Если б не эта острая галька, все было бы просто замечательно.
Август. Отпуск. Парк пансионата в ярких пятнах цветников, в лужицах - озерах, застывших вокруг деревянных изваяний сказочных героев, в лентах дорожек, ведущих к пляжу...
Мы с женой были очень довольны отдыхом. Жизнь протекала неспешно, как спокойное дыхание моря, доносившееся до нашего номера на втором этаже размеренным шелестом волн.
Завтраки и купанье, обеды и прогулки, ужины (по субботам - в ресторане) и крепкий, безмятежный сон. Ко всему прочему, мы находились в той поре, когда дети наконец-то выросли, но ещё не "наградили" родителей внуками, а прочих жизненных проблем уже и пока не существует.
Непринужденность атмосфере придавала и сама компания отдыхающих. Точнее, её отсутствие, что нам с женой особенно импонировало. Так уж у москвичей заведено: не знать как зовут соседей и обходиться только легким кивком при встрече с ними. Из года в год, из десятилетия в десятилетие! Другие граждане нас за это не любят, подозревая москвичей в заносчивости и прочих грехах. А мы лишь жертвы традиции, которая требует не навязываться на знакомство. Так и живем, никого не пуская в свой мир, но и не преступая чужих границ.
Вряд ли справедливо было бы утверждать, что здесь подобралась сплошь московская публика, но отдыхающие, действительно, держались обособленно друг от друга (отчего мы чувствовали себя в пансионате как дома). Впрочем, одна компания всё же существовала.
Это были "любомудры". Так мы с женой прозвали нескольких постояльцев, когда те находились ещё в начальной стадии знакомства между собой. А в этой стадии, как известно, каждый хочет показаться в лучшем свете.
- Я по образованию философ, - громко объявила дама без определенного возраста со строгим лицом и короткой прической. - И я знаю, что говорю!..
Это она возразила своему визави во время завтрака, в час, когда мозг обыкновенного человека настроен исключительно на приземленные мысли.
- Какое совпадение! - воскликнул собеседник. - Я тоже философский заканчивал! И вынужден не согласиться с вами: мужчина и женщина всего лишь разнополые существа одного вида...
Спор велся публично, но ужасно не хотелось вникать в его суть.
- Любомудры, - шепнула мне жена, вспомнив, как в старину звали философов.
Заодно с дамой и её оппонентом под это определение подпало и всё их окружение, бывшее явно не из числа философов.
А вскоре дама, которую звали Еленой Павловной, во всеуслышанье заявила:
- Перестаньте спорить, Гелий Степанович, я по второму образованию психолог!
Не сдержав улыбок, мы с женой переглянулись: наверняка она окажется ещё социологом, дизайнером, педагогом, а, может, и конструктором реактивных самолетов!
Легковерный Гелий Степанович однако умолк.
Был он лет пятидесяти, крупный, лысоватый, в рубашке, висевшей поверх спортивных штанов, из-под которой выкатывался шар-живот.
Жена его, ещё молодая женщина, обладала удивительным свойством быть настолько незаметной, что мы даже имени её не узнали.
А вот десятилетнего сына их звали Костиком. Завтраки он съедал очень быстро (как, впрочем, и обеды, и ужины), после чего начинал канючить:
- Пойдем купаться!.. Ну хватит уже!..
Это благодаря ему обычно пресекался поток утренней философской мысли.
Елена Павловна отдыхала вместе с мужем - молчаливым человеком с постоянной полуулыбкой на смуглом лице. Он часто играл с Гелием Степановичем в шахматы на площадке перед корпусом пансионата. При этом остальные "любомудры" находились невдалеке, ожидая окончания партии. Елена же Павловна время от времени отделялась от компании, чтобы оценить ситуацию, и, возвращаясь, комментировала:
- Мне кажется, Гелий Степанович только что сделал очень сильный ход. Однако Петр Яковлевич имеет несомненное качественное преимущество.
В "любомудрах" числился ещё некий Борюсик, всегда находившийся в легком подпитии, а также Элеонора из 12-го номера (так про нее они и говорили: "А где Элеонора из 12-го номера?") - добродушная дама в некоем подобии панамы, знавшая кучу анекдотов и сама же громче других смеявшаяся над ними.
В общем, обстановка в кругу "любомудров" была немного театральная, но вполне мирная.
Остальная публика также ничем не докучала, да и насчитывалось всех постояльцев человек двадцать.
Мы отдыхали с удовольствием и, честное слово, если бы не острая пляжная галька, всё было бы просто замечательно.
Так думали мы, пока не появилась эта женщина. И стало ясно: галька - совершеннейший пустяк.
Невысокого роста, с круглым некрасивым лицом, волосами, выкрашенными в медный цвет, задержавшаяся в полушаге от того, чтобы ещё не называться толстухой, она обладала строгими пышными формами, что, впрочем, свойственно многим молодым матерям.
Первое знакомство с нею и Жориком (именно так звала она сына) состоялось во время обеда. Двери распахнулись, вошла мать с младенцем, и через секунду всё живое в зале, включая цветы и аквариумных рыбок, содрогнулись от оглушительного крика, рванувшегося из сильных, натренированных лёгких дитя. Да... Это был не однотонный унылый крик, а какой-то напористый, взлетающий скач по нотам, с захлебом на вершине и хриплым припаданием к началу, чтобы всё повторить. Вот когда наиболее ярко ощутил я связь звука и души и, увы, не благодаря Моцарту или Чайковскому: от Жорикова крика всё съёжилось внутри меня и утонуло в ужасе. Нечто похожее, думаю, испытали и другие.
Мамаша же оставалась невозмутима: ни смущённого лица, ни виноватых взглядов на окружающих, ни суетливых попыток усмирить буяна. Она не торопясь подошла к свободному месту, опустила на стул свой объемистый пакет и также не спеша отправилась к "шведскому столу". При этом ребенок, продолжая свой рёв, на редкость спокойно восседал у неё на левой руке. Чувствовалось, что происходящее для них - дело обыденное.
Первыми не выдержали "любомудры", в полном составе кинувшиеся к выходу. Вскоре за ними отправились и остальные, да как-то все сразу, отчего у дверей возникла толчея.
Потом, загорая на пляже, прогуливаясь по парку, мы с женой почти не говорили о случившемся за обедом, убедив себя, что ничего особенного не произошло: просто был ребенок не в духе, у них ведь, у младенцев, то живот схватит, то ухо заболит, то зубки начнут резаться.
Приближался вечер. В тяжелеющем аромате цветов стал внезапно уловим привкус увядания, и невнятная тревога охватила нас. Что это? Неужели мы с опаской ждем ужина?
Но ощущение беспокойства, кажется, испытывали не мы одни. "Любомудры", которые обычно совершали променад шумной, широкой компанией, повстречались нам понурые, сбившиеся в кучу. И невозможно было не заметить настороженные взгляды постояльцев, которые в обеденном зале первым делом отыскивали тот самый столик и светлели лицами, обнаруживая его не занятым. Каждый надеялся закончить ужин до появления родительницы с чадом. Время, казалось, давало шанс, и все ели быстро, на каком-то нервном подъеме, словно испытывая везенье.
И ведь повезло! Когда мать и дитя появились, всё в основном, было закончено. Но - чудо! Ребенок улыбался! И наши страхи вдруг показались надуманными. Многие уже находили малыша забавным, но тут... из рук его выпала ложка... В общем, ужин закончился, как и обед - толчеёй у выхода.
Теперь мы осознали окончательно: в нашей жизни появилось большое неудобство - одно на всех - под названием "Жорик".
Впрочем, неудобство - определение не совсем точное. Ежедневный концерт-неистовство, который Жорик гарантированно давал в трех отделениях, был, скорее, всеобщим бедствием.
Через пару дней жена предложила:
- А давай пообедаем в городе, в том ресторанчике...
Я охотно согласился. Когда мы вошли в зал, сразу же в нескольких местах увидели наших, пансионатских. Мы смущенно встретились с их понимающими взглядами, которые как бы говорили: "Ну что? Тоже твёрдости не хватило? Удрали?" - и сели за свободный столик.
Вскоре стало покойно и легко - от тихой музыки, от приглушенного света, от ароматного коньяка, и, казалось, не может быть ничего, что лишило бы душу этой благодати. А на смену изредка покалывавшей мысли, отчего мы здесь, пришло убеждение, будто нам просто захотелось пообедать в любимом ресторанчике. Такие вот молодцы! В тот день обед незаметно перетёк в ужин... Славный выдался день!
Утром мы завтракали в номере: жена пила чай с лимоном, я - пиво. И прояснялось всё больше и больше, что мы просто поддались слабости, вместо того, чтобы укреплять дух. Ведь каждый день в ресторан не наездишься. Да и зачем, если совместное пребывание с мамашей и сыном всё равно обеспечено? На пляже. А был он невелик размерами и единственный на весь пансионат (по соседству имелись такие же огороженные пляжи, но принадлежали они другим курортным заведениям).
Обычно мамаша, которую, как выяснил кто-то из отдыхающих, звали Розой, появлялась, когда публика уже успевала обосноваться на лежаках. Она ступала неспешно, неся свои формы, Жорика и неизменный огромный пакет. Жорик лениво похныкивал. Когда же Роза, устроившись под зонтом, отпускала Жорика на свободу, тот умолкал, затепливая в присутствующих надежду, что хоть сегодня всё обойдется. Занятый игрушкой из пакета или просто галькой, он начинал сам с собою ворковать, что побуждало некоторых отдыхающих ублажать его ещё чем-нибудь.
Но подобные попытки оказывались безуспешными. Так, например, Борюсик изобразил как-то волка, для чего завыв встал на четвереньки - и получил галькой в лоб. А мы все попрощались с драгоценной тишиной из шелеста волн и криков чаек. Даже Пётр Яковлевич попытался однажды кое-что сделать, а именно: с помощью пальцев руки представить морду собаки и ещё просто морду. Но также был не понят. И если для Борюсика, находившегося постоянно навеселе, состояние некоторой раскованности являлось естественным, то для тишайшего мужа Елены Павловны этот его порыв был сродни подвигу. Выходит, допекло и его...
Но и тогда, когда Жорика никто не пытался развлекать, его благодушие длилось недолго. Жаль было малого: жил он совсем без удовольствия. Хотя стали подступать уже и другие мысли: а не в том ли состоит для него удовольствие, чтобы отравлять существование окружающим?
Во время одного из обеденных "концертов" не выдержала Елена Павловна. Она решительно встала:
- Послушайте, Роза! Так нельзя! Я по одному из своих образований педагог и говорю вам: так нельзя распускать ребенка! Мы все тут скоро с ума сойдем!
Роза подняла спокойные глаза:
- И что вам надо?
- Да уймите вы, наконец, своего Жорика!
- А я не могу ничего сделать...
- Но вы же ничего и не делаете!
Роза пожала плечами:
- Мне он не мешает.
Всё. Надежда ушла. А когда она уходит, настает отчаяние, от которого иные люди делаются не похожими сами на себя.
Многие запили, благо к "шведскому столу" полагались спиртные напитки. Теперь обеденный зал, помимо Жориковых рулад, полнился шалым ресторанным гулом. Нередко можно было встретить постояльцев, перемещавшихся по пансионату печальными сомнамбулами.
Элеонора же из 12-го номера решилась на радикальный шаг.
Всегда спокойная, улыбчивая, она была не в себе с самого утра. За завтраком Элеонора угрюмо выпила два полных фужера вина и, не сказав "любомудрам" ни слова, направилась к выходу.
На обед она явилась изрядно пьяная, в съехавшей набок панаме.
- Где же вы были? - всплеснула руками Елена Павловна. - Мы не могли нигде вас найти!
- Элеонора, может не стоит... - начал было Гелий Степанович.
- Наливай, говорю, - прикрикнула она. - Уезжаю я... на фиг... чтоб не сказать грубо...
- Как "уезжаю"? - изумилась Елена Павловна. - У вас же только через неделю путевка заканчивается!
- Нет уж, я наотдыхалась... А вы тут парьтесь с этой семейкой сколько вам влезет...
Все, кто имел возможность слушать Элеонору дальше, застыли, пораженные тем, как материлась эта вполне интеллигентная и совсем ещё недавно добродушная дама.
- Всем спасибо! Все свободны! - заключила она и, покачиваясь, вышла.
А вечером, действительно, уехала.
Неизвестно, слышала ли Роза её речь, но оставалась она по-прежнему невозмутима.
А кое-кого после отбытия Элеоноры охватила паника, как тех немцев в бункере, когда Гитлер застрелился. Отчего-то именно это сравнение приходило на ум при виде того, как мечутся они и осаждают респешен, чтобы поменять обратные билеты.
- Да что такого особенного произошло? Отчего такая паника, - удивлялся Гелий Степанович. - Ну уехала Элеонора из своего 12-го номера. Это её право. Я, например, с места не сдвинусь!
Дело было утром, на пляже, до появления Розы и Жорика. "Любомудры" обсуждали последние события. К ним подтянулись и другие отдыхающие, так что получилось нечто вроде собрания трудового коллектива.
- Совершенно с вами, Гелий Степанович, согласна, - поддержала его Елена Павловна. Для паники нет причин. И вообще, товарищи, сколько можно терпеть?! Пора дать отпор!
- Для начала предлагаю вооружиться, - Борюсик, как всегда не очень трезвый, кивнул в сторону Кости, игравшего с водяным пистолетом.
Елена Павловна строго посмотрела на шутника.
- Главное наше оружие, - возвысила она голос, - в том, чтобы быть всем вместе! Мы слишком долго к этому шли. Сначала мирились, старались ничего не замечать, уступали, потом начали злиться. Наконец, она вызрела. Не будем бояться называть вещи своими именами. Она - это ненависть. А ненависть очень крепко связывает людей. Это я вам как психолог говорю.
При слове "ненависть" в её взгляде метнулся огонь и, как по цепочке, зажглись глаза остальных, и каждый признал неприятную правду о себе: да, я ненавижу эту женщину и её ребенка.
- Что же вы предлагаете конкретно? - спросил мужчина с волосатыми плечами и грудью.
- Нужно выдвинуть ей ультиматум: или она утихомиривает своего Жорика - я не верю, чтобы она не могла этого сделать - или уезжает из пансионата. Только объявлять это нужно всем вместе, прямо сейчас, как только она придет.
- Ну а если она нас пошлёт куда подальше?
- Знаете, молодой человек, история учит, что плевать на общество небезопасно.
- А она это знает?
- Узнает! Но это уже будет война.
Мы долго ждали Розу и Жорика, но они, удивительное дело, не появились!
Увидели мы их только на обеде и долго потом не могли прийти в себя от потрясения.
На сей раз были они не одни, а в компании брюнета с маслиновыми глазами. На крепкой шее его золотилась увесистая цепь, именуемая в народе "голдой" и столь любимая "братками". Видимо, он и был одним из них. На протяжении всего обеда лицо его выражало крайнее недовольство - то ли едой, то ли обстановкой (то ли им вообще положено иметь такие лица), а может и Розой, у которой под левым глазом виднелся плохо замаскированный синяк. Жориком он, похоже, тоже был недоволен, так как ни разу не взглянул в его сторону.
Зато Жорик смотрел на него не отрываясь и - молчал!
- Да, с таким доном Карлеоне, пожалуй, сразишься, - посетовал Борюсик, когда отдыхающие, осознавшие себя обществом, собрались у озерца с царевной-лягушкой посередине.
- Товарищи! - весело вскричала Елена Павловна. - Да вы что?! Зачем нам с кем-то сражаться? Всё и так встало на свои места!
- Ага, - поддержала её рыхлая дама с красным лицом - жертва загара. - Спасение пришло, откуда не ждали. Не знаете, кто он им - муж? Отец?
- Да какая разница!
- А синяк у неё видели? - не унималась, блистая глазами, дама и, рассиявшись ещё лучистее, заключила:
- Так ей и надо!
Увы, общество не осудило её за злорадство. Потому что само испытывало то же мстительное чувство.
В этот день все шли на ужин в приподнятом настроении. Мы с женой тоже радовались этому вечеру, обещавшему быть таким же добрым, как и вечера в начале нашего отдыха (к сожалению, утром мы уезжали домой). И ещё мы радовались тому, что не сдались. Странно, но это противостояние, которое для любого постороннего "тянет" лишь на мелкий конфликт, мы воспринимали как некое строгое испытание.
А может быть и нет ничего в том странного.
Послушайте кого-нибудь из тех, кто вернулся недавно из санатория. Кажется, что ничего, кроме процедур, человек и не видел. Но закончит он свой рассказ непременно фразой: "Хорошо отдохнул"!.. Да ещё сладко потянется и блаженно закатит глаза к потолку. А на самом деле пребывает он в радости, конечно, не от клизм и физиотерапии, а от того, что себя победил, не удрал, как подмывало в первые дни.
Жена и я испытывали что-то сродни этому, просто у нас вместо процедур был Жорик с мамашей.
А вечер, действительно, был добрым. Официанты выставляли всё новые и новые кувшины с вином, "любомудры" философствовали и время от времени вспоминали Элеонору из 12-го номера, которая, "бедняжка, не вынесла". Былая непринужденность вернулась к отдыхающим.
Правда, все немного притихли, когда появилось семейство. Однако Жорик уверенно молчал, и настороженность, немного повитав в зале, улетучилась.
Звона разбитого стекла никто не услышал, но пронзительный вскрик Жорика достиг самого сердца. Всё прояснилось с полувзгляда: Жорик уронил на пол фужер, и папаша, нет - брюнет, ударил его. Жорик больше не кричал, потому что никак не мог набрать в легкие воздуха под градом пощечин. Роза попыталась загородить сына руками, но брюнет толкнул её ладонью в лицо и опрокинул вместе со стулом на пол.
И тогда через всеобщее оцепенение бросился к брюнету... Костя. Из своего водяного пистолета он выпустил струю почти в упор. От неожиданности брюнет качнулся назад, но увидев, что это всего-навсего мальчишка, двинулся на него. А Костя, отступая, всё стрелял и стрелял, но струя становилась все короче и тоньше.
Первым, конечно, очнулся Гелий Степанович.
- А ну, сволочь, стой!
Это был не окрик, а рёв, встрепенувший всех. Борюсик, Пётр Яковлевич, а за ними и остальные мужчины повскакивали со своих мест. Брюнет обвёл всех полными ярости, слегка навыкате глазами, но страха в них не мелькнуло.
- Слышь ты, коза, - бросил он в сторону Розы, - пошла ты!..
Он ещё раз обвёл всех взглядом, уже остывшим от ярости, но резанувшим злостью, и, сплюнув по-блатному, через губу, двинулся к двери. Из коридора, там, где ресепшен, донесся его голос:
- Тачку мне по-быстрому. До аэропорта.
И тогда в наступившей тишине заревел Жорик. Точнее, не заревел, а заплакал. Как плачут все дети. Или это нам только показалось?
Да нет же! Плач был искренний, горестный, от которого становится жалко. Будто каким-то чудесным образом, в одночасье ушло из него всё недоброе, что мешало жить и ему, и нам.
И правда: отплакавшись, Жорик улыбнулся и потянул руки к матери. Роза тоже плакала и улыбалась, и было очевидно, что ненависти вокруг неё больше нет.
А Костик был у нас настоящим героем! Мы ему аплодировали, а мама, обнимая его, всё повторяла: