Как в первый раз это дело вышло, так я проспавши. Уж как это получилось, и ума не приложу. Не иначе - лукавый попутал, или кто сглазил. Уж так все было подготовивши, так подготовивши! Кровать - и ту с вечера не разобрала, только что покрывало пикейное на комод сложила, да еще накидку. И сама в одеже легла. Валенки к самой кровати поставила, чтоб честь честью. Не в чулках же перед ими стоять в случАе чего! У двери щелочку оставила. Уж такую аккуратную! Электричество в комнате погасила, а в прихожей как раз зажгла. Забыла, значит. Лежу себе на кровати, да прямо так на ейную дверь и гляжу: уж как только этот-то, в морской фуражке, покажется, я сразу и вижу. Ноги в валенки - и в прихожую. Останавливаюсь, будто и надежды не имела кого встретить, да как охну: "Господи Иисусе Христе, да кто это тут?" А потом-то, будто разгляжу, да как закричу: "Ах ты, такая сякая, разэтакая! В коммунальной-то квартере! На сто первый километр надо таких с коммунальных квартер! Никакого людя'м спокою нет!" Тут я дверь на парадную распахиваю, да еще громче, да еще громче! А она-то за мной на парадную, в халате своем шелковом, в каком морду мыть по утрам бегает, барыня. И причитает, и причитает: "Да Марья Максимовна! Да вы успокойтесь! Да вы извиняйте! Да этот сию минуту уйдет! Да ноги евонной больше не будет! Да вы уж только никому не говорите, тыр-тыр-тыр, тыр-тыр-тыр!" Как же, не скажу! Да я тебя так ославлю, что сама на сто первый километр запросишься! На всю парадную ославлю! На весь дом! На всю улицу! А то веник как возьму, да по морде! Да по морде! Или еще на производство сообщить можно, куда следует. Так и так, мол, в коммунальной-то квартере! И этому тоже на производство! Может у него, дай то Бог, еще и законная жена есть. Вот горе-то женщине с таким бабником!
Думала я так, думала, мечтала я так, мечтала, да бес-то и попутал. Слышу только: дверь на парадную хлопнула, замок французский защелкнулся. Меня как кто ножом в сердце: батюшки-светы, проспала! Вскочила я, электричество зажгла - так и есть, половина восьмого. Как раз в половине восьмого зараза-то эта на работу и уходит. Я и про валенки забыла. Как была в чулках, к двери. Открыла дверь - где уж, даже каблуков ейных железных не слышно. Ну, что тут будешь делать? Уж так я расстроилась, что и сказать не могу. Ведь как все поначалу хорошо складывалось! Уже двенадцать, а этот все у ей. А она, Лидка-то, еще как он только пришел, две рюмки под краном споласкивала. Уж что оне там, одне, пьяные-то, вдвоем делали, и не спрашивайте! Так все хорошо поначалу складывалось! А теперь как узнаешь, ночевал этот или не ночевал? Положим, если не ночевал, так когда ушел? Такой разврат в квартере, а я ничего и доказать доподлинно не могу! Потом-то я немного успокоилась. Может, это еще и лучше. Дальше-то оне, может, меньше остерегаться будут.
Уж как этот в первый раз пришел, так я сразу и поняла - не спроста. Другие-то разные к ей часто ходят. С девками, а то и так, одне. Соберется их, сколько там человек, а наша-то сразу кипяток кипятит, кофий заваривает. Вонь от его по всей кухне - не продохнуть. Все оне этот кофий и лупят. Что мужики, что бабы. Вино-то у их тоже бывает, так что уж это за вино? Только слава, что бутылки большие. В другой такая дрянь, такая кислота, прости Господи, остается, что и в рот-то взять противно. Не было вина, так и это не вино! Еще Иван покойник, царство ему небесное, говаривал: "Этот уж и не мужик, кто на такой квас деньги переводит, а так, полудурок какой-то". Полудурки и есть. Деньги дешево достаются. Ни один, поди, не работает. Сидят, поди, за столами, высиживают. Или ручки в брючки по цеху ходят. Одно слово - интеллигенция. Тунеядцы. А один ходит, так на ем борода и вовсе, как на том плакате, что дружинники возле булочной повесили. Даже и не то, что борода, а так, не поймешь что. Я у нашей-то однажды спрашиваю:
- Лида, - спрашиваю, - с бородой-то который, работает кем или как?
Это когда мы с ей еще не поругавши были. А она: он, мол, художник. Все оне художники!
Этот-то в первый раз еще зимой пришел. Суббота как раз была. Как сейчас помню: приходит Лидка с работы, и полная сетка у ей пакетов. Вижу, пакеты все с гастронома. Не иначе, думаю, как снова пьянки-гулянки. И как в воду глядела, часов в семь и приходить к ей стали. Раньше всех, который с бородой. При торте. Маленький торт, за рубь двадцать семь. Уж в крайнем случАе за рубь пятьдесят пять, если трюфельный. Потом еще одна, в мИховой шапке. У Лидки на газе кипяток кипит, а как дверь в комнату откроется, так музыка оттуда, ровно с кабака. Срам один.
А тут еще звонок. Я как раз в свою комнату была ушедши. Слышу: открывает, и давай лебезить: проходите, мол, пожалуйста, очень, мол, рада. Я, конечно, сейчас обратно. Смотрю: стоит в прихожей ейная подруга Лариска. Крашеная такая у ей есть, рыжая. Стоит эта крашеная Лариска в прихожей, а с ей два мужика. Один в шляпе, он и раньше ходил. А другой-то - он самый и есть, в морской фуражке. Держит он Лидку за руку, здоровается, значит, а сам на морду на ейную так и уставился. Я так сразу и поняла - не спроста пришел. Может, думаю, комнаты нет, так Лариска его и сватает. Или, может, сам по себе бабник? Только, что не спроста, так не с проста.
Прошли это они в Лидкину комнату, а я уж с кухни ни ногой. Воду в миску налила и тарелки, будто, мою. Жду. Вскорости выходит Лидка свой кофий варить. И Лариска с ей. Лариска мне и говорит:
- Здрасьте, Марья Максимовна!
Я-то на ее и не посмотрела, потому мы с Лидкой уже поругавши были. Ну, сварила это она свой кофий, а тут как раз этот-то, который в морской фуражке, на кухню и вышел. Лидка им с Лариской говорит: идите, мол, в комнату, кофий готовый. И ушла сама. А этот-то Лариску попридержал, да и спрашивает:
- Ларочка, - спрашивает, - может, у ей сегодня день рожденья?
Тут я им и говорю:
- Вашей Лиды, - говорю, - в том месяце двадцать девять годков сполнилось.
Этот ни гу-гу. И Лариска ни гу-гу. Только смотрят на меня обои. Удивляются, значит. Думали, морда у ей гладкая, так она больно молодая. Как же, нашлась молодая! Красавица какая нашлась! Краля!
А как мы с ей поругавши, уж с год будет. Прихожу это я один день, к вечеру, домой. Не то, чтобы ждала чего, а так, мало ли что, к ейной двери и подхожу. Что дома-то она, я, ясное дело, знала, еще со двора свет в ейном окне видела. Пригнулась я к двери, слушаю. Раньше-то в замочную скважину всю комнату видать было, один только уголок и пропадал, где шкаф у ей стоит. Так ведь занавеску повесила, теперь что смотри, что не смотри. А то еще и ключ не вынимает, такая у ей мода. Ну, так стою я, значит, пригнувши, слушаю. Слышу: музыка у ей и еще шум какой-то. Пляшут, видно. Это когда же, думаю, безобразие-то это закончится? А тут она как раз дверь и открывает. Стоит на пороге пугало пугалом, в портках, ровно мужик, и тапки худые на босу ногу напялены. Пол, выходит, мыла. Скривилась это она, будто в грязь какую невзначай ступила, да и говорит мне:
- Вы бы, - говорит, - Марья Максимовна, книжки читали. А то бы в кино когда сходили. Может, - говорит, - вам тогда и письма мои без надобности будут. Потому, - говорит, - что мне надоело через вас на почту бегать.
Я уж тут и не стерпела, всякая мне еще указывать будет!
- Не знаешь, - говорю, - паразитка, к чему придраться! Сама зачиталась! Ты, - говорю, - видела, как я твои письма с ящика вытаскивала? Да кто писать-то тебе, старой деве, будет? Письма-то твои, - говорю - и в руки взять противно, не то что читать!
Так вот все, как есть, ей и высказываю. А она, зараза, молчала-молчала, да тихо так и говорит:
- Не пойму, - говорит, - фулюганка вы будете, или, обратно, помешанная.
- Это я-то фулюганка? - говорю. -Ты вот сама такая и есть! Воровка ты, вот кто! Картошку у меня в том году воровала, не вышло? Я еще на тебя в милицию заявлю, воровка!
Ей и сказать на правду нечего. Вылила она с ведра воду, ведро сполоснула, тряпку отжала, а сама все молчит, не ей будто высказывают. Потом руки вымыла, морду вымыла да, молча так, в свою комнату и ушла. Ключ в замке повернула да музыку еще громче сделала. Это, значит, чтобы меня не слышать. Правда-то глаза колет.
Ну, с того дня мы с ей уже и "здрасьте" не говорили.
А с картошкой еще в первый год вышло, как Лидка в квартеру въехавши. Иду это я с овощного. Картошки пять кило взяла, капустки там, того сего, полная сетка. Дошла я до парадной - так вот руки-ноги и отымаются. Стою я внизу, сетку на пол поставила, отдыхаю. А она, Лидка-то, и идет. И запела это:
- Да Марья Максимовна, да давайте, я вам помогу, - да то, да се, - да за сетку-то и хвать!
Взяла это она сетку, да и наверх, через две ступеньки все, через две ступеньки. Думает, если я больной человек, так за ей и не поспею! Поднялась я за ей на этаж, а она уж и дверь в квартеру открывает. Вырвала я у ей сетку, а уж сама и слова сказать не могу, задыхаюсь вся и сердце заходится. Только смотрю на ее, заразу. Она сетку, правда, без слова отдала. Поняла, небось, что не на такую напала. Больше уж она за мои вещи и не хваталась, разве что, когда меня дома нет. Стол-то кухонный я еще и при Настасье запирала.
Ну, с того раза Лидка и замолчала. Скажет мне "здрасьте", а потом и молчит. А ругаться мы с ей тогда еще не ругались. Так только, душу когда отведешь, скажешь что, да на том и конец. Мало ли, повадится по товарищеским судам, как Настасьина невестка, бегать. Потом-то вижу - молчит все. Боится, значит. Так мне посвободней стало. Уж правду-то я всегда в глаза резала. И с электричеством тоже стало посвободней. При Настасье меньше, чем пятьдесят копеек, с меня и не выходило. А Лидке что скажешь, то она, дура, и платит. Так я больше двадцати копеек и расходовать не стала. Опять же и с уборкой тоже посвободней.
Так вот мы с ей и жили. Она скажет "здрасьте", и я тоже скажу "здрасьте". Первая-то я не говорила, себя перед ей не роняла. Уж как-никак, а не хуже ей буду. Мой-то, царство ему небесное, законный был во всяком случАе. А уж как поругавши, так она ходит по кухне, будто меня там и вовсе нет. Не видит, будто. А за глаза сплетничает, змея! Сама слышала.
Стоит она тут как-то на кухне, готовые котлеты жарит. Верка-дворничиха давеча выяснила у одной. Так у этой Лидки-дармоедки жалованье как раз три мои пенсии выходит. А она готовые котлеты жрет. А уж масла в их кладет - смотреть жалко. И все топленое, либо сливочное. Так бы в их и плюнула, в котлеты эти.
Ну, так вот, жарит она свои готовые котлеты, и Лариска тут же вертится. Гостья, вишь. Я пальто надела, платок повязала, комнату свою на ключ закрыла, да мимо кухни и иду к двери. И говорю, будто про себя, но чтоб оне слыхали:
- Всю кухню, - говорю, - завоняла. Комиссию, - говорю, - с жакта вызвать надо.
Открыла дверь на парадную, да и захлопнула. А сама в прихожей затаивши. И что ты скажешь - сразу оне про меня сплетничать и начали.
Лариска первая спрашивает:
- И чем же, - спрашивает, - этот твой пережиток цельными днями занимается?
А Лидка ей:
- А у ей, - говорит, - дежурство. При моей двери так все и дежурит. При замочной скважине. А как перерыв, - говорит, - так она прошивки вяжет, а то Богу молится.
Вон как расписала! Это когда же, думаю, мне при твоей двери дежурить? Может, думаю, ты обед заместо меня сготовишь? Или в очереди за чем заместо меня постоишь? Может, о душе моей заместо меня позаботишься? В церковь Божью сходишь?
Лариска тогда у ей и спрашивает:
- А управы ты, - спрашивает, - на ей найти не можешь?
Это на меня, то есть, управу! Да что же это я такое сделала? Да кто про меня одно худое слово скажет? Терплю только от ей!
Лидка-то молчит, а Лариска и опять спрашивает:
- Может, - спрашивает, - ты еще об ей и жалеешь?
Ага, как же, такая об ком пожалеет!
А Лариска дальше:
- Эх ты, - говорит, - интеллигенция!
А сама-то ты, думаю, кто? Обои вы с ей такие. Обои!
А тут Лидка и говорит:
- Все, - говорит, - я, как есть, понимаю. И что интересов у ей никаких нет. И что она такая сякая одинокая. Все, - говорит, - я, как есть, понимаю. Только меня, - говорит, - убивает ейная злобная тупость.
Это у меня, значит, тупость. Сама дура дурой, а про людей такое высказывает! Я уж сама не своя в прихожей стою, еле себя сдерживаю. А она, Лидка-то:
- Это, - говорит, - уж и не человек совсем, а какой-то....
Да это-то матерное слово и сказала. Такое срамное слово, что и повторить-то совестно. Иван-покойник, царствие ему небесное, уж как выражался! А только такого и он не знал.
Тут уж я к им в кухню да и высказываю:
- Сама-то, - говорю, - вот такая и есть! На себя посмотри, - говорю, - чем людей-то позорить!
А она морду свою скривила да Лариске и говорит: видишь, мол? А Лариска, рыжая бесстыжая, нахально так на меня уставивши да губу свою крашеную кусает. Смешно ей, значит.
Плюнула я на их, поганок, да и пошла, было, с квартеры. Только вдруг и вспомнила. Вернулась с половины парадной, остановилась перед ими, да и говорю:
- Я-то, - говорю, - не пережиток. Я-то за законного мужа пенсию получаю. За меня-то в двадцать третьем году сам управдом сватался. Вы вот обои сами и есть пережитки. Перестарки вы. И подохните перестарками, вертихвостки вы крашеные!
....После того, как я проспавши, этот и вовсе часто ходить стал. Редкий день без его обходился. Лидка ходит, под собой ног не чует. Платье у ей не платье, туфли у ей не туфли. Глаза б на ее не глядели. А уж сама-то ни кожи, ни рожи. И лета уж не больно молодые. И что только этот в ей нашел? И опять же, не может быть, чтобы у такого-то здорового мужика и бабы своей не было. Бегает, поди. Все оне такие. Мой-то уж на что самостоятельный мужчина был, а тоже, царство ему небесное, по бабам шлялся. Такие вот, как Лидка эта, и сбивают. Вырядится, стерва, морду размалюет, и пошла с им хвостом вертеть. По улице-то идет, так как за своего держится, бесстыжая. Домой уж рано и не жди, раньше двенадцати из-за ей и спать не ляжешь. А то еще так в ейной комнате и сидят цельный вечер. А один день стал он уходить, так к моей двери повернулся, фуражку свою морскую приподнял да еще и зубы скалит. Я от двери так и отпрянула. Уж потом поняла - видеть-то он меня не видел, зараза эта опять сплетничает, не иначе.
Ну, считай, два месяца это так и тянулось. Только вдруг однажды оне и приходят. Обои. А времени уже двенадцатый час. Ну, уж тут я не то, что спать ложиться не стала, а и в одеже-то прилечь остереглась. Не дай бог еще раз проспать случится. Так вот всю ноченьку и промаялась. А под утро слышу, дверь ейная открывается. Я уж в скважину и смотреть не стала, не до того, прямо дверь свою и распахиваю. А оне в прихожей-то и стоят, обои. Лидка в своем халате шелковом, совсем, как я мечтала: сама простоволосая, и морда не намазана. Выскакиваю я в прихожую, да, как мечтала, и говорю:
- Господи Иисусе Христе, да кто это здесь?
А оне хоть бы застыдились маленько, так нет. Этот-то повернулся ко мне, да и говорит:
- Ах, это вы, значит, Марья Максимовна! Доброе утро, - говорит, - Марья Максимовна! Что больно рано вставши? Не спится? А вы, - говорит, - Марья Максимовна, больше по улице гуляйте, потому свежий воздух первое дело!
Слушаю это я, как он заливается, а у самой как язык отнялся. Молчу, и все тут! А он Лидкину поганую руку берет, да прямо так и целует. Потом опять ко мне повернулся, фуражку свою морскую опять приподнял и зубы опять оскалил:
- До скорого свидания, - говорит, - Марья Максимовна!
Да и ушел. И Лидка в свою комнату ушла. А я так вот все и стою, ровно опять кто сглазил. Нет уж, думаю, хватит! Кончилось мое терпенье. Теперь как двенадцать, так за Веркой-дворничихой и побегу. И слушать разных там разговоров не стану. Решила я так-то, и на душе будто полегче стало. Жду, значит, вечера.
Только в тот вечер он не пришел. И всю неделю об ем ни слуху, ни духу. Лидка ходит, будто пришибленная. Ага, думаю, слава тебе, Господи! Как веревочке ни виться, а кончик найдется. Прознала, видно, законная, нашлись добрые люди, сообщили. Жалко, на квартеру еще не пришла, морду ейную крашеную бить. Уж я бы посмотрела! Уж я бы послушала, как Лидка матерными словами обзываться будет!
Думаю я так-то, а сама все же остерегаюсь: мало ли, как там. А как уж вижу, цельный месяц его нет, так я однажды и спросила:
- Что же это муженька-то твоего любезного не видно? Законная, поди, не отпускает?
Ей-то ответить нечего, так она и говорит:
- Как, - говорит, - вы мне надоели, Марья Максимовна!
- Надоела, - говорю. - А с чужими мужиками тебе путаться не надоело? Мне, - говорю, - больше твоего надоело на разврат в квартере смотреть!
А тут как раз и Лариска ейная приходит.
- Еще, - говорю, - одна такая пожаловала. Ходят всякие, в кабак коммунальную квартеру превратили!
А эта-то, рыжая бесстыжая, так прямо в глаза мне и смеется, не об ей, будто, речь.
Ну, прошло сколько там времени, вышла Лидка на кухню свой кофий варить. А кофейник у ей есть один, маленький такой, только-только на конфорку становится. Я его легонько кастрюлькой-то и задела. Кофейник, само собой, упал, конфорку залил, кофий по плите течет, на пол капает.
- Держать, - говорю, - надо, не в отдельной квартере живешь! Всю кухню, - говорю, - зас ..., ступить некуда.
Молчит, зараза. Молча так в свою комнату и ушла. Теперь ты, думаю, у меня намолчишься! Подхожу я к ейной двери, и не то, чтобы в скважину слушать, а прямо так кулаком и стучу.
- Плиту, - кричу, - вытри, не то сей же час за дворником пойду!
Открыла тут Лидка дверь, да на пороге и стала, и дверь настежь. Вижу: Лариска рыжая с ногам на диван забравши и у приемника ручки крутит.
Лидка меня и спрашивает:
- Так что же это, - спрашивает, - вам, Марья Максимовна, от меня нужно?
- А ничего, - говорю, - мне от тебя не нужно. Век бы тебя, паразитку, не видела. Жила бы ты в своей Москве, кто тебя, скобариху, звал-то сюда? Думаешь, - говорю, - в портках по квартере шляешься, так больно умная? Здесь не глупее тебя живут!
А она мне:
- Ну?
- Ты, - говорю, - мне не нукай! Не запрягла! Замуж, - говорю, - тебя никто не берет, вот что! Нашла одного, обрадовалась. А он переспал с тобой, да и к законной. Так тебе и надо, - говорю. - Сама и на человека-то не похожа, от горшка два вершка, а туда же! Других-то хотя за комнаты замуж берут, а ты и с комнатой своей никому не нужная! Старуха ты, - говорю, - старуха!
А она опять:
- Ну?
- Вот тебе и ну! - говорю. - Думаешь, ты будешь с...., а людя'м за тобой горшки выносить? Интеллигенция вшивая! Мало вас, - говорю, - в блокаду передохло! Мало вас по тюрьмам переморили! Я тебе понукаю! Я тебе покажу, скобариха, как честных женщин матерными словами обзывать!
Она вроде бы и удивилась даже:
- Это какими, - спрашивает, - матерными словами?
- Какими, какими! Вот какими...
Да и сказала, значит, какими. А она будто и не понимает. Притворяется!
А тут Лариска ейная с дивана:
- Это, - говорит, - знаешь что?
И тоже это матерное слово как скажет! Да громко так, внятно! А Лидка тогда прямо ко мне:
- Это, - говорит, - такая обезьяна. Она, - говорит, - на задних лапах ходить ходила, а говорить была не выучивши. Только, - говорит, - эта самая обезьяна рычала, да еще кусалась.
Обезьяна? Это я - обезьяна? Ах ты....
Бросилась я на кухню. Схватила с конфорки сковородку, опять к ей, да сковородкой в ейную морду!
Как уж она остеречься успела, и не знаю. Вижу только, сковородка на полу перевернувши, и картошка по всей комнате валяется. Лариска стоит на полу в однех чулках, и то на меня посмотрит, то на Лидку, то на меня, то на Лидку. А Лидка:
- Все? - спрашивает.
Ну, ушла я от греха. От Лариски этой рыжей- бесстыжей. Тоже, когда я Настасьиной невестке руку ошпарила, так одна у их сидела. В жизнь бы тогда штрафу с меня не присудили, только через ее, через свидетельницу эту, я и пострадала.
Ушла я от греха, а утром вижу: сковородка моя на кухню вынесши. А в ей картошка. Собрала, значит, с полу, да в мою сковородку и сложила. Показывает, что я и с полу жрать буду. По себе судит! Погоди, думаю, вечером я тебе покажу, кто из нас с полу картошку жрать будет! Погоди только до вечера!
А вечером этот-то опять и объявился. Только Лидка с работы, а он и звСнит. Выхожу я в прихожую, а оне с Лидкой и стоят. Обнявши. Как только успели, бесстыжие! Этот-то, как меня увидел, Лидку отпустил, да и за свое: здрасьте, мол, Марья Максимовна! Нет уж, думаю, больше ты меня своими "здрасьте" не обойдешь!
Прошел после того, может, час - выходит Лидка на кухню чайник ставить. Наливает это она воду, газ разжигает, все на моих глазах, а вот, поди ж ты, чудится мне, будто в ейной комнате кричит кто-то. Вот кричит - да и все тут! А как пошла она обратно, да открыла свою дверь, так я и точно услыхала: женщина кричит. "Скобариха! - кричит. - Дура!". Господи помилуй, да ведь это законная объявилась, не иначе. Как же это, думаю, звонка-то вроде не слыхать было? Когда же ей открыли-то? Подошла я на цыпочках к самой ейной двери, не дышу. Слышу: сказал кто-то тихое слово, Лидка, вроде бы, и опять та-то, законная, кричит. Господи, да что же она кричит-то? Присела я на корточки, ухо к самой скважине приставила, и сразу все, как есть, слышно стало.
- Тебя, - кричит законная, - замуж никто не берет, так ты, такая сякая, моего мужика отбиваешь! - и словами ее разными, Лидку-то, и словами!
Уж такими она ее словами, век бы так и слушала. Вот ведь, думаю, какие женщины-то бывают! Самостоятельная, не Лидке чета! Подожди, думаю, барыня. Сейчас я еще и не то ей об вас порасскажу! Распахиваю я дверь, да в ейную комнату. Смотрю, этот на диване сидит, Лидка на столе чашки расставляет, а законной-то и не видно. Я туда гляжу, я сюда гляжу - нет законной! А тут Ларискин голос то матерное слово как скажет! Мать Пресвятая Богородица, да это ж оне все на радио записали! Лариска эта, рыжая- бесстыжая!
Кинулась я обратно к двери, только смотрю: дверь закрывши, а перед ею этот-то сам и стоит. А тут в радио как загрохочет! Это я, значит, в Лидку сковородкой кинувши. И тихо сразу стало. А потом этот и говорит:
- Вот вы, - говорит, - Марья Максимовна, какая. Я, - говорит - и век об вас такого не думал. Только, - говорит, - Марья Максимовна, извиняйте. Если такое еще раз случится, пеняйте на самою себя. Потому, - говорит, - как я теперь ваш сосед.
Сказал он это, дверь открыл, да своей рукой меня в прихожую и вывел.
Вот ведь, горе-то какое, Господи! Что же теперь будет? В своей квартере, и никакого тебе спокою. Барыня эта, скобариха, будет над людя?м измываться, а тебе, значит, и слова не сказать? Да за что же это мне такое? За какие такие мои грехи?
.... Вот я теперь, значит, и думаю: сколько же этот постановит за электричество платить?