все было у меня в голове: и ощущение униженности, и бессильная ненависть к моим - теперь уж точно бывшим - приятелям, и понимание собственной для всех них ненужности, и четкое осознание где-то глубоко в душе, что ничем я не смогу им отомстить, кроме как пройти мимо с гордо поднятой головой...
Сквозь жуткий треск приемник сказал: "Московское время двадцать один час тридцать минут. Новый год шагает по стране! Мы включаем репортажи наших корреспондентов из краев и областей СССР, куда уже пришел тысяча девятьсот семидесятый!" Ну вот, полчаса в старом году жить осталось, пора его провожать, хоть и нет настроения. Я развернул пакет, поставил на стол вино и консервы, повернулся к Василию, смотревшему на бутылки глазами больной глистами собаки: "Ну, что, проводим и встретим"? Василий, крутя в руках бутылку венгерской "Бычьей крови", с надеждой спросил: "А что, водки нету"? Я ответил, что нет, потому что водку не пью. Он вздохнул сожалеюще, извлек из шкафчика стаканы и тарелки, уселся на табурет напротив. Потом, спохватившись, достал откуда-то из тумбочки квашеную капусту в банке, вареную картошку в миске и кусок копченого сала: "Ну, давай за старый и новый"! Мы выпили темно-красное вино, я - глоток, Василий - весь стакан, поморщившись при этом: "Кисленькое и слабое"! Однако от второго стакана не отказался, придвинул к себе шпроты. Банку крабовых консервов долго разглядывал с недоумением и осторожностью, как папуас - погремушку, отодвинул на центр стола: "Это не для нас"... Все остальное было для него, и он вел себя так, будто вырос в многодетной семье в ленинградскую блокаду: все хватал со стола и съедал мгновенно. В основном его усилиями мы подмели всю закуску ударно, еще до боя курантов, а за наступивший год выпили остатки вина уже не закусывая и с пустым столом. Да и то я просто придвинул ополовиненную им вторую бутылку к себе, сказав: "Это - за Новый год", иначе он бы выдул "кисленькое", не дожидаясь ни меня, ни двенадцати часов. Заиграл гимн, в те годы его не пели, из приемника через треск пробивалась только мелодия. Я встал из-за стола, открыл дверь и вышел наружу. Где-то далеко раздавались чьи-то веселые крики, хохот и визг. Я стоял, смотрел на темную дачу напротив и прощался с иллюзиями. Хотя поймал себя на том, что, даже открывая дверь, еще надеялся: а вдруг кто-то приехал сюда, за мной? Зажег свет в комнатах, ходит нервно по выстывшему дому, ожидая моего появления и сожалея, что вот так все получилось. Но никого, конечно, не было, дом слепо смотрел на узкую улочку темными окнами, на калитке все так же болтался замок, а предназначенная стать новогодней и праздничной ель во дворе была засыпана изморозью. Постояв, вернулся в дом Василия. Он сидел за столом и клевал носом. Взглянув на меня, похлопал по широкому топчану: "Ты давай, ложись, а я пройдусь, посмотрю для порядку. Тут же еще две дачки на мне, хозяева приплачивают за сохранность, так хоть подойду к ним сегодня" - и бравый страж отправился с дозором во тьму новогодней ночи.
Заснул я сразу - сказалось нервное напряжение от случившегося. Когда проснулся, рядом храпел Василий, накрывшись своим ватником. От непогашенной снаружи лампочки в домик пробивался свет. Я посмотрел на циферблат старенькой "Ракеты", отданной мне отцом после покупки для себя нового механизма. Почти четыре часа. Хотелось пить после соленой капусты. Я слез с топчана, подошел к стоящему в углу ведру, прикрытому сверху дощечкой с кружкой на ней. Напился, присел у стола. Сидел и слушал равномерный храп Василия, позвякивание вылизываемой собачонкой банки из-под шпрот, далекие перестуки товарного поезда. Потом поднялся, оделся и вышел. На столе, придавив его так и не открытыми крабами "Скатка", оставил листок из лежащей тут же школьной тетрадки, на котором крупно написал найденным карандашом: "Спасибо!"
Светлее и теплее на улице не стало, но я согрелся в домике и шел не спеша, зная, что времени в запасе навалом. Дошел до станции и приготовился стучать в двери, уговаривая пустить меня до электрички, но она оказалась открытой. Внутри, возле круглой печки-голландки, сидели на стоящих вдоль стен казенных скамьях с высокими спинками три человека, женщина лет тридцати и двое мужчин за сорок, все в разных углах, из чего я решил, что они не знают друг друга. Что заставило каждого из них за несколько часов до поезда прийти на станцию - не ведаю, но явно не самое радостное событие выгнало их на улицу в новогоднюю ночь, привело в неприветливый домик с казенной зеленой краской на стенах и едва теплой печью.
Я тоже присел на скамью, спать не хотелось. Да и никто из попутчиков не спал, как никто ни с кем не разговаривал. Прошло немало времени, прежде чем вошел железнодорожник в форменной шинели и шапке черного цвета с молоточками и произнес скучно и сипло: "Электричка из Карталов, первый путя". Не знаю, почему, но вот запомнилось же: не "путь", а "путя". Мы вышли, разбрелись по перрону, сели в подошедший поезд - каждый в свой вагон, отдельно от других. Поезд свистнул, дернулся, проскочила мимо окон дача Василия, неразличимая в темноте. Я нашел в вагоне сиденье с подогревом, умостился на нем в надежде собрать крохи хоть какого-то тепла. Перрон городского вокзала был так же пустынен, как и при отъезде, немногочисленные приехавшие пассажиры тут же разошлись кто куда, и снова свет фонарей озарял пустую площадь.
Я пришел домой, разбудив всех неожиданно ранним появлением. На вопрос "Как встретили?" пробурчал, что нормально, и улегся спать, предупредив, что ни для кого из звонящих меня нет дома. Уснул, проспал почти до вечера, все это время телефон часто дзынькал. Поднявшись, покосился на добросовестно составленный список тех, кто меня хотел услышать, смял его и выбросил, не читая. Родители ни о чем не спрашивали, я ни о чем не рассказывал. Вечером уселся у телевизора, потихоньку выдернув телефонный шнур из розетки. Второго января был уже обычный рабочий день, все ходили, как дохлые мухи, обменивались впечатлениями от праздника, толком никто не работал. Вечером повторилась картинка из вчерашнего дня: звонки, звонки, я не подходил к телефону. Так продолжалось, может, с неделю, потом все прекратилось. Телефонную трубку я не брал в руки еще с месяц, но никто мне больше не звонил.
***
Я так и не узнал ни тогда, ни потом, что же произошло, по какой причине празднование на даче отменили и почему мне об этом не сообщили. Месяцы и годы спустя, всю последующую жизнь я никогда и нигде ни разу больше не встретился ни с одним человеком из прежней компании. Не знаю судьбы ни одного из них, ничего ни о ком не слышал. Странно, ведь мы жили в одном, не очень большом городе, все они были детьми заметных в нем людей, но вот так сложилось. Я просто выпрыгнул из их мира, чтобы больше с ним не пересекаться, а они исчезли из мира моего, будто и не появлялись в нем никогда. В феврале, во время зимней сессии, я еще озирался на лекциях, ожидая увидеть Вадима, но он так и не мелькнул ни разу. Думаю, и в этот раз привычно вылетел из университета, не дождавшись экзаменов.
А в октябре, перед призывом в армию, я поехал в Запасное к Василию. С собой вез пакет с банкой шпрот, кругом краковской колбасы, бутылкой лучшей в то время водки "Посольская" с разрисованной под Палех этикеткой и коробку с радиоприемником "Россия", имевшим все диапазоны волн и не нужным мне на ближайшие два года. На станцию приехал утром, дошел до знакомого домика. Он был закрыт. Не на замок - двери и единственное окно забиты досками, заборчик с запомнившейся невысокой калиткой повален, двор зарос бурьяном, а недострой, который берег Василий от односельчан, так и остался недостроем. Я побродил вокруг, надеясь хоть кого-то встретить и спросить про зимнего знакомца. Но была сырая осень, горько пахло прелой листвой, на дачах и в округе - ни единой живой души. Даже собаки не лаяли. Походив по окрестностям, вымокнув под накрапывающим дождем и никого так и не увидев, часа через два я ушел на станцию и вернулся в город.
Так из моей жизни исчезли все люди, как-то причастные к тому неприятному эпизоду. Да и сам он постепенно забылся, затерся в памяти, вспоминаясь все реже и становясь все тусклее, хотя сильно изменил меня. Думаю, мой характер и судьбу тоже. Не случись того, что тогда случилось, многое было бы в жизни не так, пошло бы другим путем. Я получил в ту ночь мощную и болезненную прививку от иллюзий и пустых надежд, в один раз научился полагаться только на себя, доверять только самым близким людям. Навсегда перестал обращать внимание на мнение о себе тех, кого сам не уважал. Гораздо позже я наткнулся на сразу принятую мной фразу Коко Шанель: "Мне все равно, что вы обо мне думаете. Потому что я о вас не думаю вообще". А еще в характере появилась значимая черта: я очень боюсь потерять людей, которых люблю. Иногда даже задаюсь вопросом, есть ли кто-то, кто так же боится потерять меня? Надеюсь, что да.
Было мне всего семнадцать, я жил ожиданием прекрасной будущей жизни, ее ощущением, ждал только лучшего. Но... Незадолго до ухода в армию вернувшийся из редкой тогда загранкомандировки сосед подарил на память толстый цветной карандаш с шестьюдесятью четырьмя гранями. Все грани были разных цветов, как разноцветной была и сердцевина: пишешь вроде красным, поточил грифель - и вот уже зеленый след остается. Я любил катать по столу эту забаву: крутишь между ладонью и столешницей, и мелькают немыслимые расцветки, перестаешь крутить - а сверху почти всегда темный цвет. Вот и тогда судьба не повернула ко мне светлую свою сторону, надежды не сбылись. Но вращался карандаш, мелькая всем мыслимым спектром, разбрызгивая по сторонам радугу...