Бузницкий Артур Александрович : другие произведения.

Глава 13

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  05.03.2021
  
  7:14 (время точное)
  
  Новое утро. Болит горло от того звучания, от той песни у церкви. Попробовал его ради интереса воспроизвести это звучание здесь, в этом времени. Ничего не получилось. Значит, эта способность будет только там. В будущем.
  
  На что же была похожа эта песня? Наверное, на песню самого космоса, которая сама себя создает, свою материальность, свои миры.
  
  И как только ты обретаешь каким-то образом эту способность, её воспроизведения в себе и через себя, то сразу же становишься участником этого великого процесса, необозримого строительства. Хотя, может быть, сегодня горло у меня болит не от этой песни, не от этого звучания, а от криков тех людей на тех митингах в начале тридцатых прошлого века, на которых рождалась новая звезда, новая эра, как они думали, для целого народа, чей ослепительный путеводный свет так и не стал для них белым, создающим, созидающих их, только коричнево-черным, как цвет выгоревшего железа бесчисленных обломков вокруг, в которые превратит этот человек-звезда свою страну после того, как она позволит себя обмануть, поддавшись его невыносимо притягательному голосу, который будет беспрестанно взывать своим магическим и таким желанным для этих людей криком-словами, требующих только одного от них - не быть слабыми!!! Не быть слабыми!!!
  
  Такими, обычно, голосами озлобленные матери требуют у своих только что избитых детей, чтобы те не смели быть больше слабыми, больше быть избитыми и чье яростное желание обладать кем-то родным до последнего лоскута кожи, до последнего сломанного ногтя, заставляет всех тех, кто рядом с ними всё это время, пройти их бездну до конца, до последнего метра вместе с их демонами, а потом, после этого, войти с ними в пустоту нового дня, чтобы там встретиться с другой бездной его бесчувственного утра, его лживого приличия только для того, чтобы к ночи весь свой пусть повторить снова, но уже при свете этого дня. И разве это не подготавливало их тогда к будущему аду, не учило больше не искать надежды там, где её уже не было.
  
  
  
  Кто-то расмеялся издалека и спросил меня:
  
  - А ведь это ты был в Германии тогда? Не он... Именно ты. Помнишь?
  
  Я закрыл глаза. Я всё помнил.
  
  
  
  ...впервые я увидел его в начале тридцатых. В каком-то немецком городке, где Гитлер выступал перед толпой уже загипнотизированной и порабощённой его словами.
  
  Среди потерявших себя людей я смотрел, нет, не на него, а на Иоахима. Чем-то неуловимо непостижимо похожий на меня, он действительно напоминал мою копию, моего двойника, мой прототип.
  
  Он стоял в оцеплении чернорубашечников, которые охраняли нового вождя на этом митинге. Стоял и пристально жадно смотрел на Адольфа, при этом, казалось, ничего не замечая вокруг себя. И мне даже не надо было оглядываться на Гитлера, чтобы увидеть его в глазах Иоахима его фюрера, который уже успел войти в свой привычный метафизический транс с первых же слов своего обращения к этой толпе, которую порой воспринимал не как своего ребенка, которого у него никогда не будет, а как молодую неопытную девку от которой надо сразу добиться всего, чтобы потом никому её не отдавать даже мёртвую, даже ценой своей жизни.
  
  И каждый раз ему эта задача удавалась с первых же слов, звуков своего голоса и очередная толпа быстро умирала под ним, привычно задушенная его бешено яростными интонациями, которыми он, как удавкой, умело доводил дело всегда до конца, безжалостно обрекая слушающих его к заслуженной смерти за него, и которые даже не догадывались об этом по началу, хотя были уже, по сути, мертвы своими будущими смертями за него, убиты им в самом начале своего знакомства с новой мессией.
  
  И этот немецкий парень Иоахим так его, кажется, звали тогда тоже был мертв, но, к своему счастью, пока также об этом не знал. Но как только я подумал об этом, с лицом Иоахима что-то начало происходить. Оно неуловимо изменилось, поменялось. Слепая покорность и преданность, которую он только что испытывал к человеку перед собой на трибуне, внезапно начала куда-то исчезать, пропадать, как вода из только что треснувшего, разбитого аквариума.
  
  Иоахим сейчас видел то, что видел я. Тёмнофиолетовокоричневые, почти невидимые для человеческого глаза, нити-струйки энергетических излучений, которые то возникали, то исчезали с лица Гитлера, но вдруг они начали появляться из его тела и тянуться куда-то за спины слушающих его людей, как обычно завороженных, околдованных исступлением его речи к ним. Эти излучения со временем начали соединяться на всех немецких улицах и в домах с теми живыми и не очень живыми, кто уже знал страшное будущее своей страны, кто уже знал, что надо делать с теми, кто уже обманут им.
  
  Лицо штурмовика внезапно исказилось каким-то напряжением, он продолжал видеть то, что видел и я с самого начала, то что происходило всегда на этих митингах, как бы за скобками их действительности, за их сегодняшней жизненной плёнкой.
  
  Как ему это удавалось? Я только потом понял, что он тоже обладал этим даром проникновения за, так называемый, занавес происходящего, но увиденное там его почему-то не всегда волновало, трогало и поражало. И сейчас, застыв среди этой толпы, у меня вдруг возникло ощущение, что это не он, а я стою теперь в этом оцеплении и охраняю Гитлера преданностью давно прирученной овчарки, немецкой овчарки. Единственное отличие между нами - я немного старше его и у меня другое лицо.
  
  Неожиданно Иоахим закричал от боли, кто-то сзади из толпы вогнал ему шило в спину, через мгновение уже я закричал от боли и упал на колени, что-то узкое металлическое появилось в моем теле.
  
  
  
  ...спустя несколько лет я снова увидел его в толпе, которая собралась то ли в Мюнхене, то ли в Берлине по случаю очередного съезда или празднования какой-то даты, какой-то годовщины.
  
  Где-то впереди среди беснующееся толпы Гитлера ждал убийца, но Иоахим уже это знал, он давно был в личной охране нового вождя. Он так и не смог от него уйти, уже зная о нём всё.
  
  Порой зло имеет такое обаяние и притягательность, что становится на какое-то время смыслом жизни даже тогда, когда всё о нем знаешь. Так было и с нашим героем. У него кроме этого зла больше ничего в жизни не было и ещё того дара, благодаря которому он сейчас пристально всматривался в людей, которые теперь окружали Гитлера, безошибочно определяя среди них тех, кто совсем не были людьми, но были среди них для того, чтобы всегда им помогать становиться хуже, чем они есть на самом деле, всегда успокаивать тех, ко захочет умереть ради кого-то, отдать своё тело и душу за любую национальную идею, даже самую ничтожную и жалкую, которую только для него придумают и предложат искушенные в этом деле люди. Другие люди от них.
  
  Благодаря этому дару и своей преданности Иоахим носил чёрную СС-вскую форму высшего ранга. Откуда у него был этот дар с помощью, которого он видел то, что видел я, для меня так и осталось загадкой, тайной.
  
  Пройдя с толпой сторонников почти полдороги до какого-то здания, Гитлер загадочным образом так и не приблизился к своему убийце, не дал ему ни малейшего шанса умертвить себя, отдать на заклание себя самой смерти и всё благодаря нашему герою, который вел его, словно мистический буксир позади себя, заставляя своими движениями огибать тёмные места невидимых опасностей и угроз для него. И каждый раз, когда фюрер по какой-то причине невольно сокращал некое безопасное расстояние между собой и своим убийцей, Иоахим тут же каким-то образом, известным только ему, отдалял Гитлера от него, как будто какой-то силой отодвигал его в противоположную от убийцы сторону, благодаря, скорее всего, какому-то волевому усилию.
  
  Вероятно, в этом ему ещё помогали силуэты тех падших созданий, которые всегда мелькают рядом с подобными множителями великих страданий для того, чтобы никто не мог причинить им вреда раньше времени.
  
  Эти падшие знали о Иоахиме всё и ценили его как человека, как одного из лучших телохранителей фюрера, который имел хоть какое-то отношение к людям, в отличии от них.
  
  Гитлер уже заканчивал свою торжественную ходьбу по улицам этого города, свой путь величия, свою дорогу славы, когда кто-то рядом рассек мне внезапно всю левую часть лица чем-то острым. Невидимым профессионально отработанным до автоматизма ударом. Пытаясь остановить кровь, которая начала заливать мне лицо, я посмотрел на своего немца. Он в бешенстве оглядывался в толпе, пытаясь кого-то найти или хотя бы увидеть, вся правая часть его лица была точно так же рассечена чем острым, как и у меня.
  
  Последнее, что я заметил через секунду с удивлением, что кровь, которая обильно стекала с наших лиц образовывала у нас под ногами почти одинаковый ярко алый рисунок на тротуаре, словно умышленно создавая прямо у нас на глазах карту спасения из этой временной западни, из этого капкана роковых обстоятельств.
  
  Так кто же он такой на самом деле? Этот немец. Спрашивал я себя, исчезая из этого времени. Почему этот человек появляется передо мной все эти годы в Германии? О чем он молчит? Всегда молчит! Что хочет сказать этим молчанием? Своим безмолвием...
  
  08.03.2021
  
  22:17(время точное)
  
  Пытаюсь вспомнить, что же было дальше с Иоахимом, заставляю себя в который раз войти в невидимую для большинства толщу времен. Сквозь её загадочное бесчувствие прорваться к нему, но её волшебная таинственная плотность пускает не сразу. Только со временем.
  
  И вот, наконец, опять Германия. Он стоит в комнате матери, на столе за его спиной лежит похоронка на младшего брата, погибшего на восточном фронте в Сталинграде. Глядя в мокрое от дождя окно, он пытается что-то достать из нагрудного кармана, на подоконник перед ним вдруг падает значок члена НСДАП, он сломан и так и остается лежать у окна.
  
  ...ему было уже 37. В органах СС он работал с момента их создания. Был много лет любимым телохранителем фюрера, спасавшего его не однократно от покушений, но потом Гитлер по неизвестным причинам охладел к нему. Иоахим в какой-то момент начал как-то странно смотреть на него и с некоторых пор Адольф начал ловить на себе его необычные взгляды в свою сторону. И со временем они начали пугать Гитлера и он убрал его от себя, отдал Гиммлеру, а тот, в свою очередь, сплавил его своему заместителю, который был на свою беду бисексуален, и который вскоре влюбился в него без памяти и это было неудивительно. Иоахим, я забыл об сказать в начале, был эталоном арийской красоты без всяких натяжек, отличным образцом арийской расы. Он был атлетического сложения блондин с темносиними глазами и полностью соответствовал стандартам идеального арийца и это даже было отмечено в его секретном личном деле, как и то, что он скромен в быту, не имеет вредных привычек и делу партии беззаветно предан. Но его новые сослуживцы в тайне его ненавидели и презирали за почти официальный статус любимца шефа, они все знали самую главную слабость своего начальника и были уверены, что Иоахим спит с ним ради своего положения и статуса на работе, они не знали, что Иоахим всегда любил только женщин, но не афишировал этого, чтобы не расстраивать до конца шефа, который был одним из создателей войск СС и обладал неограниченной властью и авторитетом.
  
  Это положение любимца шефа всегда коробило его до глубины души, его, который не раз смотрел в лицо смерти, не раз спасая фюрера от неминуемой верной гибели, но началась война, а у него был любимый младший брат, которому он был вместо отца и которого, по сути, он вырастил вместе с матерью. И, чтобы не подвергать свою семью какой-либо опасности в это непростое время, он терпел эту двусмысленность своего положения на работе, ненавидя себя за это почти каждый день.
  
  Но принадлежность к страшной элите давала ещё, ко всему, неограниченные возможности помогать людям, которых он любил, которые ему нравились, и плюс немецкая преданность однажды выбранной системе, которой он долгие годы принадлежал. Все эти обстоятельства и не давали ему возможности вырваться из этого уродливого порочного во многом круга.
  
  Шефа своего он давно перестал ненавидеть, его ненависть к нему со временем переросла в брезгливую жалость, такое себе презрительное снисхождение, он ведь тоже не мог себе позволить женщин тогда, когда ему это было нужно. Временами они становились для него такими же желанными и недосягаемыми, как он для своего слабого друга, так он про себя называл с некоторых пор своего начальника. Так что, со временем, Иоахим очень хорошо понимал его, поэтому и прощал до поры до времени.
  
  Шли годы и у шефа эта болезненная страсть к нему, так мучающая его недоступность и недосягаемость для него, переросли в глубоко скрытое патологическое обожание, когда ему было вполне достаточно только побыть с ним рядом наедине во время очередного доклада, чтобы удовлетворить себя после почти с животным удовольствием в своем туалете, куда он шёл сразу после его ухода, где с лихорадочной поспешностью, с презрительным ожесточением к самому себе, жадно представляя его себе, каким он был именно сегодня, снимал напряжение давно известным способом. При этом со спущенными штанами, иногда в парадном мундире, он совсем не был жалок, он не был убог или гадок при всем физиологическом уродстве и неполноценности самой ситуации, его волевое умное лицо скорее напоминало смертельно раненого зверя, у которого нет шанса на жизнь, но это понимание не останавливало его, не прекращало его внутреннего движения к скорой смерти, к позорной гибели, которую он уже давно предчувствовал в себе, пристально, напряженно глядя в такие моменты своими серо-зелеными твёрдыми, как сталь, глазами в туалетную плитку, которая напоминала ему уже расстрельную стенку, к которой он давно был готов в глубине души. При этом его узкие, как шпионские кинжалы, губы только растягивались в холодной улыбке, в которой кроме презрения и равнодушия к смерти, ничего не было.
  
  Когда время не позволяло ему расслабляться подобным образом, он просто подходил к дверям, когда Иоахим уходил из его кабинета после доклада, и медленно с удовольствием вдыхал остатки его запаха и стоял так до тех пор на пороге своего кабинета, пока этот запах окончательно перед ним не разрушался, не улетучивался, как его невозможная мечта, как его одинокая, никому не нужная обреченность как его печальная неосуществленность.
  
  Но, однажды, в один из таких моментов он не выдержал этой муки, этой так невыносимой для него неоконченности и сделал запрос на его младшего брата, и воспользовавшись своим неограниченным влиянием, своим служебным положением, отправил его на восточный фронт перед сталинградской катастрофой, хорошо понимая, что обрекает на верную смерть не только его, но всех их. Только так он мог положить конец своей мечте, бессильной страстной, неразделенной и ему уже не нужной. Больше такая мечта, такая любовь была ему не нужна, она стала ему в тягость, а зная ко все по тому же секретному личному делу Иоахима о привязанности его к младшему брату и вообще к семье, он прекрасно понимал, что этим распоряжением, своим приказом он приговаривает и себя к верной смерти. Иоахим такой ему не простит. Никому не простит! Но ему уже было все равно. Он хотел теперь только одного, чтобы всё побыстрее закончилось, чтобы у него, наконец, появилась возможность и повод приговорить себя самому, и этим для себя всё закончить. Окончить в себе эту любовь, пусть и таким омерзительным способом. А разве любовь всегда требует любви? Иногда она требует ненависти, мщения, о которых он очень скоро пожалел, при этом презирая себя всей душой за эту мимолетную слабость, но сделать что-либо, исправить он уже ничего не захотел. Он был человеком принципа, при всей своей слабости к Иоахиму он был сильным человеком и это хорошо знал.
  
  Преисподнию он давно не боялся, её почти детского огня для себя, её мук. Всё это, и гораздо сильнее, у него уже давно было внутри, он давно жил в её самом страшном филиале на земле, так что боятся ему было больше нечего. Всё страшное, непоправимое и ужасное, что могло с ним произойти, давно с ним произошло.
  
  Иоахим, конечно, ничего об этом пока не знал, ему вся эта двусмысленность тоже давно надоела до отвращения, до омерзения... У него в жизни была только пожилая мать, младший брат, которых он любил, и этот проклятый статус любимца шефа, который позволял ему много лет оберегать их и не только их от всех превратностей судьбы, незавидная участь которых постигла тогда почти весь немецкий народ.
  
  Но однажды и для него это счастье закончилось. Его брат, не смотря на всё его усилия, был отправлен на восточный фронт и вскоре погиб в Сталинграде. Мать, не выдержав потери и во всём обвиняя его, сгорела от горя за несколько месяцев, младшего сына она любила больше, чем его. И он остался в одиночестве. Совсем один. Всех, кого он любил, были теперь мертвы. А это значило, что его работа теряла для него всякий смысл. И с этой историей пора было заканчивать, и его душа начала некий глубоко личный, тайный процесс освобождения от всего, что её тяготило всё это время, от всего, что ему было уже не дорого, не нужно.
  
  Всё это я в нем почувствовал, понял в течении одного мгновения, одной секунды, когда смог к нему подойти совсем близко вовремя одного из своих прорывов в то его прошлое. Он стоял тогда у витрины какого-то магазина, который проходил поздними вечерами после работы, и с некоторых пор останавливался и подолгу смотрел в его глубину, не туда, где в мертвенно бледном свете витрины лежал какой-то товар в разноцветных упаковках, а туда, за ним, где среди никому ненужных вещей и предметов был виден кусок пропагандистского плаката тех первых лет, когда они только пришли к власти. На нём, на этом куске пожелтевшей бумаги, ещё виднелись слова "Что сделал ты для немецкого народа?".
  
  И каждый раз, проходя теперь мимо этого магазина, он останавливался рядом с ним и какое-то время вглядывался в эти слова, о чем-то думая, о чем-то размышляя. Он приходил сюда и стоял перед витриной этого магазина до тех пор, пока видел в нем этот плакат, пока его не убрали куда-то.
  
  Когда, проходя однажды в один из вечеров мимо этого магазина, он не увидел больше за его стеклом знакомых слов, он больше никогда не останавливался рядом с ним и не смотрел в его сторону, а вскоре и вообще перестал ходить по этой дороге мимо него. Именно тогда, проходя однажды мимо этого магазина в то время, я поймал на миг его глаза, его взгляд, их угасающий блеск и понял, он начал завершать свою историю, историю служения здесь и сейчас той системе, на которую он потратил всю свою сознательную жизнь и которая так и не сделала его народ счастливым, хотя столько лет обещала. И я сразу осознал, он будет завершать свою историю так, как он это понимает, как он этого захочет.
  
  Была ранняя весна. Его отправили в Голландию проконтролировать отправку последней партии евреев в Освенцим. Прибыв на городской вокзал и организовав дело, он начал рассматривать этих людей, которые ещё не знали, что едут в один конец, в одну сторону.
  
  Судя по внешнему виду собравшихся тут мужчин и женщин, стариков и детей, эти люди принадлежали к высшему свету этой страны, к её аристократическому сословию.
  
  Поведение их при погрузке друг с другом, с людьми из его охраны говорило о том, что они привыкли давать распоряжения, а не выполнять их, выслушивая, но свою растерянность и страх они пытались ещё скрывать ради своих детей, чтобы их не волновать, которые были тут рядом с ними и весело бегали между вагонами, даже не подозревая, что ждёт их через несколько дней.
  
  И тут он обратил внимание на девушку редкой красоты. Остановившись неподалеку, он начал её рассматривать, осознавая ещё раз, что испытывал его шеф, наблюдая за ним все эти годы вблизи, но в бессильном отдалении. Когда хочешь так сильно, а возможности взять это у тебя нет, только надежда, бесплодная надежда.
  
  Разглядывая эту девушку, наблюдая за ней, он подходил к ней всё ближе и ближе. Она уезжала в Освенцим вместе с родителями-стариками. По всей видимости, она была поздним и любимым ребёнком в семье. Как и все остальные, они так же не подозревали зачем их везут туда и что с ними сделают в ближайшее время, в конце пути.
  
  Какое-то понимание к этим людям, что их ждёт впереди, начало приходить тогда, когда при посадке в вагоны его охрана отвела красивых женщин в сторону и повела в свой вагон. Они подошли и к этой девушке, чтобы её забрать с собой, но он приказал её не трогать. Закончив посадку этих людей, он дал команду снимать оцепление с перрона и отправляться в путь.
  
  На протяжении всей дороги в концлагерь он время от времени приближался к девушке, не в силах больше её не видеть, подходил к ней по разным поводам, по разным причинам, но ни разу не заговаривал с ней, чтобы не пугать своей формой. При этом пристально её рассматривал, что-то обдумывая что-то рассчитывая про себя, но его красивое лицо при этом было холодным и привычно бездушным. Но если бы кто-то мог увидеть, заглянуть, что твориться подо льдом его мундира, то был бы шокирован.
  
  ...он захотел её сразу, с первых же секунд, как её увидел. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, хотя об этом пока не подозревала в силу своей неопытности, в которой необъяснимо сочеталась сила и слабость, нежность и страсть, а так же сталь неуступчивости, недоступности, почти детской, и всё это в сочетании с неотразимой, идеальной красотой делало её желанной для большинство мужчин, как только они видели её где-то. Тайну этой притягательности он знал и всегда её чувствовал у других, кто ею обладал, потому что сам был её обладателем, но по другим причинам.
  
  Сейчас он отдавал себе отчёт, что в силу сложившихся обстоятельств, она для него недоступна, возможно, навсегда. Но пока это его не приводило ни в бешенство, ни в ярость. Находясь среди этих людей, он внимательно следил за ней, решая для себя окончательно, стоит ли бороться за неё или нет. За время поездки он подходил к этой девушке и её родителям ещё не раз, но ни разу с ними так и не заговорил, для него они уже были мертвы. Почти мертвы. Кроме неё. Но пока он всё ещё решал, что с этим делать. Как её спасти.
  
  Тем временем в Освенциме днём и ночью продолжался обычный процесс отправки людей в газовые камеры, а затем в крематорий, где ещё теплых, едва живых, их начинали сжигать, не замедляя эту неблагодарную работу ни на минуту.
  
  Прибывших из Голландии евреев ждала та же участь, что и остальных, и которая начала исполняться без всякого промедления и задержки с бездушной немецкой точностью и, как всегда, практически поминутно, если не по секундно.
  
  Последняя очередь из этих людей уже заканчивала исчезать в фальшивых душевых, откуда был только один выход - через трубу крематория, когда Иоахим быстро подошёл и силой вырвал эту девушку из толпы обреченных. Её родители даже не поняли, что произошло. Отведя её в сторону, он приказал ей ждать, пока всё не закончиться. Он должен был до конца проследить, что бы удостовериться, что с этими людьми покончено. Это не было его прихотью, это была железная инструкция при таких ликвидациях, которую ещё надо было оформить по всем бумагам, как выполненную работу. Когда последний из этой партии исчез в здании душевых, он приказал сопровождающих его, готовить документы на них, на всю эту партию евреев, которая, фактически, была уже вся уничтожена. После чего схватил девушку за руку и повел туда, где были свалены, сброшены вещи новоприбывших. Там их уже начала сортировать похоронная команда из числа местных узников.
  
  Иоахим понимал, девушка должна иметь приличный чистый вид, если он хочет её спасти. Сейчас, после нескольких дней пути, без воды и каких-либо условий для соблюдения личной гигиены, эта задача для него усложнялась. От неё уже шел, исходил этот запах давно немытого тела, женского тела, такого до невозможности мучительно манящего для него, но теперь он, этот запах, означал для неё только одно - обреченность и пойманность, был её запахом жертвы, загнанной добычи, но, если честно и откровенно, то Иоахим ничего бы для этого и не делал, а просто взял бы её прямо на куче этих, никому уже ненужных, чемоданов, но тогда он её погубит, и точно опоздает спасти. А он уже решил её спасти во что бы то ни стало.
  
  И этот неумолимый, никому невидимый отсчет времени, отведенный для её спасения, начал в нём тикать не часами, а минутами адской машины, которую он сам для себя завел в том самый момент, когда вырвал её из рук смерти из той очереди на пороге тех душевых.
  
  Это не передаваемое ни чем, никакими словами, чувства быстро уходящего времени, когда ты можешь опоздать в любую секунду, в любой момент не покидало его уже на всем пути с нею.
  
  Приказав девушке найти и взять свой чемодан, он повёл её после этого мимо задних дверей газовых камер, откуда уже начали выносить первых жертв такого мытья. Она в ужасе посмотрела в ту сторону. Она всё поняла!
  
  - Быстрее! У нас мало времени!
  
  Он взял её за руку и, торопясь, повёл к своей машине. Иоахим понимал, как только он её посадит в машину, дороги назад не будет, но он об этом больше не думал, он уже сделал свой выбор и у него было в запасе, точнее, оставалось три-четыре максимум пять часов, чтобы вывезти её из этой страны и попытаться спасти.
  
  Главное успеть довезти её до границы, а там её встретят те, которых он когда-то спас до неё, которым удалось сохранить жизнь и которые были ему за это обязаны, и с ними он успеет договориться.
  
  А сейчас он повезет её на служебную квартиру, где у него будет от силы около часа, чтобы сделать с ней всё то, что он хотел всё эти дни, наблюдая за ней по дороге сюда.
  
  Выезжая из ворот концлагеря, он думал о себе не иначе, как о мертвом человеке, но на его холодном, жестоком лице, которое, казалось, уже умерло раньше него, была улыбка.
  
  Он представил себе лицо шефа, которому сейчас докладывают о нём. Девушка сидела рядом с ним, оцепенев от ужаса и горя. По её заставшему лицо текли слёзы, она уже оплакивала своих родителей. Она сейчас хорошо понимала, знала, что с этим человеком в этой страшной форме они также рядом со смертью, совсем близко от неё. Там, за этой за той хрупкой, такой тонкой стеклянной перегородкой окна его машины, эта смерть ждёт их. Протяни руку и ты, кажется, сразу коснешься безжизненного холода её стеклянных глаз.
  
  Они пронеслись мимо меня по дороге. Безлюдной и пустынной, но это только так казалось на первый взгляд. Она была безлюдной, но совсем не пустой, совсем не пустынной.
  
  Дождавшись, когда их машина исчезнет за поворотом, я вышел на середину дорогу. И сделал это только для того, чтобы задержать на ней, нет, не людей, а тех тёмных созданий, которые всё это время были настоящими полновластными, конечными хозяевами этой территории всего этого лагеря, где тайно командовали всеми изуверскими направлениями против людей и которые начали за нашими героями свой гибельный бег сразу же, как только они выехали за территорию Освенцима. Никто не имел права без их разрешения покидать это место, где они были владельцами этого лагеря смерти, своих никому невидимых тёмно-прозрачных пространств, где давно уже на правах собственников жадно питались смертью любого, страданием каждого, кто попадал в поле их зрения на этой территории, кто на ней невольно оказывался на свою беду. Все эти люди, попадающие сюда разными путями, становились их добычей, их личной собственностью и бросить их, покинуть по собственной воле больше никто не мог, не имел права без их разрешения, которые они никому никогда не давали. А тут их взяли и покинули, бросили без еды, оставили без пропитания. Поэтому они и двинулись сейчас в свой чудовищный путь за ними, ради них, ради мщенья...
  
  ...а я стоял и смотрел, как стремительно приближаются ко мне эти страшные существа, на бешеных лицах которых веками не было ничего человеческого, людского. Нет, они чем-то напоминали ещё людей, но давно-давно умерших, от которых кроме уродства смерти, следов её ужасных разрушений, больше ничего не осталось.
  
  В безжизненном блеске их глаз, в яростных улыбках-оскалах не было ни капли добра, сострадания и милосердия к кому бы то ни было, только одно наказание, только одна казнь после этого, как знак прекращения всего.
  
  Я поднял руку, останавливая их. Ослушаться меня он не могли. Терять мне было нечего, я давно сам отнял у себя всё, а убить мертвого они не смогут, такого же мертвого, как и они сами. Но самое главное было не в этом, а в том, что я был сильнее их, той силой, той мощью, которая для них был непонятна и непонятой никогда. Она никогда не поддавалась осознанию их жестокого ума и с этим они справится не могли, как этого не хотели, и от этого начали не хотя, совсем не желая этого, останавливаться передо мной в ярости завывая от своего бессилия. Застывая передо мной с гримасами не передаваемого гнева, в немыслимом напряжении от внутреннего ожесточения, от своей временной слабости, они наконец все остановились передо мной, испепеляя меня своими иссиня-черными, как их бездна, глазами, в которых кроме жажды убийства, растерзания меня на маленькие кусочки, ничего не было.
  
  В покое и в равнодушии я смотрел на них, совершенно не желая им зла или какого-нибудь страдания, или просто горя и это приводило их в ещё большее бешенство и ярость. Первые из падших, которые остановились передо мной, почти касались меня своими чудовищными лицами, которые для неподготовленных глаз кроме ужаса и скорой смерти ничего не предвещали, не вызывали, но я всегда за их не приглядной тьмой видел то, о чём они даже не догадывались и не подозревали то, что было главным источником моей силы над ними, то, что ещё нельзя было выразить, объяснить словами, только чувствами, которые ничего не имели общего с яростью и злом, преданностью всему этому. Это было то, ради чего создавался весь этот мир. Его мир...
  
  - Ещё не время. - только и сказал я им в утешении.
  
  А в этот час Иоахим уже подъезжал к нужному дому, где находилась его служебная квартира.
  
  С удовольствием вдыхая в себя аромат, все запахи грязного тела этой девушки, он хотел только одного теперь, чтобы у него хватило времени на неё, на всё то, что ему хотелось сделать, испытать с нею всю дорогу сюда. Эта красивая несчастная девушка так возбуждала его сейчас, была такой желанной для него, что он сам себе напоминал измученного многодневным голодом зверя, который наконец-то настиг свою добычу, свою жертву и может начать теперь сколько угодно утолять свой голод, пока не устанет от насыщения.
  
  Быстро поднявшись в квартиру, он профессионально оглядел её, но ничего не нашёл в ней подозрительного, к своему счастью. Пока страшная, гибельная опасность оставалась позади них, ещё не окружала, не обступала их со всех сторон. Он такое всегда чувствовал вокруг себя. Теперь наступало время на то главное, ради чего он всё это предпринял, всё это затеял.
  
  Иоахим обернулся и посмотрел на девушку, которая стояла рядом с ним у дверей. Теперь осталось для него самое трудное - растянуть это время, которое он выделил для неё и для себя до размеров временной вечности, чтобы ничего не забыть, чтобы получить от неё всё то, чего хочет мужчина от женщины, особенно от той, которая сумела зацепить, пленить его с первого взгляда, получить от неё до самого окончания всё то, чего так хотел все эти дни. В последние дни для себя...
  
  С холодной улыбкой он сделал последний шаг, который отделял его от неё и тут он опять посмотрел на часы, привычно, автоматически. И пришёл в ужас!!! Он же не учел разницы во времени с Берлином в этой суете!!! Времени на свое последнее тайное личное счастье у него уже не оставалось, если он хочет её спасти, а это для него было сейчас таким же важным, как и первое, но это означало и другое - времени этого, пусть даже для самого короткого счастье с нею, у него не было изначально, он его для себя придумал с самого начала, скорее всего, просто в утешение для себя и, ни разу себе не признался в этом, пока с нею ехал, не признался себе даже тогда, когда об этом узнал бы раньше.
  
  И это проклятое время продолжало тикать внутри него с немецкой пунктуальностью, с идеальной точностью, как на часах на том вокзале, где он её в первый раз увидел и которые уже тогда показывали ему свое точное время и дату его гибели, его смерти в этом путешествии на встречу себе настоящему, истинному, непридуманному всей его последней жизнью в этой стране. И теперь оно, это время, нет, не требовало, просто просило его, если он хочет спасти ещё эту девушку, которая ему так понравилась, чтобы она не встретилась вместе с ним с его смертью, то он должен поторопиться и забыть всё давно обещанное себе. И с этой роковой дилеммой ничего нельзя было поделать. Он слишком хорошо знал работу СС и гестапо, чтобы иметь хоть какую-то надежду на какой-то другой исходит, кроме трагического. Всё было до ясности просто. Времени на обладание ею, хотя бы на десятиминутный секс с нею у него совсем не было, он слишком хорошо знал, что если начнет с ней сейчас, то уже не сможет остановиться, пока не устанет, а это придется ждать слишком долго и это означало только одно - он погубит их обоих.
  
  О, если бы на это он был согласен! Но тут так не получится. У него с самого начала была другая цель, поэтому он ещё раз посмотрел на часы, что-то для себя засекая, прикидывая и приказал ей быстро раздеваться перед ним. Для этого ему пришлось несколько раз её ударить, чтобы она поторопилась и пошла приняла душ, чтобы смыла с себя такой волнующий, такой невыносимо манящий его запах, со своего тела, который мог стать приговором для неё при пересечении границы. Слишком специфический запах давно немытого женского тела мог сразу вызвать подозрения у людей из гестапо, которые могли уже дежурить на границе с возможными ориентировками на них. Немецкая служба сыска всегда славилась своей оперативностью, дотошным вниманием к любым деталям. Там слишком хорошо знали свою работу, чтобы такую странность, такую неувязку в человеке пропустить мимо себя. Как опытные ищейки, как старые охотничьи собаки, они тут же бы унюхают это внутренне несоответствие - приличной чистой одежды на немытом несколько дней теле.
  
  Растерянная от стыда и горя, от внезапного, такого непривычного для себя, насилия, она хотела было закрыться в ванной, но он не позволил ей этого, сорвал занавеску от воды и приказал мыться при нём, не закрывая ванны. Девушка с вызовом, с ожесточением посмотрела на него. Их глаза встретились и что-то древнее, как само сотворение мира, не сказало, прокричало ей - сделай, что он просит! Это не так много за будущую жизнь, за то, что просит вместо неё. Взамен! И она не закрыла за собой дверь.
  
  Когда она начала мыться, он взял стул из ближайшей комнаты, поставил перед ванной и сел. Это всё, что теперь ему оставалось в награду за её спасение. Смотреть, как она сейчас моется перед ним, опустив глаза.
  
  Я стоял за его спиной и понимал, почему он её спас. Её чувственные, немного припухшие от плача губы, чуть подрагивали от холодной воды, которая, как холодные от волнения пальцы, касались её везде, где она не хотела. Идеальной формы её матовое тело было настолько обольстительным и желанным для него сейчас, что вызывало в нём невольную боль не только в душе, но и во всём теле, простую физическую боль. Эта боль, как лезвие меча, которым делают харакири, пронзала его насквозь. Он прекрасно понимал, что видит её в первый и последний раз, что эта девушка навсегда останется для него только мечтой прекрасной и недостижимой, всегда недосягаемой. Но это его уже не беспокоило, не трогало. В глубине души он хорошо понимал, что если бы ему дали хотя бы один шанс - не много времени и других обстоятельств, то он бы его не упустил, он сделал бы с ней всё, что хотел и, по крайней мере, кого-то из них это сделало, наверняка, счастливым. Возможно даже, их обоих. О да! Если бы у него было хотя бы ещё немного этого времени! Но... было, что было.
  
  Он посмотрел на часы и встал. Пора! Он приказал девушке заканчивать мыться. Когда она вышла из ванны, он поставил перед ней её чемодан, который она забрала из той кучи уже никому ненужных вещей, и приказал быстро одеться во всё чистое. Ни слова не говоря, она быстро оделась. При этом она ни разу на него не посмотрела, ни на него, ни на его черную форму. Дождавшись, когда она была готова, он быстро выкинул из чемодана половину вещей, чтобы ей было легче его нести, когда его рядом уже не будет и крепко взял за руку, словно боясь, что она без него заблудиться, стремительно вышел с ней из квартиры, которая была ему уже не нужна. Всё! Финишная прямая. Главное, чтобы они успели доехать до границы без приключений, не потеряв таких нужных, таких спасительных сейчас минут на что-то лишнее ненужное...
  
  Выйдя на улицу, он посадил её в машину и помчался к границе. Чувствовал времени для свободы действий не то что с каждой минутой, с каждой секундой становилось всё меньше и меньше. По дороге он успел позвонить из уличного таксофона тем, кто должен был встретить девушку там, на границе и вывезти её дальше, чтобы спасти. Всё! Теперь оставалось только надеется, что государственный механизм немецкого сыска не догонит их до самой границы.
  
  Подъезжая к ней, Иоахим посмотрел на часы и понял, хорошо зная время распространение внутренних инструкций и указаний, что шанс пересечь границу благополучно сохраняется минута в минуту, не зря он с ней так торопился.
  
  Зло усмехнувшись своим мыслям, он подъехал прямо к пропускному пункту, минуя другие машины. Чёрная форма СС всегда давала такую привилегию. Показав свои документы, он вывел девушку из машины, и повёл туда, на ту сторону, где её ждало спасение, туда, где она будет, наконец, в безопасности, где она будет жить. Когда они начали пересекать нейтральную полосу, он остановился и отпустил её руку. В последний раз посмотрел на неё, пытаясь получше запомнить её лицо, которое, он это хорошо знал, он вспомнит там у себя, перед самой гибелью, перед своей казнью. В утешении...
  
  Девушка уже подходила к тем людям, которые её ждали на той стороне, когда вдруг обернулась и посмотрела на него. Их глаза на несколько секунд встретились. Она поняла. Он сделал для неё всё, что мог. Иоахим чуть заметно ей кивнул на прощание, быстро повернулся и пошёл обратно. Всё. Теперь всё!
  
  Собственного спасения для него не было. Не было с самого начал, да оно его и не интересовало с первых же минут своего путешествия сюда.
  
  По лицам тех, к кому он возвращался, Иоахим сразу понял - ориентировка на него получена, но это уже не имело никакого значения. Это было уже неважно. Не останавливаясь, он выхватил пистолет и быстро, профессионально расстрелял весь пограничный наряд, не потратив на них ни одного лишнего движения. Сел в машину и покинул границу. Теперь он ехал туда, где его никто не ждал, где не было больше тех, кто был ему всегда дорог.
  
  Ни кем незамеченный, я сидел в машине позади него и смотрел в окно, туда, где нас уже не было. Иоахим ещё не знал, что я буду защищать его до последнего. До самого конца. Он этого заслужил...
  
  Иоахим стоял у окна своей комнаты и спокойно наблюдал за улицей. Смотрел туда, откуда вот-вот должны были появится машины гестапо, в которых будут сидеть крепкие, сильные люди, которые должны будут отвезти его к себе и наказать. Наказать за непослушание, как маленького ребенка, который сделал что-то не так, как просили его родители. От этой мысли он только усмехнулся и снова представил себе лицо шефа, который наверняка уже послал себе пулю в голову. Интересно куда - в подбородок, рот или висок. И он почти не ошибся.
  
  Его шеф в эти секунды как раз нажимал курок своего наградного пистолета, нажимал с удовольствием, с облегчением, с радостью, что наконец избавлялся, он так хотел в это верить, от себя, от своего многолетнего наваждения, от своей темной любви, так обольстительно для него всегда обтянутой своим черным, как ночь, мундиром.
  
  В огромном кабинете его выстрел был едва слышен. Только несколько капель крови долетели до ближайшего окна и медленно начали стекать с его холодных, таких безжизненных, бездушных стекол. Они чем-то были похожи на скупые слезы мужского плача по ком-то давно забытому, давно потерянному...
  
  Из-за угла улицы вырвались две чёрные машины, как полированные железные звери, они бешено рванулись к его дому за своим наказанием. Но вот и всё! Дождался! Иоахим подошёл к своему ещё с детства любимому креслу, сел в него и с силой распорол, именно распорол, а не разрезал, вены на своих запястьях, тем кинжалом, который ему вручил когда-то в награду за свое спасение сам Гитлер, его фюрер, которому он так верил и который его потом так разочаровал и предал.
  
  Он всё рассчитал, только глубокие зияющие раны на руках позволят ему спокойно уйти, нет, не от наказания, он не заслужил никакого наказания. Он был сильным человеком и хотел уйти, чтобы никого больше не видеть перед собой, всех этих людей, которые его так обманули когда-то, так предали вместе с фюрером, его вождем.
  
  Я ждал их в подъезде. Мне надо было задержать людей из гестапо и тех падших созданий, которые будут вместе с ними всего минут на пять, а лучше на десять. Этого будет достаточно, этого хватит, чтобы Иоахим спокойно умер от обильного кровотечения в своей комнате.
  
  И тут мне на миг показалось, что его тело сейчас умирающее там за моей спиной, на самом деле было моим телом, моей душой, которая защищала теперь то, что было ей так дорого и ценно, и мне тоже...когда-то...
  
  И, наверное, именно за это я не смог его оставить. Оставить до тех пор, пока он во мне нуждался, даже не зная об этом.
  
  Все стены в подъезде, все ступени его лестничных пролетов были залиты быстро темнеющей кровью. Стремительно высыхая, она от чего-то становилась похожей на черно-коричневую краску. Сам воздух, само пространство над нею, над всеми этими ступенями и перед его дверью и стенами были, казалось, изранены донельзя, изуродованы до неузнаваемости в никому не видимой, ожесточенной, бешенной схватке, которая только что произошла здесь ради него, Иоахима.
  
  Всё было закончено. Всё было исполнено.
   Когда люди из гестапо ворвались в его квартиру, он был уже мертв. Он успел уйти. Я выполнил свое обещание.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"