Чабин Алексей : другие произведения.

Вопрос чести

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:

    Как-то раз в одном из выпусков польского ежемесячника "Фантастыка" - еще тех времен, когда Сапковский печатал в нем первые главы "Ведьмака" - я обнаружил трехстраничный рассказ неизвестной мне польки, воспринятый мной поначалу, как уныло-житейский, скорее даже сугубо бытовой футуро-нуар. Со второго-третьего прочтения, однако, этот сюжет меня "зацепил" - и притом достаточно сильно, я даже не поленился перевести его на родной язык...


    Довольно долго эта история считалась надежно сохраненной в моем архиве - пока мне не понадобилось использовать ее в каком-то литературном споре. С некоторым отчаянием я обнаружил, что за прошедшие годы архив мой основательно подсократился, и в числе пропаж оказался не только уже готовый перевод упомянутого сюжета, но даже и текст-исходник... Спасая положение, я собрался было привести в дискуссии хотя бы подробный пересказ этого сюжета - но сумел извлечь из памяти лишь некоторые особо яркие его повороты, отдельные сцены, да общую расстановку персонажей... В конце концов, я решился восполнить "провалы" собственными вариантами.


    Те, кто знаком с польский прообразом, могли бы, наверное, пожурить меня за слишком свободную его переработку. Увы - изложение не получилось. Cкорее, мой рассказ оказался попыткой понять, что же в этой истории заставило меня много лет назад не отбросить, пожав плечами, несколько пожелтевших журнальных страничек, но заняться вместо этого их старательным переводом...




Господин учитель усмехнулся одними уголками губ, выдержал паузу, дожидаясь, пока за окнами класса не затихнет гром, и повторил свой вопрос:

- А догадываетесь ли вы, дерзкий юноша, какая часть расходов казны связана с пребыванием в нашей стране всяческих мигрантов, беженцев, вроде тех же остяков, или совсем уже нелегалов?.. Недавно я, вот, сам узнал, что одни только карантинные и противоэпидемические мероприятия ведомства культурных автономий обходятся нам в десять раз дороже, чем вся государственная программа озеленения городов! Добавьте сюда содержание их жилья, водопровода, канализации... Что вы на это теперь скажете?

- Скажу... - буркнул под нос Овар и громко повторил: - Скажу, что очень зря ваши депутаты с ними цацкаются, вот что! Уже сто раз всех этих приблуд можно было затолкать в вагоны и отправить обратно в горы... Да и планирование бюджета от этого сразу стало бы проще! - задиристо выпалил в самом конце наш очаровательный блондинчик.

Застигнутый таким невиданным нахальством врасплох, класс насторожился. Даже троица наших постоянных болтунов в правом углу испуганно притихла, и теперь все выжидали, как к выходке Овара отнесется сам господин Хаурсни.

Господин учитель неспеша, нарочито строго и одновременно как-то оценивающе обвел всех нас, от 'заграницы' до первых столов, тяжелым взглядом, вновь криво усмехнулся и процедил, едва шевеля губами:

- Теперь не те времена, мальчик мой. Сейчас все очень и очень изменилось. Раньше, конечно, остякам действительно запрещалось появляться в наших городах, и они жили только на специально для них выделенных землях. Но сейчас все изменилось... - Вытянутое сухое лицо господина Хаурсни еще больше омрачилось дополнительной парой продольных морщин на лбу. Его взгляд скользнул к окну, выходившему в школьный двор, и скоро запутался в разводах стекавшего по нему дождя. - Сейчас все изменилось... - еще раз повторил он, едва шевеля губами. Затем его глаза вернулись в класс и ощупали застывшую фигуру Овара. Наш красавчик, однако, и не думал смущаться. Еще какое-то время учитель буравил его зрачками, но потом губы господина Хаурсни едва заметно дрогнули, а взгляд слегка потеплел: он никогда не подавал виду, но все мы давно знали, что Овар был его любимым учеником. - Теперь, мальчик, уже одни только такие разговоры считаются противозаконными! Господа депутаты постановили, что остяки вправе проживать в любом населенном пункте. Слышите?! В лю-бом!... Им, разумеется, не разрешено посещать людичские кварталы - но свои колонии они могут теперь организовывать повсюду. Также и жизнь, и даже имущество остяка защищены теперь законом: за его убийство полагается, например, вносить весьма-весьма значительный штраф...

- И сколько? - выпалил Овар.

Учитель снова усмехнулся.

- Много, мальчик мой, очень много... Моего двухнедельного жалования не хватит... Присаживайтесь, дерзкий юноша. - Хаурсни мельком взглянул на свое запястье и повернулся к доске. - Итак, вот ваше домашнее задание к сегодняшней теме... В последней задаче не забудьте, кстати, про чертеж...

Овар сел на место, и почти одновременно по коридорам школы разнесся гонг.

Господин учитель без задержки вышел из класса, но никто из нас, даже самые закоренелые спортсмены, не поспешил на школьный двор - дождь все не утихал, и мы естественным образом занялись перевариванием свежих впечатлений.

- ...У нас по соседству мужик живет - так батя говорит, что у того в комоде целый ворох штрафных квитанций скопился, он самолично видел... - Рыжий Союло поправил очки и огляделся; заметив, что друзья продолжают внимательно его слушать, он сиплым полушепотом продолжил: - Так вот, мужик этот хвастал ему, что охотится только на беременных: большая экономия выходит, сразу по двое на одну квитанцию...

- Ну так во что же это удовольствие обходится, скажет нам хоть кто-нибудь наконец! - с показным нетерпением хлопнул ладонью по своей столешнице Овар.

Длинный Стурри молча подошел к доске и, написав сумму, пристукнул мелком двоеточие в конце символа нашей валюты:

- Гарантировано - с точностью до запятой...

Фрюно, поигрывавший, как обычно, на пятачке у доски баскетбольным мячом, вдруг остановился и пробасил:

- А давайте, ребята, скинемся - вдруг на квитанцию-другую и наскребем?

- Даешь! - заорал, оглядыва нас, Овар. - Устроим настоящую охоту! Давайте, насыпайте, мужички!

Он тут же вывернул брючный карман, и в ладони увесисто звякнули его недельные сбережения. Ухарски размахнувшись, он брякнул это добро на стол.

Мы все тоже ринулись, словно наперегонки, выворачивать карманы. У меня, правда, оказалось всего полтора леопольда - и они тут же утонули в горе нашей мелочи. Наш классный воевода Страуни усадил свою толстушку-Курочку за подсчеты... Конечно, если бы такие богачи, как Гастерс с его возлюбленным Смеади, не внесли щедро несколько восхитительных лиловых хрустов, нашей 'походной' кассы хватило бы на полдюжины ящиков пива, не больше. Но, благодаря их щедрости, Курочка смогла вскоре прокудахтать вполне удовлетворительный результат - мы с легкостью насобирали на одну штрафную квитанцию с небольшим хвостиком. Без долгих препирательств хвостиком решили эту охоту позже заполировать.



Через несколько дней удача сама пришла к нам в руки.

Черт его дернул в выходной оказаться на мусорнике возле школы. Может, просто хотел порыться в отбросах, а может, собирался что-нибудь и украсть. Первым его заметил Стурри, стоявший в защите западных ворот; он тихонько свистнул Овару и кивком указал на крадущуюся среди пустых коробок сутулую фигуру. Мы тут же бросили игру и устроили облаву - по всем мыслимым охотничьим правилам.

Хотя этот остеныш был немного старше нас, хозяевами были мы, нас было много - и он, к тому же, отчаянно трусил. Когда мы ринулись на него, паршивец хотел было дать стрекача, но подоспевшие первыми Гастерс и Смеади ловко сбили его с ног. Чужак сразу же сжался в клубок и замер, накрыв ладонями голову. Его костлявое землистое лицо буквально перекосило от страха, длинные давно немытые светлые волосы были перепачканы рыжей глиной с наших бутсов, а полуоткрытый рот вымазан густой вонючей слюной и зеленовато-кровавыми соплями. Когда мы тащили его к футбольным воротам, он только всхлипывал и даже не попытался вырываться.

Стурри отодрал от флагштока у почетной трибуны шнур, и мы старательно привязали им нашего пленника к боковой штанге. В этот раз, почему-то, мы действовали почти молча - не было никаких торжествующих криков, победной брани и прочих примет ритуальных школьных драк.

Остеныш тоже молчал - он только противно дрожал и боялся встретиться с нами взглядом. Мы обступили его, не имея понятия, как перейти к главному...

Я не помню, кто первым догадался бросить в него мячом. Мяч попал пленнику в лоб, он ударился затылком о штангу, охнул и начал тихо скулить... Игра родилась сама собой. Мяч бросали по очереди, отступая после каждого удачного броска на короткий шаг назад. Броски становились все сильнее, уже несколько раз мяч ударил чужака по глазам... Овар первым уронил мяч под ногу. Все замерли. Учительский любимчик отлично бил одиннадцатиметровые, а здесь расстояние было намного меньше...

Сильнейший удар мячом пришелся остяку в челюсть. Он вскрикнул и, если бы не был крепко привязан, наверняка упал бы на землю. Его голова завалилась на бок, скулеж превратился в еле слышное блеяние. Еще он начал икать, икота просто безостановочно сотрясала его угловатое тело. Все ощущали, что игра приблизилась к концу, но пока никто не решался перейти к тому, на что были запасены деньги...

Наконец, в руке у нашего Фрюно появился охотничий нож. Он неторопливо открыл его, красуясь, проверил балансировку, размахнулся - и мастерски метнул в непрерывно икающее свинство у столба. Если бы остеныш оставался в стоячем положении, лезвие, наверное, вошел бы ему в лицо, но из-за свесившейся головы нож лишь приколол к штанге его ухо. Остяк... он вдруг сразу обмяк - и затих. На замызганных рваных штанах начало расти темное пятно.

- ...Кретины! Дикие кретины, идиоты! - вылетела вдруг неизвестно откуда рыжая Гинта, подскочила к воротам, выдрала нож Фрюно из штанги и, не дав никому опомниться, перерезала веревки. - Живодеры недобитые, подонки... А ну, чеши отсюда, скотина!

Наша жертва сползла, однако, не шевелясь, на землю. Гинта попыталась его поднять, но сухощавое тело чужака оказалось на удивление неуклюжим - она лишь чуток протащила его по земле.

- ...Да убирайся же ты, выродок остяцкий, пошел вон!

Остеныш не шевелился. После еще двух или трех безуспешных попыток его подвинуть, Гинта, наконец, догадалась, что он, похоже, в обмороке, а, может даже и умер - от испуга. Подняв на нас растерянные глаза, девчонка с каким-то недоумением вглядывалась в наши лица. Я увидел, как в ее взгляде проснулся страх.

Мы уже окружали ее.


Праздновать никто ничего не стал, хотя денег осталось даже больше, чем мы ожидали: штраф платить так и не пришлось.

Нет, остеныш и правда умер. На следующий день я узнал, что, едва мы разошлись, на стадион приплелся наш всегда пьяненький школьный сторож. Он долго ругался, а потом, кряхтя, оттащил труп назад к мусорнику, как раз туда, откуда началась наша облава. Пока не появилась полиция, малышня из соседних домов прибегала стайками посмотреть на мертвеца, и каждый, как полагается, под присмотром старшего подходил, чтобы плюнуть на него.

Но полицейские, приехавшие через два часа, лишь зарегистрировали происшествие и допросили сторожа. Никто нас после этого никуда не вызывал, хотя свидетели нашей 'охоты' наверняка имелись. Скорее всего, полиция решила не беспокоить семьи Гастерса и Смеади, все-таки у одного дядя - старший прокурор города, а отец другого сидит в правлении первого национального... Так что, денег осталось много.

Я ушел один и до позднего вечера бродил по незнакомым улицам...


В глазах все время стояло лицо Гинты.

...Поняв, что пощады она не дождется, Гинта закрыла глаза и даже не шевельнулась, когда ее схватили за руки. Впрочем, держать ее не было большой нужды: она была сильной, чистокровной людичкой до восьмого предка, и не боялась заплатить за то, что сделала... В классе она считалась девочкой Овара, и все мы, поэтому, ждали его действий. Овар принял из рук Фрюно нож, подошел к Гинте и долго смотрел ей в глаза. Потом он взял ее за подбородок и сочно, по-киношному затяжно, поцеловал. Я видел, как Гинта пытается оттолкнуть его лицо, но Овар не позволил ей это сделать и продолжал целовать, пока у нее из-под зажмуренных век не потекли слезы... Тогда он медленно отстранился, еще раз - как бы уже прощаясь - посмотрел на нее и не спеша, столь же картинно сплюнул... Потом он сжал ее восхитительную рыжую косу в ладони и начал неторопливо отрезать...

Гинта не шевелилась и не издавала ни звука, хотя ее взгляд метался в отчаяньи по нашим лицам, и слезы капали, не останавливаясь, с подбородка... Несмотря на зеркальный блеск лезвия, заточка ножа оказалась неважнецкой, сильные волосы пружинили и поддавались с большим трудом. Когда Овар запыхался, его сменил Фрюно, потом нож взял Стурри... Металл все кромсал и кромсал волосы девчонки, но она оставалась по-прежнему неподвижной - лишь ее глаза все продолжали искали что-то в наших лицах, да отчаянье все глубже врезалось в ее губы. Каждый раз, когда ее взгляд натыкался на мой, мне казалось, что на меня она смотрит особенно удивленно - и наверняка дольше, чем на других. От этого у меня в желудке начинал шевелиться противный мучительный холодок - подозрение, что ей известны все, даже самые страшные мои секреты, даже те, что я никогда не рассказал бы нашему классному доховнику...


...Неожиданно я обнаружил, что стою у границы кварталов остяков. Большой щит с предупредительной надписью выглядел весьма обтрепанным и был к тому же усеян мелкокалиберными пулевыми отверстиями. Здесь я еще никогда в жизни не был.

Я миновал щит и, не спеша, двинулся по пыльной, усыпанной грязной бумагой и отбросами улице. Несколько первых минут меня не покидало ощущение, что из тени оконный и дверных проемов за мной следят десятки настороженных глаз. Потом это чувство ушло. Тем, кто здесь жил, было все равно, кто и зачем проник в этот заповедник унынья и тлена...

Ветхая, пахнущая гнилым деревом довоенная застройка тянулась квартал за кварталом. Запах закисшего пива и кошачьего помета стоял вокруг никогда не мытых подьездов, из разбитых подвальных окошек несло дохлятиной и матрасной прелью... Из окон первых этажей то и дело растекался чад перегорелого масла и запах гретого металла давно не чищеных кастрюль и сковородок.

Иногда дома оказывались настолько разрушены, что их обитатели переселялись в контейнеры и бараки, наспех сооруженные внутри дворов. Жизнь этих людей была настолько проста, что многим не нужны были двери и окна. Изношенная мебель иногда стояла прямо у входа; возможно, ее даже не пытались укрывать во время дождей.

Два или три раза мои уши улавливали что-то, напоминавшие приглушенную музыку или телепередачу, но обитатели этих жилищ не спешили выпускать эти звуки наружу. Грубая гортанная ругань и женский или детский плач слышалась за дверями и занавесками гораздо чаще...

Дело шло к вечеру, но здешних обитателей на улице почти не было. Изредка у подъездов скучали группки бледнокожих подростков или вылинявших до почти что уже пепельной белезны стариков, замолкавшие при моем приближении и старавшиеся не встречаться со мной взглядами. Я предпочел не приближаться к ним. Лишь чумазая, едва одетая крикливая малышня, державшаяся небольшими стайками возле водоразборных колонок и куч ржавеющей бытовой техники, вносила оживление в уличную скуку. Собственно, эти кварталы уже давно стали границей городской свалки, и горы мусора на улице были ее первыми предвестниками...

Один раз мне навстречу попалась какая-то сутулая пожилая женщина, толкавшая перед собой древнюю детскую коляску, нагруженную чудным замызганным скарбом. От усталости она, видимо, заметила меня чересчур поздно: по ее лицу скользнуло удивление, потом испуг - женщина сделала движение, чтобы прикрыть собой свое добро, и даже собралась было перейти на другую сторону - но потом все затянула маска безразличия. Опустив голову, она поспешила пройти мимо.


Когда остяцкие дома, наконец, кончились, и я вышел в наш город, солнце уже садилось. Я понял, что пора возвращаться домой.


Гинта больше не появилась в школе. Говорили, что ее родители буквально на следующее же утро расторгли договор на аренду жилья, в два дня собрали вещи, погрузили мебель и уехали из города, не сообщив никому нового адреса. Ни саму Гинту, ни кого-либо из ее семьи никто никогда больше не видел.


Когда я пришел, мать еще заканчивала готовить ужин, и минут десять я просидел на кухне, наблюдая ее работу. Отца еще не было - его дежурство должно было как раз закончиться, и он, наверное, был уже в дороге. Сейчас, когда мы с мамой были в доме одни, она держалась очень свободно, немного даже шутила и смеялась.

Мое воображение всегда рисовало ее именно такой, легкой, веселой и беззаботной. Я всегда любовался ее руками, сильными красивыми руками, я обожал заглядывать в ее искристые глаза, я любил, когда она обнимала меня за плечи и клала подбородок на макушку. Я любил в ней все, даже тихий немного грудной голос и ее чересчур светлую кожу, которая единственная, по-моему, выдавала в ней главную тайну моей жизни: моя мать была на четверть остячкой.

Эта злосчастная четверть была главной тайной и главной проблемой нашей семьи. Из-за нее мама не могла даже заикнуться о постоянной, тем более приличной работе, и почти всю жизнь оставалась домохозяйкой при отце. Мой отец, чистый людич, почти всю жизнь проработал в дорожном управлении, но успехами не блистал, уже много лет оставаясь скромным ревизором. В последнее время он иногда позволял себе относиться к маме свысока, порой даже обижал ее, но она продолжала любить его и свою зависимость от отца воспринимала терпеливо и спокойно. Когда-то я спросил ее, почему она позволяет такому неудачнику, как папа, командовать собой; мама тогда строго отругала меня и сказала, что я не имею права отзываться так об отце, что он очень талантливый, и что в его проблемах со службой виновата больше она, мама. Нам повезло, что отца взяли на службу, когда закона о чистоте крови еще не было, и отдел персонала не занимался проверкой личных дел практикантов вплоть до родственников второй степени. И если бы отец поступал на работу сегодня, его бы вообще не приняли из-за маминого зеленого удостоверения. Поэтому и внеочередного повышения отец добиваться не может - офицеры по персоналу должны будут при этом обязательно проверить всю его родню... Он может рассчиывать только на повышение по какой-то 'выслуге' - а это в его управлении происходит очень редко...

Отец никогда не жаловался и не обвинял в своих трудностях маму, но я считал, что с такими людьми, как мама, правительство поступает несправедливо. Конечно, людичскую кровь надо защищать, но мою маму нельзя было даже сравнивать с полудикими грубыми остяками! Она вела жизнь настоящей людички - у нее не было никаких остяцких привычек, никаких остяцких знакомых и, разумеется, живых остяцких родственников. Как и все мы, она всегда терпеть не могла эту породу... Она целиком отдавала себя своей семье и в первую очередь мне, своему единственному сыну, заканчивающему через год самую престижную гимназию города, получившему достойное людичское воспитание и имевшему, к тому же, всего восьмушку посторонней крови. Дозволенную законом восьмушку!

Вот и сейчас она сидела напротив меня и, не отрываясь, смотрела, как я ем тушеную душистую кумагурию с темным рисом и фасолью - это ее блюдо я всегда хвалил больше прочих. Она рассказывала о недавнем смешном происшествии с собакой госпожи Драуни, и ее задорный тон и выразительная жестикуляция почти развеяли мое гадкое настроение...

Мать уже убирала со стола, когда за входной дверью на лестнице послышался звон отцовских ключей и в прихожей щелкнул замок. Я встал и вышел навстречу. Отец шумно ввалился в дом, поцепил на вешалку шляпу, плащ и пошел, не снимая ботинок, в свою комнату. На вымытом до сверкающего глянца полу протянулась полоска глинистых следов. Перехватив мой взгляд уже в дверях комнаты, он усмехнулся и буркнул: 'Маме все равно нечего делать, уберет еще раз...' Я не стал ему отвечать, дождался, когда за ним закроется дверь и взялся за щетку...

Потом я стоял у окна на кухне и смотрел, как мама накрывает отцу стол. Я всегда старался быть возле матери, когда отец ужинал - мне думалось, что ей будет спокойней не оставаться с ним наедине, потому что в моем присутствии отец стыдился позволять себе несдержанности. А возможно, я просто ревновал.

Я давно уже понял, что он носится со мной, как с выигрышной облигацией. Несмотря на свою идеальную родословную, отец всегда комплексовал из-за своей неказистой внешности. Я был его оправданием. Когда мне было двенадцать, и у меня был еще звонкий голос, меня много раз приводили на пробы для рекламных роликов. Сняться мне, правда, так ни разу и не довелось, но режиссеры в один голос говорили, что я - практически идеальный типаж 'подрастающего поколения нации'... Может, как раз эта типажность и погубила мою кинокарьеру - мы, вот, недавно учили в школе, что характерной особенностью современной рекламы являются индивидуальность и узнаваемость.

Вот и сейчас, глядя, как этот маленький чернявый человек, сопя, торопливо набивает рот и одновременно продолжает подкладывать себе в тарелку вареную фасоль с луком, я с трудом объяснял самому себе что это - мой отец. Временами я даже подозревал, что мать, наверное, набайстрючила меня в оные годы. Как бы то ни было, я давно понял: если что и спасло ее брак с отцом, то это мое скромное существование. Он таки гордился мной. Думаю, отец ждал для меня большого будущего.

Как всегда, разговор вертелся вокруг маминых бумаг. Несколько месяцев назад отец настоял, чтобы она подала прошение в Палату Крови на пересмотр ее аттестации. Кто-то из ее остяцких предков был, похоже, людичем на какую-то там долю, и если подтвердиться, что она имеет меньше, чем четверть грязной крови, Палата могла бы принять специальное решение. Эта идея очень возбуждала отца, он постоянно возвращался к ней за ужином, завтраком и обедом, придумывал, где возьмет деньги на оплату процедуры, какие откроются перед ним и всеми нами новые перспективы... Но пока из Палаты никаких бумаг не приходило, и мы с мамой терпеливо выслушивали его идеи.

Я уверен, когда-то отец ее тоже любил. Ведь он ее не оставил даже тогда, когда узнал о ее происхождении. Но шли годы, работа и профессиональные знакомые занимали в его жизни все большее место... Я догадывался, что его грубость - это маленькая месть за вину мамы в его посредственной карьере. Но мама, конечно, никогда с этим не соглашалась. Сам отец тоже никогда не скандалил на эту тему, и никогда не унижал ее за ее происхождение - в любой ситуации он, все же, оставался выдержанным, хладнокровным человеком... Но однажды он переселился в 'свою' комнату.



Ответ из Палаты пришел ближе к весне, когда сошел последний февральский снег, и дни начали заметно удлиняться. Едва я зашел в дом, как сразу услышал на кухне тихое мамино всхлипывание. Я тут же бросился к ней.

Голубоватый листок с гербом и эмблемой ведомства лежал на столе среди пустых еще тарелок. Отца рядом не было, хотя его плащ висел в прихожей.

'В связи с отсутствием утвержденных постановлением... документов, признать заявленный статус не представляется возможным...

На основании закона... в пересмотре нынешнего статуса подателю отказать.'

Вот и все...

Полгода назад, когда отец еще только начинал свою 'бумажную' борьбу, я слабо верил, что где-то в архивах могут еще храниться документы на каких-то там остяков, живших три поколения назад... Это ж почти столетняя давность!.. Он тогда на меня горячо напустился и стал говорить об использовании свидетельских показаний... Да, видать, все его 'показания свидетелей' оказались не в счет... Наверное, никто и не искал этих свидетелей...

Я обнял мать за плечи. Она перестала вздрагивать и прижалась затылком к моей щеке.

- Мне не нужна твоя работа, мама... Перестань расстраиваться из-за такой ерунды.

Я почувствовал, как она чуть-чуть усмехнулась.

- Отец ужасно расстроен. Он очень надеялся на это решение.

Я еще крепче обнял ее и почувствовал, как она счастливо замерла от этих объятий.

- Запомни, мама: я всегда буду с тобой, я останусь с тобой при любых условиях. Обещаю.

Она повернулась в пол оборота и поцеловала меня в щеку.

- Сходи, посмотри, что там отец делает... Он действительно очень расстроился.


Отец сидел в своей комнате и безудержно курил.

Полупустая бутылка 'сермионки' стояла на столе среди бумаг. Бумаги преследовали его всю жизнь, я знал, что почти каждое дежурство отец составлял какие-то отчеты и доклады, после работы недоделанные бумаги сопровождали его домой, и дома, до самой программы новостей он часто сидел еще полтора-два часа над ними... Рядом с бутылкой стояла пепельница, заваленная окурками.

Я остановился в дверях и посмотрел на него. Он глянул в мою сторону, загасил окурок и убрал пепельницу в сторону. Он знал, что я так и не пристрастился к сигаретам.

- Ты ведь не бросишь нас с мамой? - спросил я сразу и без обиняков.

- Да ты что! - быстро выпалил он. Я посмотрел ему в глаза, стараясь увидеть в них веру в собственные слова. - Бывало и похуже, а ведь - живем...

Он отвернулся к столу и принялся нервно сгребать бумаги в стопку. Он старательно держался ко мне спиной, и я понял, что он не хочет меня сейчас видеть. И еще я впервые почувствовал, что своей привычной гордости за меня он сейчас, наверное, не испытывает.

Я взялся за ручку двери.

- Ты сейчас очень нужен маме, папа, - сказал я, уже собираясь выходить из комнаты.

Я увидел, как он на мгновение застыл, но потом опять взял себя в руки и продолжил собирать бумаги.

- Скажи маме, пусть накрывает к ужину. Я сейчас приду.



Дни стали ужасно серыми и одинаковыми. Школа, уроки, телевизор, постель, школа, уроки... Говорить за столом отцу теперь уже было не о чем, он стал совсем замкнутым и молчаливым, быстро ужинал и сразу уходил к себе. Иногда он ужинал в городе 'с коллегами'; тогда он приходил поздно, уже после выпуска новостей, иногда слегка 'того', загадочно ухмылялся - и опять исчезал в своей комнате.

Удивительно, мама больше не плакала. Однажды я набрался храбрости и спросил ее, что мы станем делать, если отец уйдет.

- Да ты что, ты что! - возмутилась она. - Он тебя никогда не оставит. Он спит и видит, чтоб ты поступил в университет и получил хорошую практику. В крайнем случае, если не будет хватать денег, я смогу брать работу на дом...

Я осторожно вздохнул и не стал с ней спорить. Я, конечно, еще не все знал про взрослую жизнь, но я все же не мог вспомнить ни одного школьного знакомого, у которого мать работала бы на дому. Где же ее брать-то, эту работу на дому?

- Еще раз тебе говорю, мама, - ответил я ей вместо этого. - Если ему нужен я, ему придется содержать и тебя... ты никуда от меня не денешься, понимаешь?

Она ничего не ответила, только потрепала меня теплой ладонью по щеке.


Они оба меня обманули! Они обманывали меня уже две недели, а я даже не подозревал об этом!

Когда я пришел из школы, у дома стоял мебельный грузовик, он был уже почти загружен нашими вещами и нашими чемоданами. Я бросился в квартиру и застал мать за укладыванием ее платьев. Она сразу почувствовала мое появление - я не успел ничего произнести, как она уже повернулась ко мне. Ее глаза были сухи, но я видел, что она сдерживает себя из последних сил.

- Так надо, не спорь! Отец не виноват - мы получили предписание...

Аккуратно отпечатанное извещение лежало на ее туалетном столике, вместе с конвертом, украшенным пометками муниципальной курьерской службы.

'...В рамках земельной политики сохранения национальных устоев, Вам надлежит до... и приобрести жилье в районе, предназначенном для проживания некоренного и смешанного населения...'

- Я уезжаю, ты остаешься с отцом! - торопливо проговорила она, не давая мне открыть рот. - Он уже нашел мне пристойную комнату недалеко от ваших районов... Когда захочешь, ты сможешь без труда приходить ко мне...

Ее голос дрогнул и она отвернулась к стене.

Я молчал, еще не в силах сообразить, что мне теперь делать... 'ВАШИХ районов'... Она все так же продолжала заботиться о нас - и уже сейчас спешила наметить стенку, которая укроет нас с отцом от прежних обязательств перед нею...

Я почувствовал, что мне нужно сесть. Все вокруг стало совершенно плоским и серым, звуки долетали, словно из-за стены... Мать, мама, единственный человек, ради которого я готов был каждый день приходить домой, спешила уйти, а я... а я...

- А где отец? - спросил я, чтобы как-то потянуть время.

- Он договаривается сейчас с водителем... Он все предусмотрел, у меня даже будет свой холодильник, и радио, и колонка у меня прямо на углу... Отец обещал выбить мне, чуть погодя, личную антенну и купить небольшой телевизор...

Я вспомнил, как несколько месяцев назад я бродил по ИХ кварталам. Я снова ощутил запах этих умерших домов, запах тлена и крысиного помета, сочившийся из разбитых подвальных окон, запах плохо вымытой кухонной утвари и постирочных сливов во дворах. Я вспомнил женщину, которая катила коляску, нагруженную хламом со свалки... Я невольно вздрогнул - у этой женщины теперь оказалось до тошноты знакомые черты... Я почувствовал, что сейчас расплачусь.

Словно в продолжение моего вопроса щелкнул замок входной двери: в квартиру боком вдвинулся отец, держа на груди какую-то необъятную, но явно пустую картонку.

Увидев меня, он замер. Несколько следующих мгновений отец, не мигая, разглядывал мое лицо. Потом он осторожно поставил коробку на пол и вытащил из кармана пачку 'Тимьяновых'. Руки отца сильно дрожжали, он едва не сломал, доставая, сигарету, и не смог с нескольких попыток зажечь огонь; мне пришлось вынуть зажигалку из его руки и помочь ему. Я замети, что его взгляд удивился спокойствию моих рук.

Первый раз в жизни он курил, совершенно меня не стесняясь. При этом он почти неотрывно смотрел мне в глаза - а если его взгляд и соскальзывал в сторону, то уже через миг снова цеплялся за мое лицо. Казалось, он разглядел там что-то очень незнакомое, и, к тому же, очень важное для него... Когда отец волновался или был даже напуган, он начинал безотчетно теребить, а то и просто перебирать пальцами случайно подвернувшиеся небольшие предметы, - и сейчас его левая ладонь суетливо двигала ключи на связке, которую он не успел спрятать в карман.

Сигарета была скурена почти до фильтра, когда отец закашлялся и, отвернувшись, раздавил остаток в старой вазочке для цветов.

- Я поеду с машиной, - тихо сказал он. - Потом вернусь за вами.


Уже садилось солнце, когда машина вернулась во двор. Дверца не хлопнула, нам только осторожно посигналили в открытое окно. Мы выключили свет и продолжали сидеть в сумерках.

По полу были разбросаны фотографии времен их молодости и моего детства. Вот они первый раз вдвоем на море... Вот этот сверток - я... Это его первая работа... Вот они на первом митинге патриотического союза... Вот я в школе... Опять в школе... А это наш класс взяли кубок города по смарну... Прошлый год - а как давно...

Машина еще раз просигналила. Мы встали. Мои губы опять дрожжали.

- Ты правда будешь навещать меня? - стараясь не встречаться со мной взглядом, сказала усталая остячка с лицом моей матери.

- Обещаю, мама... - хрипло ответил я, обняв ее за плечи. Вечернее заходящее солнце придавало чересчур бледной коже моих рук смуглый, почти естественный людичский оттенок, и мне захотелось поскорей уйти от окна в тень.

В полумраке прихожей она еще раз - я почувствовал, что это в последний раз - прижалась ко мне. Ей пришлось немного приподняться на цыпочках, чтобы положить подбородок мне на плечо. Ладонью той рукой, которая обнимала ее плечи, я продолжал перебирать ее волосы. Я целовал ее щеки, ее полные слез глаза, нос, губы... У меня у самого слезы ручьем бежали по щекам, и я, как мог, сглатывал их. Она их, конечно, ощущала, но не задавала никаких вопросов... Второй рукой я очень тихо приоткрыл щеточный ящик, стоявший у входной двери. Я осторожно, не потревожив мать ни малейшим звуком, вытащил хранившийся у самой дверцы один из лучших стилетов моей скромной коллекции. На мгновение я крепко прижал ее к себе, чтобы она не смогла пошевелиться. И в это же мгновение я с силой уколол ее в шею - так, как нам сто раз показывали на уроках единоборства в школе. Короткая, совсем короткая судорога прошла по ее телу...

Ее пальцы еще продолжали сжимать складки моей куртки, и мне понадобилось небольшое усилие, чтобы отнять ее от себя... Я уже собрался отнести маму в ее комнату, когда услышал за входной дверью легкое шуршание половика. Луч закатного солнца, пробивавшийся в прихожую сквозь щель над порогом, на мгновение заслонила тень - и снова стало тихо.

А потом я расслышал за дверью совсем негромкое, но хорошо мне знакомое звяканье ключей. Всего два-три явно случайных, но таких привычных звука.

Отец. Он уже долгое время стоял там... Наверное, он все это время ждал - молча, замерев в напряженном ожидании за дверью...

Я вспомнил, как отец пристально глядел на меня днем. Как задрожжали его руки, как ему до зарезу хотелось выкурить сигарету...

Похоже, он еще тогда почувствовал: я не смогу, не сумею ее... туда отпустить...

Я попытался проглотить комок, едва не задохнулся, и слезы снова брызнули из глаз. Я взглянул на маму. В полумраке прихожей едва удавалось разглядеть слабую улыбку на ее бледном лице. Я знал, что это была именно улыбка, а не судорога боли: мама очень хотела и ждала этого - я почувствовал, как в последний миг она замерла и сама закрыла глаза... Теперь она была свободна. Она никому больше не была обузой... Я почувствовал себя немного уверенней - конечно, мама была довольна мной...

Мой взгляд вновь уперся в дверь. Оттуда не доносилось больше ни звука, но я был уверен, что отец все еще стоит за ней. Возможно, сейчас он как раз прижимался ухом к дверной створке, не смея даже надеяться на желанное избавление... А может, - раз он так неплохо разбирался во мне - сейчас он лишь терпеливо дожидался малейшего знака, который подсказал бы ему: этого опостылевшего и так измучившего его долга больше нет...

Тихо положив на щеточный ящик стилет, я почти беззвучно подошел к кладовке и взял ролик широкой упаковочной липкой ленты. Я старательно заклеил себе рот и сел на пол, плотно вжавшись в угол прихожей, рядом с телом продолжавшей улыбаться мне матери. Я постарался все предусмотреть, потому что боялся, что с самим собой я не смогу справиться так же ловко, как с ней. Я не хотел, чтобы мое тело, умирая, издало даже малейший звук, который даст отцу понять, что он, наконец, свободен. Я открыл свою шею и улыбнулся маме в ответ.

Пусть он там постоит еще - и подольше!



Гамбург, 2006-2007



(c) Алексей Чабин
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"