В почтовый вагон меня занесли обстоятельства. Начать с того, что в какой-то момент я почувствовала, что больше не могу работать по своей законной профессии - инженером- электриком. Не могу - и все. Казалось бы, не можешь и не надо, никто тебя не заставляет. Как сказала дама-консыультат в адвокатской конторе, несколько даже раздраженная моим вопросом:
- Если вы уже отработали три года, то можете работать кем хотите, хоть уборщицей.
Так гласила теория. Практика же была иной. Это сейчас инженер может работать, кем хочет. Хоть уборщицей, хоть рыночной торговкой, хоть грузчиком. Хоть вообще не работать. Формально и тогда, в середине 60-х годов, все обстояло почти так же: отработал три года, и иди себе не все три стороны. На четвертую, в тунеядцы, нельзя. А на остальные три - пожалуйста. Но не тут-то было! Действовала установка: "Советской промышленности нужны инженеры". И не имело никакого значения, что многие из тех, кто занимал инженерную должность, по существу работали диспетчерами или делопроизводителями. Вузы к этому времени выпустили столько инженеров, что их можно было не экономить. Я, грех жаловаться на судьбу, работала все же не диспетчером и не делопроизводителем, все-таки инженером. Но никуда от этого не денешься - инженером я была посредственным, и в моей инженерной работе было мало творчества. А, как выяснилось, моя душа (или что там, вместо души?) требовала именно творчества. Я пробовала писать стихи и небольшие рассказы. Хороши ли они были, я не знала. Я стеснялась их, как слабости, и никому не показывала. Но даже этому мое инженерство мешало. Инженерство высасывало из меня все соки. То немногое, что мне приходилось делать самостоятельно, при всей несложности этого немногого, требовало у меня отдачи всех сил. На стихи и маленькие рассказы сил уже почти не оставалось. А, между тем, они теснились в моей голове и просились наружу. Чаще всего, помучив меня некоторое время, они умирали, не успев родиться. Нелюбимая трудная работа не только отнимала все силы. Она отнимала у меня уверенность в себе. Она мешала мне жить. Я сделала несколько неловких и неудачных попыток ее сменить. На что? Моя фантазия не пошла дальше стюардессы, таксистки и судовой буфетчицы. Со мной разговаривали с разной степенью любезности, но везде разговор заканчивался одинаково: "Советской промышленности нужны инженеры".
Еще в мою жизнь вмешалась история. Та самая наука история, которая мне не давалась, и из-за которой я не получила медаль при окончании школы. Моя прямолинейная и бесхитростная натура не воспринимала сложные построения, часто ставящие факты с ног на голову. Историю, преподававшуюся в школе, мне требовалось чуть ли не учить наизусть. А механическая память у меня неважная. Это-то и толкнуло меня в технический ВУЗ. В точных науках все четко и однозначно, дважды - два четыре, корень квадратный из единицы - единица.
Что такое история, я поняла, как это ни покажется кому-нибудь смешным и странным, в университете марксизма-ленинизма. Чисто случайно мне в руки попал журнал "Наука и религия". Там обсуждались вопросы, которые, как мне тогда казалось, и обсуждать-то незачем. Уже с младших классов школы я отлично знала, что никакого бога нет. "Без бога шире дорога", "Попу да вору все впору". А тут что-то обсуждали, да еще говорили о необходимости уважать чувства верующих. Я прочла журнал с удивлением и интересом. И как раз в это время в НИИ, где я работала, началась кампания по "добровольно-принудительному" набору молодых, и не очень молодых, специалистов в университет марксизма. Я увидела в списке факультет научного атеизма и записалась. И за два года учебы в этом не очень-то серьезном учебном заведении поняла, что такое история. И горько пожалела, что не понимала этого раньше. И лишний раз вспомнила недобрым словом учительниц, которые объясняли материал урока, пересказывая учебник. И сами учебники, конечно. Но что мне оставалось делать теперь? Идти в аспирантуру я не могла. Жизнь сделала меня уже настолько неуверенной в себе, что я и мысли не допускала, что смогу преодолеть кандидатский минимум. Я решила прорываться с чтением лекций в общество "Знание" В университете я подготовила реферат с наивным, но, и нахальным названием: "Учит ли религия добру" Один раз я использовала его, прочитав лекцию в 9-м классе, где воспитательницей была одна из моих приятельниц. Я очень волновалась. Я надела новое строгое платье, недавно мною сшитое, и в парикмахерской сделала свежие маникюр и прическу. Модная прическа с неофициальным названием "вшивый домик", делалась сложно, возобновлялась раз в неделю, и выглядела эффектно. В такой экипировке я и возникла перед 9-м ?а? классом. Я не заикалась, поскольку не один раз проговорила все перед зеркалом, но от волнения сама себя не слышала. И вдруг увидела перед собой заинтересованные лица. Тогда я немного успокоилась и позволила себя задать классу провокационный вопрос: допустимо ли в человеческом обществе людоедство? И, пересказав мысли Энгельса по этому поводу, сама лихо на него и ответила. Потом подруга рассказала, что в ее классе моя лекция оказалась событием. Я приободрилась и решила, что про общество "Знание" придумала правильно. В это время я уже работала разъездным почтальоном и между рейсами могла по три-четыре дня заниматься в библиотеке.
Конкретно я попала в почтовый вагон так. Я уже три месяца назад уволилась с работы и искала другую. Однажды в рекламе по радио сказали, что производится набор учащихся на курсы разъездных почтальонов, и для соискателей требуется иметь образование не ниже семи классов школы. В тот же день я поехала на Московский вокзал и в глубине вокзальной территории разыскала кирпичное здание отделения перевозки почт. В отделе кадров мне предложили на выбор стазу три инженерные должности. Но я хотела ездить. Взять меня на рядовую разъездную работу они, по существовавшим у них инструкциям, не имели права. Видимо, с прицелом на будущее, мне посоветовали поговорить в областном управлении связи. И я поехала к Поцелуеву мосту. И там закатила истерику. Не нарочно. Просто вырвалось наружу разочарование от многочисленных неудач. И, как ни странно, именно истерика и подействовала. Мне разрешили, в виде исключения, поступить на курсы. Меня проверили на отсутствие дальтонизма и на что-то еще, я съездила в пробную поездку в Минводы, и, вернувшись, стала законной слушательницей краткосрочных курсов.
Наш набор натаскивали для работы на южных направлениях, на Адлер и Минеральные воды. Нас было тридцать человек. Нам платили стипендию. Совсем ничтожную, но платили. "Вот начнете ездить, и будете получать свои сотни!" - говорили преподаватели. Деньги у меня давно закончились, и мне нужно было как-то продержаться эти два месяца. На поддержку родных я рассчитывать не могла, они были шокированы моим решением. Я собрала кое-какие тряпки и поехала на Сенной рынок. Там работал, кажется, единственный в городе, комиссионный магазин, где принимали любые самодельные и старые вещи. Такса была соответствующей. За каждое из моих нарядных, но собственноручно сшитых, платьев дали максимальную для магазина цену, по пятнадцать рублей. И за черное панбархатное, и за сиреневое с люрексом. Гипюровую на атласе блузку оценили в восемь. В перерыве между уроками я заходила в буфет и покупала самое дешевое из того, что стояло в витрине - винегрет. Он стоил порядка десяти копеек. Примерно столько же стоили и жареные пирожки.
За два месяца слушатели курсов должны были запомнить массу географических названий, а также схемы тех маршрутов, которыми проходит по стране почта. Тогда я впервые, с удивлением, открыла, как многих называний я не знаю, даже у нас, в Ленинградской области. Нужно было зубрить, и я честно зубрила. Успехи у меня были средние, как у большинства, и я чувствовала себя очень неловко, когда демонстрировала свои знания одна из наших сокурсниц. Из той требуемые названия и схемы сыпались, напоминая треск пулемета. Как потом выяснилось, моя неловкость была напрасной, до курсов отличница работала начальником почты в маленьком поселке. Там, на курсах, я сделала роковую ошибку: я не скрыла, что имею высшее образование. Мне не пришло в голову, что для большинства слушателей диплом о высшем образовании был недосягаемой голубой мечтой. Я сразу же стала не такой, как все, стала чужой, стала белой вороной. Это принесло мне массу неприятностей и переживаний. Однако это имело и положительное значение, я начала ценить свой диплом.
Первая бригада, с которой я начала ездить в Адлер, встретила меня настороженно. Хотя приказом по ОПП (отделу перевозки почт) я была уже ВПНП-3 (вагона почтового начальника помощник 3-го класса), практически я была всего лишь ученицей. Основная бригада состояла из трех человек: ВПН (т.е. вагона почтового начальник), молодой человек лет двадцати двух, низкорослый, честолюбивый и нервный. ВПНП-1, первый помощник, Лида Тюрина, сорокалетняя женщина, с мощными мускулами и перманентом, и ВПНП-2, второй помощник, Катя Васильева, тоже лет сорока, тоже мускулистая и тоже с перманентом. Что она ВПНП- 2, а я всего лишь ВПНП-3, Катя не забывала, и при случае старалась мне об этом напомнить. И сам ВПН, и его помощницы, которые надеялись тоже дослужиться до ВПН, помнили, что должность эта ведет свою родословную от дореволюционного то ли коллежского регистратора, то ли даже титулярного советника. Тот имел дело только с документами и ни в коем случае сам не грузил посылок. Мало того, он ходил в белых перчатках. Об этих белых перчатках вспоминалось неоднократно. До долгих разговоров со мной несостоявшийся титулярный советник не снисходил. Другое дело прирожденный лидер Лида Тюрина. Свойства ее характера столкнулись со свойствами моей головы. Когда стоишь напротив стенки с множеством маленьких ящичков-ячеек, а письмо следует бросить в один, строго определенный, надо очень быстро сообразить, в какой именно. Вначале это трудно. При очередной заминке мне требовалось задуматься и вспомнить, тогда как Лида считала, что нужно немедленно обращаться за подсказкой. "Спрашивай, спрашивай, спрашивай!" - долбила она непрерывно. "Подожди, дай вспомнить!" - просила я. Обеих нас это раздражало. Потом-то я поняла: нужно было поступать так, как она требовала. В конце концов, и при ее методике моя работа сделалась бы автоматической, ну, чуть попозже. Зато отношения с ней складывались бы легче, ровнее. Как бы то ни было, уже в первом рейсе я вспомнила писателя Ремарка, который сказал об одном из второстепенных героев, что у того интеллект почтового чиновника.
В день рейса следовало придти в ОПП за три часа до отправления поезда. Начальник линейного отдела, мощная дама, прошедшая через должности ВПНП и ВПН, нас инструктировала. Затем ВПН получал документы, револьвер, что-то еще, и вся бригада направлялась на первый этаж, в посылочный цех. Вдоль одной из стен огромного цеха шла широкая открытая платформа, к которой и подгонялся наш вагон. Мы раздвигали широкий проем в середине грузового отсека и начинали грузить посылки. Чтобы они не рассыпались в дороге, нужно было уметь правильно их сложить. Естественно, вначале ученице доверить эту операцию не могли, и я работала на подхвате. Мы с Катей стояли в проеме, брали посылки из рук рабочих цеха, передавали Лиде или начальнику, а уж те укладывали их у торцовой стены вагона по всем правилам науки. В вагоне размещалась не одна сотня посылок. После этого наш вагон подхватывал маневровый тепловоз и долго катал по парку, формируя состав. Наконец, за полчаса до отправления, состав подавали к пассажирской платформе. В эти полчаса, как и во время формирования состава, делать нам было нечего, и мы сидели в служебном купе.
В купе спальные места распределялись по принципу строгой субординации. Нижнюю полку по ходу поезда занимал ВПН. Против хода поезда - ВПНП-1. Верхнюю по ходу - ВПНП-2. Мне доставалась верхняя, против хода поезда. Этот порядок был незыблем, а как дело обстояло до революции, я не знаю. Кажется, до революции титулярному советнику полагалось отдельное купе. За пять минут до отхода поезда к вагону подкатывала тележка, доверху груженная мешками с письмами. Поезд трогался, и начиналась работа. Мешки "вскрывались", т. е. развязывались. Туго перевязанные большие пачки писем высыпались на пол, и мы дружно закидывали каждую пачку в соответствующий ей большой ящик. Каждый из этих ящиков предназначался для одной из станций, где шел обмен почтой. Развязывать пачки и сортировать по отдельному письму пока не требовалось, это было уже сделано, или на почтамте, или у нас в сортировочном цехе. До первой большой станции, где останавливался наш скорый поезд и где происходил обмен почтою, до Бологого, можно было просто так посидеть в салоне или прилечь на своей регламентированной полке. Потом, до самого Сочи, думать о сне и отдыхе не приходилось. Обмены почтой происходили все чаще, а, обменявшись, мы развязывали все полученные толстые пакеты и долго раскидывали письма по ячейкам. Треугольников, как в войну, в почте было совсем мало. Однако и письма, заключенные в стандартные конверты, часто выглядели нестандартно. На оборотах некоторых конвертов было написано, по одной диагонали: "лети с приветом", а по другой: "вернись с ответом". На оборотах других встречались просьбы к нашим коллегам: "Почтальон, беги бегом..." Встречались и другие остроумные надписи.
Больших остановок было две - в Харькове и в Ростове. Едва поезд останавливался, в вагон влетал местный служащий, ВПН обменивался с ним заказной и ценной корреспонденцией, они что-то подписывали, а мы в это время снова раздвигали широкий проем в стене грузового отсека, и начиналась выгрузка. ВПН, спешно закончив свои дела, присоединялся к бригаде, потому что посылок требовалось выгрузить много, а поезд стоял всего десять минут. ВПН и Лида бегом подносили посылки к нам, мы с Катей хватали их, быстро, с посылкой в вытянутых руках, наклонялись, передавали стоявшим внизу, на земле, встречающим, разгибались и хватали новую посылку. Когда последняя из них была, строго по счету, передана, следовал обратный, хоть и не столь масштабный, процесс - посылки загружались. После этого ВПН бежал к своему столу оформлять передачу посылок, а мы задвигали проем в стене грузового отсека. Поезд трогался, представитель ростовской или харьковской почты на ходу выскакивал на платформу, а с нас градом катился пот. Я тогда поняла, что расхожее выражение - "пот градом" - ничего не преувеличивает.
В других пунктах обмена почтой происходило то же самое, но в меньшем объеме.
Сначала процедура обмена посылками мне даже нравилась: интенсивная работа в течение считанных минут проминала спортивную тренировку, прикидку на время. Потом это приятное ощущение прошло.
В пункт назначения, в Адлер, поезд прибывал ранним утром, но бригада покидала его еще раньше, в Сочи, где выгружалась последняя почта, а погрузки уже не было. В Сочи для бригады в частном секторе снималась комната. Там можно было пробыть день, ночь и еще день. Рачительная хозяйка завела для каждого из почтальонов специальный бумажный пакет, в котором почтальона и дожидались между рейсами персональные простыни. Вечером второго дня состав отправлялся обратно. В купальный сезон и первый, и второй день мы, как правило, проводили на пляже и отправлялись в обратный рейс разморенными и еле живыми. Сочи же, в отличие от Ленинграда, грузил огромные мешки неразобранных писем, и мы сортировали их до самого утра. Иногда какие-то люди подходили к стоящему у платформы поезду и кидали письма в щели почтовых ящиков нашего вагона. Лида бесцеремонно их вскрывала, говоря, что они от психов, и читала вслух. Это были письма-жалобы в ЦК, в Совет Министров и в КГБ на местные безобразия. Лида, вскрывая их, вроде бы ничего не нарушала. Вроде бы, существовала инструкция, по которой отправлять эти письма по адресу не разрешалось, а требовалось уничтожать на месте.
Получив в ОПП первый аванс, я зашла в Пассаж. Там как раз на один из прилавков "выкинули" брюки. Мода на брюки была еще новой, и до ОПП пока не дошла. Мои новые песочного цвета брючки длинной чуть ниже колен и со шлицами внизу показались и Лиде, и Кате верхом неприличия. Как должны одеваться на работе женщины ВПН и ВПНП существовали, хоть и не писаные, но строгие правила. Выходить на обмен посылками им следовало в рабочем халате, и при этом обязательно иметь под халатом длинные, до колен, хлопчатобумажные трико, голубые, розовые или салатные. Те, кто на станциях принимал посылки, должны был снизу видеть, что трико эти новые, чистые и аккуратные. И вдруг - брюки. В рейсе, в который я надела их впервые, нашего начальника заменял другой, солидный отставной военный. Услышав жалобу моих коллег на мое бесстыдство, он вынужден был реагировать. Он попросил меня подойти к своему столу, и, смущаясь, завел разговор на эту щекотливую тему. То, что я позволила себе с ним не согласиться, возмутило и его, и всю бригаду. О моем недостойном поведении отставной офицер доложил выше, начальство посовещалось, и вскоре в отделе были обнародованы пожелания администрации: женщинам рекомендовалось являться в рейс в брюках.
Окончательно мои, и так не слишком сердечные, отношения с Лидой испортились по моей вине. Я тогда уже дослужилась до ВПНП-2, четвертого человека в бригаде уже не было, а я занимала в служебном купе верхнюю полку по ходу поезда. В тот раз вместе с нами следовала в отпуск на юг Лидина подруга, тоже ВПНП. Естественно, пассажирке досталась верхняя полка против хода поезда, но во всем другом Лида окружила ее заботой и вниманием. Подруги ни на минуту не расставались и, не умолкая ни на минуту, говорили, говорили, и говорили. Господи, что они говорили! Все сотрудники ОПП, от начальницы и до самого последнего ВПНП-2, предстали предо мной голыми и в разной степени измазанными. Я узнала обо всех столько, сколько не узнала бы и за двадцать лет работы. Конечно, мне следовало молча сортировать письма и все услышанное как бы не слышать. Долго я этой мудрой тактики и придерживалась. Даже когда Лида, думая, что я сплю, сообщила: меня, несмотря на мое высшее образование, бросил муж, и теперь я вынуждена работать. Но, наверное, ближе к Сочи я слишком устала, потому что в какой-то момент слушать дальше мне показалось невыносимым. Где-то понимая, что даром мне это не пройдет, я спросила:
- Мне интересно, вы хоть о ком-нибудь, хоть когда-нибудь, говорите хорошо?
Подруга поджала губы и ответила не совсем по теме:
- Вот поработаете подольше, и о вас будет что рассказать!
Для Лидиного терпения этот мой демарш оказался последней каплей. Вернувшись из рейса, она официально заявила, что больше в одной бригаде со мной работать не может. Меня перевели в другую. Я, было, обрадовалась, но ничто не изменилось. И в другой бригаде я оставалась дипломированной белой вороной. В какой-то ситуации о ком-то могли сказать: "Что вы хотите, она же дура". Обо мне только так: "Что вы хотите, у нее же высшее образование". Я тяготилась обстановкой повышенного внимания и недоброжелательства, и все с большей неохотой отправлялась в очередной рейс.
Осенью, когда я уже полгода ездила законным ВПНП-2, я услышала по радио новое объявление. На этот раз Бюро Дальних Странствий набирало на курсы экскурсоводов. Но требовались на этот раз не семилетка и отсутствие дальтонизма, а гуманитарное высшее образование и возраст не старше тридцати пяти лет. Ни тем, ни другим я не обладала. Впрочем, наполовину все же обладала. У меня имелось, хоть и не гуманитарное, но высшее образование. И хоть было мне уже 36 лет, выглядела я несколько моложе. Я решилась и поехала на Васильевский остров, во Дворец культуры. В будничном в этот будничный день дворце я разыскала комнату на втором этаже, в которой размещался методический отдел Бюро. В этой небольшой комнате, захламленной какими-то бумагами, журналами и подшивками газет, за столами сидели две женщины. Молодая, худощавая, болезненного вида, как я потом узнала - Наташа, главный методист Бюро, и полная, средних лет и со следами былой красоты, как я тоже потом узнала - Минна Михайловна, методист секций городской, прибалтийской и пушкиногорской одновременно. Я не могу говорить о себе с посторонними. Но очень уж мне хотелось быть принятой на эти курсы, очень уж хотелось проникнуть в этот сказочный круг особенных людей, экскурсоводов. И я не просто говорила о себе, я себя хвалила. Я говорила: конечно, у меня техническое образование. Но по складу личности я гуманитарий. Недавно я окончила университет марксизма-ленинизма, и была отмечена, как одна из лучших его выпускниц. Я готовлюсь читать лекции о научном атеизме, и недавно одну такую лекцию прочла, и мои слушатели остались довольными. В таком духе я себя нахваливала, пока Минна Михайловна не сказала задумчиво:
- Что же, случается иногда, что инженер работает удачнее гуманитария...
Меня зачислили условно, и снабдили бумажкой к экскурсоводу Бездомовой. Той предписывалось пустить меня в автобус и дать возможность прослушать ее экскурсию по городу. Когда я без четверти девять подъехала к Варшавскому вокзалу, там шеренгой, вытянувшись вдоль сквера, стоял десяток автобусов, а несколько в сторонке сбились в кружок с десяток модно одетых женщин. Та из них, которая оказалась Бездомовой, запричитала:
- Что вы, сегодня меня никак нельзя слушать! У меня болит голова, я вообще больна! Нет, нет, меня никак нельзя сегодня слушать! Алла, - обратилась она к красивой молодой даме, - Алла, разреши ей послушать тебя.
Красивая Алла разрешила и указала на свой автобус. Я вошла в него и села на первое сидение.
- Вы мой капитан? - спросил водитель со своего места за баранкой.
- Что вы, я просто послушаю Аллу Аркадиевну.
Алла Аркадиевна меня очаровала. Она вела себя так, как будто вовсе и не была существом высшего порядка. Сидя на специальном кресле-вертушке, предназначенном для гида, она время от времени говорила мне что-то дружеским тоном, улыбалась, а в конце, на Пискаревском мемориальном кладбище, даже показала мне недоступный для экскурсантов служебный туалет. А как она говорила в микрофон! Слова выходили из нее легко и свободно, как говорят в таких случаях, лились. Слушая ее, хотелось то улыбаться, то плакать. Вроде бы обо всем, что она говорила, я имела представление. Но я поняла, что между "иметь представление" и "провести экскурсию" лежит пропасть.
В конце одного из занятий на курсах Минна Михайловна сказала:
- Послезавтра будет учебный объезд до Пскова. Познакомимся с трассой. Осмотрим памятники старины. На обратном пути поучимся пользоваться микрофоном, так что подготовьте кусочек текста, чтобы говорить без запинки. И подумайте, какой дальний маршрут вы будете готовить, в Ригу или в Пушкинские горы.
Но как раз послезавтра в моем графике стоял Адлер. Весь предшествующий объезду день я провела в хлопотах, пытаясь с кем-нибудь обменяться сменами. Мне казалось, что от моего участия или неучастия в объезде зависит все мое будущее, чуть ли не сама жизнь... Кто хочет, тот добьется. Мне удалось обменяться сменами. Вечером я учила кусочек из своей лекции "Учит ли религия добру". Я рассказывала и рассказывала себе этот кусочек, шлифовала и шлифовала каждое слово и каждую интонацию. Когда подошла моя очередь, я, взяв микрофон точно так, как объяснила Минна Михайловна, сказала:
- Сейчас мы с вами поговорим о вопросах морали, поговорим о добре и зле.
В салоне дружно засмеялись. Однако, зная следующую фразу, я не сбилась и продолжила:
-Учит ли религия добру?
Мой мощный, голос, несшийся из динамиков, подавил оппонентов. Мои веселые коллеги успокоились, и я договорила все заготовленное до конца.
- Что же вы, продолжайте, - сказала, заинтересовавшись, Минна Михайловна. Но продолжать мне было нечего
Теперь в перерывах между рейсами я по вечерам слушала лекции в неуютном классе дворца культуры, а днем занималась в Публичной библиотеке. Если лекции в этот день не было, то я сидела в Публичке с открытия в 9 часов и до закрытия в 22. Я "начитывала" эрудицию и создавала то, что являлось как бы дипломной работой на курсах - текст экскурсии "Достопримечательности Ленинграда" или, в просторечии, "Досты". Как я старалась, создавая этот свой пропуск в рай! Как тщательно продумывала я логические переходы! Как заботилась, чтобы каждая "тема" и "подтема" были лишь вершинами айсберга моих знаний! Как скрупулезно редактировала каждый абзац! Совсем, как в писавшихся когда-то маленьких рассказах. Я отстукала свое произведение на пишущей машинке, купленной во времена моего "писательства", и сдала в срок, установленный методическим отделом.
Проверить мой текст по "Достам" Минна Михайловна поручила звезде местного значения, своей личной приятельнице Веронике Шмерлинг. А потом Вероника меня и "выпускала", т.е. прослушивала. Перед тем, как стать моим судьей, она позволила мне услышать и ее образцовый вариант. Как ни странно, образцовый вариант понравился мне меньше, чем необразцовый Аллы Аркадиевны. Я потом поняла в чем дело. Алла Аркадиевна работала еще недавно, ей самой все было еще очень интересно. Маститая же Вероника, ради меня, особенно пунктуально исполняла рекомендации методической службы, требовавшей, в частности, неукоснительно вспоминать о том, что написано в последней газете. А в последней газете сообщалось о работе международной выставки "Экспо 66". Вероника, с помощью каких-то очень сложных ассоциаций, ввернула сведения об "Экспо-66" три раза: у Медного всадника, у завода "Арсенал", и на Пискаревском мемориальном кладбище.
Думая об обряде моего посвящения в экскурсоводы, я исходила волнением и страхом. Я с ужасом представляла себе, как встану перед тридцатью экскурсантами, надеющимися услышать что-то интересное, и начну говорить. Я боялась, что у меня откажет голос. Я боялась, что вдруг что-то забуду. Поэтому я затыкала уши и зубрила, совсем, как на курсах разъездных почтальонов. Зубрила до тех пор, пока мне не показалось, что вызубрила.
Знаменательный день выдался солнечным и прозрачным. Моими первыми слушателями оказались врачи из города Львова. Не отрывая глаз от Вероники, я отбарабанила вступление, и мы поехали. Шофер, к счастью, лучше меня знал маршрут, и давать ему указаний не требовалось. Экскурсия шла, я силилась подавить волнение, а моя наставница подливала масла в огонь, время от времени деликатно советуя: "Не волнуйтесь так". Или, того более: "Вы так волнуетесь, что на вас жалко смотреть".
Все когда-нибудь заканчивается, закончилась и эта моя пытка. Прощаясь, один из туристов благожелательно сказал: "А ведь у вас грипп". Но по сравнению с происходившими в моей жизни событиями это было такой мелочью! Когда я вернулась из очередного рейса в Адлер, диспетчер выдал мне наряд на первую самостоятельную, оплачиваемую экскурсию. В Бюро, к счастью, не очень заботились о скрупулезном исполнении законов, а потому и оформлять разрешение на совместительство, которого мне никто бы не разрешил, не пришлось.
Между тем моя деятельность как ВПНП-2 более или менее благополучно продолжалась. Скорее, не совсем благополучно. С одной стороны, в моей трудовой книжке, опозорив тем и меня и книжку, появилась запись о том, что за успехи в соцсоревновании я премирована семью рублями. Но, с другой стороны, мною вплотную заинтересовалась начальница линейного отдела. Сначала я не понимала причин ее повышенного внимания, но потом сообразила: она сочла меня соперницей. Она разгадала мои коварные планы. Я должна была дослужиться до ПВН-а, а затем с этой должности титулярного советника, предъявить претензии на ее должность тайного советника (вряд ли она считала себя ниже!). Ведь я была инженером связи, а она только техником! Ей требовалось заранее меня обезвредить.
Помимо бригады почтальонов в вагоне ездил проводник. Он обитал в своем служебном купе, и его задачей было следить за электрооборудованием, а также поддерживать чистоту в салоне и в туалете. Последнее обстоятельство отдельных самолюбивых проводников как бы унижало. Между ними и некоторыми почтальонами, которые, как без пяти минут титулярные советники, считали себя выше проводников, случались конфликты с криком и "выражениями". Лида особенно конфликтовала с одним из проводников, называла его обязательно "на ты" и "Васька", а вслух придиралась к состоянию унитаза. Васька же отвечал ей тоже "на ты", грубил, а туалет и унитаз называл при этом не иначе, как "ср-ком". Но эти конфликты шли на равных, и начальство считало их в порядке вещей. Да никто из конфликтующих сторон начальству и не жаловался. Другое дело я. Конфликты со мной носили идеологический характер. Правда, с Васькой я не конфликтовала. Я называла его не иначе, как Василий Никанорович, обязательно "на вы", и в мой адрес он "не выражался". Не трогала меня и полная проводница, без умолку трещавшая о своей любимой "зас-хе", о дочке, и ездившая в рейсы, как и я, с прической "вшивый домик". Но так было не со всеми. Как-то раз, когда поезд давно уже прибыл в Ленинград, и мы с невыгруженными посылками катались по горке, почтальоны при посылках, проводница при вагоне, я сказала одной из проводниц, которая долго торчала возле меня и непонятно что от меня хотела: "Пожалуйста, оставьте меня в покое! У вас же есть свое купе". Если бы я сказала, что-нибудь вроде: "Отвяжись, дура, надоела", да еще и добавила бы "выражение", все бы, наверное, и обошлось. Она бы ответила мне соответствующим образом, а я ей, а она снова мне - и инцидент был бы исчерпан. Но я, мало того, что не захотела продолжать глупый разговор, высокомерно назвала ее "на вы". Да еще и усугубила свое высокомерие, употребив слово, "пожалуйста". Такое не прощается. Моя собеседница, поджав губы, ушла в свое купе. Но, когда мы, наконец, разгрузились и пришли в отдел докладывать о благополучном окончании рейса, начальница бушевала.
- Вы думаете, если у вас высшее образование, то вы имеете право оскорблять проводника! Проводник такой же советский человек, как и вы! Вагон ее рабочее место! - громко и с удовольствием внушала мне эта справедливая женщина, совсем не считаясь с такой мелочью, что вагон и мое рабочее место.
Поддержать меня, увы, было некому. Я же, уже затюканная работой в ОПП, молчала, не пытаясь объяснять то, что, на мой взгляд, было и так ясно.
В последней бригаде я прижилась. ВПН-м там ездила Антонина, молодая, и, в отличие от некоторых других, умная женщина. А ВПНП-2 Маргарита, в прошлом не очень удачливая цирковая артистка, и сама была в ОПП белой вороной. Я же, наученная горьким опытом, вела себя со всей возможной осторожностью и старалась ничем не нарушать традиций. Самым трудным было есть сваренный в дороге общий обед из одной общей миски. Но я понимала: стоит мне завести отдельную тарелку, как даст трещину единство вагонного коллектива. Поэтому я ломала себя и ела, как все.
В начале каждого рейса, прежде, чем, управившись с делами, законно отдыхать до Бологого, я, вместе со всей бригадой, распивала на троих пол-литра водки. Мы разливали половину бутылки по стаканам, произносили тост за удачный рейс, чокались, пили, закусывали хлебом с колбасой, а затем всю эту процедуру повторяли. Не знаю, спилась ли бы я в результате этого слияния с массами, или нет, если бы моя почтовая карьера продолжилась подольше. Так или иначе, с этой бригадой работать было можно. Однако не унималась моя начальница. Я работала без огрехов, но на каждом докладе после рейса, ей что-то было от меня нужно. Я долго терпела, но, в конце концов, когда на очередном "разборе полетов" была сделана попытка рассорить бригаду, я взбунтовалась.
- Вы не уважаете Антонину Ивановну! - заявило грозное начальство.
- Нет, ее я уважаю. Я не уважаю вас.
На такое неслыханное нарушение субординации начальство сразу не нашлось ответом. Но мне стало ясно, что почтовую карьеру пора заканчивать. К тому же, погрузка и выгрузка посылок уже не напоминали мне прикидку на дистанции. Это была уже тяжелая, на пределе сил, работа. Однако я понимала: чтобы не оказаться тунеядцем, нужно было прослужить "на почте ямщиком" еще какое-то время.
Не заезжая домой, я проехала в Бюро Дальних Странствий. Получив у диспетчеров наряды на экскурсии, поднялась в комнату методистов и спросила у недоступной Наташи:
- Наталья Владимировна, есть ли у меня какая-нибудь надежда попасть к вам в штат?
- Ну, не знаю, - ответила та сурово. - У нас очень много желающий попасть в штат, а вы инженер. Пока работайте, а осенью посмотрим.
Я решила: "продержусь до осени, а там, будь что будет, уволюсь". И дома, подобно арестанту времен благородных узников за идею, повесила на стене листок с клеточками, по клеточке на каждый из оставшихся рейсов. Я собиралась, после каждого рейса, одну из клеточек зачеркивать.
Однажды я, как обычно, ехала с вокзала в Бюро. В красивом модном платье, сшитом из сатина в голубых и сиреневых разводах, в белых туфлях на высоком каблуке, чьи требующие ремонта подошвы не были видны снаружи, с тяжелой сумкой в руках, я вышла из троллейбуса на Большом проспекте.
- Господи, как я устала! - вырвалось у меня. Я думала, что про себя. Оказалось - вслух.
- Давайте, я понесу вашу сумку, - любезно предложил оказавшийся рядом мужчина.
- Что вы! - опомнилась я. - Спасибо, у меня совсем легкая сумка!
И я поспешно пошла по аллее к Дворцу культуры.
- М-да, запашок! - задумчиво прореагировала на мое появление в заваленной журналами комнате методистов Минна Михайловна.
От меня пахло потом! Ну да, заехать домой я не успевала, а туалет в вагоне проводники запирали сразу же по прибытии поезда, задолго до разгрузки посылок. Я получила три наряда и, опозоренная и смущенная, отправилась восвояси.
Перед экскурсией, которую я вела на следующий день, я тоже, как всегда, волновалась, но волновалась уже по-другому. Я испытывала радостное нетерпение. Ведение экскурсии доставляло мне наслаждение. Я всех любила. Любила коллег, с которыми встречалась при выходах из автобуса, за то, что они мои коллеги. Любила шофера, за то, что он работал со мною в паре. Любила экскурсантов, которые были согласны меня слушать. Я почти до слез жалела декабристов, которых расстреливали картечью на льду Невы. Я восхищалась водителями с Дороги жизни и едва сдерживала слезы, рассказывая о полумиллионе ленинградцев, лежащих в братских могилах...
Когда, довезя группу до гостиницы, еще не остывшая от вдохновения, я собиралась покидать автобус, подошла девушка-групповод.
- Спасибо, - сказала она. - Я в восторге! Я еще никогда не слышала такой экскурсии!
Это оказалось неожиданным, и я не знала, верить славной девушке или не верить.
Через два дня после этого триумфа я отправилась в свой, оказавшийся последним и роковым, рейс в Адлер. Был разгар курортного сезона, и корреспонденции на южном направлении стало особенно много. Бригаду усилили, послав вместе с нами еще одного опытного, но какое-то время не работавшего ВПНП, женщину, очень похожую на Лиду Тюрину. Она-то и оказалась моей роковой женщиной. Наш вагон, нагруженный под завяз южными фруктами, возвращался в Ленинград и уже прошел Бологое. Мы с ней сидели за столом в углу салона и оформляли заказные письма.
- Ты делаешь неправильно, переделай, - сказала она безопеляционно на правах опытного работника.
- Но нас так учили на курсах.
- А я тебе говорю - переделай!
Я переделала. А когда, разгрузившись, мы пришла к начальнице отдела, в ее кабинете не просто бушевала очередная буря, но шторм, ураган, цунами. Ах, как она на меня кричала, имея, наконец-то, реальный предлог! Она, уже не стеснялась и не сдерживала себя. Женщина, из-за которой все это происходило, испуганная, сидела, сжавшись на стуле. Она не знала о новых правилах и теперь с ужасом ждала, когда цунами обрушится и на нее. Я не стала объяснять, что произошло в вагоне. Но чувствовала, что это - последняя капля в моих отношениях с грозным начальством. Когда мы все уже встали и направлялись к двери, она сказала вслед:
- Вам нечего кичиться высшим образованием! Скоро у всех в стране будет высшее образование!
Я приостановилась и обернулась:
- Но лично у вас его нет, и никогда не будет.
Мой голос каким-то образом не дрожал.
В коридоре я спросила у виновницы происшествия:
- Что же ты-то молчала?
Она промолчала снова.
Прежде, чем поехать домой, я зашла в отдел кадров и написала заявление об уходе. Начальник ОПП снова предложил мне на выбор три инженерные должности, а потом подписал заявление, не потребовав от меня, к счастью, отработки двух недель. Дома я сорвала со стены листок с незачеркнутыми еще клеточками и с наслаждением его разорвала. Теперь, чтобы навсегда порвать с ОПП, мне требовалось побывать там всего один раз - получить расчет.
Приехав утром следующего дня к Витебскому вокзалу, я застала своих коллег-экскурсоводов весьма озабоченными. Из отпуска вернулся Исаак Аронович, формально методист историко-революционной секции, но фактически третье, после директора и Наташи, лицо в Бюро. А может и второе после директора. Говорили, что он со свежими силами начинает проводить собеседования. До него дошли какие-то жалобы на плохое качество экскурсий, и вот он будет разбираться лично с каждым экскурсоводом. Говорили, что он задает непомерно трудные вопросы, на которые просто-таки невозможно ответить, и что с кем-то из совместителей будут разрывать трудовое соглашение.
Со мной Исаак Аронович беседовал на третий день.
Исааку Ароновичу было за шестьдесят, он имел очень внушительную, даже чуть страшноватую, внешность и левитановский голос. Поэтому то, что он говорил моей предшественнице, было слышно в коридоре, хотя он не кричал, а просто говорил внушительно.
- Это же глупости! Ну, покажите на карте, как проходила линия фронта!
- Если бы меня предупредили, что нужно показывать по карте, я бы к этому подготовилась, - с возмущением объясняла, выйдя из комнаты, тем, кто ждал в коридоре своей очереди, красивая полная дама с ярким макияжем и в дорогом модном костюме.
Я подумала, что линию фронта, наверное, можно было бы показать и без специальной подготовки, и вошла в комнату.
После пятиминутного разговора Исаак Аронович спросил:
- Кем вы работаете?
- Разъездным почтальоном.
- Разъездным почтальоном? Наталья Владимировна, нужно немедленно ее оттуда вытаскивать! Немедленно! Вы сами хотите к нам в штат?
- Да, конечно. Я уже говорила об этом с Натальей Владимировной.
Потом Исаак Аронович сказал:
- Если вы согласны работать в историко-революционной секции, то мы возьмем вас в штат. Вы согласны работать в историко-революционной секции?