Достоевский сказал в свое время фразу о красоте, фразу, которая с тех пор скитается по миру. Фразу резкую, словно выстрел. Вот только не холостой ли это был выстрел?
Так и бродит фраза по свету, резонируя эхом в пустых головах, не будучи ни понятой, ни отброшенной. Красивая фраза о красоте, за красивостью которой не видят проблемы.
Так стоит ли нам ждать спасения от красоты и как вообще понимать эту мысль?
Прежде чем говорить о том, как ее понимать, давайте обратимся к миру явлений и посмотрим, как ее уже процессуально понимают. Точнее, "понимают".
Красота в нашем обществе занимает важное место. Достаточно выйти на улицу, чтобы оказаться в ее окружении, достаточно включить телевизор или компьютер, чтобы с их экранов на нас хлынули потоки красоты. Нас окружают красивые машины, прекрасные женщины, удивительные интерьеры. Каждая пачка сигарет, каждая банка с горохом и каждый рулон туалетной бумаги оказываются столь густо разукрашены рисунками, эмблемами, узорами, что в глазах рябит, "все ничтожество мира оказалось преображенным эстетикой" (Бодрийар).
Но та ли это красота, что имелась в виду Достоевским? Или - что более важно, поскольку иметь в виду он, в общем-то, имел право что угодно - та ли эта красота, которую стоит иметь в виду в соответствии с его постановкой вопроса?
К примеру, Вэйль так выразила свое сомнение в общепринятом понимании красоты:
"Если красота - это подлинное присутствие Бога в материи, если общение с прекрасным - это таинство в полном смысле слова, то откуда берется столько извращенных эстетов? Нерон. Не похоже ли это на потребность сатанистов в освященных облатках? Или же, скорее, такие люди привязаны не к подлинной красоте, а к ее плохой копии? Ведь как есть божественное искусство, есть и искусство демоническое"
Итак, с красотой, как оказывается, не так все и просто. Мы окружены красотой в симуляционном, демоническом ее варианте, наше же, охваченное пылкой любовью к красоте общество, оказывается при ближайшем рассмотрении толпами аплодирующих ей "извращенных эстетов".
Надо полагать, Достоевский имел в виду нечто другое. Но что именно? И как провести границу между демонической красотой извращенного эстетизма и тем вариантом, от которого Ф. М. ожидал всеобщего спасения? Вопрос требует прояснения.
Вспоминая относительно недавнюю дискуссию о гламуре, следует отметить, что явление это, казалось бы, столь далекое от высоких эйдетических сфер, не зря привлекает внимание людей философствующих. Гламур - это одно из отчетливых проявлений современных тенденций перверсивности эстетизма масс.
Вэйль пишет следующее:
"Женщина, разглядывающая себя в зеркале и прихорашивающаяся, не стесняется низводить себя - бесконечное существо, имеющее отношение ко всему на свете, - к мизерному пространству. То же самое происходит всякий раз, когда мы возвышаем свое "Я" (социальное, психологическое "Я" и т. д.) - как бы высоко мы его не вознесли, низведение будет бесконечным, ведь мы сводим себя к тому, чтобы быть только этим. Когда же "Я" приниженно (по крайней мере, если энергия не пытается возвысить его в желании), мы знаем, мы - не это.
Очень красивая женщина, рассматривающая свое изображение в зеркале, вполне может полагать, что она есть это. Некрасивая женщина знает, что она не есть это"
То, что сказано о женщине, может быть перенесено и на что угодно другое - уделяя слишком большое внимание незначимым деталям, человек упускает главное, в погоне за внешним - упускает внутреннее. И вот уже сама возможность внутреннего поставлена под сомнение - был ли мальчик, был ли человек, или существует лишь его симуляция?
Гламур - это погоня за деталями, доведенная до абсурда, когда детализирование доводится до исчезновения того, чему детали должны служить - за хаосом четких деталей исчезает целостность. Детали перестают складываться в сумму, перестают существовать вместе и оказываются вдруг сами по себе. Современное восприятие красоты - это некое суммирование деталей, при котором объект не воспринимается как целостный. Человек не видит человека.
Красота, конечно же, не сводится к той красоте, которую обрушивает на нас гламур, но этот поток мы можем рассматривать в качестве примера, на котором видно и все остальное подобного рода.
Вот у Вэйль есть и другое мнение о красоте, которое, можно противоположить первому:
"Красота - это такая телесная привлекательность, которая удерживает на расстоянии и диктует воздержание. В том числе и воздержание от самого интимного - от воображения. Все остальные объекты желания мы не прочь поглотить. Красота же это такой объект желания, который мы не хотим поглотить. Мы хотим, чтобы она просто была"
Предложенный Вэйль критерий разделения демонической красоты (назовем ее красивостью) и красоты настоящей, обладающей, согласно Достоевскому, спасительными способностями, выглядит вполне действенным. Красивость отрывает, уводит от реальности, возбуждая воображение, красота отрезвляет и возвращает к реальности. В какой-нибудь капле росы на травинке для нас неожиданно на мгновение отражается весь мир в его бесконечности, в его действительности. В элементах гламура отражаются лишь человеческие фантазии, причем не из самых сложных.
Красота это в определенной степени столкновение с реальностью, она неожиданна и способна поэтому ошеломлять. Реальность нельзя желать (можно лишь ждать ее, предвкушая или боясь) - она имеет внешнюю, принудительную природу и поэтому она на шаг впереди любой рефлексии. Мы можем желать лишь собственные представления, потому что реальность всегда вмешивается в них извне.
По большей части человек находится в котле собственных представлений. Если бы они были бы в состоянии это сделать, то большая часть людей предпочла бы остаться со своими грезами и отсечь пуповину мира, по которой к ним проникает реальность. Знаки реальности жестоки. А жестоки они потому что неподконтрольны скудной фантазии.
И выходит - то, что выше мы назвали вслед за Симоной демоническим вариантом красоты, красивостью, может быть определено как красота не от реальности, а от ее отражения в сознании человека. Не настоящая, а выдуманная, надуманная, и в силу этого лживая, пытающаяся заслонить собой реальность.
Как сказал Ле-цзы: "Гонятся за красивым - получают безобразное"
И та красота, за которой "гонятся" люди, которую они пытаются смастерить на своих конвейерах, это не истинная красота, это подделка - не красота, а лишь красивость. Она заведомо искусственна, заведомо вторична, заведомо копия. Причем неизвестно чего.
Истинная красота не создается, она возникает. Человек может лишь позволить, не мешать ей вырасти, но не способен вырастить ее. Дерево, если его тянуть за верхушку, расти быстрее не станет, скорее наоборот.
Но красота должна быть не только найдена, или обретена, или выращена, она должна быть еще и воспринята. Несвободный не способен увидеть красоту. Чтобы воспринять красоту, надо быть способным к этому. И когда некто воспринимает красоту - это его шанс на нечто большее, чем существование - на жизнь.
Удивительна не красота, а то, что мы способны ее воспринимать.
"Свобода от реальности", о которой с иронией пишет Бодрийар, возводя таковую свободу в ранг "сверхреальности", вырождается в "штукарство", в дробление мира, в придание значения незначимому и потере действительно значимого за массой деталей - "штук". "Сверхреальность" оборачивается недореальностью, бледной копией настоящего.
Вэйль пишет:
"Взгляд и ожидание - вот отношение, подобающее прекрасному. Пока мы в состоянии постигать, хотеть, желать, - прекрасное не проявляется. Именно поэтому в красоте всегда есть что-то неумолимое: противоречие, горечь, отсутствие"
Итак, в красоте есть горечь, есть отрезвление и, если красота способна спасти отдельного человека, вернув его из мира грез в реальность, то красивость способна заморить своим всепроникающим удушьем целый мир.