Тело болело, вчера Чаликов перетренировался. И болело оно все сильнее и сильнее.
Такое уже не раз бывало. Боль была мерзкой и нелокализованной, со спины отдавало в живот, оттуда обратно, боль словно бы переливалась при каждом движении.
На видеосвязь он пришел первым, потом появился какой-то козел, а за ним еще один парень с чаликовского барака, его Чаликов близко не знал, поскольку бараки объединили недавно. Связь с Москвой прервалась и потому сперва пошел один, потом другой, как местные, а Чаликов ждал в коридоре, офигевая от все усиливающейся боли и размышляя о том, не повредился ли все-таки какой внутренний орган.
Наконец дошла и его очередь. Козлу, как здесь говорили, воткнули, а барачный знакомый что-то малоэмоционально объяснял по поводу результатов, да Чаликов не понял ничего, вежливо покивав в ответ.
Суд тянулся и тянулся и Чаликов мечтал лишь о том, чтобы эта кафковщина поскорее закончилась, чтобы попасть домой, то бишь в барак, да свалиться на шконарь. Результаты интересовали его сейчас мало, да и заранее они были известны, эти результаты.
- Вам ясно решение суда? - спросила судья.
- Нет. Повторите пожалуйста.
- Суд признал недействительным продление вашего срока на полгода.
- Спасибо...
Обалдевший от боли и от неожиданного подарка суда Чаликов вышел из клуба и, хотя время было обеденным, отправился в барак, лег на шконку и вырубился.
- Ну как там суд? - спросил сосед по проходняку, вернувшись с рабочки.
- Да вроде как отпустить должны...
- Рад за тебя! Чифирнем на дорожку, да и собрать тебя надо, не в положняке же уходить...
Но никто не спешил явиться с обходным и Чаликов на следующий день собрался на работу. Организм пришел в норму, боли почти не было.
На работе, как обычно чифирнули с утра, коллеги по цеху отпускали шутки да прибаутки над освобождающимся, никто в его освобождение не поверил. Да и он сам не верил.
"Будет обжаловано, как уже бывало", - думал он, - закон снова играет со своей жертвой в кошки-мышки.
Пятница прошла, бегунок не появился. Впереди были суббота с воскресеньем, в которые не выпускали, да унылая неопределенность. Точнее, одновременно с этой неопределенностью, унылая, размеренная определенность - вечером на расход, утром лагерный деликатес - яйцо, проверка, сон до обеда, проверка, чтение, телевизор, - тоскливая, неумолимая размеренность лагерного быта.
Чаликов пошел в душ, который был в здании другого цеха. Этот угол рабочки был особым. Здесь были ворота, в которые он некогда заехал на автозаке, заехал, чтоб задержаться на неопределенный срок. Здесь с этого места вечерами был виден закат. Вечер был здесь, он был повсюду, а вот закат был гостем с воли. Далекие деревья, несколько домов, облака, в которые садилось солнце, все это принадлежало воле, все это казалось близким, рукой подать, но эта близость была только пространственной, ненастоящей, от воли отделяла пропасть дней, время, оно было непреодолимым, а потому реальным, главной реальностью для любого зэка.
Здесь всегда наваливалась тоска.
Но в этот раз было иначе. Помывшись в душе, Чаликов только успел одеться, как вошел бегунок.
- Вот ты где! Тебя все ищут!
- Кто ищет?
- Давай, давай! Тебе освобождаться!
Время было уже под восемь часов вечера, поздновато для освобождения.
Чаликов едва успел заскочить в барак, забросить письма в подаренную корешем как раз на невесть когда грядущее освобождение модную смаклеванную сумку и скомканно попрощаться со всеми попадавшимися по пути, а его торопили фотографироваться на справку, потом он затормозился у закрытой локалки, потом застрял на выходе, поскольку не было фельдшера взять биоматериалы. А время шло и вероятность освобождения сегодня становилась все призрачнее.
- Давайте я сам себе палец отрежу, - предложил он, осознав перспективу вернуться обратно, поскольку фельдшер мог уже и не явиться. - Положите в холодильник, а фельдшер завтра для своих биоматериалов использует.
Но обошлось без крайностей.
Сколько раз представлял он себе этот момент. Представлял, как откроется дверь в свободу, как он вдохнет этот воздух воли... Но вышло все скомканно, враздрызг.
Чаликов, как был в положняке, вышел во тьму и холод ранней весны, в борющийся с коронавирусом мир, не успев ни чифирнуть на дорогу, ни переодеться, ни попрощаться с корешами. Из-за этой спешки было ощущение, что он что-то забыл, что-то оставил, что-то важное.