Осень наконец-то показала своё настоящее лицо без парадного макияжа ярких листьев, без подведённой синевы неба, без утончённой лёгкости летящих в прозрачном воздухе паутинок. Растрёпанной старухой она металась по грязным лужам, раскидывая жалкие остатки полинявшей листвы, тоненько подвывая ветром и швыряясь иглами холодного дождя.
Может быть, для кого-то это было просто дрянной погодой, но он был художником и всё, что происходило вокруг, наделял своими характерами, своими образами. Так легче запоминались те мелкие детали, которые потом, растворяясь в акварели, темпере, гуаши, придавали картине особый колорит. И глядя на неё, казалось, что ты вроде бы читаешь рассказ.
Так было давно, когда он был совсем молодым, наивно верящим в то, что красота спасёт мир, и его призвание - показать эту красоту. И люди, покупая написанные им картины,, будут приносить в свой дом частичку его души, ту маленькую искорку тепла, которую он вкладывал в каждый мазок. И его мастерская была полна высоких надежд. А сейчас он даже и не помнил, когда последний раз заходил туда. По крайней мере, за прошедшее лето он ни разу не ступил на тропинку, ведущую в это, некогда самое любимое им место. И не потому, что кисть больше не слушалась его, нет. Она так же как и раньше могла сказать многое в руках не старого ещё художника. Просто мир вокруг всё больше и больше стал походить на зловонную клоаку, куда под видом демократии, то бишь, свободы слова, мнений и поступков, вливалось из преисподней всё самое низменное и отталкивающее.
Он не был ни атеистом, ни поклонником церкви. Жил, как и все. В тяжёлый час вспоминал о Боге, даже знал наизусть несколько молитв - бабушка ещё научила. В светлый - не прочь был выпить стаканчик-другой и посмеяться над не совсем приличным анекдотом. Но последнее время его стали одолевать странные, не свойственные ему мысли. Если ты, Бог, всесилен, то как же ты допускаешь торжество Сатаны? Неужто он сильнее и ты отдашь ему на откуп этот мир со всеми потрохами?
Часы пробили десять. За серым утренним окном вновь завёл заунывную песню дождь. Пора было уже выходить, но сегодня не хотелось идти и в литературную студию. Когда-то и туда он ходил с удовольствием. Это было место, где можно было поговорить и поспорить о том, что волнует, поделиться своими мыслями. Но этот маленький мирок старел так же, как и его обитатели. Кто-то уходил, не оправдав свои надежды на всенародное признание, кто-то, оставив светлую память, уходил навсегда. Осталась горсточка престарелых барышень, слегка помешанных на своей уникальности. Их уже никуда не приглашали выступать, просто потому, что в век нано технологий было уже не до рифмованных строчек про листочки и цветочки. А бацать рэп им было не под силу. Но они упорно собирались каждые две недели, чтобы пару часов подрожать в нетопленном помещении, выкладывая друг другу строчки, прибежавшие в их усталые головы. "И на что же они надеются, - буркнул он в сердцах. - пойти, что ли выдать им на последок речь о настоящей поэзии и их тщетных потугах". И он пошёл, раздвигая плечом совсем неуютную погоду. И вдруг замер - над серой пеленой дождя, над мокнущим городом плыл светлый колокольный звон. Он наполнял душу какой-то высокой, неземной радостью, изгоняя из её уголков плесень неверия. И вдруг как-то ясно, осознанно пришло понятие: да ведь это и есть испытание божие. Кто устоит кротким нравом, не сгорит в горниле искуса, тот и будет жить дальше, радуясь каждому дню, счастью что-то делать своими руками, умению довольствоваться тем малым, что отпущено и доступно в жизни. Ведь это так просто и ясно! И словно подстёгнутый тёплой волной осознания, он поспешил в этот холодный зальчик. Шагнул через порог: "Девчонки! Какая же чудесная погода на дворе! Настоящая поздняя осень!".