Я родился в день Покрова Пресвятой Богородицы 14 октября 1962 года. Зрение стал резко терять с одиннадцати лет. В четвертом классе уже не видел с первой парты. Я продолжал учиться, несмотря на очень низкоезрение в общеобразовательной школе. Чему могли научить педагоги ребенка, который ничего не видел ни на доске, ни в учебнике. Текст книжек двоился и троился в глазах, а тетрадные линейки разбегались куда им было угодно, чтобы потом и вовсе раствориться белым пятном. Попытки определить меня в интернат для незрячих детей я воспринимал, как попытку родителей избавиться. Поэтому, когда меня свезли в такое заведениее, я просто заявил отцу, что сбегу. Случилось это в четвертом классе на уроке русской литературы посвященному Приближавшемуся празднику 9 мая- годовщине Великой Победы. Надо было что то прочитать, а потом в форме изложения написать. Ни прочитать, ни написать я не мог. И тогда я, от отчаяния, сочинил это стихотворение:
Вот уж Гитлер проклятый
Перешел наш кордон.
Слава нашим солдатам,
Что погибли на нем!
Не щадя своей жизни, шли солдаты в огонь.
А теперь на том месте горит Вечный Огонь!
Ппервую картину я нарисовал, когда мне было за тридцать.
Первый сборник стихов вышел в сорок два года.
Сейчас за плечами множество персональных и совместных выставок, которые проходили в России и за рубежом. В моем архиве около тысячи работ. Это живопись, графика, объемная резьба по дереву, корнепластика.
28 апреля 2009 г. вышел из печати Сборник прозаических рассказов 'Байки от Котика'. Двести восемдесять страниц, пятнадцать рассказов, среди которых есть особенно для меня дорогие. Это три рассказа о жизни людей с ограниченными возможностями: 'Краски для Никиты', 'Слепой Виталька', 'История одного дождя'. Свой сборник рассказов я проиллюстрировал собственными работами. Таким образом в определенной точке моего жизненного пути скрестились слово и изображение.
Если попытаться понять все что произошло со мной за сорок шесть лет жизни, то, наверное, можно много чего сказать, НО я убежден, что если бы тогда, в четвертом классе средней школы, не обрушилось мое зрение, то я был бы кем угодно, но не тем, кем я стал теперь. Покров Божией Матери всегда прибывал со мной. Но, я всю жизнь, чувствуя присутствие провидения, ощущал его не как теплое одеяло, под которым хорошо и уютно, но это было похоже на зачастую принудительно навязываемую форму, в которую должна была втискиваться вся моя неуемность. Расскажу лишь об одном знаковом событии.
В 1992 году я поехал на Великий Пост в мужской монастырь Оптина Пустынь. Потом вернулся. Надо помнить те времена! Город Москва был похож на огромную свалку. Ошалевшие люди что-то продавали, куда-то ехали, что-то привозили. Никто не хотел учиться, работать, но все хотели торговать. А там, откуда я приехал, была другая жизнь. Эта жизнь не была легкой, но она была разумной и понятной. И я вернулся в Козельск. По благословению Старца отца Илии, я поселился в маленьком домике за рекой напротив монастыря. Надо сказать, что к этому времени, вокруг Оптины Пустыни сложилась православная община из приехавших туда людей. Это были семьи и одиночки, это были художники, писатели, это были люди, которых вытолкнула новая жизнь, и которые в поисках смысла обратились к православным корням. Несколько лет я прожил вместе с двумя девушками. У нас была малая община. Мы были как братья и сестры. Нашим духовником был отец Илий. Сестры, будучи профессиональными художниками-декораторами, решили оставить богемную московскую жизнь. Они стали писать иконы.
Наш маленький домик стал прибежищем для многих паломников. У нас останавливались, иногда подолгу жили приезжавшие в монастырь люди. Девушки писали иконы. Я выполнял мужские послушания. Пилил и колол дрова, носил из колодца воду, топил печь. Весной перекапывал огород. Мы сажали картошку и всякие овощи. У нас было даже какое-то маленькое хозяйство.куры, кошка и собака. Длинными, холодными зимами наш вросший в землю домик заваливало снегом по самые окна. Мы через открытую форточку брали снег, и, растопив его, использовали в хозяйственных нуждах. Так шло время. Зима сменялась весной, за которой приходило лето. У меня выросла большая борода. Я стал похож то ли на отшельника, то ли на крестьянина. По праздникам мы ходили через реку в монастырь, по субботам я ходил в баню, раз в месяц ездил в Москву получать какие-то деньги. И круг замыкался. Изо дня в день, от месяца к месяцу, из года в год.
- И что, вот это моя жизнь? - спрашивал я себя. Мне уже за тридцать. Я закончил университет. И вот сижу здесь, в глухой деревне, в медвежьем углу Калужской области, ковыряю лопатой землю, колю дрова и пасу кур. Для этого я живу? Что, в этом мой смысл жизни?
- Спасение души это дело хорошее, но искушение от собственной несостоятельности гвоздем сидело в моих мозгах и не давало мне покоя. Но что я хочу - этого я не знал. Духовник был осторожен. Ведь моя незрячесть ограничивало меня практически во всем, что мог бы предложить монастырь. Оставалось смиряться, молиться и потихоньку жить. А там как Бог даст. Вот Бог и дал. Случилось это на четвертую зиму. Зимой в деревне день короткий и скучный. В десять утра только солнышко заглянет в наши маленькие окошка, а в четыре уже свет зажигать надо. Успеваешь лишь наносить дров, воды. С утра на целый день протапливали печь.
Девушки готовили какую-то незамысловатую трапезу. Как правило кастрюлю например каши, на весь день. В домике было тихо, как в могиле. Девушки днями напролет работали в своих комнатках. Кошка спала на печи, под полом пищали мышки, в сенях скулила псинка. Я чувствовал, что постепенно схожу с ума. И меня это уже ничуть не пугало. Даже было интересно наблюдать за собой со стороны. Слоняясь из угла в угол, я то и дело заглядывал за перегородку, где работали Катя и Оля. Еще вчерашние доски, покрытые левкасом, сегодня превращались в иконы. Выявлялись лики святых: Амвросий Оптинский, Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Отблеск святости уже запечатлевался на лицах девочек. А я шел в хлев, где у прежних хозяев жили свиньи, и там рылся в кипах рисунков и картин. Это было вывезено сестрами из Москвы. Их творческое приданное. Все это сокровище было свалено тут. Картины, рисунки, эскизы и наброски сырели, грызлись мышами и исследовались мною. Этой бумагой я должен был растапливать печь. Это был осколок прежней жизни, от которой девочки навсегда отказались. Я же после визита в хлев по долгу не мог прийти в себя. Как это возможно, чтобы на белом обычном листе ватмана после нескольких штрихов карандаша, вдруг, двухмерное пространство белого листа превращалось в трехмерное, четырехмерное, стомерное, где начиналась другая жизнь. Этакие окошечки подсмотренного чужого счастья. Я сидел в холодном хлеву, , с полусумасшедшей улыбкой и жадно вглядываясь полуслепыми глазами в эти окошечки, видел другую жизнь. Но даже помыслить я не мог тогда, чтобы эти изобразительные пиршества духа хоть как-то могли каснуться и меня.
Надо было кончать с такой бестолковой жизнью. Я присмотрел в телятнике крюк и подыскал крепкую веревку. В тот вечер случилось это. Было темно, когда, промерзший, я вернулся из хлева в дом. Надо было взять приготовленную веревку. Девушки спали. Я на минутку прислонился спиной к теплой печке и закрыл глаза. Ветер выл в трубе, под полом пищали мыши, кошка потерлась о мою ногу. Како-то шум нарастал в моей голове. И, вдруг, я отчетливо услышал голос. Я вздрогнул. В двух шагах от меня, в проеме двери, ведущей в сени, стояла фигура. Маленький старичок с серебряной бородкой и острыми глазами.
- Сергий! - окликнул меня старичок. Уныние - это грех.
- - А что же мне делать? - спросил я.
- Рисуй!
- Я не умею.
- Рисуй, Сергий!' - повторил старичок и вышел.
Тут я очнулся. Я сидел на корточках у печки. Я встал и выглянул в сени. Никого. За окном в стекла крупил снег. Тогда я вытащил из ведра кусочек уголька, установил на печке толстую пасхальную свечу инепонимая зачем, стал ощупывать печь. Печь была теплой, местами горячей. Ее выбеленое тело шаршаво топорщилось ребрами чуть выступающих кирпичей. Грани кирпечей, то чуть выпирая, то чуть западая, создавали осязательный ланшафт. В какой то момент ощупывания печки я, видимо, сначала руками неожиданно увидел: чуть приметные, торчащие крышами, утонувшие в снегах избы деревушки. Дорога, занесенная снегом. Большое поле или заснеженное озеро. Лес и какое-то на другом берегу строение. То ли стена крепости, то ли город. А по дороге идет старичок. Свет от мерцающей свечи неровно с серо-желтыми тенями ложился на печную стену. Уголь в моей руке лихорадочно стал штриховать увиденную картинку. К утру вся наша выбеленная печка была успешно мною разрисована. Это был мой первый опыт изобразительного творчества. И какое имело значение, что мне потом пришлось перебелить всю печь. Девушки дали мне бумагу. Уголь я брал для своих первых работ прямо из печи. До сих пор я представляю на выставках те первые картинки нарисованные на желтоватой бумаге углем.
И именно тогда я стал учиться видеть окружающий мир. Утраченный мир возвращался. Ведь до этого, о каком окружающем мире можно было говорить, когда с расстояния двух-трех метров все погружалось в слепое молоко.
Нет, зрение не вернулось ко мне. Но я стал видеть. Думаю, что тогда и начало формироваться внутреннее зрение. Рисование возвращало мне все что я не видел. Оно научило меня моделировать реальность.
Рисование пришло в мою жизнь после тридцати лет. Я никогда не чувствовал в себе призвания художника. НО созданный язык линии и пятен вернул мне способность видеть. Последние несколько лет я переживаю кризис видения. Мне становится мало видеть. Я хочу понимать увиденное! И вот тут линия и пятно стали уступать место слову. Художественно слово и сплетение этих слов рождают для меня несоизмеримо богатую образами, фактурой и мыслью реальность.
А мой изобразительный опыт не пропал. Я продолжаю рисовать, иллюстрирую свои книги и книги любимых авторов.
В 2004 году я проиллюстрировал роман М. А. Булгакова 'Мастер и Маргорита'.
Опять же, чудесным образом и, во-многом, вопреки моим пониманиям этой жизни совпало несовпадаемое: мое педагогическое образование; мое физическое состояние; мои творческие усилия; присутствия в моей жизниБожественного праведения. Сам я ни в каком сне не мог представить как и каким образом все это возможно соединить.
В настоящее время я работаю педагогом дополнительного образования. Я руковожу арт-мастерской. Мои подопечные это детишки с различными формами психо-физических заболеваний. Вот таким образом, не просто пригодился мой изобразительный опыт, но благодаря этому опыту я смог разработать реабилитационную образовательную программу.
Вот и выходит- незрячий педагог обучает разнообразным арт-технологиям умственно отсталых детей. Дети, создавая в мастерской оригинальные и самобытные предметы изобразительного искусства, научаются чувству коллективизма; у них формируется личностная ответственность за творческий процесс. Но главное- переживая эстетическое самоудовлетворение от своей деятельности, они в итоге, становяться социально значимы и для себя, и для общества.
А в сборнике 'Байки от Котика', как я уже говорил есть особенно любимые мною три текста. Это повесть 'Слепой Виталька', рассказы 'Краски для Никиты' и 'История одного дождя'. В этих текстах я попытался художественными средствами изобразить непростую жизнь людей с психо-физическими нарушениями.
Тема детства и взросления представлена в рассказах: 'Норка для деда Мороза', 'Борода дяди Коли', 'Первое сентября', 'Ангел'. А в таких рассказах, как 'Петрович', 'Жили были дед да баба', 'Про эсэмэску и про брошенку' отражена конкретная жизнь современного человека. Короткий рассказ 'Рукопашный' попытка осмыслить Великую Отечественную Войну уже из двадцать первого века. Наконец, последний рассказ сборника 'Случай на Белореченской' это запечатленный фрагмент грузино-осетинской войны августа 2008 года, свидетелем которого стал я сам.
С этой книгой летом 2009 года я был рекомендован в Союз писателей россии и 21 октября был принят.
Если кратко попытаться сформулировать кредо моей жизни, то оно может быть следующим:
Художественная проза это торжество вымысла над реальностью. Это диалог автора с миром и с собственным одиночеством. Ведь одиночество - это во времени продленное личностное присутствие. Что же делает, в конце концев, автор? Он выменивает у времени, например, два безвозвратно прожитых дня на десять написанных страниц. Пусть кто-нибудь лучше распорядится утекающим временем. Я это делаю так.