Бушняк Павел Иванович : другие произведения.

Крута Ты, Русская Голгофа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Павел БУШНЯК

К 600-летию успения Сергия Радонежского

КРУТА ТЫ, РУССКАЯ ГОЛГОФА

Сказание о пагубе народной

Он бросил меня в грязь, и я стал

как прах и пепел.

Книга Иова, 30-19

Годы с 1917-го идут не дневными шажками,

а десятилетиями, время подкатывается

вихрем. Вихрь, унесший Россию, вьется

над побережьем Океана, и здесь, на старых

камнях, каким трудом сложившаяся жизнь

хряснула.

Алексей Ремизов, из статьи об

Александре Блоке "Десять лет".

П Р О Л О Г

На голой земле, на помосте ли, - словом, на чем-то

горизонтально-эшафотном принимал муки смертные, крестные

русоволосый исполин. Вернее, то уже и не человек был, а некое

огромное, неуклюжее подобие его, странное существо, вытянутое,

деформированное почти до неузнаваемости, с обезображенной,

опухшей, потемневшей почти до гангренной фиолетовости

широкой скуластой физиономией, с угрюмыми, закатившимися

глазами, оскаленным - то ли в матерном, злобном рыке, то ли в

яростном крике - ощеренным гнилозубым ртом.

Синели, напрягшись мощными мышцами, богатырские руки и

ноги распятого великана, перепоясанные вздувшимися,

выпирающими венами и сухожилиями; временами они

порывались натужно, стремясь вырваться из сдерживавших их

пут, взметнуться ввысь, бились в усилии, загребая скрюченными

пальцами воздух, и снова замирали в бессилии.

Великан то хрипел, то стонал приглушенно, то выл - дико,

протяжно, потом затихал на время... И вновь душераздирающие

вопли пополам с рыданиями оглашали окрестности; иногда они

напоминали, особенно той отборной площадной бранью, что

прорывалась сквозь мычание и клекот в горле, крики пьяного

мужика, завалившегося ненароком в канаву и там ворочающегося и

буйствующего, не в силах выбраться на свет Божий.

Доминировали в тех воплях, составляя их основной фон, хрипение

с малоразборчивыми словами и проклятиями умирающего не

своей смертью, в агонии мучающегося человеческого существа,

самого разнесчастного и замордованного на всем белом свете.

И некому было во всей Вселенной помочь страдальцу

(напоминавшему поверженного, с разверзтой грудью

голливудского Кинг-Конга), ибо уже не существовало в ней,

казалось ему, таких ушей, кои способны были б воспринять его

смертные клики. Вокруг царил единый, бесконечный

космический вакуум, и лишь звезды в черноте ночи безучастно

взирали на мученика, перемигиваясь изредка в оцепенении от

мертвящей стужи, сковывающей немое, безжизненное

пространство.

... Синей, алой и бурой кровью наливалось и разбухало огромное

океанское чудовище, крепко опутавшее поверженного богатыря.

Кровь пульсировала, перекатывалась волнообразно в густой сети

сосудов, пронизавшей его тело, странным, чуждым пятном

выделявшееся среди песка и прибрежных скал.

То был огромный осьминог, собрат змеевидных ящеров,

обнаруженных учеными в Марианской впадине в 80-90-х годах

ХХ века. Он был порождением самых глубоких впадин Мирового

океана, детищем тех рифтовых разломов, что сообщаются

напрямую с инфернальными безднами и провалами земной коры,

с самим Тартаром, где владычествует Сатана, Красный Дракон о

семи головах. Об этом Драконе, как и о появлении Зверя из моря и

Зверя из земли, напавших на людей, повествует Иоанн Богослов в

своем "Откровении".

Спрут, терзавший поверженного волота, и был представителем

того апокалипсического Дракона, посланным в наказание и в

великое испытание русоволосому богатырю Дию за его

незлобивость, безграничную доброту, доверчивость и

беспечность, обломовскую лень, воловье терпение и простоту -

ту, что хуже воровства. Прежде чем наслать на легковерного Дия

страшный жребий Страстотерпца ХХ века, долго шумели,

спорили, злобно визжали, шипели и брызгались ядовитой слюной

те семь голов Врага рода человеческого, что царственно возлежит

своим циклопическим чешуйчатым телом, заканчивающимся

мощным колючим хвостом, в одном из самых огромных и

мрачных залов Тартара. Длинные, обтянутые дряблой кожей

драконьи шеи с яйцевидными головами, поросшими буйными,

растрепанными черными волосами и козлиными бородами, долго

и яростно хлестали, раскачиваясь, друг друга, замирая в бешеном

сплетении и снова расходясь в стороны для еще более сильного

размаха и удара. Бесовски сверкали при этом их глаза,

пронзительные взгляды-угли коих фокусировались стеклами

пенсне, венчавших высокомерно вздернутые носы пятерых из

них, самых злобных и сварливых. Шестая голова, лысая, как

пушечное ядро, была безголоса и лишь немо разевала рот.

Решающим стал голос седьмой, обильно волосатой, с окладистой

купеческой бородой, деланной добротой на широкой физиономии

непререкаемо-велемудрого патриарха-фундатора главных

идеологических установок Сатаны.

И во исполнение этого чудовищного жребия с

одиннадцатикилометровой глубины на поверхность океана

всплыл самый крупный осьминог из свиты Врага рода

человеческого.

Отличался он не только своими размерами, увеличенным

объемом мозга, но и количеством щупальцев: их было не восемь, а

почти впятеро больше, и потому чудище рифтовых глубин так

крепко и плотно "упаковало" свою жертву, что громадного тела

ее, кроме лица, кистей рук да ступней ног, почти не было видно,

за исключением редких синюшно-багровых участков кожи,

зиявших меж разноцветных, по-хамелеонски переливающихся

змеевидных щупальцев, обвивших и спеленавших распятого на

земле детинушку, словно заботливая нянька младенца.

Все многочисленные присоски чудища были заняты очень важной

работой: они, каждый на своем, строго заданном участке,

непрерывно и методично впивались в тело жертвы, высасывая

питательные соки, да так основательно, что кровеносные системы

обоих, судя по всему, составляли уже некое единое целое и

раздельно функционировать не могли. То был нерасторжимый,

насильственный симбиоз инфернального страшилища и

человеческого существа, которое когда-то, не в столь отдаленные

времена, захвачено было обманом, врасплох, в минуту доверчивой

беспечности неисправимого легковерного добряка, мерившего и

оценивавшего окружающий мир на свой незамысловатый копыл,

простодушный, недалекий, даже простофильский, с той дремучей

сердечной бесхитростностью, от коей люди пропадают. Но эта же

простота, как давно замечено, и к Богу приводит, если не выпало

раньше человеку погибнуть. "Простота святая, да ее ж на-зубы

подымают!" - констатирует одна из пословиц В. Даля.

РАСПНИ ЗА КРОТОСТЬ ПРОСТОТУ!

И как они не заботились иметь Бога

в разуме, то предал их Бог превратному

уму - делать непотребства...

Евангелие. К римлянам - 1, 28.

Нация словно задалась целью потратить

самое себя, семьдесят лет длилось

моральное, интеллектуальное,

физическое разрушение людей.

Коммунистам удалось то, что не

удалось и не могло удастся ни Батыю,

ни Гитлеру, - они сломали нравственный

хребет русского народа, умышленно

дебилизировали огромные людские массы:

помои марксизма-ленинизма плюс

алкоголизация, не поддающихся - в

психушку, концлагеря...

Леонид Шорохов, писатель.

Спал богатырь в тот роковой день, вольготно раскинувшись на

теплом песке, ни о чем не тревожась, ничего не предчувствуя,

ласкаемый лучами предзакатного солнца, навевающим грезы

приятным ветерком, хранимый от напастей до той поры фортуной

благосклонной да неиссякаемой, животворящей любовью

родительской. И тут, как всякая нежданная беда (фатум уж был

предопределен и готовил свой удар), приключилось с богатырем

это злосчастье, наполнившее все его дальнейшее существование

несказанными муками, подстать грешникам Дантова "Ада".

Простодушный, словно дитя, добрый молодец, заметив у воды

странного пришельца, поначалу даже некую игру затеял с

чудищем, которое, с деланной игривостью коснувшись богатыря,

отпрянуло в лагуну и сменило свою боевую фиолетово-багряную

окраску на совсем не присущую обыкновенным морским

осьминогам небесно-голубую, бархатисто переливающуюся,

нежнейше-безмятежную, ласкавшую и притягивавшую взоры.

Подобрав свои ужасающие щупальца и спрятав их под складками

мантии, прищурив до незаметных щелочек глаза василиска,

Спрут принял невинный вид некоего безобидного бирюзового

валуна или брошенного полунадутого воздушного шара

небесно-голубой окраски. И лишь что-то неведомо-угрожающее

таилось в крупном алом круге, кровавившемся, как истинно

родимое пятно дьявола, на боку чудища, где с фантастической

калейдоскопичностью, словно на телеэкране, менялись,

переплетались, беспрерывно трансформируясь, различные

загадочные символы, фигуры, знаки, картины - непонятные,

завораживающие.

Зачарованный Дий, забыв обо всем на свете, потянулся к чуду,

как ребенок к яркой игрушке. На него вдруг нахлынули

счастливейшие чувства, зароились дивные образы, картины

смутных событий, несбыточные, прихотливо сплетающиеся

мечтания, грезы, фантасмагории. Невольная жертва погружалась

в затягивающие глубины подсознательного, в усыпляющие

наркотические видения и забывала обо всем, захваченная этой

колдовской, бархатистой, ласкающей бирюзой, излучаемой

странным, медленно вздымающимся овальным шаром. И

гипнотически, полусонно устремлялась вперед, неудержимо,

ручной собачкой ползла к невиданному голубому диву. Этого и

добивался Спрут, завладевая ею.

Итак, жил-поживал в начале ХХ века, радуясь полноте бытия,

Дий - крестьянский сын, добрый малый богатырского

телосложения, в белых, свободно облегающих полотняных

одеждах, красавец со светло-русыми кудрями, румянцем, как у

младенца со сна, с голубыми глазами - из тех, кого Бог и

Природа щедро награждают всем для счастья, рассчитанного на

многих. Мать-отец души в нем не чаяли, кормили, поили, холили

на радость себе да на болесть сердечную его зазнобе

Февроньюшке. И где было им ведать или хотя бы малость

предчувствовать, что где-то в глубинах океанских, в пещерах

подземных, адских решалась судьба их детища, что жребий выпал

ему невиданно кровавый, венец мученический, страстотерпный,

перед коим, провидь Он это две тысячи лет назад, сам Христос,

восходя на Голгофу, вероятно, ужаснулся бы, упал со стоном на

сухую землю, обливая ее чистыми слезами своими, вознося

горячие мольбы Господу, взывая к Нему сжалиться, уберечь и

спасти от мук земной геенны, от медленной и ужасающей казни

грядущего далекого прозелита своего, добросердного

крестьянского сына, а с ним и всю Святую Русь.

Но и сам же был в беде своей во многом повинен Дий. Хотя бы

тем, что бесшабашно резвился, ерничал и безумствовал в веселии,

забыв о кознях дьявола, не готовил себя вовсе к ежеминутно

возможной встрече с бедой-лихом, не молился усердно Господу и

не воззвал к нему страстно, истово даже тогда, когда почуял

погибель свою в тенетах Нечистой силы.

Так вот и случилось, что прикорнул он однажды, набегавшись

всласть, словно зверь молодой, на берегу спокойной,

безмятежной лагуны, окаймленной скалами и девственным

лесом. Задремал, расслабив разгоряченное тело, овеваемое

прохладным бризом, пока не пробудился вдруг от осторожного

чьего-то, липкого, скользкого, вроде бы ласкающего и

одновременно наждачно-цепкого прикосновения. Протерев глаза,

увидел у кромки берега бирюзово-голубое чудо, словно огромное

пасхальное яйцо, - и запамятовал обо всем, устремившись к этому

диву дивному.

И поплыл на волнах одуряющего, сомнамбулического счастья и

довольства обманного, лелеемый неведомой силой, словно в

колыбели из пуховых облаков. Чудище с сомлевшим седоком

своим сползло в набежавшие волны и поплыло тихо, осторожно,

оберегая складками своей мантии покоившуюся на нем желанную

жертву. Был штиль, светило неяркое солнце, волны, ритмично

всплескивая, навевали дрему. Казалось, все было прекрасно и

расчудесно в этом лучшем из миров...

Долго играло и тешилось новоявленное Идолище поганое с

обеспамятевшим детинушкой. Руки Дия, бессознательно

погружавшиеся в бархатистые складки мантии Спрута,

обволакивались нежной, словно девичья кожа, шелковистой

плотью. Постепенно все тело его, полусонное, безвольное,

окутанное этой странной, расслабляюще-нежащей субстанцией,

словно бы слилось с нею, убаюкиваемое мерным покачиванием, и

Дий ощущал себя дитятей, ласкаемым материнскими чуткими

руками, прижимавшими его к нежно-белой прохладной груди,

пахнувшей молоком и покоем.

Паривший в счастливейших грезах, он внимал звукам тихой,

трепетной колыбельной мелодии, сменяемой пением птиц, каких и

не слыхивал. Он видел себя в сиреневом саду, юным, томимым

огнем пробуждавшихся чувств, рядом с трепетной, невыразимо

прекрасной в сумерках Февронией, близкой и одновременно

недоступно далекой, а вокруг и впереди мнился им обоим Эдем

земной...

Иногда мозг промелькивающими, возбуждающими искрами

сигнализировал о странной, нелепой ситуации, в коей он

находился, сонный, беспомощный, завороженный неведомой,

враждебной субстанцией, но вынырнуть, вырваться из этих чар

уже не было никаких сил, да и тело стало каким-то ватным,

непослушным, чужим. Приторность и сверхотрада переживаемого

сменились вдруг легкой, сосущей болью в груди, перераставшей в

тревожащую тоску и смятенье, кои предвещали конец блаженству

и пока еще не совсем ясную, но грозно и неотвратимо

надвигающуюся беду.

Очнувшись, он осоловелыми глазами воззрился на алый круг,

родимое пятно Спрута, украшавшее его мраморно-розоватую, с

сетью синих прожилок мантию. Дий лежал на животе, и этот

таинственный круг был прямо перед его глазами. После

калейдоскопического мелькания различных геометрических

фигур и непонятных символов пятно превратилось в подобие

телеэкрана, и на нем возникло изображение площади,

заполненной людьми. Дий, присмотревшись, с удивлением

признал себя в рослом, статном, на голову выше окружающих

молодом парне в лоснившейся кожаной куртке и в картузе.

Полухмельной, ошалевший от возбуждения, стоял он среди

огромной, во всю площадь, толпы, расцвеченной множеством

поднятых на древках красных полотнищ. Взъерошенные,

разгоряченный люди с лицами праведников или замороченных

фанатиков, с горящими взорами уставших от долгой дороги

паломников, судя по всему, ждали, жаждали свершения

немедленного, непременного чуда.

Впереди, на возвышении, некто небольшой, простецки одетый, с

огромным лысым черепом, в усах и бородке, энергично

жестикулируя и с размеренностью флюгера поворачиваясь

направо и налево, возвышая голос, напористо и убедительно

сулил собравшимся непременное светлое будущее, Беловодье,

тысячелетний земной рай и все, что угодно, если они последуют

его призывам.

На лицах теснившихся вокруг Дий видел

молитвенно-восторженное выражение. Люди ласкали взглядами,

почти боготворили этого бойкого, красноречивого оратора и, судя

по всему, готовы были безоглядно идти за ним в огонь и в воду.

Потом все запели в едином порыве и двинулись куда-то вслед за

речистым верховодом; впереди послышались вдруг выстрелы,

дикие возгласы штурмующих некие твердыни, потом под ногами,

мешая ходьбе, появилось вдруг множество трупов в лужах крови,

и это сильно смутило толпу и замедлило движение. А

неутомимый верховод звал и торопил вперед взмахами короткой

руки с зажатой в ней кепкой. Шли и шли они за ним единой

массой, уже упарившиеся, уставшие, но темп движения все

ускорялся и ускорялся. Потом толпа побежала, хотя многие не

поспевали за почти спринтерской прытью молодых и крепких;

запаленно дыша, они падали, замирая среди множества

окровавленных тел.

Дий был в первых рядах, вместе с другим молодым парнем он

поддерживал за руки оратора, чтобы тот не отставал от несущихся

стремглав людей. А по сторонам мелькали и проносились

затаившиеся деревни, обезлюдевшие города, перелески, все это

сливалось в полуразмытые, мутные полосы, и ноги бегущих уже

почти не касались дороги, а лишь перебирали в воздухе, как

спортсмены-прыгуны в длину.

Они рвались, стремглав спешили в свое светлое будущее,

разгоряченные, взмыленные, с красными лицами и разинутыми,

жадно, с хрипом дышащими ртами, готовясь свершить нечто

невообразимое, сразиться с неким небывалым

динозавром-супостатом, словно за ними гнались черные вражьи

силы вкупе с лютыми хищниками, вознамерившимися во что бы

то ни стало остановить, задержать толпу, смешать и

деморализовать ее, удалить зачинщиков, остальных повернуть

назад, лишив навсегда самой возможности помышлять о том

будущем, куда они неслись сейчас все такой неудержимой,

стремительной опрометью в едином оглушающем порыве.

По пути, мимоходом, неистовая, сильно поредевшая толпа

кого-то захватывала, экспроприировала, причем множество из

этих уличенных и разоблаченных в наглом обладании даже самой

скромной, необходимой собственностью тотчас по приговору

ревтрибунала уводилось "в расход", и над трупами их,

разбросанными по полю и вдоль дорог, прицеливающе кружило

воронье.

И вот Дий с ватагой наиболее отличившихся активистов

Вселенского Очистительного Разрушения (как они себя

называли), после осквернения величайшей национальной

духовной святыни - Троице-Сергиевой лавры, после чудовищных

массовых убийств и гнуснейшего погубления царя с семьей,

творческой элиты, тысяч священнослужителей, лихо отплясывает

вместе с разухабистыми своими сотоварищами разбойного вида

дикарскую пляску вокруг величественного, строгого храма

Христа Спасителя. Безумствующие святотатцы воем и

улюлюканьем встречают гром и гул тяжкого взрыва внутри

здания, колыхание готовой разверзнуться земли, раздумчивое,

неторопливое падение наземь колоколен, других частей и

приделов славного святого строения.

Что-то дрогнуло, что-то сместилось в небесах во время этих

вакханалий обеспамятевших, беснующихся людей, но ни Дий, ни его

отчаянная хмельная вольница не вняли тем грозным,

предупреждающим знакам.

И потом, отрезвевший и жалкий, глядя на грозные,

обличительные руины разрушенного Храма, слушая вопли и

стенания верующих, боязливо сгрудившихся поодаль, Дий тупо и

недоверчиво вспоминал, как бывал в нем, с каким восторгом и

благоговением он, тогда еще светловолосый отрок, держась за

руку истово крестившейся матери, ощущая леденящий холод,

рассматривал сиявшие золотом часовню, иконостас, царские

врата, дивную роспись купола и стен, по складам читал фамилии

воинов, убиенных в сражениях Отечественной войны 1812 года. И

красный звон колоколов Храма долго потом таился в его душе

затухающими отголосками неповторимого музыкального чуда.

И теперь, уже равнодушно взирая на немо кричащие, взывающие

к небу дымные руины и не чувствуя при этом почти никаких

угрызений совести (так разве, едва различимый, затухающий

резонанс, чуть заметная, спонтанно возникающая и тут же

исчезающая тоненькая синусоида на общем безмятежном фоне),

он осознавал, что и само это ожесточение и тупое равнодушие его

есть некая кара за участие в непоправимо содеянном, что отныне

не будет прощения всем им за те столь великие,

архикощунственные святотатства, как и за участие, пусть даже

по большей мере и стороннее для Дия, в том великом, вселенски

грозном и ужасающем беге распаленной речами толпы, в

убийствах, погромах, экспроприациях, затем в

уравнительно-бессмысленном дележе захваченного добра, даже

если и вершилось это все зло под прикрытием неких

обманно-справедливых, абстрактно-гуманных лозунгов, с особым

энтузиазмом воспринятых люмпенами и лодырями по природе

своей, завистниками, безответственными демагогами и

горлопанами - всеми любителями ловли рыбки в мутной воде,

вдруг нахлынувшими отовсюду.

Однако самое страшное возмездие состояло в том, что

большинство участников того Вселенского Очистительного

Разрушения (а с ними, через них - и дети их, и внуки),

безнадежно запутавшись в злокозненных сетях Сатаны, после

всех противоестественных, кровавых, взрывающих разумный

миропорядок деяний лишалось в наказание души, самой

неотъемлемой, сокровенной, Богом данной человеку субстанции.

У иных же она, эта душа, ущербная и ущемленная, не в силах

совсем оторваться от грешного тела, в паническом страхе

сморщивалась, усыхала и западала в такие его тайники и

закоулки, что и сам ее владелец удивлялся и робел, когда она

начинала вдруг тихонько ворошиться и скулить заброшенным,

полуживым щеночком.

После столь невосполнимой потери все несчастные, обманутые и

падшие уже с лютой ненавистью воспринимали малейшие

проявления самых естественных, элементарных, но отныне

гонимых, презираемых и запретных чувств стыда, совести, добра,

сострадания или (тьфу, тьфу!) любви к ближнему, посещавших

иных простодушных. На смену изгнанным христианским

заповедям явилось некое туманное их подобие, мертворожденное

дитя, именованное "Кодексом созидателей светлого будущего".

Забвение божественных заповедей, отречение от истинных

человеческих чувств, побуждений и поступков породили некий

суррогат "морали", вроде той, что руководствуется всполошенное

стадо животных, мечущееся на краю пропасти под щелканье

бичей и неистовые крики погонял. Люди, лишенные

собственности, инициативы, творческого интереса к делам

постепенно трансформировались в некие безвольные, боязливые

тени, в сомнамбул, в подобия лоботомированных свифтовских

еху, в нежить, что не живет и не умирает, а тыняется по свету -

трусливая, лживая, злобствующая - в безнадежных поисках

утерянных святынь.

Страшно, безлико, безнадежно стало это их призрачное

существование!

... Изображение на экране вдруг исказилось, раскололось на

изорванные фрагменты, словно треснувшее зеркало. Потом

замелькали, замельтешили какие-то знаки, фигуры,

перемешиваясь в самые невероятные, причудливые и

замысловатые сочетания. Но вот снова на экране возникала та же

площадь, толпа во все края ее, и Дий снова увидел себя, только

вместо юнгштурмовки на нем, похудевшем, бледнолицем,

горбилась и кособочилась скверно сшитая рабочая спецовка,

считавшаяся почему-то тогда верхом моды.

На трибуне, недосягаемо высоко и даже судьбоносно поднятый

над толпой, стоял азиатского типа приземистый человек

(шестипалый урод, хранивший эту свою дьявольскую отметину на

ногах в строжайшей, сверхсекретной тайне), низколобый,

волосатый, со скуластым рябым лицом. В желтых, исподлобья

смотревших глазах его проглядывала угрюмая, неандертальская, с

зачаточной душевной завязью подоплека лживо-примитивного

субъекта с тройным дном, бестрепетная, не обремененная

совестью, жалостью и прочими расслабляющими чувствами, что

отличают человека от питекантропа. Дико, немыслимо, но все

говорило Дию о том, что представитель древнего прачеловека,

жившего в ашеле, в нижнем палеолите, волею злого рока

перенесшийся в ХХ век, впитавший необходимые азы выгодной

ему революционно-уголовной теории,

прямолинейно-бестрепетный, угрюмо-самоувренный, как

готтентот, в результате интриг того семиголового подземного

дракона вдруг оказался вождем, прямым наследником того,

первого, лобастого верховода, лучившегося своей якобы

изначальной добротой жестокого фанатика-утописта,

всколыхнувшего и зажегшего толпу для безумного,

всеокрушающего бега в страну неведомой благодати и грез.

Дождавшийся своего звездного часа желтоглазый, меченный

дьяволом неандерталец, словно гигантский осьминог, исподволь и

намертво опутал нацию кровавыми щупальцами

подозрительности, сыска, доноса - для методично-расчетливого

истребления лучших людей, отлично сознавая своим

злобно-пещерным рассудком, что неопасным, послушным до

конца его воле может быть только народ, состоящий из

посредственностей, недоумков да стукачей-сексотов, кои к тому

же станут добровольными, надежными присосками на его

щупальцах, всевидящими глазами, всеслышащими ушами.

Подражая то Наполеону, то втайне почитаемому им

революционеру-фанатику Нечаеву, низколобый тиран, своим

людоедством затмивший самых злобных и кровожадных деспотов

мира, поучая обманутый, загипнотизированный утопическими

химерами и изощренной революционной демагогией народ,

засовывал руку за борт кителя и глуховатым голосом убеждал

собравшихся, что светлое будущее совсем близко, надо только,

приближая его, всем поднатужиться, забыть об отвлекающих

нуждах бренного тела и неустанно разоблачать и уничтожать

всех внутренних врагов, особенно выявлять скрытых, хитро

замаскировавшихся под "своих", вкупе с колеблющимися,

сомневающимися, впадающими в задумчивость и тем самым

замедляющим движение ко всеобщему счастью.

Люди с доверчивыми, ясными взорами, бледные от ударного,

изнуряющего, почти бесплатного труда, но все еще согреваемые

обманным внутренним огнем энтузиазма (у многих на лицах

просматривались явственные знаки близкой смерти), послушно и

зачарованно внимали прожженному лицемеру - политикану и

готовы были откликнуться на любой, самый гнусный его призыв.

Некоторым, наиболее чутким и прозорливым, это "светлое

будущее" уже прорисовывалось в виде гигантской

аляповато-помпезной выставки ВДНХ, окруженной множеством

образцово-прилизанных соцгородков с шеренгами стандартных

домов, похожими друг на друга, словно у близких родственников,

лицами их жителей, открытыми, заискивающе доверчивыми и

честными - до придурковатости, готовыми "за совесть" выполнить

любой приказ начальства, под чьим бдительным оком они

стандартно мыслили, воодушевленно или вяло работали, примерно

и невозбранно отдыхали, производя на свет послушных, смирных

детей и находя успокоение на кладбищах, под стандартными

звездами на убогих памятниках-пирамидах.

Толпа завороженно, с истовой, неподдельной любовью слушала

вождя-неандертальца, чей огромный портрет на воздушном шаре

медленно воспарял к небу, приводя всех в неистовый, священный

трепет.

Никогда еще на земле, за исключением разве первобытного

пиетета дикарей перед шаманами, персов - перед Ксерксом,

монголов - перед Чингис-ханом, египтян - перед фараонами, не

было такого обожествления двуногой посредственности,

вознесенной на Олимп всенародной, восторженной,

беззаветно-преданной любви - при всеобщем почти страхе и

затмении умов. Почитание и сверхдоверительное уважение к

тому, первому верховоду-фанатику, автоматически перенесенное

на его гнуснейшего наследника, вспыхнуло, при усердной,

оглушающей помощи портяночно-услужливой пропаганды,

небывалым светом всенародного обожания и обожествления, кои

никак не укладывались в головы развитых, в смысле

цивилизованности и повседневной демократии, народов.

Великая страна, взирая на своего кумира, ликовала в небывалом

затмении, а в окружающей атмосфере явственно витали запахи

мертвечины, гробовой ямы, вывороченной из глубин сырой,

затхлой земли.

И снова, после такого же всполошенного, как и раньше,

безжалостно направляемого бега в неизвестную, туманную даль

(тиран при этом покоился в паланкине и безмятежно курил

трубку), после преодоления на долгом, изматывающем силы пути

огненных завалов, волчьих ям, ущелий и провалов в земле, кои

сожгли и поглотили, помимо беспрерывных казней,

неисчислимое множество народу, Дий увидел Трубную площадь в

промозглый мартовский день, толпу отчаявшихся, изнуренных

от круглосуточного бесконечного бдения и траура по поводу

смерти обожаемого деспота, методично изводившего людей. Под

звуки простудно ревущих оркестров, вселенски раскочегаренного

апокалипсического реквиема они снова бежали - валом,

запаленно, обезумев, с выпученными, полуослепшими глазами - в

неукротимой надежде и жажде еще раз увидеть мертвого своего

кумира, а после уж можно, мол, и умереть в последнем отчаянии;

месили, топтали, не чуя ног своих, подскользнувшихся,

замешкавшихся, ослабевших... Страдая и задыхаясь, теряя

соображение и силы в этом человеческом месиве, Дий вдруг с

ужасом почувствовал, как падает, подскользнувшись на

зеркальном льду тротуаре, затем, подтолкнутый десятками ног

бегущих, словно стадо коров от пожара, летит в разинутый зев

канализационного люка, ломая руки и ноги, и наконец, вместе с

другими несчастными, захлебывается в потоке смрадных,

душащих нечистот...

Очнувшись от тяжкого провидческого сна, он обнаружил, что

лежит навзничь на песчаной отмели под скалой, а на нем

липко-влажной мясной тушей распластался тот самый Спрут,

примерявший к его телу толстенные свои щупальцы - удавы с

двумя рядами присосков, напоминающих то ли розетки бледных

цветов, то ли шляпки грибов-поганок. У основания щупальцев, в

центре их средоточия, виднелось ротовое отверстие с торчащим

изнутри черным роговым клювом.

Содрогувшись от омерзения и ужаса, Дий рванулся изо всех сил,

попытавшись разом сбросить с себя мерзкое созданье, но удалось

это ему лишь наполовину. С треском разорванного полотна

оторвались почти все щупальцы, но Спрут тут же снова набросил

их на вскочившего было богатыря, повалил его на спину, и

присоски вновь, одна за другой, с жадностью младенческих ртов

впивались в голое тело.

Сейчас Дию противостояло не то голубое, нежно-шелковистое,

непонятно-ускользающее существо, что приторно-лживо ласкало и

убаюкивало его совсем недавно, а нечто чуждо-космическое,

бесформенное, тяжкое, сменившее свою серо-бурую расцветку

безразличия и покоя на густо-багровую, с золотистыми и

розовыми переливами, склизкое, студенисто-податливое и

одновременно упруго-каучуковое, гнетущее, неукротимо

наливающееся некоей подспудной, внутренней

свинцово-необоримой силой, напоминающее своими размерами и

видом тушу только что освежеванного медведя. Человек еще раз,

крепко ухватившись за ближние щупальцы, принялся с треском

отрывать их одно за другим, но они, словно разъяренные змеи,

снова и снова захлестывали голое тело, причем почти в тех же

местах, откуда были только что сорваны, и от неимоверных и

тщетных усилий разорвать эти гнетущие оковы, нащупать некое

горло и задушить гада, словно толстыми веревками опутывающего

Дия, затрещали и захрустели мышцы и суставы его богатырских

рук...

Борьба его слабела, и щупальцы с присосками все плотнее

окутывали тело; богатырь испытывал теперь всей кожей

странное, гнетущее, тягостное ощущение, словно погрузился в

нечто вязкое, тягучее, вознамерившееся высосать всю его суть. И

тут Спрут, чтоб укротить докучливую жертву, хищным своим

клювом долбанул несколько раз ее в грудь. Дий почувствовал

сильнейшую боль, головкружение, онемение во всем теле и

напряг остатки воли, чтоб не поддаться подступающим

парализующим судорогам.

- Ма-а-мынь-ка-а-а! - взвыл он истошно, дико, но голос почти не

слушался его и не звучал в полную силу, а лишь хрипел и

клекотал, переходя в сдавленный кашель, затем в свистящее

шипенье - из-за того, что шея была безжалостно перехвачена

толстым бородавчатым щупальцем.

И обрушились, низринулись на это великовозрастное

несчастнейшее дитя рода человеческого муки смертные,

бесконечные, рвущие и деформирующие тело, когда, присоска за

присоской, десятки, сотни их впивались жадно в молодое,

сильное тело, мяли и терзали его, высасывая и пасоку, и кровь

горячую, животворную, и силу молодецкую, могучую, на многие

великие дела и подвиги предназначенную.

* * *

... Он, троянский жрец, крепкий, еще не старый мужчина, боролся

с набросившейся на него огромной змеей, как мог. Но когда из

накатившегося на берег прибоя вывалилось и поползло к нему

точно такое же второе чудище, Лаокоон, потрясенный

стремительностью и непосильной огромностью обрушившейся

беды, сраженный гибелью на его глазах растерзанных обоих

сыновей своих, почти прекратил сопротивление, почувствовав

близость трагической развязки. Опутанный, сдавленный по рукам

и ногам мощными чешуйчатыми кольцами, сжимающими,

рвущими мышцы, гнущими кости, Лаокоон, мучительно

выгнувшись, хрипя из-за опутывающего горло змеиного хвоста, в

предсмертной тоске воззвал к небесам.

- О, великий Зевс, за какие прегрешения обрек ты меня, детей

моих на гибель, столь ужасную? Сыновей почто не пощадил,

они-то в чем виновны? Ведь за правду муки смертные принимаю,

за истину и доброе сердце свое гибну, возжаждав предотвратить

беду, спасти от катастрофы родимую Трою. Кроется и заключена

она в том огромном, мерзком и нелепом коне, сляпанном кое-как

из дерева лживыми, коварными ахейцами. Я понял сразу,

почувствовал нутром своим таящуюся в том коне угрозу. В чем

она конкретно заключена, не ведаю, но знаю точно - дар сей

причинит городу непоправимое зло. Так в чем же тогда моя и

детей моих вина?

Вот ведь и Кассандра, бедняжка, так старается вразумить всех,

что конь тот, вызывающе, гнусно торчащий в долине перед

взорами троянцев, - воплощение беды, символ всеобщей погибели,

но не хотят верить ей, насмехаются, как над безумной. Вон она,

слышишь, взывает, срывая голос, все о том же: "Не принимайте

сей дар, троянцы, не верьте увещеваниям Синона, ибо гибель, да,

да, гибель всем нам сокрыта в том страшном коне, таится она там

до поры до времени! Не послушаете меня и на сей раз, горе и

разорение поглотят всех нас".

Не вняли раньше ее предостережениям - не похищать Елену,

пустоголовый Парис свершил-таки предосудительное, не обуздал

страстей своих. Вот и втянуты мы безнадежно в смертный бой с

ахейцами. Теперь этот нелепый конь... Близка, ох, близка

погибель Трои! Не мытьем, так катаньем действуют эти

нечестивые - из-за бабы такой разор. И нам, и ахейцам, и флоту

их грозному, несчетному та же участь уготована. Когда ж не

прав был я в своих прорицаниях? Да, Зевс, за правду, в

заступничестве за благо народа своего не позорно погибнуть,

только зачем эти жуткие змеи? Умирая, тем только и утешаюсь,

что такова на то твоя непреклонная воля.

Гибну я, прославляя твое величие. Но за что же погибельная

участь уготована всем троянцам? Просвети, вразуми их не

свершать последнюю глупость с тем проклятым конем!..

Захрипев страшно, Лаокоон умолк навеки; тело его безвольно

изогнулось и скрылось в ужасных кольцах бесновавшихся

чудовищ. Вскоре угомонившиеся гады морские уползли в сторону

крепости, оставив на песке нечто вроде бесформенной,

изломанной куклы размером с человека, в коей уже почти

невозможно было бы распознать стройное, мускулистое тело

неистового жреца, недавно еще смело противостоявшего грозным

силам судьбы здесь, на берегу Эгейского моря.

Горестно наблюдавшие с крепостных стен за ужасной смертью

жреца и его сыновей троянцы, среди которых бледным пятном, с

округлым, кричащим от ужаса ртом, выделялось лицо прекрасной

Кассандры, оплакав Лаокоона и еще раз подивившись гневу и

страшной мести Афины, окончательно порешили: принять дар

ахейцев, доставить коня в город, к храму Паллады. И с этой

роковой минуты они окончательно обрекли свой прекраснейший

город на разграбление и уничтожение во всепожирающем огне,

себя - на погибель и глумление врагов. Жалкая участь была

уготована и самим победителям, их флоту.

Так трагически замыкалась цепь страданий, и бедствий, и гибели

множества людей, удивительных творений их рук, начавшаяся, по

сути, с прихоти недалекого повесы Париса.

* * *

... Проникнувшись на миг неописуемыми страданиями троянца,

Дий осознавал, что его участь покамест не столь ужасна;

щупальцы Спрута, подобно толстым веревкам обвив тело, не

сдавливали его более, зато бесчисленные присоски работали

вовсю, и было такое чувство, словно прилип он всей кожей к

чему-то вязкому, тягучему, ячеистому, высасывающему его

плоть по каплям через тонкие отверстия в присосках, и это

заставило Дия вспомнить свои переживания в болотной трясине,

куда однажды провалился он, собирая клюкву, и едва выбрался - с

помощью смелой, решительной Февронии.

Поверженный богатырь смутно догадывался, что ему, в отличие

от Лаокоона, уготованы длительные, бесконечные, до самой его

смертушки муки, так как тело его, судя по всему, было

необходимо чудищу для неких жизненных, сугубо

физиологических его потребностей, потому сразу губить жертву,

как те два морских змея у Трои, не собиралось. Осознав эту

открывшуюся ему безысходную, безнадежную истину, Дий

вскипел, взъярился, взвыл по-звериному и снова что было сил

рванулся из-под мерзкого, склизкого и липкого Идолища, решив

спровоцировать его на немедленную, скорую и окончательную

расправу над собой. Он, как ропщущий, бунтующий Иов, жаждал

смерти, исчезновения, небытия, только чтоб не чувствовать себя

неким беззащитным, беспомощным тельцом, обреченным на

пожизненное заклание, равнозначное вечным мукам в геенне

огненной.

Спрут перетрусил несказанно, почувствовав, как буйствовавшая

под ним могучая плоть вот-вот выскользнет из его

шелковисто-наждачных лапищ, и тогда конец наступит

сладостному благополучию, как и покровительству кормчего -

Сатаны, потому теряет всякий смысл и жизнь его, привыкшего

уже спесиво кичиться пред высшим синклитом ролью

удачливейшего гегемона над славянской податливой

сердцевинной натурой. На помощь, как всегда неожиданно,

явился один из ангелов бездны. Он вмиг пододвинул к

опешившему монстру обломок скалы, и когда Дий, напрягшись

неимоверно, рванулся в сторону, Спрут, получив

дополнительную опору и тут же перехватив жертву за голову и

ноги, резко дернул ее на себя. Этот финт, этот дьявольский

подвох в тот именно миг, когда вектор удачи явственно склонялся

на сторону взъярившегося и напружившегося во всем своем

атлетическом великолепии богатыря, обернулся невероятным,

трагическим образом. В напряженнейший момент противоборства

Дий вдруг сник и увял, сраженный хрустом в позвоночнике и

мощным электрическим ударом, пронзившим его с ног до голов,

после чего тело враз онемело, особенно часть его ниже пояса.

"Неужто становая жила надорвалась? - с крестьянской

беспощадной определенностью и прямотой подумал он, замирая и

леденея нутром - от непоправимости и ужаса происшедшего с

ним. Дрема обреченности и отрешенности от мира охватила его. -

Ведь это хана нам, брат. Ежели и не приберет Бог, так что за

жизнь пойдет? Чахнуть да сохнуть - в великую тягость себе, на

радость ворогу проклятому", - шевелилась усталая мысль.

В апофеозе страдания, в безнадежных воплях и стенаниях

несчастнейшей жертвы и небо, и вся Вселенная, вскипев и

исказившись бесстрастным ликом, вдруг раскалились, вспыхнули

и заполыхали яростным багровым всеохватным заревом, вихрясь и

буйствуя сполохами ионизированной, излучающей чудовищную

энергию плазмы. Вероятно, таким был космос при переходе

сингулярности в Большой Взрыв, когда из точки, капли

супертаинственной праматерии взметнулась гигантским

шарообразным фейерверком ювенильная масса стремительно

расширяющегося пространства-времени, победно утверждавшего

среди спрессованного небытия безграничный многокрасочный

материальный Метамир с его фантастической способностью к

многообразию и чудесам эволюции. И этот испепеляющий огонь

небесный усугублял невероятно мучения мечущегося в безумной,

смертной истоме исполина. Неистовый жар в пространстве и жар

в крови затуманивали, расслаивали сознание; и тут его истинный,

гордый, чудом сохранившийся в тайниках человеческий дух, не

выдержав адских испытаний, отделился от тела и воспарил в

свободном полете над миром. Страдания, муки, томление

психологически сломленной, затравленной души - все тягостное

осталось далеко внизу, в покинутом там, на далеком берегу под

скалой бренном теле с его сверхчувствительными, крайне

уязвимыми плотью и нервной системой. Над бедным телом

по-прежнему лютовал Спрут, а он, астральный дух Дия, не

отягченный бременем жалкой плоти, свободно парил в

прохладных заоблачных высях над пышущим жаром океаном. Он

стал бесчувственным, нематериальным демоном страдания,

летящим в поисках страны успокоения и безмолвных теней, под

сень, сотканную из радужных струй горных водопадов и

шелестящих крон диковинных деревьев. Дий почти уподобился

Манфреду, вечному страннику сфер, нигде не находящему

приюта и покоя. И он узрел однажды вдали в час оранжевого

заката на одной из горных вершин горестную тень Вечного

скитальца, попытался настичь ее, но та вдруг исчезла, как бы

испарившись среди мрачных альпийских утесов.

Потянулись недели, месяцы, годы (само понятие времени

исчезло, растворилось - в пучине страданий, в сомнамбулически

отрешенных полетах над огненным океаном, темными безднами),

когда блекнул, вянул, становился до жути чуждым,

неузнаваемым истерзанный, изуродованный, а прежде пышущий

здоровьем, силушкой былинной богатырь, прямой наследник

славного, непобедимого Ильи Муромца, плененный невиданным

ворогом - пострашнее Идолища поганого, Соловья-разбойника и

Змея-Горыныча, вместе взятых.

Бог оставил его в живых. Значит, было это необходимо для

каких-то высших надобностей. Изнемогая и вновь собираясь с

силами, Дий уже не тешил себя, как раньше, мечтами о

благословенной свободе, попав в полную зависимость к своему

погубителю. Временами, превозмогая очередной шквал болей в

полуонемевшем теле, словно бы высасываемом и иссушаемом

безжалостным вакуумом-вампиром, он силился понять,

постигнуть тайный смысл, причинно-следственную, логическую

цепь обрушившейся на него катастрофы, пытался вглядеться

повнимательнее в бесформенную, словно хамелеон, меняющую

свой цвет массу, в то, что терзало его - неотступно, изощренно, с

необратимой, уродующей невосполнимостью.

- Покажь лик свой, страшилище морское! Кто и за какие

прегрешения наслал тебя? - силился крикнуть Дий, но лишь

хрипел со свистом, тщетно силясь обнаружить или различить хотя

бы какое-то подобие физиономии у ненавистного врага,

страшащего свой чуждой, неземной безликостью, далекой от

человеческого разумения.

- Отвечай, реки, проклятое исчадие ада, сатана, аспид! - сипло

вопрошала жертва, и налитые кровью и слезами глаза ее сверкали

неистовым гневом.

Чудище безмолвствовало, безгласое, немое, самозабвенно

погруженное в свое занятие, содрогавшееся в отвратительном

пароксизме алчности. С леденящим ужасом узрела жертва

открывшиеся два больших круглых глаза - без бровей и ресниц,

как у ящера, всепонимающе-разумных и внимательных,

дьявольски невозмутимых, немигающих, с отблесками пожарищ в

зрачках. Затем голова монстра отклонилась в сторону, несколько

щупальцев приподнялось, и Дий с содроганием узрел, как черный

костяной клюв, высунувшись из ротового отверстия, принялся

вновь клевать его грудь, когда-то могучую и необъятную, а теперь

сильно исхудавшую, ребристую, кровоточащую, яростно вырывая

алую трепетную плоть, кусок за куском, и проглатывая ее с

победным клекотом.

Потрясенный невиданным зрелищем вкупе с ядом, выделяемым

слюнными железами Спрута, Дий потерял сознание.

Для посланца Сатаны русоволосый богатырь был самой желанной

жертвой, за коей он, по наущению семиглавого Ментора, долго и

терпеливо охотился, неустанно бороздя прибрежные воды, пока

не застал безмятежно дремлющего исполина на восточном

берегу океана. Теперь Спрут, добившись заветной цели, вдоволь

насыщался человеческой плотью, сладостной, сытной, куда более

питательной, чем крабы, исконный деликатес осьминогов,

вознося хвалу своему далекому патрону, поддерживая надежную

связь с ним на особых частотах инфразвуковой глубоководной

связи.

Чуждо, глухо было чудовище к жалобам жертвы, никак не

откликаясь на ее отчаянные мольбы и стенания. Временами

только слышалось глухое, утробное урчание хищника, как у

подвыпившего немого среди пиршества, дорвавшегося до

аппетитных, изысканных яств. Лишь холодные, злые

глазищи-буркалы красноречиво ответствовали жертве своим

инфернально-высокомерным блеском презрения.

На миг, в некоем озарении, восприятие Дия вдруг

трансформировалось, сместившись в пространстве и времени, и он

увидел себя в застенках охранки в облике маршала Блюхера, -

истерзанным, измятым, словно через валки костоломной машины

пропущенным заплечных дел мастерами. Над ним, распростертым

на осклизлом полу, с кровоточащей пустой глазницей, одиноким

и затравленным, в истоме смертной муки, склонилась

ухмыляющаяся оскаленным ртом физиономия Главного палача,

одного из многочисленных омерзительнейших порождений

семиглавого Дракона, опьяневшего от истязаний и крови,

посверкивающего сатанинскими отблесками узких стекол пенсне.

Вокруг глумливого рта его, как у гиены после пиршества над

падалью, плотоядно алел кровавый знак в форме собачьего

намордника. Это адское видение было последним в жизни

замученного военачальника...

Чередой сменялись перед скорбным взором Дия жертвы - в иных

уже обстоятельствах, с иными действующими лицами. То была

бесконечная вереница преступлений, конвейер кровавого Молоха

всех времен, в двадцатом веке затмившего самые чудовищные

злодеяния, коими отмечена история человечества. Вот хрупкая,

маленькая, как мальчишка, женщина, после ареста зверски

изнасилованная, с переломанными ногами, едва бредет на

костылях в кабинет следователя, где в "честь 7 ноября" ждут ее

особо жестокие издевательства: "За надругательство над

Революцией", за то, что "посмела" родиться именно в этот,

проклятый небесами день...

Вот Иван Худенко, провозвестник, глашатай разумного

хозяйствования, брошенный в камеру, обмякший, с болтающейся

на месте былой полноты кожей, больной, истощенный,

затравленный, а над ним навис уголовник с рожей неандертальца

и крысиными глазками, в предвкушении садистского

удовольствия от последних мук жертвы, отданной ему

тюремщиками на растерзание.

А вот инструктор некоего уральского обкома, откормленный,

дюжий, холеный, с прицельно-сторожким, охотничьим блеском в

глазах, с раздувающимися ноздрями, упоенный и опьяненный

безнаказанностью партийного всевластия, по привычке, походя

решая судьбы людские, с подачи негодяя-злопыхателя поучает

хворого, попавшего в беду журналиста: не так и не то, мол,

уважаемый, пишешь. "А как именно и о чем надо, по-вашему,

писать?" - озадачен наивный правдоискатель. Хозяин роскошного

кабинета многозначительно и загадочно молчит,

пытливо-насмешливо вглядываясь в перепуганного, едва

выжившего после нескольких операций собеседника, излучая

некую высшую, недоступную простому смертному

большевистскую "правду", подкрепленную сияющими огнями

отгроханных при Ельцине апартаментов и емким, мягким

креслом, кое он за время полубездельного сидения здесь годами

хорошо угрел своим указующе-руководящим задом. Удрученный

журналист, сгорбившись, слепо брел к выходу, а инструктор, как

завзятая кокотка, прихорашивался у зеркала, томно встречая

нового наивно-подобострастного посетителя, на сей раз - седого

ветерана.

... Тяжелые, сдавленные рыдания, вновь и вновь прорываясь

сквозь хрип и свистящий шепот, смущали пространство своим

отчаянием и безнадежностью, и все окружающее, казавшееся Дию

пустынным и безучастным, постепенно затухая и холодея после

недавно еще полыхавшего вселенского пожара, становилось

прежним, изначальным зловеще-безликим вакуумом,

иссушающим и высасывающим его измятое, измученное тело.

Когда же страстотерпное томление жертвы достигало предела,

чтоб отвлечь и взбудоражить ее, дабы не испустила она дух

раньше срока, Спрут предпринимал странные действия и

эволюции. Кожа его вдруг начинала яростную игру красок -

ярких, кричащих, ослепляющих, рекламно-приторных,

действующих на страдальца дурманящим образом, словно

наркотик, отчего заглушалась на время и немела боль, а в ушах

вдруг, врываясь, подобно грохоту включенного на полную мощь

радиоприемника, начинали бушевать звуки многолюдного зала:

шквал аплодисментов, переходящих в волнообразные,

вибрирующие овации, истошно выкрикиваемые здравицы и

лозунги, потом буря в неистовствующем зале сменялась неким

бравурным, с нелепо грозящими кому-то разрушением всего мира

словами, гимном демагогов-утопистов и былой голи перекатной,

азартно рвавшихся к всевластию, исполняемым нестройно (кто в

лес, кто по дрова) воющим хором. Его глушила звенящая ярь

духового оркестра, врубавшего попурри из бравурных маршей,

зовущих все в ту же охмуряющую, смутную даль "всеобщего

счастья".

Изощренная вакханалия красок и звуков беспричинного,

шального торжества отвлекала на время, завораживала и

оболванивала Дия, отключая его от восприятия беспрерывного,

выматывающего истязания плоти.

Взор очнувшейся от очередного красочно-звукового наваждения

жертвы, лихорадочный, затуманенный, сверкавший в глубоко

провалившихся глазницах, вновь обращался к далеким, немым

звездам, ища в них хотя бы малейший намек на отзыв, отклик, на

подобие сочувствия. Исполин бредил, погружаясь в полусонное

состояние, потом вновь различал слабые, замороженные огоньки

далеких миров: он жаждал, он надеялся узреть таинственное

Всевидящее Око Вселенной, тот Промысел Божий в виде

недремлющего Глаза Создателя, окаймленного лучами сияния и

замкнутого в священный треугольник, пекущегося о всех нас.

Он алкал помощи, взывал о защите. Он трепетно ждал чуда,

неустанно молил о нем.

"Тщетны все надежды, упования, - терзался сомнениями бедный

Дий, и мысль эта пойманным зайчишкой трепыхалась в его

истощенном нечеловеческими испытаниями мозгу. - А если я, как

близорукий, не замечаю или уже попросту не в состоянии

различить эти отклики, знаки и знамения в небе? - обожгла его

страшная догадка. - Или не понимаю их смысла, как дикарь,

впервые попавший в город и не способный понять даже дорожной

сигнализации? Что тогда?"

Отметая непроглядный туман отчаяния, он снова и снова

неустанно всматривался в небо с надеждой увидеть вещие,

ободряющие знаки Творца, Всевышнего, каким-то глубинным

чутьем и наитием верил и в заступничество Пречистой, в Ее

ходатайство за него перед Создателем. Вспомнил, как мать в

детстве терпеливо и настойчиво приучала своего ненаглядного,

непоседливого Диюшку молиться перед потемневшей от времени

иконой Богородицы, и мальчик, нескладно шепча вслед за нею

малопонятные слова, с боязливым трепетом вглядывался в

загадочный лик Заступницы, не понимая, почему та

пригорюнившаяся тетя в венце так мала, и темна, и печальна и

отчего ее младенец, совсем махонький, на ладошку Дию

поместится, так необычно, по-взрослому серьезен и не

шелохнется, не взбрыкнет, не вырвется из ее рук и не спрыгнет на

пол, чтобы поиграться им вдвоем всласть, как тем котятам, что

волтузятся у печки.

А может быть, Дий, жалкий, теперешний, снося муки

неизбывные, действительно не мог разгадать небесные символы и

знамения Божьи - из-за слабого зрения, из-за слепящих ли слез,

по причине ли бреда или крайнего истощения?

И все же величественное небо - безграничная арена деяний

Создателя, отполыхав во вселенском всеохватном пожаре (или,

может быть, этот пожар привиделся Дию в его воображении, в

огне, в жару его телесных, крестных мучений, как Иисусу

Христу, распятому, полуживому, сгорающему от великой жажды

и уксусного жжения на губах, пригрезился вдруг недоступный,

хрустально журчащий горный источник), слышало, воспринимало

и уже внимало горячечным мольбам несчастного, обманутого,

истязаемого существа, кои, многократно усиливаясь и

концентрируясь в фокусе страданий, подобно лазерному лучу,

пронзали в беспорядочном, лихорадочно-настойчивом,

исступленном поиске поднебесные, горние сферы и дали, и

Вседержитель, Демиург, до которого стали доходить эти

кричащие, пронзительные лучи и токи, все больше проникался

сочувствием и любовью к своему заблудшему, иссушаемому

невиданными испытаниями чаду.

Но как было донести этот Знак высшего благоволения и

поддержки до полуослепшего и полуоглохшего, разуверившегося

во всем страдальца, представляло, по-видимому, немалую

трудность даже для самого Предвечного. Будь Дий не в таком

возбужденном, горячечном, но хотя бы во

вразумительно-сносном состоянии, способным к рассуждению и

трезвой, ясной оценке окружающего, он мог бы без особого труда

уловить то высшее к себе благоволение, что крылось и зиждилось

и в гармонических звуках, тихо лившихся из небесных сфер, и в

медленном, едва заметно меняющемся, многозначительном и

красноречивом расположении звезд, выстраивавшихся на небе

царственно величавым хороводом в некие священные, вещие

знаки, символы, письмена...

Все они вкупе, в пределах видимости, если бы Дий хотя на миг

прозрел, все яснее и отчетливее сдвигались и складывались в

величественное, светящееся и мерцающее, подобно гигантской

бриллиантовой россыпи, огромное, в полнеба, крестообразное

Звездное Знамение, предрекавшее грядущий поворот в горестной

судьбе его к лучшему, к возрождению и приобщению ко святым

тайнам, полузабытым им в бесшабашной юности, затем почти

начисто выветрившимся в течение длительных истязаний плоти и

духа, к постижению им высшего смысла бытия и истинной своей

роли в нем, кои заключались, по сути своей, в постепенном и

бесконечном приближении к Богу, в постижении его

всеохватного, ослепительного величия. Небрежение этими

священными и вечными истинами еще в пору

прожигательски-удалой, доверчиво-беспечной, безрассудной

молодости, судя по всему, стало одной из основных причин того,

что он, Дий, оказался в мертвящей сфере влияния Сатаны,

наславшего на него беспощадного своего истязателя.

Отдалившемуся в ту пору от церкви и веры, а затем и вовсе

впавшему в тупой, воинствующий атеизм Дию не в силах был

помочь Всевышний, принципы коего исключают навязывание

святой благодати кому бы то ни было, если о ней не молят, не

страждут, не взывают неустанно.

В искаженном восприятии распятой на земле жертвы все небо и

звезды на нем то множились в хаосе и беспорядке, то дробились

на мельчайшие осколки, превращаясь в холодно-серебристую

космическую пыль, в светящуюся туманную пелену,

застилавшую горячечный, лихорадочный взор полуослепшего от

слез и отчаяния страстотерпца. Временами он затихал, смирялся в

изнеможении, и тело его немело в краткой благодати бесчувствия.

Он успокаивался, совсем по-детски забывая о своей скорбной

участи, словно это вовсе и не он - объект истязаний, и все

мучения пережитого лиха - лишь бред и фантомы кошмарного

сна. Ибо даже в величайших страданиях наступают порою

просветы, передышки, паузы успокоения, когда и к

невозможному, невероятному, чудовищному... привыкают.

Такова уж пластичная натура, психика, закваска человека, и в

этом, быть может, ее благо и залог стойкости на многотрудном

жизненном пути, при восхождении через тернии к звездам.

Воистину теряется вдруг острота боли, приглушаются чувства,

ощущения, и (о, отрада!) забываешь почти обо всем, отдыхая

истерзанными органами восприятия, рецепторами вегетативной

нервной системы. То сама плоть человеческая, ее сердцевинная

суть, перейдя в перенапряжении свое пороговое состояние,

кажется, не способна уже более реагировать на какие бы то ни

было раздражители и попросту отключается, перестав на время

исполнять свою сторожевую, охранную службу. Словно

автоматические "пробки" срабатывают, давая охладиться

перегретой системе.

Целебны и спасительны такие передышки. Не будь их - мозг наш

не выдержал бы непрерывности сжигающих нервы и душу

истязаний и стрессов и расплавился бы, перегорел, коллапсировав

в ком золы, в труху, в пыль.

Дий блаженствовал в изнеможении бесчувствия, легкой, как

после деревенской бани, телесной отрады, будто возлежал он на

ложе из цветов под пальмами, и красивейшие юные девы, свежие,

в одеяниях Евы, под сладчайшую музыку Вивальди колыхали над

ним свои опахала из павлиньи перьев. Ему подносились

изысканнейшие напитки, крюшоны, морсы, джюсы, но всему

этому разноцветному изобилию он предпочитал ядреный,

забористый русский квас. Девы обворожительно улыбались ему,

молчаливо оспаривая меж собою честь стать возлюбленной

могучего русоволосого богатыря. Но холоден был он к их дивным

прелестям - он любил свою Февронию...

Как после доброй порции морфина, его душа, отринувшись уже и

от забот добрых дев, нежилась в шелковисто-прохладных,

розовато-белопенных облаках, среди херувимских горних высей,

в преддверии небесного вертограда, а в ушах звучали

убаюкивающе или тревожно, мелодично или раздольно,

временами срываясь в радостно-огневой вихрь, старинные песни:

протяжные, проголосные сменялись неутешными плачами,

колядки и святочные уступали место веснянкам с их сочным,

призывным ауканьем; древние божественные стихеры,

аскетические, строгие, в несколько нот, подобные вою бури в

печной трубе, переходили в бурлацкие, игровые, потом - в

молодецкие, разбойные, плясовые, с лихим посвистом и ухарским

притопыванием, с потешками и куражем отчаянных скоморохов.

Дохнуло стародавней, изначальной Русью...

Дивный, порушенный злыми силами, отнятый навсегда

приснопамятный мир, составлявший сердцевину, суть и соль

национального, народного характера, мировосприятия,

жизненного уклада, захватил и закружил Дия в своих

целительных, возрождающих, возвышающих гордость духа

объятиях, затем осторожно и незаметно перенес его в родную

сердцу среду, в незабываемые, золотые дни молодости.

И снова он, смелый, гибкий и прекрасный, как сама юность

(отнюдь не воспринимая себя и окружающий мир как

неповторимый, фантастический дар Создателя, как щедро

развертываемую для всего живущего сказку), в ядреную зиму, с

хрустким, слепящим снегом и обжигающим морозом, сидит в

кругу радостной, беззаботной молодой беседы на супрядках в

уютной, пахнущей свежими пирогами горнице, в доме

хлебосольной, добросердной вдовы, озорно подпевает девушкам,

среди которых и Феврония пряла свою пряжу; вот он гоголем

похаживает в кругу хороводном, чинном, нарядном на майской

лужайке у реки, среди зеленопламенного весеннего буйства,

когда вся природа, наливаясь и ярясь рвущейся к свету, к солнцу

листвой и травой, видится и представляется неким всеобъемлюще

огромным, хмельным и добрым зеленым великаном, одаривающим

наивысшей радостью бытия, расцвета сил и соков все живое, когда

всякая земная тварь, и ползающая, и летающая, и ходящая, и

прыгающая, славит мир и свет весенний, чарующий, волшебный

на свой лад, отчего кругом кипит, струясь и пульсируя,

напряженный, слитный, разноголосый шум, наполненный

шелестом, шорохами, шуршанием, писком, свистом, визгом,

щебетом, сладкими стонами, хрюканьем, хохотом и плачем,

непонятными завываниями неких таинственных существ в лесных

чащобах.

И вся эта симфония весны - на фоне приглушенного, подземного,

корневого гула, словно земля-матушка в мощных потугах своих

стремилась разрешиться благополучно своими великими,

благодатными для всего сущего родами, и этот гул катился

неодолимым валом по Земле, юдоли расцвета, пира, счастья,

наивысшего торжества жизни и юдоли плачевной, мира горя,

забот и сует, неисчислимых страданий, трагедии увядания,

умирания, смерти и разложения на составные элементарные

частицы мироздания, кои потом послужат первичными

"кирпичиками" для создания и расцвета иных существ или вновь

вольются в пылающую структуру звезд, где все они были

сотворены когда-то в горниле суперневероятных температур и

давлений.

Эти первозданные звуки Весны священной, могучего торжества

многоликой жизни, природы, дыхания Вселенной, вслед за

Римским-Корсаковым, Стравинским, Дебюсси, пытаются

воссоздать, используя чудеса электроники, современные

композиторы, но ближе всех к неповторимому оригиналу

приблизился и преуспел своими "космическими" сочинениями

композитор Франции Ж.-М. Жар.

В центре девичьего хоровода видит Дий свою Февронию, гордую,

своенравную, но душевную и отходчивую в минуты сердечной

близости, и весь гомонящий, переполненный любовью к жизни

мир замыкается и сходится на ней, неодолимо влекущей его к

себе. Она, Феврония, - воплощение этого цветущего мира, его

символ, его доминанта, крепость, главный устой. Взволнованный

Дий, меняясь местами с парнями, все ближе продвигается к своей

любезной, неотступно и пристально вглядываясь в ее загадочно

манящее лицо, белеющее в зеленоватых сумерках, с крутыми

собольими бровями, таинственно мерцающими русалочьими

глазами, слегка припухлыми, сердечком очерченными алыми

устами, округлым, нежным подбородком.

Ее стройная, статная фигура в длинном сарафане из алого

бархата, с тугим синим лифом и белыми рукавами, в легком

кокошнике из бересты и малахитовой бумаги на вьющихся

темных волосах, без лент, дабы ничем не стеснять дивную

прическу с длинной косой, - все волновало Дия, все восхищало и

влекло к ней.

Краса, лада, его Феврония княжной, лебедью глядела и выступала,

ласкаемая легкими прикосновениями нарядных подруг своих, их

любовными взглядами. И Дий, заглядевшись на свою суженую,

сбивался с ритма в чинном хороводе, словно во сне, нехотя

переступал ногами, всем существом своим зачарованным

сознавая, что только в ней, рядом с ней быть и состояться его

счастью, радости земной, вековечной.

Не знал, не ведал он тогда, что по некоей дьявольской раскладке не

суждено ему быть супругом Февронии, не миловаться, не

радоваться им, как голубкам неразлучным, до самой старости, не

растить, не лелеять, пока поднимутся на крыло, своих детушек,

отчего пресечется наследственная линия и внуков, правнуков их.

Никакому волхву-старинушке не внял и не поверил бы он в ту

счастливую пору, что в расцвете лет и сил молодецких, едва лишь

начав постигать жизнь, краем малым прикоснувшись к любви

Февронии, трепетной, ответной, назначено было ему погибельно

низринуться в преисподнюю, перейти в иное, изнуряющее,

уродующее и вытравляющее всю человеческую суть измерение, с

безликим, издевательски изматывающим, на измор,

концлагерным существованием, что все его неизбывные силы,

молодость, мужество, его кровь и плоть будут брошены на

медленное расточение, растерзание и на потребу монстру

морских бездн.

Все подтверждало подлинность обрушившегося на него фатума,

рока, но разум, живая сущность и плоть его никак не могли

смириться со столь безнадежным, обескураживающим

предопределением. Ему часто мнилось, что все это -

наваждение, бред, кошмар затянувшихся сновидений, но

истерзанное, словно бы уже чужое тело, в коем пребывала ныне

его затравленная, скомканная, пугливая душа, не оставляло

сомнений в трагической реальности.

... Хороводное пение вдруг затихло, угасло, пропали, словно

сквозь землю провалились, и парни, и красные девицы, и на фоне

заструившейся, как флаг на ветру, алой зари зазвучали вдруг

неслыханные Дием мелодии из неведомых ему довоенных

кинофильмов: "Веселые ребята", "Волга-Волга", "Цирк"... Поначалу

они резали слух, воспитанный народной песней, своей

необычностью, странностью смысла слов, но вскоре смелая

ритмика и мелодичность, рождаемое ими настроение выспреннего

праздничного энтузиазма покорили его, даже помогли

воспрянуть духом; особенно взволновала его песня "Любовь

нечаянно нагрянет" с дуэтом Орловой и Утесова. Она лилась

свободно и сразу западала в душу, пробуждала и окрыляла ее,

словно там, в самой глубине сердца, вместе с нерастраченной

молодостью расцветали дивные райские розы и хризантемы. Те

песни и были своего рода цветами изумительной красоты,

украшавшими гранитный фасад мрачной мировой живодерни с

гигантской мясорубкой, шнек коей неутомимо, круглосуточно

вращался, перемалывая мышцы, сухожилия, кости, людские

жизни и судьбы, прерывая бесконечность их рода, генетических

линий...

За тем фасадом с невиданным цветником из поющих роз,

хризантем и гвоздик на гранитных глыбах каждый день исчезали

бесследно, с теми обворожительными песнями на устах,

бесчисленные вереницы людей, так и не понявших, за что они,

арестованные глухой ночью или на рассвете, измордованные на

бессмысленных допросах, препровождаются в небытие, -

удивительные, умные, светлолицые люди с ясными взорами,

устремленными в небесную синь, к солнцу. Перемалывался в

труху, в прах и пыль чудом уцелевший и только еще

нарождающийся интеллектуальный цвет общества, уничтожался,

согласно инфернальному плану "срезать радикально сто

миллионов голов", заданному палачам по подсказке и наущению

семиглавого Дракона, ценнейший доминантный генофонд

великой нации, обрекаемой тем самым на необратимое уже почти

вырождение, деградацию, на всемирное позорище и юродство

жалких, ущербных полудебилов, безвредных и бессильных

что-либо изменить в своем безрадостном, обездоленном,

выморочном прозябании целенаправленно "селекционированных",

духовно стерилизованных мутантов.

Он слышал привычные, родные голоса матери, Февронии, которая

вдруг запела сильным, сочным сопрано Любови Орловой, и Дий

затрепетал, устремляясь к этому воплощению, средоточию,

символу Вечной Женственности, которая, быть может, одна лишь

в силах спасти, защитить и возродить к новому бытию и

трагически гибнущую, обреченную нацию, и его, Дия, вырвать

всех уцелевших и не совсем спятивших еще с ума из страшных,

высасывающих соки и жизненную силу, как паук из мухи,

мертвящих объятий посланца Тартара.

Он рыдал - тяжко, бесслезно, с надрывом, протягивая свои руки

полускелета (конечно, мысленно тянулся, так как был плотно

опутан щупальцами) к возникшему вдруг перед ним

белоснежно-серебристому голографическому изображению

Пресвятой Богородицы, парившей в воздухе со скорбным,

бледным ликом, устремленным на страдальца. Он умолял ее о

защите и спасении, просил перенести в родные края, на берега

привольной чистоструйной реки с изумрудными лугами и лесами,

над которыми летом вставала царственно прекрасная радуга,

встречаемая бегущими к ней по траве босоногими детьми

веселыми, звонкими кликами: "Радуга-дуга, не пей нашу воду!"

Он словно бы чувствовал сейчас своими задубевшими, с

пластами отслаивавшейся омертвелой кожи, пятками нежное

щекотание и покалывание той береговой сочной травы, заклиная

Пречистую дать ему последнюю возможность побывать на хуторе

у родителей, встретиться с Февронией. И самым целительным

лекарством стали бы сейчас для него - он остро чувствовал это - и

та величаво-медлительная река, и волшебный, обновляющий все

живое воздух, насыщенный влагой, озоном и еще некими

волшебными токами, ионами и флюидами. Он мечтал снова, как в

далекой уже юности, забраться в осадистую отцовскую лодку

вместе с Февронией и поплыть по тугоструйным прохладным

волнам, неотрывно любуясь дивным закатом, словно там, над

горизонтом, приоткрывалась завеса самого рая с сиреневыми

кущами, ало-багровыми чертогами, золотыми долинами... Туда, в

далекую горнюю страну, устремлялись тогда их сердца,

потрясенные и завороженные великолепием, красотой и величием

Божьего мира.

... Наконец что-то сдвинулось, надорвалось в характере, в психике

неукротимого Дия, и наступило самое страшное: он,

поверженный, распятый, обессиленный исполин, смирясь

поневоле со скорбной своей участью, в настойчивых попытках

как-то понять своего истязателя и губителя, почти слившегося с

ним в едином физиологическом симбиозе, стал вдруг проникаться

неким сочувствием, почтением, а потом и вовсе постыдными,

подобострастными чувствами лести, раболепства, безграничной

преданности и угодничества к своему немому, по-прежнему

загадочному мучителю. Дий теперь уже почти не мыслил, не

представлял себе иной жизни, иного состояния, кроме этого

своего обреченного, постыдного и безнадежного положения

подопытной обезьяны, безвольной жертвы, самой судьбой

предназначенной быть всего лишь питательным субстратом для

всесильного, необоримого тирана. И это жалкое, позорное

существование казалось ему теперь вполне приемлемой нормой,

особенно после очередной подпитки алкоголем.

Смирение и покорность Дия напоминали долю несчастной,

забитой, опростоволосившейся русской бабы, которая, пряча

синяки и ссадины, по-своему, нутром своим, земляным, темным,

необъяснимым никаким здравым смыслом, обожает и жалеет

мужа или полюбовника своего, пьянчугу, палача, издевателя,

любя уже, по сути, даже не его самого, постылого, очумевшего от

водки изверга, давно потерявшего человеческий облик, а свои

страдания, свои муки, принимаемые от него, найдя в них, в этих

скорбях, ущемленно-жертвенную и одновременно сладостную

отраду горемыки добровольной, решившейся отдать всю себя, до

последней жилочки и кровинки, ему, анике-воину, исчадию

зеленозмиевого ада, жалкому удальцу-истязателю, в необоримой

бабьей своей уверенности в конечное исправление, даже в некое

перерождение его, родного ее отходчивому сердцу куражливого

дуролома, кое наступит и восторжествует непременно на

любвеобильном, могучем замесе из ее терпения, доброты и

всесильной женственности. Она будет верна своей вере истово, до

конца, даже если эта ее святая задумка вообще вздорна,

безнадежна, не стоит и выеденного яйца.

"Хватит брыкаться, все равно, брат, песенка наша спета, -

удрученно размышлял Дий, но тут же расстрогался, вообразив

себя на миг мамашей сотен крохотных морских свинок, жадно

облепивших его тело и сосущих, смокчущих - неутомимо,

неотрывно, словно болотные пиявки. - Холера вас возьми,

мужику такая планида выпала! Ишь, ненасытные, что

вытворяют, места живого не оставили. Неужто хана нам совсем?

Да и кто сможет вызволить из такого полону? Матушка с

Февронией, разве? По силам ли им это? И живы ли они, столько

лет уж прошло? Вдобавок и не найдут меня ни в жизнь, эвон куда

спрутище уволок, на край света, почитай..."

И снова мнилось Дию, что не осталось уже ни единой живой

души во всей Вселенной, тем более после того огненного,

всеуничтожающего вихря. "А хотя бы и уцелел кто, разве ж под

силу было б ему сразиться с этаким чудом-юдом морским? Куда

там... Ну, прискакали бы, к примеру, Илья Муромец да Добрыня с

Алешей Поповичем, покрутились бы, повертелись на конях своих

да с тем и назад уволоклись. Потыкались бы мечами булатными,

увязили б их только в резиново-пластилиновом теле Хозяина, и

весь сказ. Нет, тут иные заступники нужны. Вот если б... Матерь

Божия, ангелы небесные сжалились, ослобонили меня, Христа

ради. Господи, внемли молитве моей, Вседержитель милостивый,

на Тебя единого уповаю, к Тебе взываю, спаси и вызволи,

помилуй душу мою грешную, разнесчастную, не дай позорно и

бесславно погибнуть в тенетах Антихристовых..."

Дий устало смотрел вверх, где по-прежнему царило ставшее

угольно-темным после вселенского пожара космическое

пространство, с хаосом далеких, ни о чем не говорящих небесных

блесток. Но то был великий обман и заблуждение - от неведения.

Он, замордованный исполин, попросту не воспринимал уже

своим воспаленно-полуослепшим взором письмена звезд,

выстраивавшихся в осмысленные, с великим, многозначительным

смыслом символы...

К тому же следует особо присовокупить, что истерзанный,

безвольный, обессилевший Дий, кроме своего слабого,

искаженного зрения, за годы страшного плена во многом уже

изменился биологически, трансфомрируясь постепенно в иную,

низшую, полуолигофреновую, почти что нечеловеческую уже

суть и субстанцию, становился (поневоле, не замечая этого)

неким выродком, психологически трансформированным

феноменом, весьма удобным для его раздобревшего истязателя.

Главной целью чудища и было коренным образом изменить,

исковеркать необратимо, сделать удобоваримой для себя природу

жертвы на всех уровнях: биохимическом, генетическом,

молекулярном, клеточном, физиологическом, не говоря уже о

психике, характере, темпераменте обреченного на медленную

погибель великоросса. Спрут и его идейные вдохновители

уверены были, что он, лишившись молодых своих сил, соков, с

разбавленной ядами и алкоголем кровью, изменится и душой,

миропониманием настолько, что станет отлично управляемым,

послушным двуногим, еху, не помнящим своих корней,

происхождения, не ведающим родства, начисто забывшим о всем

светлом, святом, человеческом, чем он жил и чем богат был до их

роковой встречи. Тем самым жертва станет почти невменяемой и

абсолютно безопасной, что позволит выкормышу, порождению

Сатаны царствовать на Земле единовластно и безраздельно,

творить и формовать по своему усмотрению окружающий Дия

мир и его самого.

СОН КАРСАВИНА

... Лев Платонович Карсавин, русский философ (или, может быть,

то был сам Дий в его гипотетической, вероятностной ипостаси?),

умирал в изоляторе для безнадежных туберкулезников

инвалидного лагеря ГУЛАГа в Абези, близ Инты. Было это в

начале июля 1952 года, и оставалось всего лишь восемь месяцев до

смерти людоеда-вождя, главного могильщика десятков миллионов

лучших людей великой страны, в скорбную вереницу коих угодил

и он, Карсавин. Над больным кружил в тихом, прощальном полете

его ангел-хранитель, грустный, безмолвный, страдающий в

предвидении близкого конца своего протеже.

Больной то бредил, то вновь утверждался в пронзительно ясном

осознании происходившего вокруг, усилием воли оттолкнувшись

от зыбкой грани между немощной сонливостью и убогой явью.

Всякий раз, по причине крайней слабости от истощения,

просыпался он в поту, страдая от неумолчно-въедливого,

поистине инквизиторского писка комарья вокруг рук, взмокшей

головы. Вялой, непослушной рукой он смахивал липкий пот со

лба, заодно пытаясь хоть как-то оборониться от крылатой

напасти. Мошка, нимало не робея, беспрерывно атаковала и

кусала умиравшего с особой ожесточенностью. Устав от неравной

борьбы, Лев Платонович слабо выругался и, с трудом повернув

голову, воззрился в единственное на всю камеру зарешеченное

мутное окно.

Мудрено было там что-то высмотреть, кроме нескольких

ярко-синих пятен, но он-то знал, что за окном, над плоской

зазеленевшей тундрой сейчас царственно распахнулась бездонная

летняя голубизна с призрачно белеющими облачками, и эта вечная

библейская красота небес словно бы компенсировала скудость

стылой болотистой земли здесь, на границе Северного полярного

круга.

"Эх, туда бы, на волю, постоять на земле хотя бы несколько

минут, попрощаться со сказочным, вечно юным и прекрасным

Миром, в коем довелось волею Всевышнего жить почти 70 лет, -

торкалось в грудь, в голову слабое, безнадежно-тоскливое

желание. - Столько прожито, а все жалко оставлять землю, все

никак не насмотреться на нее. Не умирать бы и вовсе, а "забыться

и заснуть", как у Лермонтова:

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...

Но если это только забвение и сон - на такое жалкое

бессмертие-прозябание я, пожалуй, и не соглашусь. К чему

растительное бдение полумертвеца, не способного ни на какое

действие, поступок? Вот если бы мысль и мозг, как сейчас, столь

же ясно и плодотворно работали, тогда - да здравствует такое

бессмертие! И еще если б впридачу "про любовь мне сладкий голос

пел" да "темный дуб склонялся и шумел" - более приятной и

отрадной нирваны не сыскать... На этом фоне и мыслить свободно,

охватывая единым взором все мироздание - в поисках новых,

неизведанных еще путей в философии, в познании бесконечного,

обмениваться с другими учеными, не отрываясь от животворного

источника мировой науки. Тогда да, такое бессмертие -

соблазнительнейшая штука! Но хватит химер, сэр, будем

реалистами перед смертью. Невзирая на всякие там превратности,

славно и вдосталь пожито, вроде и жалеть не о чем. Разве вот эти

удручающие условия, в коих довелось безносую с косой

встречать, могли бы быть и поприличнее. Дома, среди родных и

друзей, совсем иной бы коленкор... Эхма!"

Чувство исполненного земного, гражданского долга заглушало

щемящую грусть расставания с жизнью. А вдруг ему выпадет

царствие небесное? Каково там праведникам в раю? Да вряд ли нас

там ждут. И вообще дело - табак. Скоро и рука костистая, и

тело-скелет найдут последнее успокоение в безымянной могиле,

как здесь заведено, под жалким холмиком среди болот. А там

уж, как водится, несколько видов червей примутся за дело, и прах

его рассыплется на первоэлементы, кои со временем, возможно,

снова вольются в космический жар пылающих звезд и тем самым

воссоединятся в первоначальном всеединстве с Богом, с вечностью.

Потом, через миллионы лет, те первоэлементы послужат

кирпичиками для сотворения новых планет и живых существ.

Весьма забавно было бы узнать, какие формы примет в те далекие

времена живая природа, как будут выглядеть разумные существа,

звери, растения? Никакой фантазии не хватит, и что тут значит

краткий опыт землян, ведь на какие только чудеса не тароваты

бесконечная материя, природа, Ее Величество Эволюция,

направляемые Творцом небесным. Поневоле о бессмертии мозга

возмечтаешь...

Он тосковал без верного своего друга и ученика Ванеева, который

не появлялся возле его одра целых три дня. Вспоминались беседы,

прогулки их последние по укромному "пассажу" между угольной

насыпью и стеной больничного барака. Он, Карсавин, крупный

философ, ученый, литератор, педагог, был благодарен судьбе за

то, что та послала ему эту последнюю радость в облике

внимательнейшего и благодарного ученика. Весь Каунасский

университет, где он возглавлял кафедру всеобщей истории,

сотни студенческих любопытных, почтительных, а то и

горделиво-надменных лиц, кои прошли перед ним там, в Литве,

сейчас словно бы сошлись и слились в облике этого молодого

талантливого инженера, попавшего в лагерь по навету и ставшего

здесь ревностным христианином, обретшим в вере опору,

доминанту духа. Все науки, коими он владел, Лев Платонович в

сжатом, порою афористическом виде терпеливо и добросовестно

преподносил и раскрывал перед Учеником, тот впитывал знания,

как губка, и Карсавин был несказанно благодарен ему за эту

ненасытность, любя Ванеева последней любовью педагога по

призванию, коему не довелось полностью и до конца реализовать

этот свой дар.

Ну как тут было сетовать на судьбу, если даже здесь, в крайне

убогом, проклятом месте, с замордованными

узниками-полумертвецами, он встретил ученика, о коем мечтал

всю жизнь, даже в лучшие свои годы в Литве? Однако что ж это

он не показывается? Проститься пора, развязка близка... Значит,

на работу куда погнали. Да и врач Владас Шимкунас должен

зайти, ему, патологоанатому, последнему доведется иметь дело с

охладелым, высохшим трупом, свершить установленный законом

неприглядный акт в прозекторской...

Лев Платонович нащупал на груди черный католический крестик

с блестевшим миниатюрным распятием - подарок ксендза

Свентониса; ему он исповедался по-литовски, давно полюбив этот

чудный, мелодичный язык, столь, кажется, близкий к

загадочному индоевропейскому праязыку. Рядом холодил кожу

свинцовый крестик православного образца. Почему их два у

него? Но, Господи ты милостивый, какая может быть

непроходимая разница хотя бы между этими двумя крестами? Бог

ведь един, и мусульманский, и иудейский, и христианский, с

особой ясностью осознается эта простая истина на пороге смерти,

когда слетает жалкая шелуха со всего наносного, условного,

третьестепенного. Христос-Спаситель един, пострадал за всех

христиан, это потом уж политические игры да лукавство

правителей развели верующих Европы на два крыла, до вражды,

нетерпимости, крови дошло. Неисповедимы пути глупости,

затмения умов людских...

Карсавин прислушался к голосам за окном. Кричали на кого-то

страшным, изощренным матом охранники. С какой легкостью

можно обличие свое человеческое вконец потерять в той их

палаческой безнаказанности! Истинные каты, как в старину их

брата называли, словно соревнуются в изуверстве; за несколько

лет после ареста он насмотрелся всякого, сам испытал немало,

чахоткой "награжден" впридачу. Зэк - дешевле мухи, в любой

момент прихлопнут, глазом не моргнув. Изводят людей в

лагерную пыль - под небом голубым, пред ликом Божиим, пред

вечностью - окаянные, услужливо-изобретательные ландскнехты

мертвящей Системы, погубители России...

Июль на дворе, травка подросла, вот бы по зелени той

ярко-изумрудной да босыми ногами... Лев Платонович застонал -

слабо, тоненько, жалостливо - от самой невозможности уже

доставить себе эту простую, детскую радость, от бессилия просто

подняться, выйти на порог смертного узилища, подышать

напоследок свежим воздухом, взглянуть на небо... От тоски,

тягостных дум он еще больше ослабел и незаметно соскользнул в

истомную полудрему-полубред, почувствовав вдруг себя жалкой

былинкой.

Ангел простер над ним свои хранительные крылья.

... На бескрайнем, запущенном и запыленном газоне росла

странная, выморочная трава, и он, немощный философ, прозябал

одним из стебельков ее. Все былинки, составлявшие газон, были

подрезаны сверху косилкой так, что стали как бы обезглавлены и

могли воспринимать солнечный мир и размножаться лишь

отчасти, усеченно, с помощью сохранившихся чудом боковых

стебельков, тычинок, пестиков, листочков. Жалким и

вымученным было существование этих подобий травы, уродцев

растительного царства.

Плачевно складывалась судьба молодой поросли. С помощью

ветра попав на свободный пятачок плодородной земли,

крохотное семечко, не осознав еще толком, где оно находится,

чем является и откуда есть пошло, начинало бурно расти,

радостно тянуться вверх и вскоре обгоняло всех своих

дегенеративных сородичей, возвышаясь горделиво, по-детски

хвастливо над плотной, словно у затертой швабры, щетиной из

пыльной, вялой, полупоникшей травы. Вернее,

травинок-призраков.

- Ого-го-го, а вот и я! Видите, какая я сочная, ярко-зеленая,

молодая, свежая - и выше вас всех! И еще подрасту и скоро

обгоню соседей вдвое-втрое! - пискляво, как мышонок, верещала

расхрабрившаяся юная травинка, перекрывая слабый стрекот

полуживых, немощных кузнечиков, копошившихся меж стеблей.

- Никому из вас не догнать меня. Да и где вам, таким унылым, и

скучным, и вялым, угнаться за мной! А вот еще молодые, как и я,

переросшие все это пыльное, поникшее, ни на что не годное

старичье. Эй, ребята, спешите, пробирайтесь все сюда, мы здесь,

собравшись вместе, составим новый, свежий, зеленый и чистый

лужок, станем выше и лучше всех трав на свете и будем чихать с

высоты своего положения на этот унылый строй хилых,

противных, усеченных травинок-рахитиков.

Травинка-несмышленыш продолжала болтать своим

пронзительным голоском, заглушая робкий стрекот кузнечиков,

даже тех, что были поздоровее и побойчее. Но и они постепенно

затихли, упрятав под крылья свои скрипочки, возмущенно

вслушиваясь в писк обнаглевшей вконец юной невежи.

Да недолго продолжалось это безобразие. И вот вдали, со

страшным нарастающим вжиканьем огромных стальных ножей,

вдруг выросли и понеслись по полю злые, беспощадные

скоростные косилки на огромных тяжелых дутых резиновых

колесах, давивших на своем пути все, что ни попадалось,

оставлявших после себя широкие, на удивление ровные, унылые

полосы тех же усеченных трав, только срезанных еще ниже.

Заверещав особенно тонко, душераздирающе и на несколько

мгновений даже перекрыв шум стальных чудовищ, пала под

беспощадными ножами и эта вылезшая наверх дерзкая травинка.

Через несколько дней, кое-как залечив ранки гибельных срезов и

малость опомнившись после той страшной экзекуции, она с

ужасом увидела себя... такой же, как и все вокруг: укороченной,

пыльной, унылой, полуслепой, безвольной и жалкой

травинкой-уродцем. От обрушившейся тоски ей хотелось плакать,

потом вдруг неудержимо потянуло окликнуть подружек,

поболтать с ними, пожаловаться на столь неожиданную и

невосполнимую метаморфозу, что приключилась с ней, но не

былой пронзительный голосок, а лишь обрывочный, несвязный,

хриплый писк издала бедняжка. В ответ ей также косноязычно и

совсем почти неразборчиво отозвались ближние и дальние

молодые и старые былинки. Все они тоже непрестанно бредили,

скулили и жаловались на судьбу, некоторые уж вовсе срывались,

впадая даже в истерику, но затем быстро успокаивались и

затихали.

А сверху на все это унылое пространство медленно и

безостановочно сеялась пороша из мириадов пылинок, крошек и

песчинок сажи, пыли и гари, которые все успешнее, хотя и

вершилось это почти незаметно, засыпали и хоронили стебли

травинок, укорачивая и без того малый и ничтожный их рост. Это

все больше затрудняло саму возможность подвигаться,

поколыхаться, покачаться под слабо проникающим в их

щетинистую толщу ветерком с тем, чтобы глотнуть две-три

порции скудного, со все более уменьшающимся содержанием

кислорода, затхлого, удушливого воздуха.

Постанывала, жалостно поскуливая, усеченная,

полустерилизованная былинка, вспоминая теперь, как сон,

короткую жизнь свою там, наверху, на вольном воздухе, под

ласковым солнцем. И бесконечная, неутешная, ядовитая тоска

разливалась по всему ее коротенькому стебельку, медленно

засыпаемому сеющейся с неба смрадной гарью и пылью. От

слабости былинка то и дело задремывала болезненно,

изможденно, и ей снились бескрайние цветущие прерии и

пампасы с вольными, буйными травами, покрывавшими их от

края до края, ходившими от ветра приливными, словно на море,

волнами, - высокими, сочными, сильными, среди которых

привольно и весело жилось и птахам, и кузнечикам, и бабочкам, и

букашкам, и червячкам; и весь этот сонм буйной живности

радостно, ненасытно вдыхал пьянящий и бодрящий дурман

разнотравья, шелестел, скрипел, гомонил, пел и славил щедрую

природу-мать, каждая тварь, каждая былинка - по-своему, на

свой лад и манер.

Эти роскошные первозданные степи живописно и буйно

укрывали и украшали землю, составляя ее венец и славу,

наиболее полно и завершенно выражали силу и потенциал ее

глубинных возможностей, питающую и животворящую мощь

плодородия; они, прерии, славили чернозем своим неудержимым

ростом, развитием, жарким цветением, слитным

поюще-стрекочущим оркестром, чьими музыкантами была вся

поселившаяся и расплодившаяся здесь орава разнообразнейших

существ, олицетворявших неповторимую и прекрасную жизнь,

возносивших хвалу солнцу и Творцу всего этого райского

великолепия.

Былинка, полузастывшая крохотная субстанция философа,

всякий раз боялась просыпаться, ибо вне этих волшебных грез ей

уже не хотелось жить. И не только из-за усеченного, увечного

вида своего, из-за пыли и копоти, душивших и хоронивших

заживо траву с неотвратимым и безжалостным, как ход времени,

постоянством. Она, как и все ее подруги, до ужаса пугалась тех

страшных скоростных стальных косилок на толстых

колбасообразных резиновых колесах, стремительно разъезжавших

по полю круглосуточно, в самые неожиданные часы дня и ночи,

управляемых безжалостными, тупыми, дебилообразными

седоками, слоноподобными, страшно ожиревшими, с маленькими

свиными глазками на заплывших блинообразных физиономиях, -

зоркими, злыми, всевидящими, кои истово и образцово исполняли

свою безбожную, палаческую службу.

- Вот оно, вымученное "всеединство" травы, всех ее былинок, -

горько, саркастически шептал Лев Карсавин бескровными,

обметанными лихорадкой губами, стряхнув наваждение

зловещего сна. Воистину, чем не идеальный строй, не

гармоничный лад, не рай для тиранов? Все подстрижено под

совершеннейшее единство множества, в совокупности его

безропотных, послушных элементов, где каждый тождествен

целому - пыльному газону, чахнущему и хиреющему под прессом

экологической катастрофы.

"Трава сия подрезанная и есть образчик принципа всеединства

"причесанной" реальности в ее статическом аспекте, как некое

пребывание явления, - привычно выстраивал нить своих

рассуждений философ. - Но, господа, - обращался он мысленно к

невидимым оппонентам - В. Соловьеву, П. Флоренскому, держа в

подоплеке своих доказательств великих старцев - Гегеля, Николая

Кузанского, - всякую реальность все же необходимо видеть в

динамике, под знаком развития каждого процесса, на этом я как

историк стою. А эта-то важнейшая сторона у вас, простите, не

всегда и явно недостаточно рассматривалась. Потому я и

предлагаю, и ввожу некий универсальный принцип становления,

изменения реальности. Возникает некое триединство, высшая

ступень всеединства, или совокупность трех единосущностных,

взаимно упорядоченных ступеней, названных мною

"первоединство-разъединение-воссоединение". Ее Величество

Диалектика и здесь, как видите, торжествует.

Хилая, усеченная травка на том страшном, призрачном газоне -

это насильственное всеединство прозябания, любезное сердцу

тирана-селекционера. Но это всего лишь искусственное,

омертвленное всеединство. Дабы возникла здесь жизнь, развитие,

расцвет флоры, необходимо решительно, не медля, убрать тех

чудовищных косарей с их омерзительными косилками. И убрать

их подальше, лучше - насовсем. Пусть трава растет как попало,

пусть беспрепятственно развивается каждая былинка, как ей

вздумается. Затем наступит второй этап - разъединение для

дальнейшего свободного развития, самоопределения. И каждая

травинка, конечно же, докажет, на что она способна в этом

свободном своем разъединении и развитии. Естественно, слабые

стебельки заглохнут, отомрут, но таков закон природы. Выживут

сильные, молодые, цепкие и стойкие. А потом уже они все еще

раз воссоединятся на этой новой, высшей ступени своего

индивидуального развития. Это будет совершенно иное,

наилучшее, прекраснейшее всеединство, и тогда на месте чахлого,

пыльного газона раскинется роскошное разнотравье первозданных

прерий доколумбова Нового света, где когда-то вольно резвились

непуганые бизоны и мустанги. Миру предстанут истинные,

эталонные представители степной флоры, свободно развившиеся

ее формы, а не жалкие, полузасохшие, изуроченные их подобия.

Совсем другое - "газоны", где вместо травинок - одушевленные

существа, люди, над которыми стервятником завис верховный

диктатор со злой своей волей, окруженный подобострастными

помощниками, селекционерами - исполнителями, вроде тех

ужасных "косарей"... Такое бытие - хуже средневековой чумы,

страшнее ада. И мы тут, в инвалидном лагере ГУЛАГа - те же

усеченные былинки, измордованные, немые, обреченные - по воле

большевиков. Вся Россия превращена в подобный "газон", но когда

же на его месте возродится привольная степь, как в Диком Поле

при Дмитрии Донском?

Карсавин со сложными чувствами любопытства,

глубинно-инстинктивных страха и почтения, острой гадливости и

презрения, как к грязному, уродливому павиану, виденному им

однажды в зоопарке, вспоминал невзрачную личину усатого

вождя, подретушированную, приукрашенную, портреты коего изо

дня в день присутствовали, мозоля глаза, на первых страницах

газет, были вывешены в общественных зданиях, во всех

помещениях, на улицах, чуть ли не в туалетах демонстрировали

эту отработанную, заученную позу деланно-величавой отеческой

мудрости, неусыпно пекущейся о судьбах народов. Философ

чувствовал во всем этом усердно и методично насаждавшемся

государственном культе и профанацию, и обычную дешевку,

недостойную внимания умного, трезво мыслящего человека, но

одновременно не мог не подвергать дотошному анализу некую

дьявольскую стратегическую задумку "поваров" сатанинской

кухни, которые, отлично изучив ущербную, однобокую,

опримитивизированную ими психику "простого советского

человека", безошибочно, прицельно, без промаха обрабатывали,

лепили и формировали ее в нужном направлении, вколачивая,

зачеканивая и вмуровывая в неискушенные цивилизованностью

наивные души образ зауряднейшего кавказского сухорукого

кинто, угрюмого пролазы (шестипалого урода, спавшего в носках,

дабы скрыть это уродство, возможно, мстившего людям за эту

дьявольскую свою отметину) - в качестве живого воплощения

божества, властителя дум.

Кстати, сей нехитрый прием возвеличивания кого угодно лихо

используют дельцы массовой культуры, изобретательно,

изощренно рекламируя очередную "звезду" кино, эстрады,

поп-искусства, доводя до массовой истерии толпу при встречах ее

со своим кумиром. Безотказно действует прием оболванивания,

психолептики, основанной на неких мощных, невытрявляемых

свойствах и законах подсознательного, звериного,

инстинктивного, заложенных в человеке изначально, на стадии

австралопитека или еще раньше, когда наш далекий предок

беззаботно резвился на деревьях.

"Люди в свободных сообществах под опекой мудрых специалистов

и экспертов сами отыщут основы истинного гражданского

всеединства, с разъединением и последующим воссоединением на

новом витке развития разнообразнейших индивидуумов,

личностей, способных найти оптимальный вариант в своем

продвижении к гуманному обществу будущего, - мыслил далее

философ. - Чудовищная селекция с вивисекцией, как на том

фантасмагорическом газоне, проводимая вождем-питекантропом

и его тупо-послушными подручными - почти в точном

соответствии с "Тезисами" Шигалева и Петра Верховенского,

персонажей романа "Бесы" Ф. М. Достоевского, порождает

невиданное на земле выморочное царство рабов, жалких, хитрых,

лживо-изворотливых еху, приспособленцев с искаженными или

напрочь вытравленными изначальными человеческими

качествами".

"Россия, бедная, истерзанная Родина! Как ты могла, как посмела

так по-ребячьи наивно, беззубо и бездумно обмануться, вручив

судьбу свою столь примитивному и одновременно столь

самоуверенному и зловещему сборищу демагогов,

злодеев-заговорщиков и бездарных прожектеров? Как допустила

тех велеречивых, бессовестных, нечистоплотных господ,

истерично, с пеной у рта звавших народ к бунту, к топору,

верховодить собой, управлять государственным кормилом, кое

они бессовестно использовали в своих сугубо шкурных,

групповых интересах, терзая тебя, как гиены и шакалы -

загнанную, ослабевшую, выбившуюся из сил лань? И тираня,

пуская реки крови, вытравляли они из тебя по капле гордость,

честь, предприимчивость, неповторимость и величие духа нации.

Неужель никогда не соберешься с силами и не стряхнешь с себя

всю эту жадную, лживую, сластолюбивую, безмерно

расплодившуюся свору - во имя жизни, возрождения былой славы

и мощи, во имя достойного своего будущего?"

У Карсавина от всех этих обуревавших его неотступных мыслей с

резкой болью сжалось слабое, изработавшееся, аритмическое

сердце. Тяжесть состояния усугублялась невозможностью

высказать сейчас, непременно сейчас, кому-либо свои скорбные,

неутешные думы. Он задыхался и чувствовал уже на себе

душащие объятия смерти, как чуда, ждал прихода Ванеева и не

помышлял уже о спасении. Оставались считанные часы до

воссоединения его с Создателем, с Вечностью.

Последним видением в его гаснувшем сознании была сцена

парижской Гран-опера. Его сестра, прекрасная прима-балерина

Тамара Карсавина, под аплодисменты зала исполняла на "бис"

сцену из "Дон Кихота" Минкуса. Над умиравшим вместо

священника склонялся в неутешном горе его поблекший,

помертвевший ангел-хранитель.

РАСТЛЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Большевистская "перековка", "радикальная переработка"

великоросса (по Л. Троцкому) вершилась с поистине адской

настойчивостью и последовательностью - во имя полного

обесчеловечивания, необратимой трансформации натуры, самой

сущности русоволосого богатыря как представителя вида гомо

сапиенс в некую бессловесную тварь, в дойную корову, в

послушного, как механический матрац, биоробота. Особо

беспокоил и тревожил Спрута крайне медленно деградирующий,

несмотря на все его усилия, с утра до полудня исправно

функционирующий, в основном трезво и здраво мыслящий мозг

Дия, и потому чудище все чаще пускало в ход свой

парализующий, губящий мозговое вещество надкорковых

областей и верхних полушарий психонейрофаговый яд,

действующий особенно эффективно на ослабленный голодом

организм, сочетая его с огромными дозами самой низкопробной

демагогии, цветовых, музыкальных и шумовых воздействий.

Чтобы упиться наконец полнейшей своей победой над

чудо-богатырем ему, Спруту, необходимо было, под видом

"психофизической тренировки", разрушить сложнейшую

структуру нейронов высших отделов полушарий мозга,

размягчить другие его участки, низведя "объект" до уровня

простака-деревенщины с его неспособностью к

широкомасштабному и трезвому анализу жизненных

обстоятельств и критической их оценке, к возмущению

произволом и практическим выводам и действиям, что как раз и

отличает личность от безвольного амебоподобного существа,

алкаша, быдла, обреченного на бессмысленный труд и жалкое

прозябание.

Между тем Дий, все больше подчиняясь тлетворному влиянию

монстра, еще и еще раз утверждался в своем

восторженно-смиренном решении: во имя жизни (объективно

ставшей для него замедленно-убийственным,

тягостно-мучительным бременем) пусть все остается

по-прежнему и Спрут продолжает свирепствовать, мять и терзать

его тело в своих безжалостных объятиях (иногда до хруста в

суставах, но такое случалось, если Хозяин, вернувшись из

океана, бывал слишком раздражен прогрессирующей худобой

жертвы и скудостью содержащихся в ней соков, особенно

гемоглобина в крови), пусть высасывает последние соки, кровь, клюет

дряблые мышцы...

"Пусть остается все, как есть... Пользуйся, Хозяин, на здоровье,

владей и руководи мною, только не оставляй, не бросай,

благодетель, на произвол судьбы, подкармливай, хотя бы изредка

и чем придется, да защищай своей каучуково-непробиваемой

плотью от враждебной и беспощадной к слабым окружающей

среды! Ведь мы с тобой уже давно, почитай, едина плоть, те же

сиамские близнецы, а в минуты крайней моей немощи ты

подпитываешь меня, отрывая от себя куски, хотя тебе, Хозяин,

как уму, чести и совести нашей эпохи, завсегда большее и лучшее

полагается и принадлежит по праву, это уж как заведено меж

кормчим-гегемоном и таким, как я, жалким смердом,

трудягой-работягой, недостойным твоего внимания".

В эти минуты крайнего самоотречения и уничижения Дий, еще

недавно презиравший себя за столь низкое падение и

становившийся сам себе омерзительным, уже не испытывал

никаких постыдных чувств. Такой именно, крайне униженной и

бесстыдной - до отупения, до ощущения себя последней дрянью

(он констатировал это убежденно, с полной ясностью) - и должна

быть психология холопа, субстрата, хозяйской подстилки. Он

уже давно не узнавал и не признавал прежнего себя в себе

теперешнем - безвольном, отупевшем и сонливом, теряющем

последние живые чувства дистрофике. Чуть теплившаяся иногда

надежда вернуться, нет не в прежнее, а хотя бы в минимально

приблизительное, сносное положение, необходимое для некоего

чувства самоуважения, становилась все эфемернее, туманнее и

потому отвергалась им как недостижимое, досужее мечтание, как

та же маниловщина. Он полностью отдался течению и

судьбоносным рулям Кормчего.

Совершенно мучительными были и те редкие

прогулки-ковыляния по берегу, совершаемые им под строгим

присмотром Спрута и предназначавшиеся, кроме поддержания

хотя бы минимального тонуса в хилом теле, для сбора и

частичного поедания на месте подножного корма: выброшенных

прибоем осклизлых, полуразложившихся водорослей, моллюсков,

медуз, дохлой рыбы. Дий уже давным-давно стал неспособен на

такие передвижения по вязкому песку без поддержки цепких,

липуче-наждачных щупалец чудища, кои были крепче и

надежнее самых совершенных полицейских наручников и

кандалов.

Иногда, безрассудно увлекшись поисками своего немудреного,

скудного, дурно пахнувшего пропитания, когда Спрут скрывался

от жары под водой, Дий, ослабевший от голода и мучительных

приступов рвоты, отваживался самостоятельно брести по

мелководью, дрожащий и шатающийся, как с глубокого похмелья,

при этом нередко оступался и падал, захлебывался и почти тонул

на отмели - с жалобным воем, судорожным кашлем и бульканьем

воды в горле, но в критический момент подстраховывался

хранительными щупальцами, выдергивался из воды и

выбрасывался на песок, а затем, бесцеремонным волоком

возвращенный назад, водворялся на свое выдавленное и

утрамбованное от долгого лежания ложе. К одру же подгребалась

"спасителем" и жалкая его добыча, состоявшая из той прибрежной

дохлятины, коей вполне довольствовался некогда гордый и

разборчивый в еде, знавший в ней толк, а ныне послушный и

апатичный русоволосый бедолага.

Брезгливо отстранившись от запаренной, в липком поту

болезненной истомы, изморенной очередным изнурительным

"моционом" жертвы, чудище утомленно задремало в ожидании

ночи, когда оно, вольное и сильное, подзаряженное с утра

очередной порцией гемоглобина, как обычно, погрузится в

океан и со скоростью торпеды устремится в бездонные его

глубины, к тем "банкам", где кишмя кишели огромные крабы,

мясистые рыбины. Насытившись вволю, там можно порезвиться с

такими же, как он, огромными осьминогами, собирающимися по

ночам в те благословенные края со всех концов Мирового океана,

приударить за благосклонными осьминожихами. Если повезет,

можно также рассчитывать и на свидание с Семиглавым

Повелителем. В огромной пещере Тартара, где гнездилось сие

материализованное воплощение Сатаны, удачливого укротителя

детища Святой Руси встречали заботливо и с интересом, почти

как Героя Труда или на славу поработавшего за кордоном

суперразведчика. Семь отвратительных голов, устрашающе

посверкивая стеклами пенсне, с приторными ухмылками

выслушивали своего посланца и выкормыша, милостиво одобряли

его усилия "по усмирению и полному физическому и

психическому трансформированию русоволосого богатыря", особо

хвалили тактику "ежовых рукавиц", а на прощание настоятельно

советовали "всемерно усилить инъекции в его весьма стойкий

организм ядовитых, парализующих веществ для окончательного,

необратимого подавления психики, незаурядных мыслительных

способностей и воли к сопротивлению у этого жертвенного агнца

ХХ века, стратегически наиважнейшего подопытного объекта для

всех ревностных функционеров и подручных Сатаны".

Темно-фиолетовая непроглядность ночи оживлялась мерцающими

роями звезд на небе и ритмичным шумом прибоя, неустанно

славшего вереницы кипящих волн на скалы и песчаный берег. В

этот тревожный час, когда изможденный прогулкой Дий бредил

во сне, ежась от ветра и холодной измороси, сеющейся в воздухе

от скал с дробящимся прибоем, Спрут неутомимо рассекал

пучину километровых глубин на пути к своим заветным

"земляничным полянам", истинному раю для гигантских

головоногих. Чернота ночи, опустившаяся над океаном, здесь, в

глубинах его, отнюдь не была столь кромешной, как могло бы

показаться непосвященному. Тьму невообразимой водной толщи

пронизывали, слабо подсвечивая ее, мириады фосфоресцирующих

холодным свечением огоньков, уподобляя сей таинственный мир

звездному небу. Светились и мерцали люминесцентными

ярко-фиолетовыми, льдисто-голубыми, зелеными или

раскаленно-сигаретными огоньками все, кому не лень: планктон,

глубоководные рачки, моллюски, кальмары, кашалоты,

разнокалиберная глубинная рыба - от глазастых колючих

уродцев, странных химер до жутких огромных

бледно-призрачных акул, фантомами проносившихся мимо или

затевающих загадочную карусель вокруг очередных своих жертв.

Спруту, поспешающему мимо этих мириадов огоньков, казалось

иногда, что он - опытный астронавт, плывет по ночному небу и

теперь уж наверняка может судить о тайнах, скрывающихся за

невинным мерцанием той или иной дальней звездочки.

Глубинный холодный огонек - это обманный сфетофор на

невидимой зубастой морде подводного страшилища, терпеливо

поджидающего доверчивую добычу, неудержимо влекомую на

свет. Небесная звезда - чудовищно раскаленный шар, за коим

кроются, быть может, непостижимых размеров звездно-пылевые

туманности, темные космические тела, скрытые массы,

таинственные черные дыры, гигантские молекулярные облака, а

то и рой планет, одна из которых - обитаема...

И здесь, под огромной толщей воды, всюду кишела, роилась,

светилась своя жизнь, возле обманно-завлекательных огоньков

гибли слабые, доверчиво-беззащитные организмы; сильные же,

увертливые хищники правили бал, используя окружающий

биологический процесс для своего процветания. Наконец в

далекой глубине наискосок от курса замерцали "ковром"

светящейся живности те две заветные "банки", где водились особо

крупные крабы, омары и рыбы, а благоприятные кормовые и

температурные условия обеспечивались и поддерживались

расположенными поблизости гидротермами и "курильщиками",

похожими на термитники и трубы кочегарок. Там ходуном ходила

горячая вода, вытекавшая из глубинных расселин вместе с

красноватыми отблесками раскаленных от жара близкой магмы

пород, вокруг подвижным облаком плодились, вились и

кружились хороводом неисчислимые множества личинок

питательного планктона, рачков, червей, моллюсков. Со стороны

это напоминало светящиеся шарообразные муравейники или

причудливые люстры с приглушенно мерцающим

голубовато-розовым сиянием, озарявшим своими неверными

отблесками крупную живность, кишевшую и жирующую на

благословенных "полянах".

Планируя сверху, Спрут с ходу накрыл собою зазевавшегося

крупного краба, подгреб его к ротовому отверстию и тут же, с

помощью твердого костяного клюва, расколол мощный панцирь,

затем высосал его содержимое и, отшвырнув от себя

выпотрошенную добычу, набросился на следующего его собрата,

неуклюже пытавшегося залезть в щель. Закусив несколькими

отборными ракообразными, он принялся за рыбу, ловко выуживая

ее из нор, потроша и торопливо насыщаясь жирным мясом мурен,

нототений, палтуса.

Поедая добычу, он чутко прислушивался к состоянию одной из

своих желез, которая была способна воспринимать сверхдальние

сигналы глубоководной связи, вчетверо быстрее звука

распространяющиеся по своеобразным "каналам" в толще океана.

Несмотря на то, что по пути сюда он послал несколько своих

депеш Семиглавому Дракону с нижайшей просьбой от аудиенции,

ответа все не было. Он понимал, что там, у Сатаны, сейчас не до

него, так как все его велемудрые головы с омерзительно

самоуверенными физиономиями заняты плетением очередных

своих интриг, козней и каверз, грозящих Земле новыми

неисчислимыми бедами и трагедиями. Ничего решительно на

свете не страшится тот Дракон, кроме бушующей под Тартаром

огненной магмы, неподвластной ему, которая в любой миг может

прорваться сквозь тонкую кору из дунитовых и базальтовых плит,

и тогда... Но неведомые темные силы давно оберегают его от

всеуничтожающей жаровни, дабы мог он продолжать свои

гнусные дела, готовя неустанно гибель роду людскому.

Насытившись вполне, Спрут направился к одной из своих подруг,

которая месяц назад порадовала его двумя дюжинами крошечных,

очаровательных осьминожиков. Почувствовав всеми тончайшими

фибрами своего естества приближение грозного супруга,

нежнейшая мама-горгона подала неведомую команду своему

потомству, и все 24 спрутенка, выскользнув из уютной норы,

грациозно заплясали в воде, приветствуя дорогого папочку,

издали весьма похожие на прелестные цветы, вальсирующие в

воде со слабой розовой и голубой подсветкой. Спрут милостиво

поиграл с малышами, заметно подобрев и разнежившись,

приласкал заботливую хозяйку семейства, но вдруг закаменел,

наливаясь бешенством и лютой злобой, когда вспомнил о Дие,

своем заклятом враге-жертве, оставшемся без всякого присмотра

там, на дальнем берегу, который, невзирая на свою крайнюю

истощенность и прогрессирующее слабоумие, вполне мог еще

выкинуть некий фортель, от коего не поздоровится и ему,

многоопытному инфернальному выжиге.

И он, отбросив всякие нежности, заспешил назад, устремившись к

поверхности океана со всей скоростью, на какую только был

способен. Тем более там, это он отлично чувствовал по состоянию

воды и своим внутренним биологическим часам, наступал

рассвет. Навстречу ему сыпался звездопад разноцветных

фосфоресцирующих огоньков с тенями их хозяев, ждущих

добычу; медлительно и нехотя уступали дорогу белые призраки

акул, касатки, огромные химеры, зато кальмары протягивали

навстречу свои щупальца, норовя ухватить мчавшегося на всех

парах осьминога; нерасторопная рыбья мелочь всполошно

шарахалась в стороны, зазевавшиеся мальки больно ударяли ему в

голову. Но вот вдали затемнели подножия знакомых прибрежных

скал с шевелящимися широкими и длинными лентами водорослей,

издали напоминавшими космы мифических медуз-горгон или

растрепанные бороды морских титанов, навеки сросшихся со

скалами. Стало совсем светло, а вода у поверхности казалась

почти горячей по сравнению с леденящим холодом глубин.

Сытый, посвежевший, но изрядно утомившийся дальним

переходом и особенно резким перепадом давления (хотя кессонная

болезнь ему вовсе не грозила) причудливый акванавт, с шумом

вынырнув из воды, встретил рассвет в обжитой бухте, где под

скалой лежал встревоженный, окоченевший от утренней

прохлады Дий. После подводных деликатесов и океанской

очищающей свежести он явно не спешил согреть своими

объятиями костлявую, дурно пахнущую жертву. Он долго

плескался в волнах прибоя и, слегка подремывая, предавался

воспоминаниями о пережитом и увиденном в родной ему

глубоководной стихии, с умилением представил себе пляшущих

осьминожиков, рядом с ними - сторожкую, любвеобильную

супругу свою, но тут же посуровел и впал в скверное настроение

из-за того, что так и не дождался в эту ночь ответа от своего

Ментора. Вспыхнувшую злобу от перенесенного унижения надо

было на ком-то вымещать, гасить, и он пополз к дрожавшему от

озноба Дию.

... Только некая всемогущая, животворящая, чудодейственная

сила могла бы возродить и укрепить душевно и телесно это

несчастное, измученное, отупевшее существо, которое во время

редких своих прогулок по песчаному берегу чем-то напоминало

покойного академика Андрея Сахарова. Сходство это заключалось

и в крайней робости, угловатости движений, и в жалкой

измятости худой нескладной фигуры, в какой-то детской

беспомощности и отрешенности от всего окружающего. Его

завершала неподражаемая обреченная согбенность, словно на

плечах их громоздился тяжеленный, невидимый постороннему

глазу дубовый крест. Дий заплетающимися шагами тащился по

берегу, как тот знаменитый правозащитник, неуверенно

бредущий к трибуне съезда, сопровождаемый нарастающим

шиканьем, улюлюканьем, дикими возгласами и топотом

густопсового советского хамья, представленного

раскормленными, жеребоподобными, разнузданно-наглыми

депутатами от правящей номенклатуры, бесновавшимися в зале

парламента, словно мафиози или конокрады на ипподроме.

Но где она, эта высшая сила, где чудо, где сам Бог, в сострадание и

милосердие коего Дий, невольный участник разрушения храма

Христа Спасителя, все еще не смел, даже не способен был пока

уверовать, что недостойно даже заблудшего, погрязшего в

отчаянном неверии христианина, именно теперь крайне

нуждавшегося в высшем заступничестве. Грех сомнений и

неверия тянулся за ним постыдным шлейфом с молодых лет,

когда Дий, искушаемый суетой, ложью и нечистотой

окружающей обыденной жизни, мало, скупо и как-то наспех чтил

Творца, не задумываясь о грядущих испытаниях судьбы, а больше

дурачился и куражился, живя беспечно, беззаботно, как молодой

зверь, и лишь иногда машинально крестился, торопливо и

пристыженно проходя мимо храма, предпочитая тихой церковной

благодати буйные ватаги, драки стенка на стенку, совращающие

речи лукавых интеллигентов, вороватых социалистов да нередко и

всеублажающий, веселый кабак.

Попав в чудовищный оборот к посланцу Сатаны,

предуготованный и этим небрежением основными христианскими

заповедями, он и вовсе скатился почти до полного безбожия,

правда, скорее невольно, вынужденно, после невиданных,

похожих на светопредставление событий, а потом совсем ошалел

и одичал из-за небывалых мук, оглушающего действия целого

букета ядов, погружаясь в беспамятство, забывая все, и самого

Бога, и его святыни, даже простейшие молитвы. И только в особо

тяжкие мгновения возникали перед ним спасительные, дорогие

образы, врачующие и укрепляющие душу русского человека на

краю бездны: родное селение с крепкими избами среди полей и

лесов, навеки любящие, заботливо-печальные лица матери, отца,

хранительные иконы в доме, успокоительные силуэты храмов,

золоченые иконостасы и алтари, высокие задумчивые своды,

голубые сферы куполов с белокрылыми символами Святого Духа,

ангелами, лучащимися звездами, запахом ладана, целительной

тишиной приделов...

Скорбный лик изломанного, распятого Христа с опущенной

долу головой Дий старался не вспоминать, всякий раз остро

чувствуя некую аналогию, похожесть своих страданий на муки

Спасителя; но сравнивать себя с сыном Божьим, даже в малой

степени, посчитал бы величайшим святотатством, хотя и

завидовал капельку и втайне обстоятельствам казни Его - на

миру, на глазах у Матери сволей, среди множества любящих

учеников, сочувствующих,

оплакивавших и возносивших Ему хвалу, когда и сама смерть

красна. Дий же осознавал свое полное одиночество и

беззащитность, и в этом состоянии бесконечного планетарного

эшафотного распятия в назидание миру невыразимо тяжела и

страшна была его мученическая участь, коей он, не обременяя

себя анализом прошлого, не находил убеждающего объяснения и

веских причин и от этой величайшей, по его мнению,

несправедливости страдал еще горше, еще безысходнее.

Наступали миги, когда становилось совсем худо, и душа его

страстно алкала смерти, готова была с огромнейшим облегчением

расстаться навсегда с измученным телом. Тогда он, проклиная,

как Иов, ночь зачатия своего и день рождения, взывал к Богу послать

скорейшую развязку, приблизить финиш его незадавшегося,

тернисто-мученического пребывания на Земле. "О, если бы

благоволил Бог сокрушить меня, простер руку Свою и сразил

меня! - роптал он, повторяя заклинания Иова. - Пусть бы я, как небывший,

из чрева перенесен был во гроб". Мольбы его нередко сменялись

ужасными, богохульными проклятиями, многоэтажными

матерными взываниями к черту, дьяволу, и все эти буйства

грохочущими лавинами рассыпались окрест, устремлялись к

небу, и все окружающее пространство, казалось, немело,

осуждающе и боязливо цепенея от сего святотатственного

тарарама. Даже Спрут с его палачески невозмутимой натурой

слегка робел в те минуты истерично-праведного гнева

страстотерпца, трусливо отстраняясь от него, благоразумно

отползал в сторону, а то и вовсе скрывался в воде.

Но приступы яростного гнева вновь сменялись смирением и

необыкновенной кротостью, и тогда Дий находил оправдание

всему, даже своему невыносимому, гибельному положению, сам

тянутся к чудищу, оказывая ему знаки глубокого уважения и

покорности. Некие таинственные, подспудные силы великодушно

и мудро отвращали его от черных дум и опустошающего гнева, и

тогда по хилому телу вновь прокатывались врачующие волны

зыбкой, знобкой, согревающей надежды. "Но человек рождается

на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх", - вспомнил он

библейскую мудрость.

В очередной раз садистски, мстительно натешившись над

обомлевшей, обеспамятевшей жертвой, чье костистое тело,

сжимаемое упругими щупальцами, было безвольно-податливым,

как у набитой опилками куклы, Спрут умерил свой гнев и

принялся, как обычно, отфильтровывать через присоски из

подкожных сосудов жертвы живительный для своей холодной

голубой крови человеческий гемоглобин, позволявший ему

неутомимо плавать в глубинах океана на самые дальние

расстояния, быть уверенным, предприимчивым и удачливым.

Гемоглобин, или красные кровяные клетки-эритроциты, как

известно, выполняет в организме важную функцию переноса

кислорода из органов дыхания к тканям и выведения из них

углекислого газа. У осьминогов роль гемоглобина осуществляет

гемоцианин, пигмент, содержащий медь, - очень слабый

переносчик кислорода, зато окрашивающий кровь в

"аристократический" голубой цвет. Потому животное это очень

быстро утомляется, проплыв 15-20 метров, ложится в

изнеможении на дно, мышцы его слабеют через несколько минут

борьбы с противником.

Молодой, полнокровный, сильный Дий стал для инфернального

чудища втройне дорогой, поистине уникальнейшей добычей,

почти неиссякаемым источником бесценного гемоглобина,

позволяющего жить так, как и не снилось никакому другому

головоногому.

Насытившись вполне и запасшись силами для новых

путешествий, Спрут замирал недвижно, задремывая или

задумываясь о чем-то своем, позволяя передохнуть и своему

измятому, обескровленному "донору".

Почувствовав в очередной раз, что жертва как-то слишком уж

ослабла - и от длительной прогулки, и от крепких "объятий",

завершившихся опустошающим, сверх всякой меры,

отсасыванием эритроцитов, и теперь едва дышит в обморочном

состоянии, монстр понял, что в данный момент будут совершенно

бесполезны такие проверенные в прошлом тонизирующие

средства, как калейдоскопические цвето-музыкальные

метаморфозы, чудеса видеоэкрана, бравурные, оглушающие, тупо

возбуждающие марши, хмель демагогического охмуряжа

велеречивых ораторов, прерываемого бурными овациями

митингующих в верноподданническом экстазе залов. Ситуация

была тревожной, и потому Хозяин принялся впрыскивать жертве

оживляющие и укрепляющие соки, обогащенную гемоглобином

кровь, и делал это до тех пор, пока Дий не пришел в себя, теплея,

розовея лицом, не начал ворочаться, сопеть, даже взбрыкивать

непроизвольно, как бы в напоминание о далеких, утерянных

навсегда годах своей дивной молодости, бесшабашной удали и

воли.

Но даже столь непродолжительное "благоденствие" пленника не

входило в расчеты осьминога; он принялся отсасывать назад

"лишние" соки, а дремавший до того клюв в приоткрытом рту,

хищно щелкнув, вонзился в тело, вырывая трепещущий кусок

плоти возле самого сердца. Жертва снова стонала, мычала,

хрипела, выла протяжно, металась в бреду и, окончательно

ослабев, погружалась в беспамятство, уже не доставляя своему

палачу никаких хлопот и беспокойства.

Таким манером подводное страшилище все чаще устраивало себе

передышки в неудержимом стремлении поблаженствовать в

истоме полнейшего довольства своим сытым, хорошо упитанным

естеством, порожденным океанской бездной, где пропитание

далеко не просто достается. Здесь же, на берегу, в укромном,

прохладном, защищенном от солнца уголке, под ним, в его

цепких объятиях покоилась дармовая еда, резервный харч, нечто

вроде дойной коровы, к тому же покорно делившейся с ним

ценнейшим гемоглобином. И чудище, на свой манер, молилось

благодарственно своему благодетелю и кумиру - Дракону,

который надоумил его в 1917 году заполучить такую кроткую и

смиренную "кормилицу", вооружив попутно эффективнейшими

средствами для психологического, идейного одурманивания,

приручения и деморализующего (до состояния тупой покорности)

подавления столь невероятной добычи.

Но время шло, биологические законы действовали неумолимо, не

щадя и посланца Сатаны. Спрут, разменяв последний десяток лет

своего Кощеева века, пережив долгие, сладостно-золотые годы

расцвета и глобального триумфа своей лживо-демагогической,

каннибальской натуры, начал помалу сдавать, дрябнуть, стареть.

Сморщивалась, становясь рыхлой, пористой и вялой, кожа на

лобастой голове, на мантии и щупальцах этого

омерзительнейшего, кичившегося своей "элитной" упитанностью

монстра. Он уже не так часто и не столь ловко мог высасывать

соки из своей жертвы, давая ей тем самым спасительные

передышки, не столь яростно и опустошающе терзал ее, как

прежде, уверившись в полнейшей необратимости результатов

совершенного им злодеяния, в том, что это полубесчувственное,

инертное, вечно голодное существо ни на что уже более не

годится, кроме как на безропотную отдачу (до последней капли

крови) своей истерзанной до неузнаваемости, переродившейся за

75 лет плоти раба - дегенерата ему, абсолютному диктатору -

посланцу Антихриста, ставшему невиданным за всю историю

мира тираном-вурдалаком. Даже испустить дух эта послушная

жертва посмеет лишь вместе с ним или даже чуть раньше и

непременно только по его, чудища, организующей, направляющей

и руководящей команде.

"Теперь ему уже никакое чудо не поможет, - злорадно

гримасничая, торжествовало Идолище, - даже если к его

полуразрушенному организму подключить усиленное

высококалорийное питание, обильно вливать в его немощную

плоть свежую девичью кровь, вводить витамины, стимуляторы,

омолаживающие гормоны. Конец близок русоволосому быдлу, а

без меня ему - вообще крышка".

Спрут мысленно аплодировал себе, гордясь полной и

окончательной, по его убеждению, победой над захиревшим

представителем некогда великой нации, мнившей всерьез об

особенном своем предназначении, особой миссии перед всем

человечеством.

"И вся-то твоя земная роль, уродина, лапоть, смерд, мешок с

дерьмом - быть рабом, субстратом, кормовой биомассой на

потребу высшему существу, то есть мне! И считай это за высшую

честь, оказанную тебе синклитом Сатаны, - саркастически кривил

рот осьминог. - А я со временем, наберись только терпения,

голубок, выведу тебя в то идиотское твое светлое будущее, в

Беловодье либо в страну Муравию, куда ты и предки твои,

квасные, сермяжные души, рвались так рьяно и единственно лишь

для того, чтоб, попав туда, палец о палец не ударяя, жрать без

меры да дрыхнуть вволю. Туда вы, сиволапые, рулили и перли,

наслушавшись до одури лукавых интеллигентов, писак разных да

смутьянов-шеромыг, подстрекавших вас к бунту, звавших к

топору. Туда, в мифический рай, стремились вы все, распаленные

жадностью, выпучив глаза, громя и сжигая усадьбы (попутно гадя

в них), позарившись на дармовщину, на чужое добро.

Подгоняемые, как стадо овец, комиссарами-нехристями, вы

готовы были весь мир подпалить и перевернуть ради той

несусветной блажи, запамятовав начисто, что от добра добра не

ищут и что единственно труд прилежный, тяжкий - отец всех благ

и богатств. Ведь вы тогда, втемяшив в башку свою ахинею

несусветную о молочных реках и кисельных берегах, жили-то вполне

сносно, получив землю, сытно трескали, попивали, не голодали,

если не ленились. Вслед за странами Запада медленно, но верно

продвигались, через временные трудности и лишения, к общему

благоденствию. Пройдя, как все, те тяготы и тернии вольного

землепашества и ремесла по пути приумножения богатств

России, прогнав вовремя поганой метлой

революционеров-голодранцев, жили бы и вы сейчас не хуже

цивилизованных наций, а не завидовали бы им безмерно и алчно,

шарясь ныне в поисках жратвы по пустым сусекам. И

физиономии у вас всех до того рокового переворота были светлые,

осмысленные, гордые - прекрасные лица одухотворенных,

трудолюбивых, знающих себе цену людей. А сейчас - что у тебя, к

примеру, за рожа? Да ты б удавился, если б узрел в зеркале свою

теперешнюю гнусную, словно золой и пеплом запорошенную,

растерянную и злобную физиономию затравленного,

обмишулившегося недотепы... Остановиться бы тогда вам,

пастырей своих духовных послушавшись, но вы, поджигаемые

"буревестниками" революции, не захотели ценить, что имели,

убоялись тягот, трудов повседневных, праведных, ринулись

экспроприировать чужое добро - через моря крови, спеша

расхватать все дуриком да присвоить скорей, но вам ничего

путного так и не дали, вырвали из зубов и присвоили себе те

лукавые агитаторы-шулера в кожанках, а вас, вырезав или сгноив

лучших, оболванив и лоботомировав остальных, превратили в

рабов - невиданных, жалчайших, презреннейших, ибо влезли вы в

тот дьявольский хомут добровольно, можно сказать, осознанно. И

чего же ты, друже, в итоге добился? Посмешищем стал,

страшилищем, уродом - пред всем честным миром и смердишь

теперь на весь свет в своем непотребстве, нищете, убожестве,

неуемно при этом разглагольствуя да прожектерствуя. Докатился

же ты до этого позорища и ничтожества, доверившись полорото,

по-вороньи пустопорожним посулам профессиональных

болтунов-сицилистов, их завлекательным байкам о "всеобщем

счастье", поверив всему этому надувательству и охмуряжу -

безоглядно и самозабвенно, как только и могут поддаваться столь

великому, шитому белыми нитками обману лишь простофили,

сопливые добряки, сонные байбаки да ленивцы неповоротливые -

ты и твои соплеменники, обрекшие себя во имя той марксистской

блажи на беды и лишения - чудовищные, невиданные, ухнув в

средневековую бездну страданий, саморазрушения, чуть ли не

гибели всего племени великороссов. Вот на этом постыдном,

ледащем устремлении, возалкав чужого добра, ты и попался в

сети великого обмана, расставленные нашим владыкой - Сатаной.

И стал ты ныне посмешищем Вселенной, без конца используемый

и треплемый, как половая тряпка, всеми, кому ни

заблагорассудится, позволяя издеваться да экспериментировать

над собой, как никто другой. Поделом же тебе столь позорная

участь, коли властвовать собою не способен, напоровшись сдуру

на ту гибельную уду, жадно заглотивши пустой крючок - до

кишок, до пупа, к несказанному торжеству великого,

искуснейшего "рыбака" - Антихриста. Теперь копошишься, как

жук в дерьме, выжатый и высосанный, словно кожура от лимона,

да еще и встать самостоятельно возмечтал на свои колченогие

лытки, иссохнувши, переродившись телом и душой в истинного

(не сказочного) Ивана-дурачка, не помнящего родства, силишься в

тщете вернуть себе человеческий облик, давно лишившись всего

святого, профукав и славу, и честь, и гордость своих великих

предков. Где теперь тебе, выродку, гнуснейшему дистрофику и

недоумку, обрести свое прошлое, утерянное навсегда? Не

рыпайся ужо, лежи да гемоглобин мне, пока можешь,

нарабатывай, копи, ради этого только и держу и подкармливаю

тебя - пока не подохнешь. Впрочем, туда тебе и дорога... Ох ты гой

еси, добрый молодец, достославный честной детинушка Дий,

несостоявшийся наследник и потомок Ильи Муромца, захиревший

и обанкротившийся в пух и прах "борец за светлое будущее".

Закончив свою разгромную тираду, окончательно убивающую

морально, как он считал, жертву, Спрут страшно устал и задремал.

Как это обыкновенно бывает меж близкими существами, подолгу

живущими бок о бок, Дий чутьем, интуицией своей остро

воспринял разгромный спич монстра, крайне жестокую оценку и

приговор себе и от смрада столь гнусного злопыхательства и

презрения едва не задохнулся. Распятый и пригвожденный столь

убийственной правдой, Дий слабым усилием пытался удержаться

на плаву, сознавая, что, только собрав последние остатки сил и

воли, сможет выжить и выстоять психологически, не потерять

вконец крошечной и последней своей человеческой надежды на

лучшую долю, на хотя бы мизерное изменение в своем

убийственно-отчаянном положении. Вконец расстроившись, ища

малейшую зацепку, точечную опору в своем безысходном,

катастрофическом одиночестве, чувствуя, как рушатся последние

хрупкие подпорки и костыли, как гаснут трепетные грезы о

возвращении, обретении чувств самоуважения, гордости, он вдруг

почувствовал на лице теплый слабый лучик света, струившийся

неведомо из какой точки неоглядного неба. Вслед за этим он

услышал, вернее, уловил сердцем не реализованный в отчетливых

звуках, неведомый, тишайший глас: "Крепись и в безысходности

своей, страстотерпец исстрадавшийся, ты - христианин, временно

и постыдно уловленный и ввергнутый в преддверие ада Сатаной

за грехи свои, заблуждения, легкомыслие, доброту, доверчивость

да беспечность. На краю гибели стоишь в своем безграничном

отчаянии, но не падай духом вконец, не убивайся столь неутешно.

Бог милостив, а горячие слезы и неустанные молитвы Богородицы

о несчастной планиде твоей дошли до слуха и сердца Его,

всепрощающего и всеблагого. Поверь в себя, молись - и свет

благодати обретешь впереди. Помни сказанное в святом

Евангелии: "Претерпевший до конца спасен будет". Вспомни

также всех великомучеников Святой Руси, начиная с Бориса и

Глеба, их скорбные лики, бестрепетные в страданиях, застывшую

в их глазах муку и мольбу к Всевышнему помочь выдержать,

выстоять, прощающих даже врагов своих, и тебе полегчает...

Окрепнешь верой в Бога, поверишь в возрождение, в достойное

будущее свое, и ты спасешься. Спадут оковы и тенета

Антихристовы, исцелишься телом своим, истерзанным,

изувеченным, а там, с помощью Всевышнего, укрепившись

обновленными духом и плотью, встанешь и пойдешь. Ведь ты жив

и вживе пребываешь, а возрождение твое будущее отнюдь не чудо

какое несбыточное, ибо всемогущ наш Создатель. Вспомни, как

мертвый Лазарь восстал из гроба после благодарственной молитвы

Христа Богу-отцу. Особо восславь и призови Богородицу,

заступницу давнюю твою, ибо почти уже вымолила Она у

Всевышнего твое прощение. Жив, здрав и удачлив будешь, Дий,

богатырь святорусский, на века, если не станешь более вовеки

легкомысленно доверяться нехристям, слугам Сатановым, если не

посмеешь более терять веру в себя, в свое предназначение и

будешь благодарить неустанно радетелей своих небесных. Терпи и

молись, Аминь!"

Оживившись и воспрянув после сих увещеваний гласа неведомого

благовестника, Дий узрел вдруг себя в Оружейной палате Кремля,

зачарованного смотрящим на простой с виду меч Дмитрия

Пожарского. Оружие князя-ратника, предводителя дружин,

воодушевленных благочестивыми речами Минина и спасших

нацию от разграбления и поругания в Смутное время, пробуждало

дремавшую в крови, в генах целительную, воодушевляющую

гордость за свой славный и несчастный народ,

сыном-страстотерпцем коего он являлся. Не смел, не мог он более

так безгранично самоуничтожительно, как раб последний,

отчаиваться, махнув рукой на себя, на свою незадавшуюся судьбу,

но должен был, стиснув зубы, собрав остатние силы, не упуская

малейшей возможности, любого благоприятного случая, ждать

своего часа, чтобы бороться и отстоять лучшую свою долю.

Поеживаясь от промозглой сырости и холода, он прислушивался к

усиливающемуся ветру над океаном, и в его штормовом

завывании, в нарастающем гуле прибоя явственно различил

старинное церковное пение, заупокойную службу или

всенощную литургию, сменившуюся почти незаметно знакомой с

детства бурлацкой "Дубинушкой", и этот отменно слаженный

хор, составленный из мужских басов, располагался неведомо где

в поднебесье. Потом в том хорале Дий своим тонким слухом

уловил иную уже мелодию - более суровую, мужественную, с

размеренной, торжественной поступью бесчисленных колонн

ополченцев, воинов, мелодию, набатно зовущую к борьбе. То

был некий гармоничный сплав "Славянского марша" П. И.

Чайковского и знаменитой песни 1941 года "Вставай, страна

огромная, вставай на смертный бой", поднимавшей народ на битву

с лютым, смертельным врагом. Эти электризующе могучие

мелодии и песни, куплеты коих доносило ветром поочередно или

одновременно, звучали отчетливо, властно, мощно, будоража и

возвышая дух богатыря, медленно пробуждающегося от

колдовского наваждения.

Затем в ураганном ветре и шуме кипящих волн зародились,

постепенно набирая всеохватный, вселенский размах и силу

звучания, "Богатырская симфония" А. П. Бородина и увертюра П.

И. Чайковского "1812 год". Было такое впечатление, словно

гигантским симфоническим оркестром являлся весь бушующий

океан, вся его огромная водная стихия, и этим невиданным

вселенским ансамблем управлял некий гениальный дирижер,

расположившийся со своим пультом в поднебесье, на виду у всех

титанических "музыкантов". Все окружающее пространство

взбудораженно ликовало, внимая громокипящей божественной

музыке, где былинный размах, удаль и романтика подвигов

витязей Руси изначальной перемежались победными всплесками

фанфар, яростной схваткой, схлестывающимися шквалами

фортиссимо медных и смычковых групп, изображавших

смертельное соперничество русского воинского марша и

французской "Марсельезы". Торжествующий русский гимн,

перекликаясь со "Славься!" М. И. Глинки, завершал историческую

битву за свободу Отечества.

Музыка эта явилась для Дия целительнее любого эликсира, она

согревала кровь, обновляла его мировосприятие и мироощущение,

воодушевляла и звала к стойкости в противостоянии

беспощадному тирану-палачу, к борьбе за жизнь, за достойное

свое будущее. Музыка же позволяла ему отринуть, сбросить

душный, давящий покров страха, самоуничижения, неверия в

свои силы и возможности, то есть все составляющие комплекса

собственной неполноценности, сформировавшегося за десятилетия

рабства усилиями и стараниями великого селекционера дебилов и

придурков, маркисистски подкованного выкормыша Сатаны -

"товарища Спрута".

Ощутив в себе просыпающиеся глубинные силы, исполин мощно

напряг все свои члены, но высвободить из щупальцев удалось

лишь руки до локтей, шею, часть груди и одну, левую, ногу. Он

обрадовался несказанно и этому достижению, обостренно

чувствуя, как страшно зачесались онемевшие от пут

освобожденные части тела. Спрут, почуяв неладное и сразу

очнувшись от дремы, тут же попытался спеленать заново

освободившиеся участки тела жертвы, но не смог этого сделать.

Одрябнувшие щупальцы лишились былой ловкости, ослабели и,

не в силах занять утерянные позиции, словно бы в некоем

недоумении извивались в воздухе, машинально опутывая и

захлестывая друг друга. С такой строптивостью чудище

столкнулось впервые за многие десятилетия и потому не на

шутку перепугалось.

УЖАС МЕРТВОЙ ЖИЗНИ

Они знают праведный суд Божий, что

делающие такие дела достойны смерти;

однако не только их делают, но и делающих

одобряют.

Евангелие. К римлянам - 1, 32.

Наш общественно-политический строй

милитаризованного казарменно-ломпенского

социализма во всех сферах созидания

производил на свет убогих - в лучшем случае,

а в худшем - опасных уродов. Вместе с

голодным народом... мы не ангелы и можем

вполне лечиться у одних и тех же

психиатров.

Марк Захаров, режиссер.

ШАБАШ САТАНИСТОВ

На Лысой горе, да не на той, что под Киевом, а где-то в Карпатах,

собирались на внеочередной свой шабаш прислужники,

сторонники и выродки Красного Дракона. Велико и

представительно было сонмище слуг Антихристовых, и всякой их

твари нашлось там место: разнокалиберным чертям, бесам и

ведьмам, от безобразных до почти что красоток, вурдалакам,

привидениям, нежити - лешим, домовым, кикиморам, упырям,

множеству иной нечисти, слетавшейся, сбегавшейся,

сползавшейся отовсюду на тот чрезвычайный сейм по некоему

важному, неотложному вопросу.

В чем он заключался, никому из делегатов не было ведомо. Пока

же все эти косматые, горбатые, когтистые, рогатые с копытами,

лапами, брюхами и выпученными зенками-буркалами теснились,

шумели, спорили озадаченно; в их разношерстной толпе уже

слышались возмущенные выкрики и топот, звучали, покамест

пробные, трели разбойного посвиста. Гомон, гвалт, суматоха

становились все громче и наглее.

Как и положено быть истинному вертепу, место сборища

представляло собой огромную поляну, окаймленную подножиями

круто вздымавшихся к небу гор, гигантскими хвойными

деревьями, обрывами и пропастями, заглянуть в кои редко кто

осмеливался даже из этой видавшей виды публики. Майдан тот

был покрыт невысокой травой, а на одной стороне его, там, у

круто поднимавшегося склона высоченной горы, с молочно

светившейся в поднебесье шапкой снегов, темнели в два ряда пни

- сидения для президиума, ради чего пришлось спешно срубить и

сбросить в пропасть двадцать огромных елей.

Гости кричали, бузили и выли все громче в нетерпеливом

озлоблении, иные уже откровенно хулиганили, орали, свистели,

оглашая окрестности отборнейшей нецензурной бранью. Наконец

устроители сборища, совещавшиеся на своей приватной укромной

лужайке, скрытой среди кустарника, не выдержали напора вовсю

расходившейся буйной публики и, чтоб занять и развлечь ее, дали

указание мелким бесам-прислужникам врубить музыку. И вот из

мощных усилительных колонок, скрытых в кронах густых

деревьев, грянули звуки и ритмы... Но что это была за музыка!

Все школы, стили, течения и манеры легкого, жесткого рока,

тяжелого "металла", поп - и диско-музыки, рэпа и рэг-тайма,

надрывных космо-шлягеров и т. д,, и т. п. присутствовали тут.

Самые знаменитые, крикливейшие, одержимые карачуном и

кондрашкой ансамбли с визжащими солистами, демонстрируя

свои возможности, загрохотали одновременно на полную

катушку, так что, кажется, сам воздух, небо, земля, окрестные

горы и леса дрогнули в сполохе и заходили ходуном, вибрируя и

содрогаясь (как при сильном землетрясении) в разнобойном,

рваном ритме.

Разбитная, окаянная публика не заставила себя упрашивать и

пустилась отплясывать так, что серой запахло и клочья травы,

вырванной с корнями и комьями земли, полетели из-под

беснующихся копыт в разные стороны. Особо отличались, задавая

тон всему огромнейшему дансингу под звездным небом,

"фирменные" вамп и секс-бомбы, ухмыляющиеся кровавыми ртами,

ведьмы с чертями и дьяволами-суперменами. Танцевали они

отменно, даже, можно сказать, шикарно, в разных стилях и

манерах, начиная с элегантного австрийского вальса, лихих

полек, южноамериканских румбы, самбы, ча-ча-ча до

наимоднейших вывертов, конвульсивных, припадочных судорог

брейка и замысловатых акробатических фигур новейших танцев,

и многое из этого потрясающего шоу вполне бы сошло за

всемирный конкурс знаменитейших танцоров, с небольшим,

разве, недостатком - отсутствием у соревнующихся фраков и

бальных платьев. Однако и хвост, трубой он или калачиком, и

замысловатейшие рога, и разноцветная клочковатая шерсть, и то,

как уложена, причесана она, тоже что-нибудь да значили и

казались порою не хуже изящных парижских уборов и

украшений, настолько ловки, галантны, увертливы и даже

грациозны были их обладатели.

Вакханалия достигла наивысшего накала, когда откуда-то из

поднебесья начали рушиться, подобно горному камнепаду, рваные,

рубленые, синкопированные ритмы, с чудовищным завыванием

труб, саксофонов и электрогитар, отчего барабанные перепонки в

ушах даже видавшей виды нечисти готовы были лопнуть под

напором ужасающих децибел.

Менее натасканная, мало искушенная публика, как-то: сельские

увальни лешие и домовые всех сортов - сараешники,

конюшенники, банные живули и волосатки, вся стихийная

нежить, куда причисляют также полевого, кикимору, русалок,

водяного, - с величайшей завистью и вожделением взирала на

обольстительных и вертких в танце ведьм и чертей-ухарей,

пожирала их глазами и готова была провалиться сквозь землю,

кляня свою неловкость, неуклюжесть, кривизну спин и лап,

непрезентабельность полускособоченных хребтов и фигур. Однако

столь тягостное смущение и самоистязание заканчивалось тем,

что и эта второсортная публика, возбужденная сатанинской

музыкой, способной и мертвецов поднять из могил, не

выдерживала и пускалась в свои доморощенные, провинциальные

плясы, то есть, попросту говоря, давала трепака, с дробным

топотом и скаканиями вприсядку, с ломаниями, кривляниями,

гиканьем, посвистом, визгом и уханьем, и вся эта плебейская

самодеятельность добавляла новую и весьма своеобразную струю в

этот дичайший содом и какофонию вселенского

светопреставления.

Устроители расщедрились и на буфет, где особо почтенной,

избранной публике подавали, впридачу к кокаину и гаванским

сигарам, грог, джин, кровавый огненный ликер и ямайский ром;

всем прочим от пуза отпускались сивуха, наливки и настои из

ядовитых, возбуждающих трав, насекомых, грибов-мухоморов,

махорочные сигареты с марихуаной и анашой.

Вскоре танцоры послабее не выдержали бешеного ритма,

некоторые из них замертво падали на всклоченную траву, другие,

стеная и икая, ковыляли или ползли на четвереньках к обочине и

скрывались в кустах. К зарослям же вдруг запрыгали и заскакали,

словно по малой нужде, и многие дюжие плясуны, причем не в

одиночку, а подхватив заботливо под лапы своих дам, у коих тоже

подкашивались уставшие плести умопомрачительные мыслете

копытца. Бесовский бал затухал, и только по сторонам, словно в

сомнамбулическом забытьи или в глубоком трансе, самозабвенно

и как-то уже автоматически сучили ножками разрозненные

группки юных чертей и бесенят.

Над горами поднялась и застыла, очистившись от летучих

облачков, огромная ярко-оранжевая луна. Почти как днем стало

светло на поляне-танцплощадке, которую спешно приводили в

порядок, сгребая к обочинам кучи вырванной травы и комья

выбитой копытами земли, все те же услужливые и усердные, как

китайцы, мелкие бесенята. Резкая сирена заполночь прозвучала

сигналом к открытию деловой части сборища слуг

Антихристовых. Они выходили, выползали или ковыляли со всех

сторон на залитую призрачным светом поляну и рассаживались

прямо на траве, согласно установленной в их среде строгой

субординации.

В передних рядах устроились самые важные и солидные, с

брюхами и одышкой, заносчиво-высокомерными взглядами черти

авангардной номенклатурной когорты. За ними чинно

разместились черти и бесы помельче, помоложе, но тоже изрядно

откормленные, с бурыми шеями и выпирающими животами,

спесивыми рожами, на коих особо выделялась почти

непроизвольно оттопыривавшаяся нижняя губа, знак отличия

весьма ответственной аппаратной особы. Они угодливо-преданно,

как верные псы, посматривали на спины сидящих впереди, явно

настраиваясь на их указующе-руководящую выправку и позы.

Далее по рядам, до самой стены леса расселась в самых вольных

позитурах различная третьесортная служивая мелочь, лесная,

запечная, погребная, чердачная, водяная и прочая полупочтенная

шушера, всецело, с потрохами зависевшая от

переднескамеечников и заспинных их клевретов.

Следует особо заметить, что все собравшиеся здесь, независимо

от занимаемой ступени в их иерархии, страшно гордились самой

своей принадлежностью к сему дьявольскому сонму и потому

заранее молчаливо и полностью одобряли все решения и деяния

Сатаны, его синклита (априори стоявших вне морали и

нравственности) независимо от степени их чудовищности,

гнусности, изощренной подлости или жестокости, с раболепной

готовностью выдавая карт-бланш на любые акции высокомерной и

вероломной верхушке.

Они даже бахвалились этим своим послушанием и готовы были

лопнуть от тщеславия, загипнотизированные невиданным

разгулом виртуозной лжи, демагогии, а также заумными речами

своих руководящих златоустов.

Исключение из членов сонмища считалось у них куда более

страшным наказанием, чем самая ужасная смерть, и каждый с

готовностью пожертвовал бы собой, нежели согласился лишиться

партбилета вместе с заветным знаком "666", выжженным на

ладони или на лбу, в зависимости от занимаемой ступени в

иерархии. На всех же прочих, кто не принадлежал к воинству

Нечистой силы, они взирали как на пустое место, как на существа

низшей, подобно париям, касты, с которыми можно было вовсе не

считаться или даже спокойно и невозбранно прибить любого из

них. Члены сборища в пароксизме некой особой своей

избранности мнили себя хозяевами и спасителями мира, и мир, по

их мнению, должен был молча, безропотно склоняться к их

копытам и вертеться вокруг заданной ими оси, как звездное небо -

вокруг Полярной звезды. Вера в свою исключительность

затмевала их зацикленные на лживой идее, ограниченные умы,

равно как и глубокая убежденность в непогрешимости Сатаны и

его учения. Безропотное послушание вкупе с тщеславным зудом

по поводу своей особой избранности стали незыблемой основой,

стержнем их преступного, злодейского сообщества, давно и

безнадежно оторвавшегося от реальной жизни и людей, спесиво

противостоявшего им, как некий выродившийся средневековый

орден заговорщиков-мракобесов, вознамерившихся исправить

греховную человеческую породу посредством прокрустова ложа,

дыбы и живодерни.

Наконец из-за высокого кустарника чинно, гуськом потянулись к

своим пням, солидно отдуваясь и осуждающе поглядывая на

сиявшую Луну, руководящие деятели чрезвычайного сейма.

Каждый из них словно бы нес на голове с величайшей

осторожностью некую драгоценную амфору и потому не мог

позволить себе ни малейшего лишнего предосудительного

движения, взгляда, вздоха, но все же безошибочно находил свой,

загодя отведенный ему пень и, даже не взглянув на сидение,

торжественно опускал на него свой потертый, грязный,

облысевший от частых и длительных заседаний зад.

Начали с того, что вслед за Генеральным иерархом все встали и

крикливо, гнусаво, по-козлиному и вразнобой пропели свой гимн,

где с глухой угрозой вновь прозвучала клятва до основания

разрушить и переделать весь мир - во имя окончательной победы

и торжества великого учения Сатаны.

Затем Генеральный иерарх, один из ближайших ставленников

Красного Дракона, с особым знаком в виде огромной кляксы на

лбу, удостоверяющим эту высокую принадлежность, выступил с

разъяснением причин экстраординарного сборища.

- В последнее время от мелкой, но весьма наглой и надоедливой

нашей братии, - заговорил он медленно, с расстановкой, словно бы

ощупывая и обкатывая языком и зубами каждое слово во рту, - в

массовом порядке стали подбрасываться возмутительные

заявления, протесты, даже угрозы - с требованием срочно

рассмотреть вопрос о судьбе небезызвестного всем нам Дия,

"великомученика и страстотерпца", как они его высокопарно и

слезливо величают в своих письмах. Как известно всем,

русоволосый богатырь Дий, согласно высшему предначертанию,

проходит длительный экспериментальный курс перевоспитания и

перековки под руководством Спрута, нашего выдающегося

идеологического деятеля и организатора, камергера Его

Грешнейшего Величества - Сатаны. Так вот, названная выше

безответственная шушера и бесотня (неясно только, кто ей это

подкидывает, по чьему наущению поднята эта возня) озабочена и

даже скорбит, видите ли, об этом Дие, высказывая нелепые и

бездоказательные предположения о его чуть ли не обреченности,

о том, что русоволосый детина почти что при смерти, а Спрут-де

продолжает некомпетентно, скверно и очень жестоко обращаться

со своим подопечным. Позволительно спросить сию зарвавшуюся,

простите, мелочь пузатую, поднявшую столь нелепый и

необоснованный трезвон: мыслимо ли такое, чтоб

высоконравственный, высокоидейный, способнейший питомец

самого Красного Дракона был груб, жесток и кровожаден? И не

вы ли сами, я вас спрашиваю, заднескамеечники, метите в

воспитатели, в идейные руководители? Да вы, с вашими буйством,

деструктивностью, дилетантством, безалаберностью и

безответственностью, давно бы не только уморили, но и клочка от

того толстокожего, ледащего детины не оставили, дай вам только

волю. Дий, напомню вам еще раз, - это объект эпохального

коммунистического воспитания - ответственнейший, если хотите,

эталонный образец мировой, стратегической важности для всего

нашего дела. Опыт по его перековке крайне необходим нам и

нашим братским партиям для новых экспериментов в

последующих веках. Посему обращение с Дием - дело

деликатнейшее, и управиться с ним лучше, чем наш

высокочтимый и глубокоуважаемый осьминог, не сможет никто.

Он жесток, по-вашему? Да, Спрут - это не институт благородных

девиц, зарубите себе на носах своих досужих. Спрут - это

жесткий, бескомпромиссный боец, а не размазня, не тюфяк, не

интеллигентишка, не демократ какой-нибудь слюнявый. Так что

все претензии на сей счет, тем более нелепые требования о

каком-то даже его покаянии перед Дием, решительно

отметаются. Воспитание и перековка русоволосого богатыря на

пути к его светлому будущему продолжится, с некоторыми,

впрочем, коррекциями - в смысле улучшения питания,

послаблений в режиме дня, методике руководства. Главные же

принципы - незыблемы! Частная собственность и

самостоятельность Дию категорически противопоказаны.

Социалистический выбор неизменен и плодотворен, как никакой

другой, и на этом прекратим дебаты.

Генеральный, выпятив губы и безвольный бабий подбородок

Муссолини, величественно сел на свой пень, скрестил когтистые

лапы на выпирающем животе с облезлой сивой шерстью и застыл,

уставясь на Луну. Здесь следует уточнить, что суровость его была

скорее напускной, по необходимости, приличествующей столь

высокому посту, каковой он занимал, сразу (по избрании его в

ходе бурной и беспринципно-запрограммированной закулисной

возни, коей как нельзя лучше подходит образное сравнение со

схваткою бульдогов под ковром, высказанное мудрым и

проницательным Уинстоном Черчиллем) объявив себя

сторонником "обновления и демократизации" работы слуг

Сатановых. Ставший последним в уныло-безобразном

паноптиуме диктаторов, Генеральный иерарх волею Всевышнего

был наделен (помимо собственных его желаний, вопреки его

неуклюже-отчаянным поползновениям на стиль и методы

руководителя "твердой руки") мягким, нерешительным, но

одновременно импульсивно-непредсказуемым характером - с

единственной целью: используя его непререкаемый авторитет и

вес, при его невольном содействии и демократоподобных

послаблениях спасти от окончательной погибели Дия, последнюю

надежду Святой Руси. И потому, что бы ни пытался сделать -

хуже, гаже или послабляюще, даже по-людски в этом

предопределении событий свыше - Генеральный иерарх, как ни

поворачивал он властный штурвал свой, потакая самым

реакционным своим дружкам и соратникам в их безудержных

устремлениях к путчам, усилению диктатуры, развязыванию

кровавого террора, провидение и промысел Божий продвигали все

свершаемое вокруг Дия в указанном небесами направлении.

- Наш подопечный Дий - терпелив, покладист, неприхотлив и

вынесет все на пути к своему лучезарному будущему! - зычно и

напористо поддержал Генерального спикер сейма, грубоголосый,

властный, крайне самоуверенный и упитанный чертяка,

буравивший пристальным взглядом жестких белесых глаз

собравшихся на поляне. - Все эти жалкие, разлагающие стенания

по поводу его участи я считаю чистейшей воды провокацией

безответственных злопыхателей и деструктивных элементов, с

коими мы будем бороться насмерть! Предлагаю лишить их

партбилетов и с позором изгнать из наших рядов.

Он побледнел от гнева, мстительно раздувая ноздри, играя

желваками, с прокурорской обличающей пронзительностью

словно бы шлифовал своими выкаченными глазами постные

физиономии присмиревших "делегатов".

Для более полной характеристики этого персонажа откроем

маленькую, но весьма сладостную и сугубо приватную его

тайну, к коей приобщен был весьма узкий круг избранных лиц.

Суть ее заключалась в том, что сей выдающийся, прямо-таки

демонический спикер (умевший, кстати, самым виртоузным

образом обработать и склонить умы делегатов, их, так сказать,

коллективный разум и волю к почти единодушному принятию

только тех решений и резолюций, которые были выгодны

высшему синклиту) пописывал стишки, успел тиснуть некий

тоненький сборник, естественно, под изящно-поэтическим,

пробуждающим самые многозначительные ассоциации и

параллели псевдонимом. Как истинный гурман - ценитель

беллетра и в целях наилучшего пищеварения, после изысканного

обеда он любил грешным делом (под легкую дремоту с медвежьим

всхрапом) слушать записи выступлений знаменитых поэтов с

чтением стихов, вздыхал на самых чувствительных местах, иные

прокручивал заново. И в том таинственном малотиражном,

зашифрованном сборничке его виршей, между балалаечным

треньканьем и шатаниями по давно накатанным тропам

колхозно-совхозной буколики с бесконечными вариациями

душевных соитий, исповедей и похмельно-слезливых обращений

к одушевляемым василькам, лютикам, колокольчикам, рябинам и

березкам, проскользнула однажды некая крамольная жалоба,

даже туга - кручина, с явным намеком на тяжкую долю Дия и

того чудовищно разоренного легионом его соратников,

выморочного, унылого и бескрайнего пространства, что звалось

некогда гордой и великой Святой Русью.

Все трудней служить у Сатаны,

Быть беспечным, сытым и веселым,

Слыша смерда стон и скорбь страны...

Сильнейшая гроза в горах с оглушающей канонадой грома и

беспрерывными всполохами сине-зеленых ослепительных молний

не произвела бы такого впечатления на собравшихся, как это

неожиданное, ошеломившее всех, выступление респектабельного

дьявола средних лет, поросшего модной, черной с искрой,

шерстью, украшенного изящными, как у горного муфлона,

рогами, одного из ведущих специалистов Отдела внешних

сношений. Его появления на ораторском подиуме никто не ожидал.

- От имени группы демократов-гуманистов и сторонников

учения Христа, - негромко начал он, вызвав замешательство среди

собравшихся, затем дикий вой возмущения, но вскоре все

затихло: любопытство к смельчаку пересилило вспышку эмоций,

- позволю себе изложить наш взгляд на судьбу невиданного

жертвенного агнца ХХ века - русоволосого богатыря Дия. Вернее,

той жалкой, анемичной развалины, что осталась ныне от

прежнего цветущего исполина. Мы установили, и это

подтверждено неопровержимыми фактами независимой

экспертизы, что Спрут как руководитель и организатор процесса

перековки богатыря оказался катастрофически некомпетентным

лицом, полнейшим историческим и моральным банкротом и, если

говорить начистоту, гнуснейшим палачом, мясником и

могильщиком этого некогда многообещающего, с прекрасными

задатками и перспективами, человеческого существа.

Продолжение преступного социального эксперимента, по нашему

твердому убеждению, приведет к полному и окончательному

перерождению и гибели этой наинесчастнейшей жертвы учения

Сатаны, к необратимому и окончательному погружению ее в

пучины олигофрении, маразма, идиотизма, к полной и уже

необратимой физической и душевной деградации. Самое

страшное в этой чудовищной исторической акции - душевное

оскопление, душевная стерилизация и ампутация, обернувшиеся

почти полным разрушением личности, характера Дия. От

прежней широкой, щедрой, открытой, доверчивой и сердобольной

(с известными, правда, срывами в нигилизм, беспричинный

скепсис, разгул) натуры богатыря остались жалкие осколки,

фрагменты, из коих нынче уже невозможно составить и слепить

былое роскошное, в человеческом плане, "зеркало", восстановить

(хотя бы приблизительно) сходную с первоначальной модель. Без

души же этот жалкий мутант обречен. Он и так уже превратился

в некоего юродивого, в существо без нравственных, моральных

опор и установок, в некое лоботомированное свифтовское еху, в

посмешище вселенское. Повторяю, самое ужасное и

непоправимое, что с Дием совершено, - это деформация,

уничтожение его уникальной души, формировавшейся

тысячелетиями; из нее большевиками был вынут стержень - вера в

Бога, в личное бессмертие и человеческое достоинство, что

привело к потере возвышающих, облагораживающих чувств

совести, чести, национальной гордости. Упразднение прав на

собственность, деловую предприимчивость, инициативу, права на

плоды своего труда довершили катастрофу. Вместо всего этого

основополагающего в зияющую пустоту вставили... химеру и

блажь коммунистической утопии, губительный атеизм,

коллективный труд, с нивелировкой индивидуальностей,

личностей, прочими вывертами лукавого учения Антихриста.

Человек со столь фальшивой и жалкой "начинкой" полностью

несостоятелен и обречен на вырождение. По сути, он - живой

труп, зомби, безвольное рабочее животное, лихорадочно

цепляющееся за свое существование, у коего главенствуют самые

примитивные, почти звериные инстинкты: зависть, злоба,

коварство, хитрость, страх, раболепие перед силой и властью,

поедание слабейшего. Следовательно, пока не освободится, не

очистится исковерканная душа Дия от всей этой скверны, о

возрождении богатыря и Святой Руси не может быть и речи.

Пустопорожняя утопическая химера о построении нищими рая на

земле, именуемая научным сатанизмом, как ржавчина железо,

почти дотла источила его волю, энергию, разум.

Кстати, все человечество, независимо от разделяющих его систем

и формаций, экономически, объективно (без марксистских

барабанов и фанфар) движется к этой самой идее всеобщего

благоденствия, зачем же было выдавать эту аксиому за некое

изобретение, за гениальное, эпохальное и т. д. открытие

марксизма, извратив ее сатанизмом классовой борьбы? И кто,

спрашивается, скорее придет к этой всеобщей цели: свободно

хозяйствующие люди - личности или ущемленные, униженные,

обобранные совки с разочарованной, прибитой душой?

Общечеловеческая мечта о светлом будущем, воздвигаемая на

песке, в отрыве от свободного, оптимального экономического

развития, преподнесенная как некий завершающий итог

классовой мясорубки и по-бандитски навязанная Дию и Святой

Руси через моря крови, пропагандировавшаяся как близкая,

вполне достижимая цель - всего лишь путем бесконечных

ограничений, всеобщего послушания и роевого энтузиазма -

загипнотизировала и оболванила рискового русского человека,

сделала его бесплодным, бессильным, равнодушным ко всему

существом. Такое оцепенение случается с блаженным,

одержимым видениями фанатиком, заботящимся не о деле,

насущном, конкретном, а о своей "голубой мечте", живущим

абстрактным, отдаленным идеалом, который для него выше и

главнее всего реального, сиюминутного бытия с его неустанными

трудами, заботами и нуждами. Потому Россия и уподобилась

ныне той сварливой старухе из сказки А. С. Пушкина, что в

погоне за своими необузданными прихотями осталась у разбитого

корыта, вызывая к себе острую жалость пополам с презрением, в

то время как весь цивилизованный мир процветает и

благоденствует, обеспечивая большинству людей достойную

жизнь.

- Мы, демократы-гуманисты, избравшие христианское учение и

здравый смысл в качестве руководства в действиях своих,

торжественно заявляем, - громко чеканил заключительные слова

оратор, перекрывая злобные крики, свист, улюлюканье, - что

единственное спасение Дия - в немедленном и полном

освобождении его от опеки, вернее, от тиранского,

узурпаторского, гибельного ига Спрута, кровососа и отравителя

его богатырского когда-то организма! Необходимо срочно

передать несчастного в руки искусных врачей, специалистов,

менеджеров, тренеров, причем желательно зарубежных, ибо наши

- закомплексованы и не способны мыслить здраво,

цивилизованно, сами нуждаются в лечении и переучивании. И -

никакой политики, кроме политики здравого смысла, никаких

идеологических химер и пут! Лишь убравшись с его дороги, мы,

причинившие столько непоправимых, катастрофических бед Дию,

хотя бы в малой степени искупим вину свою перед ним и Святой

Русью, перед Всевышним, когда-то с позором изгнавшим с небес

нашего фюрера - Красного Дракона, низринув его вместе со

свитой в озера серные, в ад, в Тартар. Там им и гореть вечно, ибо

нет прощения фашистам, как бы они ни назывались!

Что тут за столпотворение началось! Вся нечистая сила,

повскакав с мест, ревела, свистела, атукала, требуя немедленного

ареста и казни оратора, посмевшего с таким апломбом и

наглостью ниспровергать учение Сатаны. Переднескамеечники

чуть не разорвали диссидента, когда он шел по проходу, но

спасовали перед его крепкими клыками, рогами и копытами.

Президиум "амфороносцев", отбросив спесь и деланную

величавость, в едином порыве сорвался с мест и засвистал

по-разбойничьи, заулюлюкал, яростно топоча всеми наличными

копытами, сверкая кроваво-зелеными глазищами, ощетинившись

всем своим грубошерстным покровом. Шум и гам был столь

силен, что с ближних деревьев и кустов сорвались сонные птицы

и ошалело заметались над освещенной поляной, натыкаясь на

рога, морды и мелькавшие в воздухе копыта бушевавшего сборища.

Когда шум стал стихать и председательствующий попытался

зачитать некую заранее накропанную им резолюцию, один бойкий

лешачок с "камчатки", взъерошенный, лохматый, смахивающий на

крупного воробья, дискантом завопил, отчаянно жестикулируя

копытцами:

- Наша группа запечных, банных, сарайных и прочих домовых -

неформалов провозглашает лозунги дня: "Спрут! Руки, то есть

щупальцы, прочь от Дия! Долой всяких кровососов с загорбков

добросердных, отупевших, замордованных ими мужиков! Дорогу

демократии и частной собственности! Смерть тиранам, и да

здравствует Гуманистический интернационал!

- Дадим Спруту право на самоопределение - вплоть до отделения

и удаления его подальше от многострадального Дия! - выкрикнул

другой "камчадал" из взбунтовавшейся оравы мелкотравчатых

делегатов. - И вообще, какой, к чертовой бабушке,

руководитель-рулевой из кровожадного чудища - паразита?

Адскому монстру место в серном озере, в геенне огненной! Позор

синклиту Сатаны!

- Долой фашистскую империю Красного Дракона! - истошно

заверещали группки и фракции, образовавшиеся из

волнодумствующих бесенят. - Не желаем дальше пребывать в

рядах проклятого Богом племени!

Буйствовало и бушевало сборище, пока все крикуны не выдохлись

окончательно. Воцарилась полуобморочная тишина, нарушаемая

писком носившихся в воздухе потревоженных птиц и летучих

мышей. Луну закрыло облако, и сразу дохнуло холодом с

ледников. Черти и бесенята, теснясь и поеживаясь, тихо,

по-собачьи скулили и повизгивали.

- Предлагаю проголосовать за демократичный, в духе

сатан-социализма, режим политико-воспитательной работы с

Дием, - заявил, сварливо взвинчиваясь, Генеральный иерарх. -

Естественно, с последующей коммунистической перспективой, о

которой мечтали наши деды и отцы. И давайте, понимаете ли,

трезво смотреть в глаза жесткой реальности! Спрут остается

главным воспитателем-наставником русоволосого богатыря, хотя

в будущем не исключается и, так сказать, альтернативные

кандидатуры на этот ответственнейший пост. Продолжая,

невзирая ни на какие каверзы, свою труднейшую историческую

миссию, наш высокочтимый Учитель внесет огромнейший,

неоценимый и уникальный вклад в красно-драконовский

прогресс, в дальнейший расцвет мировой сатан-социалистической

цивилизации, в построение самого справедливого общества.

Свернуть нас с этого магистрального пути никому уже не дано!

- Да Дий фактически и не способен на самостоятельную жизнь, на

автономное, тем более суверенное развитие, - поддержал

Генерального сановника напористый, зычно затрубивший спикер.

- Так что Спрут просто необходим для его выживания и

последующего продвижения к благополучию, во имя его же

сермяжной пользы. Перейдя на рельсы демократии, смягчив

тактику и методику перековки порядком разленившегося

мужика, кормчий непременно доведет нашего дражайшего

Диюшку до истинного благоденствия, до того момента, когда

русоволосый богатырь, как крепкий дуб среди долины, вновь

поднимется на свои резвые ноги, станет жизнерадостен, здоров

телесно и душевно, превратившись в настоящего коллективиста и

высоконравственного, примерного пролетария - труженика. А там

и до Беловодья, до страны Муравии рукой подать. И вообще, какие

могут быть сомнения насчет перспектив, если Спрут -

правофланговый, знаменосец нашего движения, благодетель и

спонсор Дия, только и печется, и заботится о нем. Мужик же сам

по себе, без поддержки крепких, надежных, идеологически

выдержанных щупальцев, без указующих советов и

направляющих рекомендаций - обречен. Так-то вот, други мои, а

вы гвалт было устроили.

Мучнистая физиономия его подобрела от предвкушения, что

резолюция получит большинство голосов.

Утомленное, обессиленное недавним буйством, растратившее все

способности к соображению и анализу предлагаемых решений

собрание утвердило резолюцию чрезвычайного сонма,

предложенную президиумом.

Снежные вершины гор нежно заалели от лучей проснувшегося

солнца. Запели далекие петухи. Поляна вмиг опустела, и только

истоптанная, вырванная клочьями трава да тяжелый козлиный

дух, витавший в воздухе, свидетельствовали о том, что недавно

здесь проходил вселенский шабаш слуг Антихристовых.

* * *

... Неотрывно глядя на биологический "телеэкран" осьминога, Дий

пристрастно-внимательнейшим образом следил за словесными

баталиями сборища нечистых, за перепалками и столкновениями

"делегатов", часто заканчивавшихся лапоприкладством и едва ли

не растерзанием неугодных. С внутренней каменеющей тяжестью

выслушал он заключительную резолюцию, наполненную все тем

же торжествующим, вечно вчерашним, марксистским

воинственно-догматическим смыслом, навязанную обалдевшему,

измотанному сварами и прямым нажимом сейму, и

свинцово-зеленая тоска, замешенная на безнадежном отчаянии,

сковала его. Тупея в глубокой безысходности, он все глубже

погружался в пучину равнодушия, отмечая с холодным

безразличием и даже злорадством, что теперь уж ему

окончательно все на свете безразлично, за исключением разве

единственного, робкого, трепетного желания - надежды: только

не погибнуть, только бы выжить, на любых, пусть самых

немыслимых и унизительных условиях, а там хоть трава не расти.

В те тяжелые минуты мысль о Боге, далеком и безучастном, как

полагал он, покидала его, и тогда становилось особенно страшно и

одиноко. Он чувствовал себя то крошечной тварью дрожащей, то

полузасохшей былинкой, никому во всей Вселенной неведомой и

ненужной, жалкое и краткое существование коей - целиком во

власти слепого случая. Спастись от убийственного отчаяния, как

всегда, помогала горячая молитва.

Подавляя оцепенение и дрему, Дий увидел вдруг на засветившемся

"телеэкране" выплывающую из снежной мути ту же столичную

площадь, запруженную многими тысячами мятущихся людей с

холодным гневом и отчаянием в растерянных глазах, уже без

красных полотнищ и крикливо-идейных лозунгов над головами, с

самодельными, от руки написанными плакатами, призывавшими

к решительной борьбе против невыносимой, гнетущей власти

апокалипсического Образа зверя, порождения и фантома

Красного Дракона и его подручных, величайших надувателей,

лицемеров и лжецов всех времен, коим они, доверчивые люди,

долго, в ослеплении и затемнении умов, верили и подчинялись.

Выступавшие с высокой, шаткой, из винных ящиков

составленной "трибуны" ораторы, взывая к правде, гласности и

демократии, краем глаза видели, как по периметру площади,

полукольцом охватывая толпу, в два ряда выстроились невидимые

большинству, роботизированные посредством одуряющей муштры

солдаты с замкнутыми, сумрачными лицами, в шлемах,

бронежилетах, с пуленепробиваемыми щитами, и эти грозные

шеренги разительно смахивали на развернутые когорты железных

римских легионеров, готовых небо штурмовать во имя свирепой

дисциплины и слепого подчинения приказам бездушных, тупых

командиров.

Еще дальше, за цепью солдат, таясь в ближних дворах и

переулках, теснились (с ухмылками и гримасами воришек,

выжидающих верную добычу, скрывая за спинами или в складках

одежды короткие автоматы) переодетые в гражданское спецназы.

Затаившийся страх, копившийся десятилетиями и уже

передаваемый по наследству, с генами, обжигал холодеющие

сердца тех, кто видел этот настороженный, готовый к

сокрушительному и безжалостному захлопыванию капкан. Дий

скорбел от осознания того, сколь убога была - до абсурда и

фантасмагории - эволюция событий на площади, происходивших

здесь в течение десятилетий. От разгоряченных, воодушевленных

колонн с безграничной верой в грядущее, светившейся на лицах,

подрумяненных отблесками алых знамен, жадно и с беззаветной

любовью внимавших лысому, бойкому, напористо-фанатичному

оратору, сулившему им близкий рай на земле (тогда вдали тоже

темнели грозные шеренги ощетинившихся ружьями солдат, но

классово-враждебных, помещичье-буржуазных), через тернии

борьбы, моря крови, через безгранично-пьянящую веру и бездны

разочарований эти вечно бедные, легковерные, замотанные и

замордованные люди, сменившие три своих вырезанных и

выбитых наполовину поколения, в неуемном своем устремлении

к всеобщему счастью прошли через самое немыслимое и вроде бы

уже дотащились, кто уцелел и выжил, до этого обещанного им

вождями в клятвенных заклинаниях светлого завтра.

Но отчего-то это хваленое и долгожданное "завтра" оказалось на

поверку в тысячу раз хуже той стартовой, исходной

старорежимной позиции, с коей обманутые бесами революции

люди начали свою изнуряющую, тернистую дорогу к нему в те

далекие, хмельные от многообещающей неизвестности годы.

Причем это почти достигнутое "завтра" совсем почему-то не

состыковывалось и не согласовывалось со своим лучезарным

определением "светлое", но, напротив, было промозгло-ветреным,

слякотным, угрюмым и зловещим, переполненным тревогами,

нуждой и крайней скудостью пищи, бесконечными заботами и

лишениями, как в худшие военные годы, а также всеобщим

ожесточением и гневно-мстительным неверием уже в какие бы то

ни было обещания, посулы, призывы. Все упования, все труды и

неустанные устремления одураченного народа - уже не ко

всеобщему счастью и благоденствию (сами слова эти, как

оскома, вызывали горестные ухмылки и сарказм), а хотя бы к

сносному, пусть даже самому скромному человеческому

существованию, перекрывались почти намертво закостеневшим в

своем пустопорожне-спесивом величии Образом зверя, другими

личинами и ипостасями Красного Дракона, не желавшими ни в

какую покинуть пьедесталы, воздвигнутые им некогда по

причине всеобщего затмения умов, и тем самым освободить

дорогу новой реальности, не признающей старых, осточертевших

догм, облезло-фальшивых лобастых идолов с их непререкаемыми,

занудными, бесконечно цитируемыми мудрствованиями.

Сколь ни силился Дий что-либо понять, связать как-то концы с

концами в этой нелепой революционно-исторической раскладке -

шараде, в этих чудовищных хитросплетениях и дьявольских

поворотах так называемой "всенародной борьбы за построение

светлого будущего" и в ее столь ошеломляюще-гнетущих,

провальных результатах, ничего у него не выходило, ничего

толком не прояснялось. И чем больше он думал об этом, стараясь

вникнуть в кромешный абсурд позорнейшего и преступнейшего

исторического фарса, политического блефа, обернувшегося

неописуемой трагедией народа, тем сильнее у него болела и шла

кругом голова.

Между тем бесконечный путь страданий, эшафотный марафон,

невиданная по длительности и крутизне Голгофа русоволосого

богатыря как будто бы шла к завершению; казалось, близился и

финал небывалого по размаху вампирского, разрушительного

эксперимента слуг Сатаны. Но эта долгожданная завершающая

прямая, по оценкам самых прозорливых экспертов, была весьма

неопределенной - в смысле величины оставшегося до финиша

расстояния и времени, необходимого для его прохождения.

Прогнозы осложнялись также невосполнимостью деформации и

одновременно невероятной живучестью жертвы, давним, весьма

тесным и почти нерасторжимым симбиозом ее с организмом

чудовища, но самое главное - трагической неспособностью ее

самостоятельно освободиться от монстра. И все это - при наличии

яростного, пиявочного жизнелюбия Хозяина, решившего до

последнего издыхания бороться за свое барское, бонвиванское

благополучие и ни в коем случае не упустить свою уникальную

"кормилицу". Тем более Спрута поддерживала и вдохновляла

благоприятная резолюция, принятая чрезвычайным шабашом

Нечистой силы.

Остаться без Дия для чудища было бы хуже смерти, ибо обладание

им являлось не только вопросом жизни, но и - принципа,

проблемой окончательного торжества или несостоятельности

некоего основополагающего, космологического Абсолюта,

естественно, в сугубо индивидуалистическом восприятии его

шефа - Красного Дракона, трактующего это как фундамент и

оправдание своей разрушительной роли на земле. И расставание с

привычной, как бы уже самой судьбой дарованной монстру

жертвой стало бы невиданным позором, сокрушительным

поражением самих основ социал-сатанизма, сделавшего своими

заложниками, подопытными кроликами миллионы

простодушно-доверчивых, подобных нашему бедному

рубахе-парню Дию, человеческих существ. Потому удержание до

бесконечности, хоть до самого светопреставления, единственной

и неповторимой в своей покорности и долготерпении жертвы

стало категорическим императивом для врага рода человеческого.

Этого же требовала и чистота эксперимента, растянувшегося

почти на 75 лет и почти удавшегося благодаря необыкновенной

покладистости и крайней запуганности жертвы, подавления у нее

самих зачатков самоуважения, критической оценки

властвующей силы, а также почти полной неразвитости

основополагающих для человека чувств собственника и

гражданина.

Бледное, цвета ростков картофеля в погребе, со всеми

оттенками синюшности "фонаря" под глазом, полуживое

существо было дико и страшно в своих метаморфозах,

превратившись на десятилетия в некий постыдный,

омерзительный, податливо-жалкий объект для исследования и

демонстрации миру того, до каких пределов, до какого порога

физиологической, психологической и нравственной

вымороченности может быть доведен (путем бесконечных и

самых произвольных, фантастических "опытов" над ним)

представитель вида "человек разумный". Существо, некогда

цветущее, естественное, разумное и прекрасное, столь

непредставимо и губительно пострадало из-за своей беззаботной

лености, простодушия и неразборчивости в выборе друзей и

наставников жизни, что превратилось в некий образчик

преступного деяния человека прежде всего по отношению к

самому себе, к своему достоинству и к своему будущему,

ставшему из-за той чудовищной оплошности весьма смутным и

проблематичным.

И в этот печальный, трагический период полусуществования, на

краю растянувшегося до бесконечности процесса умирания Дия, в

судьбу его скорбную великодушно вмешалось (не могло не

вмешаться!) Провидение, спасительное заступничество

Создателя, Демиурга Метамира. Участие Высшей силы, однако,

не могло проявиться в виде некоего скоропалительного,

поразительного и невероятного чуда (подобного, к примеру,

прилету и посадке на берегу, неподалеку от выдавленного в песке

одра Дия, сверкающего огнями и серебристым металлом НЛО,

таинственного космического "блюдца", с последующим

уничтожением Спрута, освобождением и переносном

истерзанной жертвы в небесный корабль с его фантастическим

интерьером и заумными приборами и, наконец, отлетом его в

поднебесные райские кущи - на предмет исцеления и приведения

в первоначально цветущий вид великого страстотерпца Земли),

ибо то была бы самая нелепая его версия, вернее, даже

профанация самой сути Божественного вмешательства и

заступничества, дискредитация его всевидящей и

наисправедливейшей сути. Главным же результатом этого

Высшего вмешательства и милосердия стал, судя по всему,

великодушный вердикт: "Дию спасенному - жить в веках!"

Признаемся откровенно: беды, несчастья, низвергающиеся на

человека, чаще всего возникают и происходят по его собственной,

прямой и непосредственной вине. По сути, это естественная,

вполне детерминированная и даже во многом справедливая кара

за его просчеты, лень, нерасторопность, за преступное

небрежение своими кровными, жизненными интересами. Эту

кару можно также признать своего рода самонаказанием - за

самопредательство, истязание себя накликанной по собственной

вине и воле бедой, обречение себя на несение собственного,

выструганного своими руками страдальческого креста, и здесь

носитель зла, нечистый, дьявол уже исполняет почти что

вынужденную, служебную, второстепенную и зависимую от

первопричины роль палача поневоле. Бог же, все видя и не

вмешиваясь - деликатно, до поры - в естественный ход событий,

наблюдает с высоты своего величия за этим нелепым и жестоко

поучительным самоистязанием и самоборением человека,

запутавшегося со свободой выбора и воли, за его мучительными

поисками выстраданной на собственном скорбном опыте, на

собственной шкуре драгоценной истины. Так благоприобретенные

синяки и шишки сурово учат неразумного дитятю уму-разуму,

принуждая его в дальнейшем к осторожности и благоразумию.

Он, Всевышний, мудр и терпелив, как строгий родитель, знающий

твердо, что только суровое, в черном теле, в усердном труде с

малых лет содержание и воспитание чада своего истинно и

благостно и принесет ему в будущем на его тернистом, трудном

жизненном пути максимальную и заслуженную пользу.

И уж когда совсем, запутавшись вконец в уловляющих и цепких

тенетах Антихриста, изнемогает и почти что гибнет заблудший,

несчастный человек, барахтаясь, стеная и слабея в попытках

сбросить с себя благоприобретенное, разросшееся жуткой язвой

или огромной прорехой горе, муку, самоиспытание свое, и

задыхается он, и сил уж более нет никаких, и худо-то ему

донельзя, и конец сему несчастью он уже вымаливает, кровавыми

слезами обливаясь и умываясь, - лишь тогда Бог, поверя ему и

убедившись в искренности мольбы и молитв его, в правдивости

раскаяний в собственных грехах и нелепых ошибках, лишь тогда, в

самую последнюю, безысходную, трагическую минуту приходит

Всевышний милостиво на выручку к заблудшему чаду своему.

Эта благодать, это высшее милосердие - как чудо, как символ, как

великая награда за страдания, за тяжкое прозрение, за

просветление грешной души и страстный порыв ее к

самоочищению и самосовершенствованию, к переходу на путь

истинный, к поклонению и к восхвалению Бога, его мудрого,

всепонимающего и всепроникающего величия в нашем

беспредельном Мире.

В противоположность суровой, тягостной действительности сны

исполина своими неожиданными сюжетными хитросплетениями

вносили освежающую струю и скрашивали его убогое прозябание.

Причем сновидения, как и транс и медитации в бодрствовании,

стали еще и управляемы, напоминая сеансы компьютерной

графики или некое экспериментальное кино будущего, действие

в коем разворачивается по прихоти и заявкам самого зрителя, с

произвольно избираемыми (по сигналам с персональных ЭВМ)

сюжетами, артистами, антуражем, фабулой. Ввиду крайнего

истощения Дий зачастую уподоблялся совершенному йогу,

который, проявив даже самое незначительное волевое усилие,

попадает почти в любую желаемую ситуацию, улетает в свои

детские палестины или на другие планеты, звезды, встречается с

самим собой - отроком или юношей, может без труда увидеть

дорогих ему людей, давным-давно потерянных, на встречу с

которыми иссякли всякие надежды. Главное же, за что Дий любил

сны, отчего всякий раз с трепетом ждал ночи, с отрадой и

глубоким вздохом облегчения погружаясь в забытье, было то, что

во снах он встречался с человеческим, народным, старинным

русским миром и чувствовал себя там - человеком. Потому-то

сны и стали для него настоящей, истинной и желанной жизнью,

пребывание же в объятиях Спрута воспринималось им как

бесконечный, обрыдлый и кошмарный сон.

На этот раз ему привиделась картина, отразившая самые

глубинные, в подсознании затаенные, трепетные и совсем уж

вроде несбыточные его упования. Снилось, будто чудище

прекратило свои ночные прогулки в океане, ослабело и по утрам

непривычно долго дремлет в оцепенении, не подавая признаков

жизни даже с припеком солнечных лучей, когда им обыкновенно

совершались освежающие подводные прогулки в ближнем гроте

с отстоявшейся, прохладной водой. Наконец однажды утром, часу

в десятом, осьминог вдруг обмякнул, ослабив тиски объятий, и

стал вяло отрываться всеми своими присосками от тела Дия, и

освободившиеся участки кожи сразу же начинали невыносимо

гореть и чесаться, но унять это изнуряющее жжение не было

никаких возможностей. Опадали на песок одно за другим вялые,

обессилевшие щупальцы. Закрылись и запали глубоко в глазницах

еще недавно ужасавшие Дия, похожие одновременно на коровьи и

на человеческие, леденящие душу глаза, пристальные,

немигающие, сверхвыразительные в своей немоте. Обвис в

зияющем ротовом отверстии полураскрытый клюв. Съехал набок

пожухнувший, дряблый мешок некогда блестящей

сизо-мраморной неуязвимой мантии, роскошным плащом -

капюшоном закрывавшей туловище монстра.

Затем Спрут, свалившись на песок и словно бы уже опасаясь Дия,

попытался отодвинуться от него подальше, к ближним камням.

Но тут же, едва стронувшись с места, обмяк и замер,

превратившись в подобие огромной серой массы непонятного

происхождения. Наконец стремительно блекнущее, теряющее

безвозвратно все свои яркие, фантастические,

торжествующе-спесивые, одурманивающие краски, когда-то

заворожившие и погубившие своими обманными метаморфозами

и блеском русоволосого богатыря, омерзительное чудище

отчаянными усилиями подтянуло к себе все грозные когда-то, а

теперь безжизненные, словно свитые жгутами старые половые

тряпки, щупальцы, судорожно попыталось подвернуть их под

себя, но не смогло уже этого сделать, замерев и распластавшись

серой оседающей массой вблизи мокрых камней. Бесформенный

сей мешок, напоминавший теперь кучу высыпанного на дороге

строительного раствора, засмердел ужасающе под жарким

солнцем, разлагаясь, истекая мутной влагой, подобно гигантской

студенисто-стекловидной медузе, выброшенной на берег.

На Дия пахнуло невыносимым зловонием, но не было совершенно

никаких возможностей поднять бесчувственно-ватную руку, чтоб

зажать нос. Вдобавок его ошеломила оголенность и

незащищенность собственного тела, словно с него сняли кожу, и

полярный холод сжимал и сковывал его, хотя солнце все жарче

пригревало, и влажный от недавнего прилива песок источал

нагретый, душный воздух. Он вздрогнул от странной, почти

пуховой легкости своего тела, наконец освободившегося от

тяжкого, холодного и скользкого чудища, с его мучительными,

всепроникающими, непрерывно сосущими присосками, потом его

затрясло, как в сильнейшей лихорадке, и не столько от холода,

сколько от панического осознания полнейшего своего

одиночества во Вселенной. Дий с огромным усилием приподнял

тяжелую, словно свинцом налитую голову, и задержал на миг

лихорадочный взор свой на том жалком, сером, расплывающемся

дерьме, что еще недавно было грозным Хозяином, повелевавшим

его жизнью и смертью. Издав протяжный стон, Дий предпринял

попытку приподняться со своего умятого, почти закаменевшего

среди песка одра. Скрипя и сухо пощелкивая суставами,

чуть-чуть согнулись его тощие масластые ноги, приподнялись

руки с граблями кистей; загребая песок, он сделал несколько

неуверенных движений в попытке как-то опереться и помочь

телу повернуться хотя бы набок. Но рядом не оказалось

поддерживающих жесткой, наждачно-шелковистой хваткой

щупальцев, самому же встать было непривычно и страшно.

Гигантский полускелет, чудовищно нелепый и жалкий в своей

освенцимско-блокадной худобе, всхлипнув со старческой

слезливостью и протяжно, с надрывом застонав, безвольно

откинулся на спину и затих в изнеможении. "Кости мои

прилипли к коже моей и плоти моей, и я остался только с кожею

около зубов моих", - вспомнился ему стих из Книги Иова.

Давили гнетущий страх и полнейшая, парализующая волю

неуверенность в себе, а ледяной, могильный холод по-прежнему

безжалостно сковывал измученные члены. Дий, уже как о чем-то

спасительном, желанном, почти комфортном, мечтал и тосковал

о той, утерянной, пусть каторжно-тяжкой, но - прикрытости и

защищенности, которую обеспечивало ему долгие годы Идолище

поганое, палач и кровосос. И он уже ждал и жаждал... возврата,

воскресения своего хозяина - Спрута.

Сейчас он снова чувствовал себя совершенно одиноким во всем

Метамире, отчаявшимся и беззащитным, словно голый младенец

среди остывшей ночной пустыни, и космический холод

неумолимо сковывал его словно бы бескожее тело, подбираясь к

сердцу, все еще на удивление здоровому, гулко и мощно

бьющемуся в костлявой, ребристой грудной клетке. Оно, это

крепкое и неутомимое сердце, подаренное ему матерью, великой

труженицей, сердце, коим природа единственно, быть может,

удостаивает и выделяет среди других вечно усердных работников

крестьянского сословия, становой хребет нации, истинную соль

земли, родственных трудолюбивым муравьям, - оно, это сердце,

словно вечный двигатель, и теперь выручало и поддерживало его,

беспомощного, одинокого, стынущего у края бездны, небытия.

Столб белого огня, подобного крутящемуся вихрю на дороге,

вдруг вспыхнул вдали, излучая неяркий молочный свет, затем

медленно двинулся к Дию, усиливая исходивший от него поток

особенного, по-домашнему отогревающего и врачующего все

внутренности, как на русской печи, тепла. Послышалось

негромкое пение хора, напоминавшее Дию прекрасную литургию,

слышанную им однажды в храме Христа Спасителя в Москве,

очищавшую и выправлявшую душу, устремляя ее к высокому,

чистому, вечному. Волшебный поющий огонь остановился как раз

на таком расстоянии, чтобы согревающее Дия тепло не перешло в

беспокоящий жар. И все существо страдальца от близости этого

белого огня молодело, преображалось, наливаясь

необыкновенной, давно утерянной и позабытой им силой, какую

он ощущал в себе, будучи юношей.

"Встань, сын мой, и разомни кости свои, отягченные немочью от

великого лежания на скорбном одре, - раздался вдруг негромкий,

ровный и бесстрастный голос. - К возрождению своему потребно

тебе приуготовляться, посему отряхни с души и членов своих

сковывающий страх, немощь и морок неверия в свои силы,

насланные на тебя слугами Антихристовыми в беспечной

молодости и выморочной зрелости твоей, кои терзали тебя и

унижали несказанно десятки лет. Выжил же ты и уцелел

единственно благодаря молитвам Богородицы, заступницы твоей

неустанной, и родителей своих, кои и на небесах за тебя просят и

взывают, поддерживая той трепетно-хранительной любовью

слабый, колеблемый злыми ветрами огонь в хрупком сосуде

твоем. Покайся, молись истово и верь в свои силы - глубинные,

неистребимые, и Господь спасет тебя, подвигнет на новую жизнь,

достойную тебя, твоего далекого прошлого, славных, великих

праотцев твоих и всей Святой Руси. Аминь!"

Дий, лучась слезами помолодевших глаз, улыбался, вслушиваясь

в звучание неведомого голоса, стараясь не пропустить ни единого

слова в этой исцеляющей, возвышающей, убеждающей речи.

Потом он потянулся сладко, до хруста в костях, сжался всем

телом, словно туго скрученная пружина, и легко, как бывало в

юности, подхватился и встал на ноги, выпрямясь во весь свой

огромный поднебесный рост, удивленно и радостно оглядываясь

вокруг. Слегка кружилась голова, но руки и ноги были на

удивление послушны, крепки, надежны, и он бодро пошагал по

мягкому, ласкающему голые ступни песку в сторону дальних

огней города, контуры строений величественной архитектуры

коего еще просматривались в сиренево-фиолетовой дымке

сумерек. Шел Дий свободно, пружинистой походкой, и радость от

ходьбы была приятна вдвойне, оттого что теплый песок согревал

ноги, а ветер с океана освежал разгоряченную голову и мощную

грудь, жадно вдыхавшую влажный солоноватый воздух.

Единственное, что начало слега беспокоить его после примерно

получаса ходьбы, было то странное обстоятельство, что дальний

тот город с сиявшими пестрыми огнями ничуть не приближался, а

как бы даже отодвигался - с той же скоростью, с какой Дий шел к

нему. Становилось все яснее, что город теперь находился дальше,

чем был в начале похода к нему. Удивленный Дий ускорил шаги,

затем побежал, делая своими длинными ногами огромные

прыжки, но результат был прежним, и это повергало его в страх и

отчаяние.

Наконец удрученный странник остановился, обнаружив в

темноте камень, сел на него, устало ощущая его нагретую

солнцем шершавую поверхность. Перед ним расстилалась темная

водная стихия безбрежного океана, притихшего и только слегка

шелестевшего у берега пенной волной. Дий поднял голову к

звездам, растерянно и умоляюще всматриваясь в их неоглядную,

маняще-недоступную россыпь, ощущая себя ничтожной

пылинкой пред этим безмолвным и неоглядным алтарем Творца и

вечности. Вглядевшись пристальней, он удивился тому, что

знакомые с детства Стожары, или Млечный путь, состояли не из

одного, а из двух гигантских шлейфов, и расположены они были

... крестообразно. Огромный звездный крест, загадочно мерцая,

величественно осенял землю, и потрясенный Дий опустился на

колени, зашептав озаренно вспыхнувшую в памяти любимую его

отцом молитву: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя,

Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым..."

После заключительного "Аминь!" воспрянувший путник

явственно почувствовал рядом с собой присутствие Создателя,

Его воли и в мощном дыхании водной стихии, и в дуновении

ласкающего ветра, и в начертаниях вещих знамений на трепетном

пологе ночного неба. Он был рядом, вместе с ним и в нем самом

пребывал всегда, не оставляя его, Дий это ясно теперь сознавал,

ни на миг. Он, Всевышний, вел и направлял своего падшего раба,

заблудшего в скверне ребячливого безволия, безалаберности и

самопредательства, разрушительного атеизма, множества других

прегрешений, по единственно верному пути - вектору, вопреки

всему приближавшему истерзанного исполина к спасению и

возрождению при единственном условии: если он, Дий, будет

пребывать в непрестанном труде и покаянии, моля о прощении

как о высшей благодати.

Осознав в себе столь вдохновляющую истину - доминанту,

богатырь уже ничего не боялся, даже своего иссушающего

одиночества посреди огромной Вселенной, ибо убедился отныне,

что пребывает в ней не один, а рядом с Богом и в Боге,

погруженный в него вместе со всем Метамиром, Им

поддерживаемый и неуклонно направляемый к спасению души.

Русоволосый волот встал и смело зашагал вперед, в ночь и мрак,

где уже не видно было никакого города-миража, фата морганы, а

лишь яркие указующие и путеводные светила, кои есть семафоры

и маяки Божии и потому, он в этом уже не сомневался, выведут

его на истинную дорогу - рано или поздно.

В ГОСТЯХ У ДРАКОНА

... Ныряя в прохладной воде у ближних скал, Спрут неожиданно

ощутил тончайшую вибрацию нервных волоконцев в одной из

своих желез: то был сверхчувствительный орган глубоководной

связи, скрывавшийся под мантией. В замысловатых комбинациях

прерывистых сигналов без труда расшифровывался энергичный

текст срочного вызова его на рандеву в Тартар. Мешкать было

нельзя, ибо шеф не прощал опозданий и беспощадно наказывал

каждого нарушителя его указаний. Плыть в такую даль,

опускаться на глубину свыше одиннадцати километров ему,

признаться, не очень-то хотелось. К тому же море штормило, и

бушующие волны с кипящими седыми космами гулко ударялись в

скалы, взметая ввысь фонтаны соленой воды. Но Спрут был

дисциплинированным функционером Красного Дракона.

Обтянув мантией щупальцы, собранные в пучок, и приняв форму

обтекаемого снаряда, он включил на полную мощность свой

реактивный "двигатель" и быстро достиг выхода из бухты, где дно

резко обрывалось в пугающие глубины. Погружаясь в темневшую

жуткую бездну, он после нескольких мгновений услаждающего

безмолвия услышал нарастающий шум самых различных звуков

подводного "эфира": щелчков, постукиваний, потрескиваний,

писков, похрюкиваний, легкой барабанной дроби, вкупе

подтверждающих истину, насколько болтлива на самом деле

водяная живность, посрамляющая расхожую поговорку: "Нем -

как рыба".

Водная толща темнела, холодела, полнилась странными звуками,

наконец засветилась призрачно, замерцала множеством

разноцветных обманно-завлекательных огоньков, украшавших

хищников для приманки легковерной добычи. На мелкую рыбу

Спрут не обращал внимания, но животные покрупнее вызывали

усиливающуюся тревогу. Поодаль и вблизи проплывали огромные

черно-белые касатки, пронзительно "переговариваясь" меж собой,

хищно кружили акулы различных видов, головастые и глазастые

глубоководные рыбы, опасные своими страшными шипами и

колючками-шпагами, странные, ни на что не похожие химеры,

медузы, скаты, огромные кальмары. Спруту приходилось

лавировать среди них и быть крайне осторожным и

осмотрительным, чтоб не наколоться или даже быть

растерзанным, проглоченным одним из тех чудовищ с

ужасающими челюстями, в коих зубы-бритвы располагались в

несколько рядов. Одна из глубоководных акул, пучеглазая, со

сплющенными головой и телом, отделившись от своей стаи,

стремительно бросилась за осьминогом, вытянутой хвостатой

"бомбой" летевшим вертикально вниз, в черные глубины. Вмиг

почуяв смертельную опасность, Спрут резко притормозил и,

изменив направление, прянул в сторону, затем сиганул "свечой"

вверх, развернулся и снова бросился вниз и этими

беспорядочными зигзагообразными маневрами сбил с толку

раззадорившуюся в охотничьем азарте хищницу.

Пока добирался он до сверхзасекреченного грота в рифтовой

расселине, едва не погиб, чудом выскользнув из зубов

огромнейшей касатки, неожиданно вынырнувшей откуда-то

сбоку, из темноты. Спрута едва удар не хватил, когда он на

секунду оказался в раскрытой пасти размером с пещеру. С трудом

удалось избавиться и от гигантского кальмара, крепко

ухватившего его поперек мантии, когда наш осьминог проплывал

над черным кратером, венчавшим вершину подводной

вулканической горы. Еще несколько едва различимых в

придонном мраке силуэтов странных глубоководных страшилищ,

полудинозавров - полузмей, попытались расправиться с

выдохшимся путешественником, но и этих ловушек удалось

избежать благодаря молниеносной реакции, ловкости, умению

головоногого виртуозно маневрировать в самых неожиданных,

порою безвыходных условиях и ситуациях. Кроме того, не

следует забывать, что Спрута постоянно опекал ангел бездны, или

аггел, оберегавший его повсюду, где бы тот ни находился.

Глубокая рифовая долина, рассекавшая срединно-океанический

хребет, протянувшийся по дну на тысячи километров с севера на

юг, во многих местах светилась буро-багряными огнями магмы,

вытекавшей сквозь трещины в тонкой земной коре; она тут же

охлаждалась в бурлящей, кипящей воду и застывала в виде

"языков", "подушек" и прочих бугристых пористых

нагромождений. Подземный жар и порядком нагревшаяся вода

отпугивали крупных хищников далеко вокруг, и Спрут спокойно

плыл вдоль рифта, согреваясь после долгой дороги в ледяной воде

на пути к замаскированному отверстию в заветную пещеру. Он

вскоре обнаружил его под знакомым утесом-завалом из остывшей

магмы, проник в темный туннелеобразный грот, затем осторожно

поплыл вперед, ощупываемый и узнаваемый по пути крупными

сторожевыми осьминогами и колючими пучеглазыми химерами.

У входа в главный тронный зал, где царил Красный Дракон,

дежурили огромные свирепые осьминоги-церберы,

единоутробные братья Спрута. Несмотря на самые тесные

родственные отношения и совместное воспитание в адском

пансионе, трое головоногих намертво обхватили гостя, сдавили его

и не отпускали до тех пор, пока не поступило указание

пропустить его в зал. Вытянувшись в длину, насколько это было

возможно, и благодаря этому значительно уменьшившись в

диаметре, Спрут стремительно преодолел особый лаз-шлюз, по

мере продвижения гостя мгновенно перекрывавшийся особыми

заслонками из дунитовых плит, дабы не затопить ненароком

подземное прибежище Сатаны.

Грозный повелитель Нечистой силы возлежал своим огромным

чешуйчато-костистым телом на широком, как теннисный корт,

возвышении, устланном мягкой подстилкой из влажного мха и

шелковистых водорослей. Семь страхолюдных голов его

бодрствовали, поблескивая стеклами пенсне. На всех семерых

досталось десять рогов, поэтому три головы в центре, наиболее

крупные и самые зловещие, в их числе и лысая, шаровидная, были

двуроги. Семь царских диадем, сверкая драгоценными камнями,

высились пирамидкой в углу. На двух соседних подиумах,

располагавшихся ниже, блистали своими откормленными

мастодонтовыми телесами семиглавый Зверь из моря, тоже с

десятком рогов, увенчанных сверкающими бриллиантами

диадемами (на головах его, помимо рогов, кровавыми литерами

выступали имена богохульные, ноги напоминали медвежьи лапы,

а широкая пасть с багровым языком походила на зев бегемота), и

Зверь из земли, заместитель первого, с огромными бараньими

рогами, кротким ликом сытого тигра и голосом Дракона.

Особенно зловещей, по свидетельству Иоанна Богослова в его

"Откровении", стала роль последнего Зверя, обольстившего всех

живущих на земле и заставившего племена и народы сотворить

Образ зверя, ипостась Зверя из моря, похожего на него всем, даже

исцеленной смертельной раной. Затем бараннерогий вложил дух в

тот говорящий и действующий Образ зверя и под страхом смерти

заставил все народы поклоняться этому ужасающему и

карающему идолу.

Тронный зал был огромен, как самолетный ангар, с высокими

каменными сводами, украшенными свисавшими отовсюду

сталактитами, похожими на трубы гигантского органа. Благодаря

искусной подсветке "трубы" те светились и переливались

разноцветными огнями, и все это сооружение напоминало

радужную карусель всполохов северного сияния. Спрут

давненько не был здесь, потому слегка даже заробел,

появившись в бассейне у подножия тронного ложа властелина.

Из темной воды, игравшей отблесками новогодних огней,

выступала и тянулась вверх мраморная парадная лестница.

Гость-служака расположился на нижних ступенях ее так, что

все его порядком уставшее и продрогшее естество покоилось в

теплой воде, подогреваемой близостью каменных плит,

граничивших с раскаленной магмой Земли.

- Итак, досточтимый сэр, вас можно поздравить с продлением

мандата на вашу историческую миссию великого кормчего и доки

по перековке русоволосого мужика, быдла и простофили

несусветного, полновластным диктатором, нянькой и ваятелем

коего вы являетесь вот уж восьмой десяток лет? - громоподобно

обратился к нему семиглавый десятирогий Зверь из моря, отчего

задрожали каменные своды вместе с огненно-радужными

сталактитами, издавшими при этом гармоничный хрустальный

перезвон, который долго потом витал в кондиционированном

озоновом воздухе пещеры. - И каково ваше личное отношение к

резолюции недавнего чрезвычайного шабаша наших доблестных

сил?

Все пятнадцать змеегорынычевых голов, мерзко осклабясь и

ощерясь верблюжьими ртами, воззрились, вытягивая шеи, на

оглушенного осьминога. Они словно бы уже знали заранее (это

было видно по довольным усмешкам сверкавших за стеклами

очков глаз) ответ своего прислужника, прочитав его в

округлившихся, искательных зенках Спрута, и только для

проформы хотели услышать подтверждение своему заключению.

Безголосый гость после непродолжительной паузы отозвался

(через посредство своей переговорной железы), и мяукающий,

подобострастный отклик его, пропущенный через усилители,

зазвучал в зале.

- Премного благодарен вам, всевеликие, за добрые слова и доверие

ко мне, многогрешному. Миссия моя, как ведомо вам, тяжка и

неблагодарна - по ничтожным результатам усилий моих за

столько лет. Подопечный мой Дий, коего недоброжелатели мои

именуют страдальцем и жертвой, оказался не в меру ленив,

неразворотлив, да к тому же еще и дремуче бескультурен. Не эти

б его наследственные родимые пятна да не иссякни в нем начисто

былой энтузиазм, стахановское усердие и трудолюбие, не ослабни

начисто дисциплина и послушание, мы бы с ним, кажется, давно

достигли поставленной вами цели, построили б разлюбезное

когда-то его сердцу светлое будущее. Сейчас же этот "страдалец"

взял за моду много дрыхнуть, мудрствовать да бездельничать, то и

дело впадает в досужие, несбыточные мечты, грезы, поесть же и

выпить требует что получше, повкуснее. Сладу с ним нет,

всемудрые, и если б не клятва моя пред вами да не освежающие

океанские прогулки, я б ни за какие блага и награды не ужился с

таким беспросветным, безнадежным обалдуем. Кстати, на сейме

был затронут вопрос об альтернативной кандидатуре на столь

тяжкий пост идеолога и перековщика, и я, собственно, не против

уступить сию "синекуру" любому лицу или группе менторов, кои

отважутся занять ее.

- Разговоры насчет замены вам, сеньор, весьма проблематичны,

если не сказать больше - пустопорожни, - забухал оглушающим

бубном в замкнутом каменном пространстве глас одной из

центральных голов самого Красного Дракона. - Так что с вас,

уважаемый головоногий, именно с вас будет весь спрос за

нынешнюю и будущую участь русоволосого богатыря, впрочем,

весьма изрядно уже измятого и обескровленного вами (и даже, не

скроем, весьма сильно внутренне деформированного и

оболваненного вашей милостью в пылу революционного ваяния,

лепки, выковки, так сказать, нового человека), почти необратимо

мутировавшего в нужном направлении за минувшие десятилетия.

На вашем месте я бы руководствовался теперь известной русской

пословицей: "Коли взялся за гуж... "Спасовать сейчас, на

решающем, переломном этапе перековки богатыря - значит

позорно расписаться в полной своей несостоятельности как

идеологического и политического деятеля, предать великое дело

научного сатанизма, не оправдав высокого доверия синклита

Антихриста. За такое слабодушие, милейший, по головке не

гладят, и кара засим может последовать крайне суровая. Что же

касается того строптивого черта из отдела внешних сношений,

ударившегося в невиданную ересь, и так называемых демократов -

леших с бесенятами из задних рядов, устроивших вам на сейме

безобразный афронт, так на чужой (и худой, паскудный) роток,

давно говорено, не накинешь платок. Мы с вами должны быть

неуязвимы и стоически невозмутимы в таких ситуациях, аки

олимпийские боги. Мало ли что словоблудствующие

деструктивные элементы могут наболтать под дырявую дудку

гласности и перестройки. Пусть себе выговорятся, пар лишний

повыпустят, а там обстановка изменится, "демократы" споткнутся,

и все встанет на свои места...

Повторяю, вы обязаны быть в нынешней ситуации предельно

спокойны, даже кротки - внешне, но по-прежнему должны

продолжать, собрав волю в стальной большевистский кулак, свое

историческое дело - во исполнение великой клятвы, данной вами

пред высшим политбюро ада.

- Отлично все понимаю и рад служить Вам до конца, Ваше

Греховнейшее Люциферское Величество, - смиренно

ответствовал Спрут через усилители. - Но как, какими мерами и

путями преодолеть главную трудность - почти полное неверие

Дия в саму возможность построения светлого будущего, его

сомнения в том, что и я тоже способен перестроиться, стать более

гуманным, демократичным, по-прежнему занимая авангардную

роль в его перевоспитании. Ведь Дий, насколько я понял, теперь

почти начисто отвергает научный социал-сатанизм, напропалую

критикует все наши святыни, лозунги, теоретические установки.

Мало того, он уже возмечтал самостоятельно подняться на ноги,

о полном своем возрождении и обновлении помышляет, то и дело

вспоминая давнее свое святорусское прошлое. Теперь я для него,

выходит, уже помеха, чуть ли не самая реакционная,

сковывающая его благородные устремления сила. Дий уже

впрямую, святотатственно отвергает Образ зверя, памятники его

рушит, мерзко сказать - в религию ударился, часто молится,

поминает имя Христа, заклинает силы небесные помочь ему

освободиться от пут...

Долго молчали головы, хмыкали, переглядывались и

перешептывались, при этом явственно слышался зубовный

скрежет, богохульные слова, крепчайший боцманский

многоэтажный мат.

- Что-то где-то вы упустили, промашку дали, досточтимый сэр, -

приглушенным голосом Дракона, щуря блестевшие под белесыми

ресницами плутовские глаза, заговорил доверительно двурогий

Зверь из земли, помахивая огромным пушистым хвостом. -

Величественный и нетленный Образ зверя создавался нами с

таким трудом, злая душа в него великая была вложена, и народы

вполне уверовали в этого грозного и одновременно доброго Идола,

трепетали пред ним и его именем, поклонялись (и сейчас многие

поклоняются) ему истово. Теперь вдруг все насмарку? Да вы

просто слюнтяйство проявили, вожжи выпустили, камрад,

забросили идеологическую, цвето-музыкальную работу,

пропаганду, постоянную и каждодневную, пустили на самотек -

вот где собака зарыта! Пораскиньте-ка лучше мозгами, обновите,

очеловечьте, поелику возможно, Образ зверя, вдохните свежую

струю в возвеличивание его культа, победоносного его учения. А

вы бесхребетность явную допустили, по течению поплыли,

ослабив весла. Любые меры, приемы и способы тут хороши будут,

вплоть до искусственной голодовки всеобщей, как в начале 20,

30-х гг., лишь бы поправить положение и вернуть все на круги

своя. Еще раз умело сопрягите Образ зверя, его теоретические

установки с благами построения светлого будущего, с выгодами

соцсатанизма для простых людей, заверьте, убедите массы, что,

только руководствуясь нашими идеями и поклоняясь этому

Идолу, свято используя его статьи и разработки, можно реально

достичь конечной цели. И никаких святотатств, глумлений по

отношению к революционному Идолу, его мемориалам нельзя

допускать, это же наше знамя, ось, скала неколебимая! Иначе

вся политика наша вместе с идеологией, с таким тщанием

созидавшиеся в течение века, окончательно рухнут и

рассыплются, как карточный домик. Призовите для новых

теоретических разработок лучших, талантливейших, изощренных

в софистике и соцпопулизме ученых, политологов, социологов

литераторов - разбойников и чародеев пера. Учредите, к примеру,

некий орден, наподобие религиозного, монашеского, иезуитского,

из молодых, энергичных и бесцеремонных людей, создайте,

наконец, международную Армию коммунистического спасения,

чтоб ее члены и бойцы, воспитанные фанатиками и златоустами

большевизма, рьяно и напористо несли нетленные идеи в массы,

возрождая былую слепую и простодырую их веру в торжество

научного сатан-социализма, в истинность

лукаво-прельстительного учения Антихриста. Тут, в этой

важнейшей работе, необходим повседневный, непрерывный бой,

бескомпромиссная борьба, нужна вера безграничная наших

сторонников в силу и незыблемость марксистского учения, чего

не достичь без умелой, талантливой и повсеместной его

пропаганды. Огненная вера нужна, как в годы жизни и великих

трудов Идола! И пропаганда этой веры должна быть -

искрометная, убеждающая, непререкаемая! А вы все на самотек

пустили, забыв, что только броско и привлекательно

упакованная идеология, политика, какой бы дурно пахнущей она

ни была, только воинствующий, наступательный порыв способен

вновь зажечь и завоевать умы косных, алчущих чуда и новых

кумиров масс, завладеть башкой того же тупого упрямца и быдла

Дия. Наиболее же рьяных, незаурядных, выдающихся

противников наших, всех этих крикливых

демократов-правдолюбцев, вроде того пресловутого черта из отдела

внешних сношений, необходимо нейтрализовать,

скомпрометировать, ошельмовать и обезвредить, только - умело,

осторожно, со всей дьявольской изворотливостью, чтоб, как

говорится, комар носа не подточил. И печать, телевидение,

вообще все средства массовой информации, их материальную базу

ни в коем разе не выпускать из рук, и чтоб действовало все

безостановочно, на полную мощность, факты чтоб были

профильтрованы, сбалансированы, с убедительной аргументацией

в пользу великих и нетленных идей Антихриста.

- Мне кажется, сейчас это может уже не дать нужного эффекта,

может не пройти, мозг Дия, его настроение, мировосприятие,

миропонимание в последнее время претерпели заметные и почти

необратимые изменения, - снова загундосил, замурлыкал,

замудрствовал Спрут, вызывая нарастающее раздражение

Красного Дракона, его помощников. - Что-то в нем, мне кажется,

изменилось коренным образом, произошел некий качественный

сдвиг. На веру он уже ничего не желает принимать, кроме

религии, в которую самозабвенно, истово ударился с недавних

пор, причем заметно окреп после этого и психологически, и

морально, стал непримиримым, злым, раздражительным. Как же

мне с ним, с таким, работать теперь?

- Реконкиста, сэр! Последовательная, энергичная,

изобретательная, умело подготовленная, а где-то, смотря по

обстоятельствам, и жесткая, силовая, бескомпромиссная, -

подытоживал беседу - инструктаж Зверь из моря, щеголявший

именами богоухальными на семи своих динозавровых головах,

поблескивая драгоценными диадемами на замысловато

закрученных своих рогах. - Надеюсь, вам не в новость сие слово?

Вспомните бесстрашие испанцев, отвоевавших территории своей

страны, невзирая на яростное сопротивление мавров. Кстати,

прочтите заодно и "Песнь о моем Сиде" - прекраснейшая поэзия!

В другой раз как-нибудь поговорим об Игнатии Лойоле и методах

работы ордена иезуитов по овладению умами толпы.

Победоносных успехов вам и вашей эпохальной миссии на Земле,

досточтимый мэтр! И будьте также тверды, коварны и

непреклонны в делах, как наша славнейшая креатура - Иосиф

Сталин!

Возвращался Спрут в отвратительнейшем настроении, и потому

вся окружающая обстановка в океане, привычная ему сызмалу,

была на сей раз угнетающе тяжка, давила и страшила невероятно.

Все вокруг словно бы ощетинилось, взъярилось от одного только

его присутствия здесь - как чужака, как опасного соглядатая - и

выжидало, кажется, подходящий миг, чтоб уничтожить,

раздавить, растереть его в кашицу, в органический

субстрат-пасту, деликатес для зоопланктона. Давление на

километровых глубинах, вполне сносное и терпимое в прошлом,

сейчас казалось смертельно опасным, и, мчась в паническом

разгоне наверх, Спрут чувствовал явственно и остро: стоит ему

сейчас хотя бы чуть-чуть расслабиться, допустить малейший

спад бойцовского сопротивления сверхэкстремальной среде,

малейший сбой высшего напряжения воли (благодаря коим его

тело и пребывало в плотном, упругом напряжении, сохраняя

способность противостоять огромному давлению воды), и он

будет расплющен в лепешку, в бесформенный студенистый

ошметок, который тотчас же слопают рыбы. Холод глубин с

особенной, колюще-обжигающей остротой пронизывал и

сковывал все его цепенеющее, налитое невероятной усталостью

естество, незримо хранимое ангелом бездны.

Два чувства - страх и нерешительность, почти неведомые ранее,

господствовали теперь в нем, окрашивая все окружающее в самые

мрачные тона. Он не ощущал уже той прежней,

барственно-наглой и безграничной уверенности в себе, в своих

силах и возможностях, окончательно теряя веру в успех своей

исторической миссии правофлангового сатаниста и

фукционера-палача, занятого почти две трети века

насильственной перековкой русоволосого детины, казавшегося

теперь, когда осьминог был вдали от берега, настоящим, без

износу, Иваномбессмертным, с коим и за тысячу лет никакими

ГУЛАГами, никакими геноцидами и голодным мором не

управиться: он будет только чахнуть да за жизнь свою клещом

цепляться, как обобранный и ободранный вконец, но не

сдающийся колхозник. Поощрительные слова и речи, слышанные

еще недавно там, в соседствующем со всепожирающим огнем

магмы Тартаре, казались ему теперь всего лишь риторической

фальшью, выспренней пропагандистской театральностью. Отныне

и он, Спрут, подражая тем идеологическим воротилам, станет

вероломным и коварнейшим Иудою, вот только отсутствие

былой всепобеждающей самонадеянности повергало его в ужас и

отрешенное оцепенение, сравнимое с состоянием пилота,

потерявшего всякую надежду вывести свой самолет из глубокого

штопора.

С большим трудом удалось ему избежать опасностей на пути к

поверхности, да и то за счет развития до невероятного, небывалого

предела скорости всплытия (хотя этот форсаж и мог грозить ему

весьма неприятными последствиями), когда хищники и смутно

различимые глубоководные змеи-горынычи не только не

успевали пустить в ход свои зубы, клешни, щупальцы, иглы, но

лишь на доли секунды могли различить несущееся мимо них из

глубин к поверхности вытянутое кометообразное серое существо.

К ИСТОКАМ КАТАСТРОФЫ

... Воистину благодать великую, как спасательный круг тонущему,

послал Бог страстотерпцу Дию - в виде этих вещих, исцеляющих

душу снов, и виделось в них самое отрадное и родное. Пред

растроганным, взволнованным до спазм в горле Дием теперь

часто являлась мать его одряхлевшая, с редкими седыми прядями

на голове, с глазами мученически-испуганными, выцветшими и

побелевшими от горя и слез. Тихо, неслышно, словно бы из

воздуха материализуясь, являлась она перед сыном (Спрут в тех

снах отсутствовал), клала изработавшуюся, воскоподобную,

клешнеобразно-корявую (Дию же она казалась прохладною и

бархатно мягкою, словно шелковистая ладонь Февронии) руку

свою ему на лоб и, как в далеком детстве и отрочестве,

успокаивая и отгоняя все тревоги, читала ему

заученно-старательно, сбивчиво и нараспев из Евангелия или

Псалтыри любимые ею места, и как раз те, что укрепляли волю к

жизни, веру в Бога, и, следовательно, в себя, в свое непременное

выздоровление и возрождение, подсобляли восстановить в памяти

то, необходимейшее христианину, что он упустил или

запамятовал - по беспечности и себялюбию молодости, а позже -

уже вследствие бравады атеизма, неудержимой трансформации,

искажения сознания и оглушающих мук, в кои ввергнул его Враг

рода людского.

Сдерживая тяжкое, с хрипами в груди, дыхание, Дий внимал

чтению Евангелия от Иоанна. Преследования Христа, его

страдания, добровольно принятые во имя спасения людей,

укрепления их веры в Бога, - все описанные там хождения Иисуса

по мукам находили в его душе особый отклик. В чем-то главном,

тернисто-мученическом, Дию смутно виделось сходство его

рокового жребия с горькой участью Спасителя, и эти прямые или

косвенные аналогии вызывали в нем благоговейный, очищающий

катарсис. Размышления о Христе побуждали его еще настойчивее

искать причины и смысл своей трагедии. Еще и еще раз просил он

мать повторить 16 и 17 стихи из третьей главы: "Ибо так возлюбил

Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий,

верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную". "Ибо не

послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир

спасен был через Него".

- Матушка, - обратился вдруг Дий полушепотом, с дрожью в

голосе, - за что же и во имя чего нам участь столь горькая

послана? Я-то своими мучениями кого спасти - научить должон?

- Прогневили Бога мы, дитятко! - тоненько запричитала мать,

склоняясь к нему и глядя прямо в глаза, а потемневший взгляд ее

напомнил ему строгую Богородицу с иконы в их доме. - Ох,

так-то прогневили, не знаю, когда и отойдет Господь сердцем

своим да и к нам вновь повернется. Может, муки твои (и наши с

отцом, да и Февроньины, поди, не меньше, не легче твоих-от) - в

назидание всему миру, во спасение его от заблуждений, чтоб

другие народы не допустили столь великого греха, что мы у себя

на Руси дозволили бесам содеять. Явление Богоматери было летом

1917 г. в португальском селении Фатима, катастрофу у нас она

предсказала и то, что Русь отпадет от Бога, но со временем

вернется в его лоно и спасет мир, чтобы все души народов

совокупить в себе. Главное-то свойство русской души и

культуры, как сказывал еще Ф. Достоевский, - доброта и

всемирная отзывчивость. Потому, знать, и уловлена она была так

легко немудрящей химерой и бредом всеобщей справедливости и

уравниловки, от коей все беды наши пошли, в измор народ

ввергнут. И церковь наша все нищету да бескорыстие славила,

богатство учила презирать, а что из этого вышло-то?

- Да чем так уж прогневили мы Бога, матушка, ведь и другие

народы не ангелы, не менее нашего, чай, грешили, он же -

милосерд и любит людей, коли ради спасения их пожертвовал

Сыном своим? - начал горячиться и ворочаться Дий. - Участь-то

моя так лиха, так лиха, врагу кровному этакого не пожелаешь...

Ты же повторяла не раз, что без Его воли и волос с головы не

упадет. Его, значит, промысел, согласие такое было, чтоб мне

доля страшная досталась, а? Всю жизнь мучаюсь, словно в геенне,

в преисподней, на отшибе где прозябаю последним проклятым,

как в петле, чувствую себя, а просвета впереди - почитай,

никакого... Где ты, смертынька моя!

- Успокойся, охолони ужо сердцем и не ропщи так на Господа,

сынок, не то заест кручина-лиходейка, - мать снова положила

свою прохладную руку ему на лоб. - Бог не нянька, свобода воли и

поступков нам дадена - как испытание нам. Аль без вины муки

принимаешь, вспомни-ка себя? Верно ведь говорится: "Чем Бог не

накажет, того не понесешь". Давай вместе поразмыслим, каким

таким млеком зазорным Русь привлекла и вскормила на груди

своей Антихриста, в капкан коего и ты потом, по лености да

легковерию, угодил? Ведь он, нечистый, уже с середины XIX века

скверной и серным запахом явственно обнаружил свое

присутствие у нас и открыто стал набирать силу, матереть,

разрастаясь в злобно-завистливых душах и делах

предшественников "бесов революции" - народных демократов,

начиная с их дядьки ярого - В. Белинского (Дий понял, что не

мать уже, а священник или учитель ведет с ним

душеспасительно-просветительские речи). От них, от этих

"запевал", и началось, и пошло-покатилось к греху страшенному,

к падению Руси и наказанию нам великому.

- Послушай только, как метко, одним штрихом охарактеризовал

того "неистового Виссариона" и его "методу" другой великий

разрушитель основ наших - А. Герцен, описывая московские

гостиные: "... куда иногда падал Белинский, начисто выжигавший

вокруг все, что ни попадало под руки". Да, царь Николай I

громадный ущерб нанес развитию страны, жестоко расправившись

с декабристами, вслед за Петром и Екатериной укрепил надолго

власть помещиков и чиновничества, обрекших нацию на сотню лет

бесправия и гражданской, демократической недоразвитости. А

Европа тем временем рванула от нас далеко вперед и через серию

локальных революций завоевала и человеческие права, и свободу

сословий, собственности, и возможность раскованного развития

хозяйства. Абсолютистская же Россия, по Ф. Тютчеву,

уподобилась утесу пред революционным морем Запада. Вот

тогда-то и вышла наружу та ржавчина, та раковая опухоль, что

постепенно разъела и поразила позднее наш (здоровый в

общем-то, хотя социально и недоразвитый) организм. Все эти

демократы-разночинцы, разбуженные и растравленные до

бешеного каления В. Белинским и А. Герценом, обрушили свою

желчь и ненависть неудачников, интеллигентов-недоучек, голи

перекатной не только против царей и государства

(эволюционизировавших уже, кстати, в цивилизованное русло),

но и против питающего всех хозяйственного благополучия, честно

нажитого богатства, против крепкого мужика. Эту свою

суперненависть к фундаментальным основам общества они потом

заложили (поистине бомбой замедленного действия) в поток

серых, раздраженно-мстительных литературных произведений,

одурманивая народ самым роковым образом, прививая ему

люмпен-шариковскую психологию куражливо-беспардонных

босяков и захребетников, приведшую потом к абсурдному

обществу сатан-социализма, к болоту, из коего без Божьей

помощи нам не вылезти.

Все эти бесы - "выжигатели" (в духе Белинского) любые

недостатки, присущие каждому обществу, преувеличивали до

небес, раздували в пожар, все драматизируя и обостряя в России

до крайности, отметая разумные реформы и заклиная о революции.

Вместе с грязной водой и пеной социалистического шаманства

они вознамерились выплеснуть и ребенка, то бишь русский народ

с его трудолюбием и жизненными устоями. Ненависть к режиму Николая I

превратила их в маньяков-противников всякой власти, какой бы

конструктивной и позитивной она ни была. Эта пагуба

односторонности и породила Антихриста.

Потом вслед за теми чахоточными революционными демократами

народовольцы повыискались, от имени нашего, нас не спрашивая,

уже распоясались вовсю и террор-разбой творили, царя-батюшку

Александра II, воспитанника поэта В. Жуковского и друга Ф.

Тютчева, освободителя крестьян, на куски бомбой разнесли, когда

он уехал конституцию - основы будущей демократии -

подписывать. И недаром дошло до крови: ведь "заступники" эти

разные, Чернышевский, Добролюбов, тож поэт Некрасов, все к

топору звали - подталкивали простодушный народ. Стоны да

ропот только им везде и слышались, антонов-горемык, бурлаков,

заплаты, квас да мякину только и видели и воспевали, а вывод,

совет один у них был: "... дело прочно, когда под ним струится

кровь". Зло разрушительного нигилизма, замешанное на бреде

уравниловки, на окарикатуривании да третировании крепкого

мужика, купца, промышленника, как снежный ком, росло,

разбухало, заслоняя все доброе, истинное, корневое. Зло и грех

великий несли нам, неистово подталкивали к нему все те не

изолированные вовремя от общества (вот вам и зверства царизма,

и свирепость цензуры!) доброхоты да скулители - радетели о доле

народной (анафема им всем!), не желавшие и видеть того, что

народу послабление постепенное, земля, воля давались.

Страшный люцифер, дьявол смуты, словоблудства и разрушения

обуял всех тех "заступников народных", как сами они себя

величали, на деле боясь и презирая тот народ, да и он их чаще

всего вилами встречал. Кого воспевали, кого превозносили, ставя

за образец? Нелепых выродков Базарова, Рахметова,

босяка-люмпена Челкаша, рачительных же хозяев высмеивали да

травили, как бешеных собак. А ведь этот непрестанный

суесловный поджигательский набат, пропагандистский морок и,

как следствие, вспыхивавшие там и сям бунты легковерных

мужиков, наслушавшихся тех лукавых речей, не только власть

нашу давнюю, исконную, устоявшуюся расшатывали да порочили,

но, главное и непоправимое, - устои и корни народные, совесть,

благочестие, терпение, трудолюбие, веру сокрушали. Фундамент

всей жизни нашей рушили, а это уже - святотатство страшное

против Бога, это же грех великий! Бесы катастрофы,

поджигаемые торжествующим Антихристом, словно белены

объевшись, морочили да подстрекали народ, разлагая и отвращая

его от трудов праведных, к пожарам, к революции. Петр

Аркадьевич Столыпин, богоданный спаситель Руси, земли нам и

воли дал: паши, сколь осилишь, богатей, хозяйство народное

приумножай да Русь прославляй! Но куда там, взбесившиеся

ненавистники да хулители всего доброго раскрутили уж вовсю

маховик террора, мракобесия и разрушения, подослали убийцу,

выкреста-маньяка, слепое орудие масонов, и этот светлый

государственный ум погасили.

А страна, народ русский уже цепенели в разброде, в неведении

умов. Необразованный простолюдин, как ребенок, оказался

бессилен перед новыми теориями и затеями лукавой

"образованщины", он с легкостью бездумия принимает мертвящую

веру в... неверие. Красота и мощь души народной, как писал

Сергей Булгаков в 1908 г. в своей лекции "Религия человекобожия

в русской революции", покоилась на христианской вере, без оной

в душе той остается лишь варварство, дикость, злоба.

Интеллигенция же в начале ХХ века принялась раскрещивать

Русь, прививая ей досужий рационализм Европы, граждански

развитой и ушедшей далеко вперед в своем демократическом и

социальном развитии. Результат раскрещивания Руси -

разложение личности, глубокий паралич воли и нравственного

чувства, а бурное развитие преступности в те годы стало одним из

симптомов болезни народной души, острой реакцией ее на

скверность "скармливавшейся" ей новой духовной пищи.

Страшная ответственность умственной элиты, пишет в той

лекции отец Сергий, встала в начале ХХ века перед русским

народом - ребенком (хотя порою и буйным, и скверным, и гадким,

но - ребенком, по неразвитости и неискушенности его души). Но

лукавая, пресыщенная почетом и высоким уровнем жизни,

оплаты своего труда интеллигенция этого беззащитного ребенка

решила до конца разложить и, обезбожив, лишив его совести,

нравственности, бросить, как смертника-камикадзе, на штурм и

разрушение "старого" мира. Свершая черную неблагодарность по

отношению к своему кормильцу - простому народу, бросая его в

объятия потиравшего лапы Антихриста, она придала кроткой и

доверчивой русской душе гибельную односторонность безверия и

разрушения.

Россия, переполненная смертоносным ядом нигилизма, по

милости "мозга и совести нации", стала гнить заживо, и

почуявшие поживу гиены истории - большевики, крадучись за

спинами разглагольствовавших в благодушестве партий, решили

при случае впиться в горло обманутому, обескураженному

народу, чтобы попытаться воплотить свои бредовые марксистские

теории. Интеллигенция же истово верила в "дух разрушения, как

дух созидающий". Она из Революции (навязчивой идеи) создала

для себя новую Религию. И потому отравленная ею Россия

невольно (и вольно) устремлялась к бездне, к развалу, выпуская

на арену истории Грядущего Хама. Творческая элита талантливо

подталкивала страну к пропасти, взывая сомнамбулически,

по-шамански, как А. Белый в своем стихотворении 1908 г.

"Отчаяние":

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

Ясновидец А. Блок, подливая отравы в тот шабаш над

одурачиваемой вконец, обреченной и гибнущей страной, писал в

стихотворении 1914 года "Голос из хора":

И век последний, ужасней всех,

Увидим и вы и я.

Все небо скроет гнусный грех,

На всех устах застынет смех,

Тоска небытия...

В. Брюсов, впадая в мазохизм, писал, обращаясь к "грядущим

гуннам": "Но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным

гимном".

И мало уже кто из той своры эстетствующих витий, заклинателей

и Мефистофелей (многие из коих вскоре, как мотыльки, сгорят в

раздуваемом ими огне) прислушивался к словам истинно

любивших и переживавших за страну деятелей. Таких, как Сергей

Булгаков, который в дневнике 1912 года написал: "... на нас лежит

ответственность перед предками и потомками сохранить вверенное

нам драгоценное наследие - родину, Россию!"

До гражданской войны, до кровавых катаклизмов гуртом

дотолкали в спину опростоволосившуюся, одураченную ими

(словно бы в угоду ее палачам и могильщикам) Русь, до

уничтожения ее корней, соли нации - крестьян,

предпринимателей, мастеровых людей. Получив скатившуюся ему

в когтистые лапы власть, Антихрист руками своих слуг и за

святыни, за церкви, за священство взялся. Мощи святителя

заступника Руси Сергия Радонежского осквернили и разбросали,

царя - предстателя Руси пред Богом вместе с семейством

растерзали так, как и сам Сатана не додумался бы, народ

одурачили, переполовинили, душу его растоптали, изгадили, а

кончили тем, что глотки друг другу принялись перегрызать.

Вот она, длинной веревкой вившаяся вакханалия греха и

преступлений! За то и мы, Диюшка, пострадали, за то наказаны,

что допустили свершиться всему этому, способствуя

большевистскому торжеству. Сбылось предсказание П. Чаадаева

о выпавшей на долю России остерегающей миссии - преподать

человечеству некий урок, видимо, этот: так не должно быть у

людей! Грехи столь чудовищные сотворены, что за тысячу лет, мне

думается, не отмыть их и не отмолить. Господь из-за всего этого

общего нашего попустительства, соучастия в душегубстве и

людоедстве нехристи разной, сбежавшейся на запах крови,

отшатнулся от глубоко падшей во тьму греха Руси в великом своем

гневе и оставил нас, осрамившихся, обманутых, исподлившихся, на

произвол судьбы. А тут Антихрист многоликий, вскормленный

бесами да буревестниками революции, развращенными

образованцами-атеистами, взбодренный неверием, кротостью и

леностью ума народа, завладел нами, топтать, крушить, изводить с

корнем всю нацию, простодушную, одураченную,

обескровленную, принялся. Выкормыша своего Спрута,

душителя, вампира, развратителя, погубителя духа и тела, на

тебя, дитятко мое, наслал. Вот и страдаешь, и муки смертные

принимаешь - без конца, а кажется тебе, что зазря все, случайно и

несправедливо содеялось и приключилось...

- Да почто же на меня это наказание обрушилось, за что именно я,

добросердный, незлобивый Дий, страдаю, истлеваю заживо,

чудище, кровососа не себе несу, питаю, а не другой кто? - метался

в жару и уже рыдал судорожно, бесслезно исполин-дистрофик.

- Видно, ты, голубь, и есть тот, кто был нужнее всех нам, ибо в

аккурат воплощаешь собою дотлевающую Святую Русь, -

заскрипел вдруг над его ухом чей-то уже совсем чужой,

металлический, загробный голос. Эдаким пригожим да

беззаботным богатырем-красавцем резвился да бесился с жиру на

берегу океанском, вот тебя, простака дремучего, Сатана и выбрал

в жертву, поелику Бог отшатнулся от тебя, полоротого святотатца

и самопредателя, допустившего все это. Тебя, родной, избрали мы,

потому что всем-то ты был хорош да пригож - на зависть

многим, но вот о Боге - запамятовал, а Антихриста допустил до себя.

На тебя его когти и нацелились, и нарвались, и увязились в теле

твоем дебелом - не вынешь и не вырвешь их вовеки, хоть из

шкуры своей продубленной вылези. Кой черт виноват, что ты

судьбу свою прохлопал, проворонил, профукал, доверившись

злыдням революционерам, маньякам пархатым, что, как шакалы,

стервятники, почуяли бабью слабину Руси? Кому много давалось,

с того и спрос особый, милок, ха-ха-ха!

- Матушка, голубушка, где ты, родимая, отзовись, откликнись,

страш-но-о мне! - закричал истошно, сипло Дий, перепуганный

дьявольскими издевками и хохотом, - Матушка, дай мне трав

каких нето, отравы, кислоты, сил моих нет больше так маяться,

жить тошнехонько, не хочу больше и света белого видеть!

- Терпи, дитятко, не надрывайся зазря, - явилась вдруг из тумана

небытия, обливаясь слезами, растрепанная и жалкая седая его

мать. - Может, это Бог тебе великое испытание послал, чтобы

потом, когда все это вытерпишь и вынесешь, жизнь тебе райскую,

вечную даровать. Терпи и кайся - за грехи наши великие и особливо

за то, что допустили мы весь этот разор на Святой Руси,

добровольно попались в сети злыдней-нехристей проклятых, за

это молись и проси прощения. Недаром сказывают: где беда, там и

Бог. Он, Всевышний, глядишь, и облегчит муки твои,

прислушается к словам жарким, проникновенным, благодать

прощения всемилостивейшего пошлет, вызволит, наконец, из

беды неизбывной и Святую Русь - великомученицу. Веруй только

в Бога и надейся, и Он не оставит своими заботами всех нас в горе

- злосчастии, дитятко, свет ты мой ненаглядный, болезный! Не

поддавайся только отчаянию черному, не умирай, живи, борись и

уповай на лучшее, иначе без тебя всей планете, всему свету белому,

может, конец придет, и нам с отцом на том свете, и

Февроньюшке-страдалице, в горе состарившейся, и всем-всем

предел наступит.

* * *

Со Спрутом же происходили странные, непонятные

метаморфозы. Все его уродливое, тяжело ворочающееся, медленно

перетекающее густой резиново-ртутной массой тело начало как

бы расслаиваться на две неравные части. Большая его половина,

вместе с двумя третями головы, туловища, мантии, щупальцев

заметно разбухнув, стала наливаться и яриться густо-кровавым

заревом. Огненно-красным углем, выхваченным из раскаленной

печи, полыхал и один неимоверно увеличившийся, почти

вылезший из орбиты глаз монстра. Второй, уменьшившийся втрое

глаз (вместе с явно усохнувшей частью головы вокруг него)

поголубел, налился какой-то деланной, обманно-дурашливой,

младенчески-старческой добротой; он щурился, смешливо

блестел, заговорщически подмигивал Дию, словно бы обещая ему

поведать некую сногсшибательно-приятную, почти эпохальную,

но пока что не подлежащую разглашению тайну.

Шелковисто-бирюзового цвета, как в те далекие годы их роковой

встречи на берегу, когда русоволосый богатырь по простодушию и

беспечности угодил в обманные сети чудища, стала и треть

щупальцев причем некоторые из них тесно переплетались, как бы

склеиваясь или срастаясь воедино, с кроваво-красными своими

собратьями, другие же голубые "ноги" его извивались и

действовали поодиночке, самостийно и весьма энергично. Причем

они, Дий это сразу и с благодарностью почувствовал, стали как бы

ласкать, поглаживать его кожу и лишь иногда, как бы между

прочим, привычно, как и красные, впивались присосками в нее

для утоления голода.

Красные же щупальцы разошлись вовсю в своей совсем уже

неестественной ненасытности и, обвиваясь вокруг тела жертвы,

высасывали ее соки с еще большей жадностью и даже

агрессивным бесстыдством, словно бы стремясь как можно

больше урвать от дармовой добычи перед всерьез надвигающимся

концом света. Все вместе красные и голубые "ноги"

омерзительнейшего слизняка вразнобой то терзали, пиявничали

безнаказанно, то как бы ласкали и массировали распластанное на

песке худое, безвольное, казавшееся безжизненным тело.

Прогулок по берегу давно не было (Спрут словно забыл начисто

об этих необходимых для крайне ослабевшей жертвы моционах), и

все пропитание Дия теперь составляли очень редко выбрасываемая

океаном дохлая рыба да пучки осклизлой морской капусты,

изредка и крайне нехотя подбираемые осьминогом у ближней

кромки прибоя.

Теперь же, в связи с непонятной и непрестанной внутренней

борьбой, полыхавшей во всем теле чудища между красными и

синими его частями и почти начисто отвлекавшей его от всех

других, кроме пиявочного сосания, забот, и эта выбрасываемая

прибоем протухшая "снедь" все чаще и вовсе не собиралась и

попросту отсутствовала на привычном месте, куда дистрофик мог

дотянуться рукой. Жесточайший, убийственно-блокадный голод

в который уже раз обрушился на страдальца, повергая его в

паническое предчувствие конца всему.

Пытаясь унять эту непрестанно нараставшую, терзающую пытку,

словно желудок его вознамерился всосать и переварить

собственную оболочку вместе с прилегающими к ней частями

внутренних органов, Дий принялся ощупью отыскивать и

лихорадочно запихивать в рот всякую дрянь; то соскребал

закостеневшими, ломкими и длинными ногтями мох, лишайники,

плесень с ближних камней, то вслепую разгребал возле себя лунки

в мокром песке, пытаясь выудить оттуда что придется: червей,

личинок, крохотные раковины, мшанниц, жучков. А то, подобно

собаке, пытался ловить зубами назойливых мух. Однажды, в

очередной раз не обнаружив вокруг ничего съедобного, он,

изловчась, схватил зубами перелезавшего через его руку

крохотного осьминожика (около трех дюжин этих разноцветных,

ярких, словно миниатюрные морские звезды, спрутов появилось

недавно на его теле, составив кампанию Хозяину). Суетливые,

юркие, нахальные, они нагрянули неизвестно откуда и сразу же

принялись лихорадочно выискивать свободные участки кожи на

его теле, лезли в просветы между щупальцами Хозяина, чтобы

тоже присосаться к беззащитной дармовой добыче. Поначалу Дий

подумал было, что это чада Спрута, подросшие в глубине бухты,

коих папаша решил поднатаскать в своем нехитром

паразитическом ремесле, но вскоре убедился в ошибочности

своего суждения, когда увидел, с какой яростью и ожесточением

щупальцы монстра преследовали, сгоняли, даже пытались

придушить зазевавшихся крошек, жаждавших отведать

человеческих соков. Злобное негостеприимство гегемона

вынуждало эту мелочь постоянно перебегать с места на место и

суетиться в настойчивых поисках свободной "территории" на теле

поверженного исполина.

Попавший меж челюстями спрутеныш пронзительно запищал,

приведя в ужас и замешательство своих шальных собратьев,

попытался было вырваться, пользуясь своей шустрой

подвижностью и скользкостью, но тут же был безжалостно

разжеван и проглочен, позволив тем самым Дию хотя бы на время

унять режущий, отнимающий разум голод.

Спрута же трясло, лихорадило; он ворошился, перекладывая с

места на место алые, багровые и голубые щупальцы и вообще стал

сам не свой, словно у него вышли из строя некие важные

координирующие центры в мозгу и он уже не в силах был более

сосредоточиться, прийти в себя. Из звуковоспроизводящих его

устройств тем временем лихорадочно и обрывками звучало

вперемешку "Эх, хорошо в Стране советской жить!",

"Интернационал", "Боже, царя храни", зажигательные речи

депутатов, шумные выступления Мадонны, французских и

немецких рок-групп, церковное пение, органные фуги Баха... На

видеоэкране сюжеты из жизни обитателей зоопарков сменялись

гала-представлениями популярных политических деятелей.

Головы: редька хвостом кверху, редька хвостом вниз, лысые,

волосатые, ни то ни се - словно игра буйной фантазии

расшалившихся следователей, манипулирующих с фотороботом,

менялись очертаниями лица с модными бородками и без оных,

носатые, круглолицые, с профилями-лезвиями, с физиономиями

Гаргантюа. Всякой твари по паре... И все говорили, говорили,

говорили - взахлеб, вразнобой, обличая друг друга во всех

смертных грехах.

Когда к нему возвращалось сознание, русоволосый доходяга, в

очередной раз убедившись, что помощи не докликаться,

обращался мыслями и молитвами к Богу, к высшему милосердию,

взывал к вечности и Космосу, породившим Дия и, следовательно,

ответственным за его существование, за выпавшую ему столь

горькую участь. Молитвы, чтение по памяти псалмов стало

единственной отдушиной и отрадой, позволяющей хотя бы на

время забыть о беспросветной нужде и безнадежности. Ему

счастливо вспоминались псалмы, соответствовавшие его

теперешнему положению, и шептал их мученик горячо сухими,

потрескавшимися губами, всматриваясь в гигантскую

протяженность пыле-звездных шлейфов Млечного Пути.

"Внемли воплю моему, ибо я очень изнемог, - обращался Дий к

небу, - избавь меня от гонителей моих, ибо они сильнее меня.

Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою,

принудил меня жить во тьме, как давно умерших... Услышь меня,

Господи, дух мой изнемогает, не скрывай лица Твоего от меня,

чтобы я не уподобился нисходящим в могилу. Ради имени твоего,

Господи, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу

мою".

Особенно близки были его душевному настрою стихи

пространнейшего псалма 118, он с воодушевлением произносил

их, явственно узрев перед собой как бы листаемые невидимой

рукой ветхие страницы материнской Псалтыри: "Душа моя

повержена в прах; оживи меня по слову Твоему. Прежде

страдания моего я заблуждал; а ныне слово Твое храню. Знаю,

Господи, что суды Твои праведны, и по справедливости Ты

наказал меня. Да придет ко мне милосердие Твое, и я буду жить,

ибо закон Твой - утешение. Едва не погубили меня на земле; но я

не оставил повелений Твоих. Сильно угнетен я, Господи, оживи

меня по слову Твоему. Ты - покров мой и щит мой; на слово Твое

уповаю. Поддержи меня, и спасусь; и в уставы Твои буду вникать

непрестанно. Призри на меня и помилуй меня, как поступаешь с

любящими имя Твое. Скорбь и горести постигли меня; заповеди

Твои - утешение мое. Уповаю на спасение Твое. Да будет рука

Твоя в помощь мне".

После молитв и псалмов, как всегда, наступало просветление в

чувствах и мыслях, вновь утверждалась и крепла надежда на

отклик и заступничество Всевышнего, с которым, как казалось

Дию, он общался сейчас вполне откровенно и доверительно,

молитвенно-смиренно устремленный к его всеблагой

божественной сущности. В иные мгновения своего страждущего

бдения он явственно слышал некий страшно далекий, неясный и

невнятный голос, напоминающий глухую неразборчивую речь

диктора радио где-то у соседей за стенами. И он, виня во всем

свою слабость, благоговел уже от самого факта отзвука своим

жалобам. Становилось легко и покойно на сердце. Повлажневшие

глаза мученика отражали расплывающийся звездный мир - уже

не холодный и чуждый, как раньше, но отзывчивый, согревающий

и жизнетворный, таивший в своей глубине некое

основополагающее, универсально-надежное ядро, источник

благодати, ее пребывание и средоточие где-то там, в неведомой

безбрежности. Оттуда вновь заструился сейчас едва уловимый

отклик, как Дию казалось, в виде неких таинственных

виртуальных, вероятностных частиц и лучей участия, сочувствия,

неких духовных созвучий, отвечавших его настрою на

спасительный, возрождающий контакт, его робкому зову к тому

непостижимому и всеохватно-могучему, что сокрыто от нас

бесчисленными галактиками, туманностями, гигантскими

молекулярными и пылевыми облаками, его страстной

устремленности к той духовно материализуемой бесконечности,

откуда чахнувший, жалкий исполин стоически ждал отклика,

понимания, поддержки. В чем конкретно эта поддержка могла бы

выражаться, когда и как объявиться, Дий не ведал, но и тот

полуявственный намек, слабый, едва уловимый отзвук, явственно

воспринятый им только что, вместе с увиденным во сне или в

духовном трансе звездным крестным знамением, уже сами по

себе стали для него давно желанной поддержкой, обещанием

прилива новых сил, упованием на лучшую долю в будущем.

В эти минуты духовного подъема и прозрения Дий с

приглушенной, скептически-пугливой отрадой чувствовал, как из

его сознания, мозга начинают медленно уходить, понемногу

выветриваться (но лишь отчасти, поверхностными тонкими

слоями, а не основной своей, устоявшейся десятилетиями,

мертвящей, как сероводород в Черном море, массой, чего ему

хотелось больше всего, о чем он, отвергая с порога все сомнения,

мечтал - молитвенно, трепетно, с недоверчивой, часто

ускользавшей надеждой) и тот неотступный, ядовитейший,

прилипчивый и неотвязный туман ловко скроенной и почти

насильно загнанной, внедренной ему в подсознание лживой

идеологии, и то сумеречно-бодрящее марево оглупляющей,

примитивно-циничной марксистской пропаганды, с юных лет

методично отравлявших и деформировавших его психику,

эмоции, разум, чувства, искажавших его оценки мира и

поведение в нем, установки и основы самого миропонимания.

Процесс трансформации его мозга и всей сущности проводился

монстром постоянно и неустанно, в этом участвовало все его

тлетворное естество, связанное нерасторжимым, губительным

физиологическим симбиозом с крайне уязвимым, хрупким и

впечатлительным человеческим существом.

Когда Дия стала посещать эта просветляющая волна

долгожданного прозрения, к нему - вначале робко, а затем все

настойчивее подступало и решительно заявляло о себе

крепнущее, воодушевляющее осознание принадлежности к

огромному и уникальному национальному организму с великим

и славным прошлым, прошедшему затем через невиданные

кроваво-геноцидные катаклизмы, чудом уцелевшему и

сохранившему некие островки и обломки своих основ благодаря

богатырской природе и неисчерпаемости глубинных,

накопленных и вызревавших тысячелетиями жизненных и

нравственных сил, затем вдруг как бы застывшему и

полуонемевшему-вопрошающе и надолго - в своем

неопределенном, крайне ущербном и шатком, чреватом новыми

непредсказуемыми срывами и катастрофами убогом нынешнем

настоящем. Что с ним будет дальше, какая планида ждет этот

многострадальный, талантливый, еще вполне способный на

небывалый, лучезарный и дивный подъем и расцвет народ,

зависело теперь от каждого его представителя, от Дия - в

особенности, от его способности воспрянуть духом, собраться с

силами и стряхнуть с себя наитоксичнейшие, сковывающие,

погубительные чары и вериги посланца Сатаны. Он понял вдруг

всю необыкновенность и чудотворность ощущения себя именно

русским, точнее - великороссом, и это осознание придавало

необыкновенную важность и смысл его бытию, которое до этого

нового переосмысления, находясь в плену нивелирующей

бесчеловечности, он воспринимал чаще всего как мучительно,

насильно навязанное ему прозябание в юдоли бесконечных

испытаний и мук, как оцепенение проклятого злою силою

жалкого существа, изуроченного черной магией большевизма,

распятого на невидимом, невиданном кресте вселенского

наказания, сколоченном из двух брусьев-понятий: "проклятие" и

"искупление".

Память, поверженным гладиатором поднимающаяся перед ним во

весь свой исполинский рост, уже диктовала Дию однозначно,

властно и неопровержимо, откуда он есть пошел, кем был и во что

превратился нынче, чье он есть кровное и генетическое

продолжение и о каком таком наследстве должен и обязан

неустанно помнить и печься, чью священную эстафету, когда-то

с преступной беспечностью оброненную, обязан поднять и

понести дальше, к предначертанной высшим провидением цели.

И, наконец, она же, взыскущая память, словно разгневанная,

оскорбленная, страдающая мать, настойчиво напоминала, в каком

ужасающем несоответствии с этой великой исторической,

вселенской, космической, в конце концов, миссией он,

теперешний, полуюродивый, скелетоподобный, затурканный,

убогий Дий, находится, в каком позорнейшем и нелепейшем

бессилии пребывает. И эта же память - мать сурово и

требовательно ждала от него четкого и вразумительного ответа,

единственно правильных решений и сверхэнергичных действий.

Дий ежился под ее пристально-неотступным взглядом, не имея

ясно осознанного (дабы конкретно и точно его сформулировать)

ответа, и от этого его словно бы гнуло и корчило, как грешника на

жарко занявшемся огне аутодафе. Но в то же время он отчетливо

постигал умом одну непреложную истину: не найдя достойного,

единственно правильного и реально-действенного ответа, коснея,

колеблясь и медля по-прежнему, он неминуемо погибнет,

растворится и - прежде всего в разъедающих кислотах

слабодушия, вялости, собственной нерешительности и бессилия,

исчезнет навсегда, и память о нем (в его выродившихся потомках

- уже не русских, а неких гипотетических метисах, гибридах,

рутено-азиатах или иных скрестившихся случайно генетических

линиях) станет самой аховой, более чем презрительной,

переполненной издевательским сарказмом, как над простофилей,

недотепой, упустившим из рук жар-птицу, а позднее и вовсе

исчезнет, испарится среди энергично-жизнестойких народов, кои

заселят огромнейшие, богатейшие евро-азиатские пространства,

некогда принадлежавшие ему, Дию, по праву Божьего

благословения и благосклонности щедрой к нему фортуны.

Она, эта его сурово-взыскующая память, сменив первоявленный

свой облик старой матери, взирала уже на него

осуждающе-вопросительными, мертвенно-бледными, словно

посмертные гипсовые слепки, медальонными ликами-масками

родоначальников, предков, праотцев, пращуров - святорусских,

киевских, московских, владимирских, тверских, суздальских,

великорусских, российских... Редкий поначалу круг их

прибавлялся, увеличивался и разрастался - неоглядно, и это

торжественное и многокрасочное многолюдье уже оживших,

материализовавшихся из небытия страшно далеких, но родных все

по духу лиц напомнило Дию знаменитые полотна Ильи

Глазунова, посвященные вечной России, которые он готов был

смотреть и изучать, не отрываясь, днями.

Тут его тело приподняла неведомая сила, и он, как на

кинооператорской подвижной площадке, медленно поплыл над

этим соборно-вечевым и величавым собранием предков своих, и

движение это то и дело замедлялось, настолько, что он только мог

разглядеть поочередно отдельных представителей или особо

заинтересовавшие его группы этого невиданного русского

форума. Площадка-катафалк, вернее - кровать тяжелобольного,

проплыла над группой красивых статных светловолосых

ариев-индоевропейцев, положивших когда-то начало славянской

ветви народов, мимо одетых в звериные шкуры воинственных

дулебов, кривичей, вятичей... На него с внимательным

состраданием смотрели не мигая знакомые по учебникам истории

первосвятители Руси княгиня Ольга и князь Владимир, седовласые

и строгие Рюрик, Владимир Мономах, Ярослав Мудрый,

князья-мученики раздробленной, изнывающей под игом Орды

Руси, отважные и степенно-гордые Дмитрий Донской, Иван III

под государственным стягом с византийским орлом, весь

окровавленный, с безумным взглядом душегуба Иван Грозный,

властно-надменный и удрученно-замкнутый царь Борис рядом со

скорбно-отрешенным Федором Иоанновичем, озадаченно строгий и

растерянный Михаил Романов и мнгогочисленные его потомки -

цари, императоры, включая Николая II и его семейство в светлых

венчиках страстотерпцев. Здесь же находился и недавно

преставившийся местоблюститель российского престола великий князь

Владимир Константинович, с посеревшим, осунувшимся,

скорбно-печальным лицом, с застывшими слезами в глазах,

растерянно взирающий на исторические святыни

Санкт-Петербурга, зримо рушащиеся, в грязно-зеленых подтеках

беспризорности и торжествующего тлена...

Тут же, меж владетельными особами и венценосцами, стояли или

прохаживались кучками прославленные, вошедшие в историю

политики, военачальники, землепроходцы, писатели, художники;

все они тоже с недоумением и болью смотрели на движущийся в

воздухе странный постамент, где разлегся в бессилии

поверженного полутрупа - живых мощей

изжеванно-дистрофический великан (они пока не ведали, что это

страшное человекообразное существо - их потомок),

посматривающий на них с пугливо-виноватым видом многажды

битой собаки, неуклюже воротящий куда-то вбок свою страшную,

гнусно-испитую физиономию работяги-алкаша с малохольной

ухмылкой нашкодившего бедоносца-скуластую, иссяня-желтую,

в подозрительных припухлостях и кровоподтеках. Дий боялся

прямо, не отводя взора, взглянуть в глаза собравшимся, будто там

сверкали ослепляющие огни электросварки, боялся - как

ученик-второгодник, проявивший полную свою неспособность к

учению и восприятию уроков суровой жизни - ввиду многих

изъянов в своем характере, как-то: лени, переходящей иногда в

тупость, соседствующую со шкодливостью скрытно-хитрого ума,

разболтанности и безалаберности в ведении серьезных дел, чисто

советской разбитной неприкаянности, помноженной на

изощренную непредсказуемость пройдохи, плута и лоботряса, не

способного толком постоять за себя, разумно позаботиться о

своем будущем.

И по тому сквозящему, но еще не высказанному общему

недоумению, по назревающему глухому ропоту чувствовалось,

что соборное вече Святой Руси наотрез откажется признавать

своего родича, свое продолжение в этом страшном и безнадежном

на вид полускелете с осклабленно-побитой, опрокинутой,

натужной и фальшивой насквозь рожей пропившегося вчистую

обалдуя с хитрющим, прячущимся под темными веками

продувным взглядом.

- Что означает сей фарс, сия демонстрация неведомых нам мощей?

- громко зароптали историк Н. М. Карамзин, протопоп Аввакум,

Петр I, группа офицеров 1812 года и декабристов. - Вы слышали,

господа, как неведомый некто громко тут заявил, будто этот

жалкий субъект, годящийся разве лишь в качестве пособия для

анатомического театра, - наш потомок, воплощенное будущее

России конца ХХ века?

Гомерический хохот вслед за продолжительной мертвой

тишиной прокатился по собранию, многие смеялись до колик, до

слез и стонов, приседая на корточки или прислонясь в

изнеможении к соседу, дабы обрести опору и не осрамиться

падением на виду у высокочтимой публики.

- Да не может такого быть, нас кто-то чудовищно разыгрывает! -

горячились красивые юноши в студенческих мундирах, при

шпагах, окружившие знаменитых профессоров Московского и

Петербургского университетов. - Это же урод какой-то,

полумертвец, шушваль подзаборная, вон его, долой с глаз! Если бы

и в самом деле (предположим гипотетически, для примера) столь

жалким и страшным стало наше будущее, и мы знали бы это

наверняка - все сообща, как один, покончили бы с собой от

безнадежности и мистического ужаса. У кого бы тогда,

спрашивается, руки поднялись - класть новые кирпичи в здание

грядущего великой России? Бред какой-то, впору с ума спятить,

господа!

- И вообще - кто этот малый? Какой живодер столь основательно

поиздевался над ним, превратив в инвалида, недоумка, в отребье

тошнотворное? - возмущалась группа народовольцев, "ликующих

и праздно болтающих" либералов и демократов во главе с поэтом

Н. А. Некрасовым и критиком Н. Г. Чернышевским. - Где тот

злодей, покажите его нам! Только силы ада способны на такое

коновальство. Кто ты, почтенный, какого роду-племени? Русский

мужик, говоришь, наш потомок? Да ты врешь, братец, ей-ей

заливаешь! У нас последний мужичонка, пропившийся и

разорившийся вдрызг, фертом держится, не унывает, зная, что не

пропадет, мир его поддержит, выручит. Нет, любезный, ври, да не

завирайся, у нас на Руси испокон веку этаких выродков - мокрых

куриц не водилось! Ишь ты, русский нашелся...

Расфранченные либералы, революционные демократы,

народовольцы, земские деятели вкупе со своими записными

витиями, возмущенно переглядывались и поругивались,

непроизвольно ежась и отплевываясь. Соборное вече роптало,

недоумевая, по какому случаю и кем созван был столь

представительный исторический форум. Дий не вынес повисшего

в воздухе напряжения, он готов был провалиться сквозь землю от

стыда, если б земля тотчас приняла его.

- Легко же вам, свободные, мудрые и гордые, осуждать меня, -

глуховатым, надтреснутым голосом вдруг заговорил он. - Вы

видите во мне всего лишь последнюю степень падения, некую

язву и прореху на теле человечества, каковую незабвенный наш

Н. В. Гоголь разглядел, к примеру, в персонаже своем -

Плюшкине. Но потрудитесь же хотя бы малость заглянуть в

корень, рассмотреть причины и условия, приведшие меня в столь

ужасное состояние. Никому из вас даже в самых жутких снах не

случалось наблюдать тех приемов и способов, какими мучили и

"переделывали" меня новейшие мракобесы, испытывая на излом,

на измор. Такого запредельного ада никто из вас, высокочтимые

предки, не испытывал ни в плену у половцев, хазар, монголов, ни

в тюремных казематах, ни даже в страшных застенках Тайной

канцелярии, ибо все, кому удавалось выбраться оттуда на

свободу, попадали в обычные для тех эпох человеческие условия.

Моя же жизнь с молодых лет превратилась в непрерывно

длящийся, не описуемый нормальным русским языком застенок

такой "тайной канцелярии", где уродуют и физически, и

нравственно, топчут и ломают души самые изощренные мастера -

каты "социального эксперимента". Приставленный ко мне

сатанинский "наставник", к примеру, дабы легче было со мной

совладать, основательно повредил мне хребет, я пластом

провалялся десятилетия - полупарализованный, обессилевший,

вдобавок отравляемый всевозможными ядами, включая слоновьи

дозы алкоголя. По ходу "перековки" в мою выпотрошенную,

опустошенную душу, в мой измученный мозг постоянно

вдалбивали совершенно идиотские, надуманные, мифические

образы и представления, коих вам ни за что не понять, если сами

не окажетесь в шкуре олигофрена-мутанта советской выделки.

Вместо вытравленного Божьего образа мне навязали для

поклонения лобасто-башковитого идола - фанатика, все уши

прожужжав его да Маркса-Энгельса идеями, догмами, от коих

последний здравый рассудок засыхал на корню, а мир представал

суженным, односторонним и плоским, как у безвылазного

обитателя бедлама. Кроме лобастого идола, нас принудили

восторженно пресмыкаться перед его преемником - усатым и

угрюмым истуканом - суперубийцей, перед другими

политическими правителями - монстрами, коих и вспоминать

тошно. Вся эта нечисть, порожденная Антихристом, врезалась в

нашу память, в наши сердца, застила от нас весь белый свет, и мы

безвольно, как малохольные, дрессированные болванчики,

поклонялись этому дьявольскому паноптикуму, лишенные

возможности увидеть нормальный мир людей, дабы можно было

сравнить и понять, куда мы попали, во что превратились. То было

страшное наваждение, сатанинский морок - за грехи наши, за

безбожие, за пособничество слугам Антихриста. Мы почти

начисто запамятовали, что на свете до 1917 года была великая,

гордая Россия с полуторатысячелетней историей, одна из ведущих

и богатейших держав мира. Нам перекрыли доступ к источникам,

архивам, чтобы мы не знали своего прошлого и вас, наши дорогие,

гордые, незабвенные предки, чтобы мы лишились животворящих

русских корней, вашей незримой поддержки и тем самым

окончательно превратились в недоумков-полуидиотов - к вящей

радости марксистских палачей. Теперь судите меня - сурово, но

по правде и справедливости.

Собрание замерло, скованное гнетущей, неразрешимой думою,

тяжкие вздохи нарушали томительную тишину. Тут в толпе

что-то дрогнуло: группа неизвестных, злобно расталкивая

окружающих, рвалась к выходу - с явным намерением поскорее

улизнуть. Солидная, порядочная публика, озадаченная и даже

оробевшая, не могла сколько-нибудь противостоять нахрапом

ломившимся вон темным личностям. Шайка паникеров,

неудержимо рвавшихся сквозь строй презрительных взглядов,

окруженная кольцом рабочих злобно-решительного вида,

состояла из лобасто-лысого, бойкого и самоуверенного

коротышки под руку с угрюмо-нелюдимым, словно бы

невыспавшимся кавказцем - в центре ее, вокруг которых

сплоченной ватагой вились и поспешали кичливо-трусоватые

политические выжиги и пройдохи, маньяки и фанатики-палачи,

готовые ради своих бредовых идей угробить половину

человечества. Это были взлохмаченные черноволосые субъекты в

адски посверкивающих очках, поддерживаемые под локотки

чинами НКВД в забрызганных кровью гимнастерках, галифе и

сапогах, и вся эта дьявольская артель озиралась вокруг со страхом

и злобой шакалов, гиен, спугнутых с места растерзания ими

зазевавшейся антилопы. Они рвались напролом, выпучив глаза,

зверски матерясь и отплевываясь. За ними в хвосте и вне кольца

пролетарской охраны торопко волоклись "инженеры человеческих

душ", мастера слова и "перековщики людского сырья", грузные и

поджарые, в фуражках и шляпах, с толстыми портфелями,

заслоняя собою, как пчелы матку, высокого сутулого усача -

"буревестника революции", науськивавшего большевиков на

уничтожение русского крестьянства, станового хребта нации. Их

развлекательно-оболванивающая писанина вконец отравляла

душу народную, превращая россиян в безликих и безвольных

гомосоветикусов, мечтающих о Всемирной Республике Советов.

- На воре шапка горит! Ату их, мерзавцев, слуг Сатановых! -

раздались вокруг возмущенные клики. - Господа, полицию срочно

сюда! Где жандармы, ведь их следовало давно задержать и предать

военно-полевому суду! Если даже десятая доля правды в словах

этого несчастного, нет такой кары, чтоб достойно, по делам их,

наказать инфернальных чудовищ, истязателей и погубителей

этого пасынка судьбы!

Однако и самая оперативная, мобильная стража не смогла бы

сейчас догнать эту злобную шайку вселенских убийц и

преступников, чья вина не подпадает под сроки давности,

безнаказанно свершивших свое непоправимое геноцидно-адово

дело и теперь улепетывающих со всех ног и уже скрывавшихся

вдали, среди скал и мрака.

- Держись, брат, крепись духом да уповай на лучшее, Бог даст,

выберешься из волчьей ямы, - сердобольно успокаивали Дия

декабристы, семеновцы, солдаты-кантонисты Аракчеевских

поселений, узники и жертвы Орды, казненные стрельцы. - Нам

тоже несладко доставалось, иной раз до одури, до смертушки

морили, затравливали тюремщики да каты. Тут главное - духом не

падать да Богу молиться - истово, чистосердечно каясь ему в

грехах. И ни в коем разе не смиряться с холопским своим

состоянием. Смирился - хана, не слезут с твоего хребта злыдни,

пока не замордуют вконец.

Дий расчувствовался, швыркая соплями, неумело и коряво

благодарил за поддержку и подоспевшее, наконец, понимание его

невозможного положения, заверял всех, что постарается

оклематься для обновления и возрождения своего естества, дабы

искупить, хотя бы по возможности, непростимую вину свою

перед преданной, брошенной им в 1917 году на поругание Святой

Русью.

- Помогай тебе Бог, мил человек, а мы молиться станем, чтоб

послал Всевышний тебе благодать милосердную - на ноги встать.

"ПОКАЗАТЬ ЧЕЛОВЕКУ ПРЯМОЙ ПУТЬ ЕГО"

Если есть у него Ангел-наставник, один из

тысячи, чтобы показать человеку прямой путь

его, - Бог умилосердится над ним и скажет:

"освободи его от могилы; Я нашел

умилостивление.

Книга Иова, 33-23

"Перед кем и за что именно ответственна эта тень былого

процветающего богатыря, допустившего своим почти

добровольным, беспардонным уничижением и раболепием пред

тлетворной сворой кровавых комиссаров, своим почти

маразматическим безволием в ходе геноцида возникновение,

помимо всего прочего, гигантской незаполнимой бреши в

сложнейшей природной, генетической и генеалогической схеме

нации и нанесшего тем самым непоправимый, невосполнимый

ущерб нынешним и грядущим поколениям? Неужели он до сих

пор не понимает, что находится на краю пропасти небытия, на

пути к полной деградации своего когда-то интереснейшего,

неповторимого, богатого многоцветными и многообещающими

человеческими индивидуальностями древнего этноса? -

размышлял, глядя на дремлющего Дия, его родовой

ангел-хранитель, с момента появления на свет оберегавший

великана, но затем вместе с Богом отвернувшийся от угодившего,

по простоте, непомерной и преступной, в лапы Сатаны этого бездарно

опростоволосившегося своего подопечного. С трудом отысканный

по указанию архангела Михаила в дальних горних окраинах, ангел

отважился теперь появиться вблизи своего протеже, но пока

парил поодаль - как бы еще в нерешительности и в раздумьях по

поводу того, так ли уж нужен он здесь и будет ли вообще какой

толк от его вмешательства, хотя высшее небесное руководство и

повелевало ему принять самое деятельное участие в чудовищно

незадавшейся судьбе хиреющего исполина. - Преданные им и

позорно порушенные обязательства перед нацией, попранный

священный сыновний, христианский долг перед Святой Русью - это

еще и невостребованные, неоплатные векселя его перед всем

человечеством, перед Вселенной - величественным творением

Господа. Во имя непременного исполнения этих просроченных

обязательств, этой родовой миссии Дий должен, наконец,

собраться, напрячь и сконцентрировать все свои силы и волю,

стряхнув с себя страшную немощь и дьявольское наваждение,

подняться во что бы то ни стало на ноги, расправить

полуатрофированные члены, отдышаться и направиться вперед, в

свое пока смутное, непредсказуемое будущее - реальным,

твердым шагом, а не довольствоваться, как было раньше,

фальшивой и крикливой имитацией "движения к коммунизму", о

чем регулярно и громогласно оповещал весь свет его "кормчий" -

демагог и палач Спрут".

В дантовых безднах страданий осознав сверх меры, как не должно

человеку безоглядно доверяться гнусным разрушителям основ

жизни, революционным маньякам и властолюбивым популистам,

дабы затем не быть поверженным и растоптанным ими с

невиданным вероломством и жестокостью, потерявши при этом

самые элементарные понятия и представления об истинной жизни

и свободе, жертва "социального эксперимента" должна была бы,

наконец, взяться за ум. Страдания и беды Дия на глазах у всего

изумленного, сочувствующего ему человечества стали к тому же

неким огненным тиглем-конвертором, в коем, среди

поверхностного шлакового разлива раболепства,

приспособленчества, лжи, лицемерия и нечеловеческой прямо-таки

выносливости и терпимости при любых измывательствах над ним

властителя, зарождались и выкристаллизовывались в

очистительном плазменном фокусе, как продуцируемые в

космосе чистейшие монокристаллы, и некие высшие истины,

идеалы, будущие, уже для третьего тысячелетия, мораль и

нравственность, в коих остро нуждается и жаждет их заполучить

все человечество. Даже та его часть, что в довольстве общим

благополучием надеялась обрести эликсир счастья, однако, по

множеству свидетельств, лишь еще более опустошила свои

разуверившиеся во всем души, в сытости и достатке тоскуя - до

умопомрачнения, массовой наркомании, эпидемий необъяснимых

самоубийств - по осмысленному, одухотворенному бытию.

Многострадальная, мученическая участь Дия и Святой Руси

побуждает, полагал ангел-хранитель, вновь поднять вопрос о

безотлагательном перемещении этой истерзанной нации с

обочины невероятного прозябания, ужасающего распада и

физического вырождения в эпицентр жизнесмысловых исканий

нынешнего и грядущего человечества. Вселенское страстотерпие,

страдальческий терновый венец и длящееся бесконечно распятие

на Андреевском кресте дают России вполне реальное, многажды

заслуженное ею право на некую даже мессианскую роль среди

сытых и разочарованных в наметившемся процессе высшей

гуманизации человечества наций - на основе таких непреходящих

и уникальных черт ее национального характера, как доброта,

всетерпимость, всепрощение и всемирная отзывчивость (по Ф. М.

Достоевскому).

А в сердце Дия все чаще и настойчивее стучалось

ликующе-весеннее осознание и ощущение себя русским,

порождавшее прилив свежих сил, омывающих его живительным

потоком растроганных слез, особенной, щемящей радости, но

затем тут же, словно грозный удар судьбы, ввергавшее в

безысходно-пронзительный трагизм (как случается с меломанами

при прослушивании реквиема Моцарта, творений Бетховена,

Шестой симфонии Чайковского), в глубочайшую скорбь,

смешанную с иссушающим, горестным чувством непрощаемой,

непоправимой общей вины за накликанную беду, за допущенный

россиянами промах своекорыстного соглашательства, мягкотелой

податливости перед большевиками-узурпаторами, обернувшейся

нескончаемым камнепадом, горным снежным обвалом небывалых,

невиданных бед, чудовищного лиха.

Скорбь, кручину, тугу великую, неутешную вызывала вновь

пробудившаяся мысль (что боль зубовная в душе) - о

несбывшемся, порушенном в самом расцвете, на взлете к

недосягаемым высотам, о погубленной и растоптанной

коммунистами мировой мощи русской цивилизации, уникальной,

неповторимой и прекрасной, таившей в своей нераскрывшейся,

бутоновой сердцевине поистине сказочные, лучезарные

возможности и перспективы. Та цивилизация, при естественном,

эволюционном развитии своем, не случись катастрофы в 1917

году, к середине ХХ века, возможно, стала бы светочем мира,

гарантом всепланетарного благополучия, добрым наставником и

зримым примером для человечества.

Такой вывод, как известно, сделал в своем исследовании "Россия в

1914 году" французский экономический обозреватель Эдмон

Тэри, заметивший в предисловии книги: "... если у больших

европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912

и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине

настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в

политическом, так и в экономическом и финансовом

отношении..." О таком великом будущем пеклись и заботились

отцы нации еще со времен крестьянской реформы 1861 года. Так,

близкий друг Александра II фельдмаршал князь А. И. Барятинский

в конце 60-х годов призывал "поощрять частную собственность

крестьян" и этим "задушить зародыши коммунизма, поощрить

семейную нравственность и повести страну по пути прогресса".

Министр финансов при Александре III Н. Х. Бунге постоянно

повторял, что только крестьянин-собственник способен "обратить

бесплодную скалу в цветущий сад". Начиная в 90-х годах свой

"пакет реформ", граф С. Ю. Витте, по его собственным словам,

ставил целью дать России "такое же промышленное

совершеннолетие, в какой уже вступают Соединенные Штаты

Северной Америки". Принявший от него эту благороднейшую

историческую эстафету П. А. Столыпин практически претворял те

предначертания в действительность, за что и был погублен

вражьими супостатами России. Ни в одной стране мира за всю

историю враги Отечества не действовали столь открыто и

разнузданно в подрыве национальных и государственных основ,

как в нашей открытой, патриархальной, доверчиво-незлобивой

России, за что она, кстати, и поплатилась - катастрофически.

Имей в те годы наша держава службу государственной

безопасности, по твердости и беспощадности к врагам ее хотя бы в

десятую долю сходную с советским КГБ, мы нынче жили бы в

одном из самых процветающих, богатейших государств планеты.

Святая Русь стала бы цветущим, генерирующим и излучающим

добро, покладистость и кротость центром, магнитным стержнем

всего Евро-Азиатского континента, страной благоденствия с

ухоженными, наподобие немецких или чешских, селениями,

полями, городами, лесами, реками, и эту благодатную землю

радуги всех цветов и оттенков избрали бы для беспрерывного

сказочного своего хоровода, отмечая своим

празднично-пристрастным присутствием процветающий,

набожный, великодушный, талантливый в своем трудолюбии

народ. Вместо того вполне возможного земного рая -

истоптанное, изгаженное, уныло-безнадежное пространство

простерлось на полсвета, истлевая головешками былых строений

и свершений, чадящим пеплом отравленных неверием душ - по

дьявольской воле марксистских экспериментаторов.

Потерянная, растоптанная и разворованная та несбывшаяся

великая цивилизация мощно и неисстребимо-бессмертно

проглядывает и светится, посылая нам сердечную,

незлобиво-щедрую улыбку и привет, и в богатейшей культуре

Русского зарубежья, и в убранстве чудом уцелевших церковных

храмов, и в позолоте и ярких красках Дымковской игрушки,

удивительных творений народных промыслов Палеха, Мстеры,

Холуя, Федоскина, и в морозной паутине вологодских кружев, в

чудных мелодиях ансамбля Покровского, и в Русском балете, в

музыке Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова,

Стравинского, Прокофьева и Мясковского, в поэзии Сергея

Есенина, Николая Клюева, Сергея Клычкова, Павла Васильева, в

скульптурах Коненкова, Эрзи, в картинах Кустодиева, Малеева,

Ильи Глазунова... И все это дивное, неувядающее богатство

придавленной, разметанной, методично вытаптываемой, но

неистребимо пробивавшейся, прораставшей и здравствующей в

своих особых, скрытных, охраняемых самим Богом тайниках -

земных, родниковых, душевных, а также и в поднебесных сферах,

где парит величавый духовный образ - слепок той, прежней,

стародавней Святой Руси - вызывает трепетный,

необоримо-всепобеждающий отклик в наших сердцах, пробуждая

оптимизм и горячую веру в будущий расцвет России.

Светлую, лучезарную (гипотетическую, несбывшуюся) Россию

середины ХХ века предвосхищади, трепетно заклинали ей быть,

пытались вглядеться в ее черты сквозь пелену времени и А. П.

Чехов, и В. Г. Белинский (он же - предтеча и крестный отец

бесов революции, один из разрушителей России), когда писал свои

знаменитые строки: "Завидуем внукам и правнукам нашим,

которым суждено видеть Россию в 1940-м году - стоящею во главе

образованного мира, дающею законы и науке и искусству..."

Бедный, восторженный Виссарион Григорьевич, если б увидел он

хоть краешком глаза, куда повернуло и каким

блекло-фантасмагоричным стало это будущее, во что превратили

страну слуги Антихриста...

Как будто чудный резной ларец, украшенный золотом, серебром

скани, бриллиантами, жемчугом, драгоценными каменьями, с

хрустом втоптал в грязь своим кирзовым сапогом гулаговский

конвойный обормот.

... Еще накануне прилета ангела-хранителя Дий ощутил в глубине

своего медленно обновляющегося существа зарождение

грядущей волны некоего психологического девятого вала,

мощный всесокрушающий гребень коего должен был вобрать в себя

и долго сдерживаемое возмущение убожеством нынешнего его

прозябания (порожденного поистине бесконечной его

овечье-лошадиной кротостью, безволием), и лютый, копившийся

десятилетиями гнев против косно-бездушных, с треском

обанкротившихся, но так и не признавших своего убийственного

поражения сил вовсю хамелеонствующей и мимикрирующей

партийно-комсомольской номенклатуры, самыми изощренными

методами стремящейся удержать, законсервировать Дия в этом

невозможном, невыносимом и гибельном для него, но весьма

выгодном и удобном для этих паразитирующе-властных

захребетников положении.

С радостным недоверием, словно на пороге свершения самых

сокровенных желаний, воспринял он робкое пробуждение в

исполосованной шрамами, обгоревшей душе своей новой,

возвышающей и окрыляющей нравственной силы, казалось,

почти неведомой и недоступной уже ему, погрязшему в жалких,

примитивных инстинктах ежедневной, ежеминутной борьбы за

выживание. В нем вдруг проснулись и, закровоточив, беспокойно

зашевелились и наперебой зашептались, заскулили и полувнятно

заговорили - забормотали почти напрочь забытые старинные,

истинные чувства самоуважения, чести, гордости, достоинства,

жалкие подобия и осколки, ошметки коих десятилетиями

безжалостно попирались Спрутом. Эти почти что раритеты до

последнего времени лишь изредка копошились полусонно,

присыпанные толстым слоем грязи и пепла, представляя собою

мешанину, суррогат из надуманно-фальшивых,

выспренне-крикливых моральных прописей "строителей

коммунизма", регламентируемой полуправды, разнузданной лжи

и демагогии, из коих на деле почитались и поощрялись лишь

самые низменные, откровенно жульнические и шкурные - типа:

не обманешь - не проживешь, ты мне - я тебе, хочешь жить - умей

вертеться и т. п.

Нравственный императив тяжко обретаемых им человеческих

чувств повелевал, не мешкая и не расслабляясь, собраться с

силами, встряхнуться от наваждения застарелого комплекса

неполноценности совка-работяги, вечно обираемого и

унижаемого, бесцеремонно управляемой и помыкаемой

марионетки, окончательно сбросить с себя сковывающие,

мертвящие узы и чары Антихриста с его отравно-наговорной

магией, изурочившей и оболванившей несчастный народ, не

подвергавшийся столь изощренному гнету и уродующей порче со

времен его великого индоевропейского-праславянского истока.

Этот генетический, глубинный, едва ощутимый

нравственно-кровный императив, со скоростью электрического

сигнала примчавшийся по цепочке памяти множества поколений

из седой языческой старины в конец ХХ века, повелевал

русоволосому богатырю мысленно обернуться назад, пристальнее

вглядеться в свое стародавнее прошлое, представлявшееся ему

иногда неким далеким подводным градом Китежем или

недоступным хрустально-золотым, сказочным царством славного

Салтана обочь море-океанского безбрежья, приказывал теснее и

глубже слиться с ним родственными узами и корнями (как

слились и срослись, с грехом пополам дотянувшись-таки и найдя

друг друга, синапсы нейронов в его спинном мозгу после того

ужасного травмирования позвоночника в пору решительной

схватки со Спрутом) - и теми немногими, полуоборванными,

хрупкими и ненадежными, кои чудом уцелели, и новыми, что

еще предстояло пустить и прорастить в возможно наибольшем

количестве. Святорусское прошлое тоскующей и скорбящей

лебедью из поднебесья взывало к Дию поскорее окунуться в его

благотворные, по-родительски успокаивающие и врачующие

волны, приникнуть к истокам народного искусства,

проникнуться умиротворяющим, душеспасительным звучанием

литургий множества действовавших в нем белоснежных, с

золочеными куполами, храмов, упиться облагораживающей,

одухотворяющей благодатью его высокой, мирового звучания и

значимости культуры, по-сыновьи ощутить неколебимую

надежность и цельность той, первоначальной, неоскверненной

еще Святой Руси с ее когда-то избыточным, неуклонно

умножавшимся богатством, мощью и первостатейным величием в

ряду других народов, почувствовать свою первородную,

живительную слитность с природой, с Богом и со всем тем, что

позволяло его славнейшему Отечеству взирать на мир открыто,

горделиво, с ревниво-спокойной уверенностью в своем

незаурядном будущем.

Для свершения этого спасительного единения необходимо было

перекинуть в то попранное, оплеванное и оболганное прошлое,

через удушающе-тлетворную, как вскрытая братская могила

Бабьего Яра или Катыни (ужаснее мифологической реки мертвых

Стикс или космической черной дары, вбирающей и

втягивающей в себя все на свете), пропасть безвременья широкий

и надежный мост из прочнейших конструкций и восстановить тем

самым прерванную (насильственно, святотатственно!)

неприкосновеннейшую связь времен.

Всплыло в памяти предсказание одного из персонажей "Бесов" Ф.

М. Достоевского о том, что второе пришествие Христа Спасителя

непременно осуществится в России, и воспрянул, возликовал на

миг Дий от одной той мысли, теряясь в догадках, где, когда и как

может это произойти и не являются ли умножающиеся случаи

встреч с НЛО неким прощупывающим зондажем высших сил

перед свершением этого библейского предначертания. Тут же

вонзилась мысль: явление Сына Божьего станет возможным

только уж в самом что ни на есть безвыходно-погибельном

состоянии мира или народа, достойного и заслуживающего

высшего спасения, и если исстрадавшиеся, как никто на свете,

Святая Русь, ее народ и он, Дий, хотя бы в малой мере достойны

прощения Господом и смеют уповать на сию величайшую

благодать и милость, освобождение распятой России как раз и

есть тот особенный, необходимейший для свершения того чуда

случай.

... Паривший поодаль над скалами ангел-хранитель,

полуотстраненно прислушиваясь к тяжким душевным

пертурбациям и борениям Дия и все более сочувствуя своему

давнему любимцу, опустился, наконец, к его изголовью, попутно

остудив опахалом крыльев разгоряченную от мучительных

раздумий голову страстотерпца. Он мягко, увещевающе

предложил мятущемуся новому Прометею отринуться от

сиюминутных сует и прикоснуться сердцем к животворящим,

чудодейственным источникам национальных святынь, на диво

уцелевших после вандалистского погрома и разора осенью 1917

года и хранящихся доныне в тиши соборов Московского Кремля -

в ожидании часа признания из истинного предназначения. Дий

доверчиво повернул к небесному посланцу лицо, безмолвно

дивясь и радуясь столь нежданному посещению. Ангел осторожно

взял его за руку, огромную ледяную руку живого скелета, с

шелушившейся, в белесом старческом пуху, темно-восковой

кожей, прижал ее к своей бесплотной груди и предложил

помолиться вместе Всевышнему. Несколько минут их сердца

бились в унисон, став некими чуткими приемниками с

антеннами, связующими их трепет, исповедальное откровение со

смиренным ожиданием ответного милосердия и благодати

Создателя. Затем они оба, вернее, их астральные духовные

субстанции, легко взмыли над побережьем и, пролетев

стремительно и недолго, опустились на крыше Большого

Кремлевского дворца, зачарованно глядя на сиявшую под солнцем

золотошлемную маковку колокольни Ивана Великого.

Передохнув в виду открывшейся панорамы задымленного

мегаполиса, невидимые постороннему глазу путешественники

впорхнули через приоткрытую форточку окна и промчались

прямиком в блиставший торжественным великолепием

Георгиевский зал. Медленно паря вдоль стен, они всматривались в

воинские письмена и символы, запечатленные здесь

благодарными потомками в честь спасителей Отечества, и стены

пред их жадными взорами превращались вдруг в некие

расплывчатые, туманные экраны, на коих сквозь дымную пелену

проступали сверкавшие позолотой и кожей амуниции

движущиеся, перестраивающиеся пестрые шеренги и колонны

легендарных, непобедимых русских пехотинцев, гренадеров,

егерей, неслись лавинами игрушечно нарядные гусары, кирасиры,

казаки; вспухая облачками выстрелов, доносилась пальба орудий,

ружейные залпы. Звуки сражений разгорались и стихали,

батальные панорамы бледнели, размывались, растворялись в

твердеющей структуре прежних молчаливых стен с немыми

надписями и символами немеркнущей русской славы. Ушедшие в

вечность герои слитным эхом гаснувших голосов взывали к

своим потомкам, заклинали помнить о погибших праотцах своих,

беречь и защищать от тупых и равнодушных разрушителей

святынь национальную гордость и честь, за кои они бесстрашно

сражались и гибли в исторически судьбоносных боях,

напоминавших гигантские мясорубки.

Встреча с древним, но неустанно пульсирующим и вечно юным

ратным Духом нации сменилась погружением в

смиренно-отрешенную тишину Успенского, Благовещенского,

Архангельского соборов, в каждом из коих они задумчиво и

подолгу парили, забывая о времени и растворяясь своими

бестелесными субстанциями среди благости и покоя тех

достопамятных приделов. Проникновенное созерцание образов

самоуглубленных святых, владимирской иконы Матери Божьей,

молящейся за людей пред Сыном своим, возвышало и очищало

духовные помыслы. Мощной магнетической силой нежданно и

требовательно приковывала к себе скромная на вид старинная

икона. То был Спас-Ярое око, писанный еще при

татаро-монгольском иге, впитавший и отобразивший в себе муки и

тягостные борения русичей тех яремных лет. Об этом кричали

глубокие горестные складки на лбу - вместе с желтым, в

трещинах, продымленным и продубившимся в чаду пожарищ,

резни и неизбывного лиха ликом, кричали глаза его, темные,

страшные, Аввакумовы; они как бы вопили - молчаливо, беззвучно, но

пронзительнее и беспощаднее любого бешено-оглушающего крика,

- эти глаза, осуждавшие и казнившие предстательствующих пред

ними за малейшее утробное безволие, мелкодушие или нытье, -

эти глаза, не сулившие прощения никому из соотечественников,

посмевших дрогнуть в тяжкую годину, к вящей радости врагов

своих. Страшный, как огромная разверстая двойная кровоточащая

рана, взор Спаса с неопровержимой категоричностью Судного дня

возвещал, что уничижительная, позорная слабость любого из

оступившихся отчичей, пусть хотя бы даже перед самой геенной

огненной, смерти подобна и заслуживает суровейшей кары -

вселенской анафемы.

В понуро-угнетенном состоянии, чувствуя себя неким побитым

шелудивым псом, изгнанным хозяином и вдогонку еще и

ошпаренным крутым кипятком, с трусливо поджатым облезлым

хвостом, Дий едва поднял будто свинцом налившееся, Виевы веки

перед изображением не менее грозным - архангела Михаила,

бывшего надежным небесным хранителем и заступником Руси,

пока она, обезумев и исподлившись, не ввергнулась, выскользнув

из-под хранительного Божьего крыла, в вязкие,

безвылазно-смрадные тенета Антихриста. Тот же

разяще-непримиримый, взыскующий и карающий взгляд,

насквозь пронзающий, всевидящий, как бы отталкивающий и

понуждающий преклонить пред ним колена, застыть в

неутешном, смиренно-покаянным поклоне. Дий, угнетаемый в

столь святом месте внутренней фальшью и скверной,

переполнявшими его, осознавая собственное ничтожество,

сжигаемый неотступной виной за свое самообманное,

саморазрушительное прошлое и убого-безликое,

безысходно-позорное настоящее, чувствовал себя самым

презренным падшим грешником, недостойным даже находиться

здесь, в этих священных приделах, пред взорами гневно судящих,

глубоко страдающих и изобличающих святых Ликов, и в то же

время ясно, со всей внутренне-прозорливой очевидностью

сознавал, что без их заступничества, без их поддержки не видать

ему настоящей и верной удачи на долгом и трудном, тернистом

пути возрождения.

Сумно, с виновато-безысходной скорбью вглядываясь в те

обличающие, непреклонные, как у некоего небесного ареопага,

Лики, ставшие для каждого не до конца опустившегося и

сдавшегося русского, вместе с фресками Андрея Рублева,

Дионисия, других изографов, ипостасями небесного Всевидящего

Ока, символами воплощенной совести, персонифицированным

укором опростоволосившимся, одичавшим и отупевшим

потомкам, своим безвольным приспособленчеством и

попустительством поставившим под вопрос само генетическое

существование, биологическое выживание нации, Дий до конца и с

неутешным содроганием осознал страшную, неоправдываемую в

веках свою вину, видя отныне единственный исход: собравшись

с силами, в покаянии обновившись и окрепнув душой, в

отчаянии решившись почти на невозможное, во что бы то ни

стало вернуть себе, хотя бы отчасти, самого себя, прежнего,

нормального, трезво и здраво мыслящего, восстановить былые,

растоптанные и оскверненные инфернальным супостатом (и его

жалким коллаборационистом Дием) национальные святыни и

устои, честь и гордость, высокое, незашоренное самосознание, с

бережной трепетностью и тщанием переданные ему некогда в

наследство по кровной эстафете прародителям из тысячелетнего

прошлого в наше разорванное, катастрофическое сегодня.

Едва ощутимо, полувоздушно коснувшись скорбящего отрешенно

и неутешно своего подопечного, ангел-хранитель почти невнятно

прошелестел вопрошающе: "Хошь узнать, Диюшка, причину вон

той хотя бы глубокой отметины среди складок на лбу Спаса? То ж

самое - отчего, думаешь, еще более ожесточился, набравшись

угольной черноты сверх всякой меры, взгляд архангела Михаила?

Отчего совсем потемнела и потускнела вон та скромная икона,

именуемая "Отечество"? Не ведомо, глаголешь? Сейчас узнаешь и

поймешь, давай только на воздух выберемся, там будет и виднее,

и яснее дело".

Взвившись к отдушине в куполе, они мигом промчались

прямиком на колокольню Ивана Великого и, словно умаявшиеся

после дальнего полета птицы, скромно и незаметно примостились

на самой вершине огромной сверкающей маковки. Перед ними

открывался отличный обзор территории Кремля вместе со всеми

прилегающими окрестностями и районами, слегка тускневшими в

слабеющих лучах опускавшегося к горизонту солнца. Картина

окружавшего их, знакомая с самых давних времен, была явно

усеченной, крайне не полной и далекой от той, что запомнилась

всем истинно русским издревле; чего-то главного, существенного

в ней недоставало, знакомую панораму искажали явно

невосполнимые изъяны. Сторожкая, бескомпромиссная,

непрощающая память подсказывала, что там и сям напрочь

отсутствовали, словно испарившись, многие храмы, соборы,

терема, а на их месте торчало нечто чуждое и непривычное не

только глазу специалиста, но и общему виду, устоявшемуся

издавна комплексу-ансамблю строений. Куда, к припру,

подевался знаменитый в истории Руси Чудов монастырь, многие

другие храмы, баские, узорчато-неповторимые палаты? И такие

зияющие раны и провалы виднелись или без труда обнаруживались

повсюду, вызывая у наблюдательных, пристрастных знатоков

щемящую и неутешную боль.

- Сейчас увидишь, отчего те иконы и лики потемнели и

построжели в гневе великом, - изрек ангел-хранитель, сделав

неуловимое движение крылом. Окружающая панорама

неведомым образом вдруг изменилась, словно некий невидимый

художник внес в нее недостающие штрихи, сразу напомнив давно

прошедшее время, когда оба они, покровитель Руси и юный

богатырь, вот так же взирали с радостным замиранием и

ликованием сердечным на тот давний, старинный Кремль, и тоже

с верхотуры Ивана Великого. Их рассудливое созерцание на сей

раз прервали рванувшие нежданно грохочуще-обвальные разрывы

артиллерийских снарядов, прилетевших неведомо откуда. Слепо,

неразборчиво и жестоко крушили они все на своем пути, взметая

облака красной кирпичной пыли и старой известки, дробили

кровли и приделы соборов, церквей, дворцов, изъязвляли стены и

башни самого Кремля.

Несмотря на высокую, почти недоступную позицию, занятую

эфирными наблюдателями, и до них долетали клубы пыли,

разносимые ветром вместе с мелкой крошкой от дробившихся

взрывами старинных каменных строений.

- Теперь взгляни на тех, кои творят сие немыслимое святотатство,

- спутник Дия выудил откуда-то, как бы из воздуха, некую трубу,

вроде подзорной, и подал ему. Дий, наводя окуляр в указываемых

ангелом направлениях, увидел воровато пригибавшиеся

человеческие фигурки, мелкие и ничтожные на расстоянии,

суетившиеся возле крупнокалиберных и средних орудий. Батареи

раз за разом пыхали облачками выстрелов и на Воробьевых горах,

и возле Большого театра, и даже (о, ужас!) в ограде церкви

Никиты Мученика на Швивой горке. Совсем неподалеку,

напротив Никольской башни, раз за разом гигантским бубном

бухала гаубица, круша монолитную кладку, ибо снаряды легких

пушек не способны были пробить бреши в воротах.

На набережной у Крымского моста, различил Дий, стояли два

французских осадных 155-миллиметровых орудия. Возле них

крутилась личность явно не военного склада, с бородкой, при

шляпе. Беспомощно и суетливо (забегая вперед и с натугой

заглядывая в стволы), постоянно озираясь, субъект тот явно "на

глазок" наводил орудия, пристреливаясь по целям и посылая

снаряды явно не туда, куда хотелось, что заметно было по

нелепым, недоумевающим телодвижениям и размашистым, как

бы призывающим небо в свидетели, жестам.

- Хорошо рассмотрел его? - придвинулся к Дию ангел. -

Горе-наводчик тот - сам председатель Замоскворецкого ревкома,

профессор астрономии Московского университета П. Штернберг

собственной персоной. Он, прислужник узурпаторов, и

потребовал использовать тяжелую артиллерию для обстрела

Кремля. Французские инструкторы-то сбежали, прихватив

прицелы и таблицы стрельб, вот он (наставник юношества,

ученый называется) и наводит орудия на авось, и рушит, что

попало. Первым снарядом его дьявольская батарея угодила в дом

на Остоженке, где жил генерал А. Брусилов. Угостили его

нечестивцы осколочным ранением в ногу. Первую мировую

легендарный воин невредимым прошел, незабываемыми

подвигами прогремел на весь свет, уцелел в кромешных боях, а

тут эти "обновители мира", распоясавшиеся тати, разрушители

всех устоев (анафема им всем вечная!) чуть не угробили боевого

военачальника, славу русского оружия...

- На Швивую горку глянь теперь. Видишь батарею? Там

верховодит некий Н. Туляков, а с орудиями управляются

унтер-офицеры австро-венгерской да германской армий, из

пленных, бьют с отменной точностью по русским святыням, по

душе Святой Руси - прямой наводкой лупят. В честном бою до

Москвы кишка тонка была дойти, так им теперь сам

комиссарский Люцифер подыграл, в плен попали будто для того

только, чтобы Кремль теперь безнаказанно, по квадратам

расстреливать - с благословения марксистов! - возмущенно и

гневно комментировал происходящее небесный посланник. -

Позднее тот аника-воин, их верховод Туляков, станет

бахвалиться, особо гордясь тем, что "влепил снаряд в часы

Спасской башни", кои перестали, к его гнусной радости, играть

"старорежимный" отечественный гимн "Коль славен". Умолкли,

чтоб позднее, по воле кровавого кремлевского мечтателя,

забалабонить чуждый, иноземный "Интернационал".

В кружке окуляра Дий увидел вдруг группу духовенства. Во

главе ее шел, судя по облачению, митрополит (именем Платон,

пояснил ему всеведающий сосед). Направлялась она к

руководителям воюющих сторон с текстом обращения

Священного собора Православной Российской церкви,

заседавшего тогда в Москве. Собор "во имя Божие" призывал

сражавшихся воздержаться от ужасной братоубийственной брани.

"Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам святынь, -

говорилось в обращении, - разрушения которых и поругания

русский народ никогда и никому не простит, Священный собор

умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу".

Подписал его председатель Собора митрополит Тихон, первый

патриарх-мученик, избранный вскоре и ставший одной из

бесчисленных жертв большевистского режима, насмерть

ополчившегося против священнослужителей, духовных пастырей

народа.

Но куда там! Не прислушались к тому увещевающему голосу

вошедшие в раж бесовской бойни разрушители основ России,

Отечества. Захмелевшие от безнаказанности артиллеристы их в

ночь с 1 на 2 ноября без приказа открыли огонь по Кремлю,

несмотря на то что защитники его, заботясь о сохранности

реликвий российских, заблаговременно вступили в переговоры об

условиях капитуляции. В Кремле и войска, по сути, уже не было,

но тем не менее еще целую ночь с 2 на 3 ноября в средоточие

национальных святынь летели снаряды. Ворвавшиеся утром в

Кремль не обнаружили противника. Зря, выходит, старались

узурпаторы-головорезы, вырвавшиеся в то страшное время,

словно дьявольские джинны из бутылки, на арену всевластия, во

имя революционной вседозволенности и разрушения "мира

насилия"

прикрывшиеся заемно-фальшивым, траченным молью Истории

флагом Свободы, Равенства и Братства.

Повреждения разной тяжести получили семь башен:

Беклемишевская, Спасская, Константино-Еленинская,

Никольская, Угловая и Средняя Арсенальные, Троицкая. Тяжелые

снаряды попали практически во все кремлевские соборы, но более

всех пострадал собор Двенадцати апостолов.

- Как на лютых зверей, шли свои на своих, - сетовал, тосковал

вслух ангел, - под знаменем чуждого учения, отторгнутого

Европой, дорвавшись до власти и чужих богатств. Да попадали-то

все по кротким святыням Отечества, нетленным, неприкасаемым,

били и разбивали вдребезги краеугольные камни, фундаментные

твердыни нации, опоры ее чести, славы, гордости великорусской...

В своем нечестивом запале преступили границы, отделяющие

человека, христианина от нелюди, нежити, зомби, - тут рубеж,

перейдя который, попадают в невозвратно-гибельные сферы и

владения адского, инфернального, навеки проклятого. После

таких вот немыслимых, ни с чем не сравнимых кощунств,

святотатств, свершенных в добавление к морям крови, к

уничтожению, по прихоти нехристей, миллионов русских

земледельцев-кормильцев, тех же казаков вольных,

образованнейших офицеров в Крыму, интеллектуальной элиты и

опоры нации, основы ее мудрости, самосознания,

жизнестойкости, гарантии от дебильности, отупения и

вырождения народа, после чудовищной казни царской семьи,

зверского убийства десятков тысяч священнослужителей,

искусно срежиссированной большевиками голодовки в

Поволжье, затем - на Украине, с горами распухших трупов,

людоедством - и сам Бог от вас, падших на колени пред палачами,

отвернулся, и я вслед за Всевышним в страхе, ужасе и в

потрясении великом покинул тогда тебя, несчастный мой

Диюшка... Всякое бывало на земле, какие нации, какие люди

вовсе без греха, но всему и предел есть. Ничего подобного, даже

приблизительно, не сыскать тому во всей истории человеческого

рода, что на Руси приключилось, при общем попустительстве,

когда вы услужливо-трусливо, восторженно и безоглядно отдали

себя в руки большевиков.

- Что же дальше-то было, какую оценку дала Церковь всему

этому неописуемому вандализму? - обратился Дий к своему

небесному заступнику, который временами казался ему

погруженным в решение неких небесных, заоблачных проблем,

совершенно отрешенным и чуждым чему бы то ни было земному,

будничному, суетному. И прежде и больше всего чужд самому

факту существования россиянина-мученика вместе с его бедами,

и взглядывал-то на Дия он порою, как на впервые увиденного им

назойливого пришлеца и попрошайку.

- После той разрухи член Священного собора епископ Нестор

Камчатский все сие варварство описал в брошюре "Расстрел

Московского Кремля", - с трудом разомкнул бледные уста и

зашептал-зашелестел очнувшийся от дум небесный гость. - Увы,

книга эта была сокрыта в спецхране, ибо в ней священнослужитель

заклеймил позором большевиков - за негодные средства,

избранные ими для достижения высоких целей. Вслушайся

только в пророческие, указующие путь искупления и

возрождения слова епископа Нестора: "... Позор этот может

загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего

безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей

этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси. Пусть этот

ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский

народ и понять, что такими способами не создается счастье

народное, а вконец разрушается сама когда-то великая и Святая

Русь". Так-то, бедный мой Дий, понял ли ты хоть в малой мере

ту вину за несусветные преступления, тяготеющую над всем

народом, и над тобою - тоже, дошло ли до тебя, сколь великое и

долготерпное покаяние пред Богом от всех вас требуется?

Ответствуй, коли можешь, или молчи лучше, если не до конца

осознал сию тяжкопонимаемую, неподъемную и нелицеприятную

истину - кару, затмившую и затуманившую само небо над падшей

и грешной Русью.

... Их астральные субстанции летели высоко над городом, потом

над редкими, куцыми, полувыгоревшими и захламленными

лесами, над сквозящими запустением и нездоровым, унылым,

бесхозно-отравным цветом полями, пожираемыми сорным

кустарником. И везде вокруг, вблизи и в пригоризонтной дали,

было дымно, смрадно, неуютно, и лик земли, как лицо русской

женщины, отчаявшейся в безнадежных очередях, казался

чуждым, искаженным и ожесточенным в бессильном,

неверующем ожидании невесть чего, что вдруг да появится

неизвестно откуда в виде некоего гигантского, всеохватного

облака, накроет ее, израненную, покрытую неисчислимыми

рубцами и язвами, словно целебная повязка - обгоревшего с

головы до ног человека, передаст ей исцеляюще-животворные

соки и силы, попутно вытянув застарелый гной, продукты

распада, давно отмершие ткани, а потом нежно, шелковисто -

безболезненно оторвется и улетит, как и прилетело, неизвестно

куда, унеся с собой все ее неисчислимые беды и тяготы - с концом

и навсегда.

Устав не столько от полета, сколько от безрадостной, угнетающей

картины увиденного ими из поднебесья, они снизились в том

направлении, откуда взлетали, интуитивно осознавая, что все

дальнейшее будет яснее видеться именно из Кремля.

Затихшие в отрешенной задумчивости, примостились они на

куполе главного дворца, рядом с древком полощущегося и

гудевшего на ветру тяжелого державного флага, устало

всматриваясь в мутно-сизую панораму шумящего, грохочущего,

грузно вибрирующего мегаполиса, пропитанного удушливым

смогом, гнетущим духом суперсуеты, разора и всеобщего

агрессивного равнодушия. Однако самой удручающей силой,

вызывавшей тягостную оскому безнадежного отчаяния, являлась

в этом урбанизированном Содоме напряженная, взвинченная до

крайности, наэлектризовавшая окружающее пространство

атмосфера всеобщего и всеохватного отчуждения, раздражения,

подозрительности и сторожкой, готовой в любой миг прорваться

гигантским цунами злобы, мощное магнитное поле коих намертво

удерживало в своей цепкой паучьей орбите каждого прохожего,

приезжего и жителя столицы - в отдельности, тысячи, сотни

тысяч, миллионы их - вкупе, как-то по-особому собранно и

заданно замкнутых, откровенно сумрачных (или деланно,

показно приветливых, наигранно веселых), неприступно и

враждебно отчужденных друг от друга людей, для которых едва

ли не желаннее, не интереснее и не любопытнее остро влекущего

секса, самой интимной близости становилась малейшая

возможность сладострастно и яростно излить переполнявшие их

обиду, желчь и гнев, беспрестанно скапливавшиеся в их

душевных конденсаторах, на ближнего, независимо от того,

чужак ли он, шапочный знакомый, первый ли встречный,

сослуживец, сосед или сама беззащитность - любящая или

родственная душа, с глазами, испуганно распахнутыми от

предательски неожиданного, трудно заживающего, жестокого

удара со стороны существа, казавшегося до того надежнее самой

китайской стены.

И вспомнилась, и привиделась вдруг явственно им обоим на

месте этого зачумленного, крайне неуютного и вредоносного для

краткой жизни людской суперпоселения с конгломератом

строений странной, не похожей ни на что,

компилятивно-вычурной, с претензиями на монументальность и

современность, архитектуры, - та, далекая и давняя, старинная

белокаменная столица с сорока сороками златоглавых храмов,

этих отдушин, пор для духовного питания, вдыхания небесной

благодати огромным организмом, с барскими и купеческими

просторными усадьбами и антично-стильными домами,

окруженными тенистыми садами и парками, с рыбными прудами,

классически строгими и модернистскими дворцами,

общественными зданиями в центре его, - город слегка даже

надменный, горделивый ввиду сверхдостаточности своих

богатств, изобилия во всем, радовавшего жителей и гостей

беспечно-разливанными, пестрыми ярмарками, торговыми рядами,

магазинами, лавками, лабазами, ломящимися от

разнообразнейших товаров, снеди, припасов и иной всякой

всячины, не укладывающейся в рамки самого буйного

воображения нынешней нашей страждущей, завистливой ко всему бедности.

Мироколица первопрестольной, напоенная чистейшим воздухом,

подпитываемым дыханием несчетных зеленых массивов города и

подступающих к его заставам душистых рощ, лугов и лесов, была

вся настояна на окрыляюще-животворящей атмосфере щедрого

довольства, разудалой, лихой дворянской, купеческой,

мещанской, обывательской самости, сытости, уверенности и даже

горделивого бахвальства вековечной неколебимостью, святостью,

неповторимостью и бессмертием своего бытия, зиждущихся на

этом довольстве избыточного благосостояния великой нации,

набиравшей мощное историческое ускорение для достижения

своих невиданных потенциальных высот.

Сладкоголосые, ублажающие и врачующие души литургии,

приглушенным стереофоническим ладом лившиеся из притворов

множества церквей, сливались с воодушевляюще-отрадным

народным многоголосьем, шедеврами хоровой музыки С. И.

Танеева, других композиторов, звучавшими в специально

созданном для того Доме песни, в концертных залах, театрах, на

оперной сцене. Это пение, этот хорал всеобщего довольства,

служения музам, неустанного восхваления Бога,

самоутверждения широкой русской души во всей своей сочной,

чудной, полифонической слитности устремлялся к горним высям,

и небо в ответ радовалось и отечески благословляло эту нацию,

богобоязненную, работящую, сытую, с пышущими здоровьем

лицами, этот люд, лукавый, нередко кручинно-печальный или

гульливо-отчаянный, дерзкий, но добрый, человеколюбивый,

приветливый и отзывчивый по своей натуре и сути, суля ему

новые ступени и сферы благосостояния и процветания в будущем.

Все свидетельствовало о том, что Русь уверенно и

объективно-судьбоносно продвигалась в своем развитии к

некоему подобию почти идиллического, благополучнейшего

государства, изображенного в удивительной повести В. А.

Соллогуба "Тарантас". Грядущая Россия с ее чистыми, наподобие

голландских и немецких, ухоженными городами, селами, полями

и садами, описывает автор утопический сон-видение,

владычествовала "над вселенной не одними громадными силами,

но и духовным высоконравственным успокоительным влиянием".

Как говорится в одном из диалогов повести: "Бог благословил

наше смирение. Вы знаете, Россия никогда не заносилась духом

гордыни, никогда не хотела служить примером прочим народам, и

оттого-то Бог избрал Россию... Мы искали возможного и не

гонялись за недостижимым, мы отделили человеческое от

идеального. Мы не увлекались пустыми, неприменяемыми

началами, ибо знали, что нет начала, которое бы, доведенное до

крайнего своего выражения, не делалось нелепостью и, что хуже,

преступлением... Мы искали равновесия. Равновесием держится

весь мир, и это равновесие нашли мы в одной только любви. В

любви христианской таится и гражданское спокойствие и

семейное счастье - все, что мы можем просить от земли, все, что

мы должны просить от неба".

С назревавшей же в обществе червоточиной в виде

разрушительной бесовщины, подпитываемой пессимизмом и

нигилизмом интеллигенции, в виде смут и бунтарства,

нараставшего террора народовольцев, настойчиво подогреваемых

революционно-демократическими демагогами, нахлынувшими

неведомо откуда ниспровергателями государственных основ, этот

нравственно здоровый, мудрый и прозорливый народ, полагал в

своих рассуждениях Всевышний, справится без труда, как с

досадным поветрием, с эпидемией гриппа или с завихрениями

эмоций в растущем организме.

Но все чаще небесные силы и бодрствующий ангел-хранитель

России терялись в предчувствии страшного, непоправимого, что

наплывало на эту непрестанно ищущую, неукротимую страну в

виде угрозы окончательной потери того соллогубовского

равновесия, а растущая пагуба односторонности, навязчивой идеи

о непременно долженствующей быть грядущей Революции

напоминала им ненастную зарю с кровавыми отблесками закатов и

восходов, перекрываемых грозными, в полнеба, тучами, с

бесовскими тенями на земле, копошившимися и лихорадочно

возившимися над податливым, обессилевшим нежно-белым телом

неведомой и прекрасной женщины.

Контраст между прошлым и настоящим, между бывшей здесь

когда-то первопрестольной и этим бесчеловечным дымно-сизым

мегаполисом был ужасающим, как если бы плавную, живописно-

выразительную многокрасочность увертюры к опере "Хованщина"

- "Рассвет над Москвой-рекой" М. П. Мусоргского рассекли вдруг

диссонансы современного композитора С. Губайдуллиной, звуки

разорванного мира, сознания, в трагическом бессилии

пытающегося соединить нарушенные связи, порванные

тончайшие нити материи в окружающем пространстве-времени.

Куда все то благословенное и отрадное сердцу подевалось? В

какие земные провалы, в какой песок просочилась и ушла,

иссякла та фантастически плодородная и плодотворная, поистине

сказочная творческая сила народа, в какую бездну обрушились,

провалились бесследно его неуемная живость, энергия, его

предприимчивость, напористая, ищущая непрестанно

инициатива, деловая, хваткая смекалка, изобретательность, как

раз и приносившие великой стране то избыточное, неописуемое

(по нынешним понятиям) благосостояние, изобилие и

процветание, которые стали предметом зудящей, знобкой,

непрестанной зависти ее лукавых и мелкодушных соседей? И где

ныне обретается тот хозяйственный, неуемно-творческий,

талантливый, удачливый во всяких делах народ с его поистине

золотыми, чуткими, волшебно работящими руками и неуемной,

всепроникающей и всепокоряющей смекалкой его Левшей,

Данил-мастеров, сельских кормильцев ее - Микул Селяниновичей?

Куда он делся? И что за сатанинский социальный

экспериментатор превратил сей неповторимый, великолепный

этнос, эту великую нацию, это животворяще-созидающее чудо

ноосферы, украшавшее планету, в то жалкое, хилое,

болезненно-выморочное, вырождающееся, постоянно

раздраженное, неврастеническое и психопатическое подобие

людей, беспрестанно и докучливо заглядывающих в рот своему

черствому и глухому, сыто-бездумному начальству в ожидании

"справедливого" распределения все тех же жалких, нищенских

норм и подачек, неспособных обеспечить, покрыть даже самых

минимальных физиологических потребностей, необходимых для

поддержания жизни в человеческом организме? Что за

чудовищная, колдовская сила с чернейшей,

дьявольски-инфернальной своей магией изломала,

трансформировала сей добросердный и кроткий православный

народ - почти сплошь - в некие полувменяемые,

равнодушно-отрешенные или лживо-злобные, трусливые и

безвольные, в мниможивые, мертвые души, в

страдающе-самоедствующих сомнамбул, в жалчайших на свете и

бессильнейших манкуртов, в зомби? Кто совершил сие

немыслимое злодеяние, сей страшнейший, невиданный на земле

"эксперимент", изуродовав, изурочив до неузнаваемости

оставшихся в живых, прозябающих, барахтающихся в

унизительнейших попытках выжить, выстоять, не спятить

окончательно, не превратиться необратимо в живые тени

насельников Страны дураков, проклятой небесами и

цивилизованным миром?

Кто же те новые крысоловы, что охмурили и одурачили слишком

доверчивый, не испорченный низостью, коварством и

беспринципной приспособительной жестокостью народ, при

помощи фальшиво-сладкоголосой марксистско-ленинской

дудочки оторвав его от чудодейственно-созидательных трудов,

ремесел и земледелия, посулив ему молочные реки с кисельными

берегами, а привели его... к пропасти, к генетическому и

психологическому перерождению, истребив по пути к той

завлекательной бездне лучших, работящих, хозяйственных,

пытливо-смекалистых, изобретательных, умных, красивых,

независимых, изурочив и превратив уцелевших в трусливых,

безвольных, болтливых полуидиотов, в мудствующих

бездуховных импотентов, ослепив и заворожив их все тем же

убогим шизофреническим жупелом чужеземной

социально-идеологической химеры, а ныне сменивших флаги,

маски и одежды свои и продолжающих упрямо вести то ли в

бездну, то ли в даль туманную, мало что сулящую этим

несчастным? И когда остановятся, опомнятся, одумаются,

наконец, эти крысоловы, убоявшись кары Божьей в этом своем

дилетантски навязчивом, властолюбивом раже непременного

"осчастливливания масс"? Вымостив самыми благими,

лучезарными обещаниями и лозунгами дорогу в невиданный,

ужасающий ад, затмивший фантазию самого Данте, во имя

мертворожденной идеи, основанной на песке, на разрухе и

нищете, без мощного цивилизованного экономического

фундамента, новые верховоды, словно бы мстя от имени Сатаны

за постоянные неудачи и позорнейшие провалы своих

надуманных экспериментов, устроили грандиознейший,

непостижимый уму бедлам в одной, отдельно взятой стране,

охарактеризовать который, с точки зрения здравого смысла,

невозможно, ибо трудно подыскать соответствующие, точные и

выразительные, адекватные его сути, его разрушительным

последствиям и результатам слова.

И, наконец, какого наказания, какой кары, какого высшего суда

достойны, ныне и в веках, эти безнаказанные злоумышленники,

банкроты, погубители счастливой доли, судьбы целого народа,

совершившие сей мировой, всепланетарный, поистине вселенский

холокост?

Схваченные летом 1991 года за когтистые лапы при попытке еще

круче завернуть гайки на ошейниках возроптавших и

взбунтовавшихся рабов-мутантов (во имя бессмертия

тоталитарного произвола и безграничного диктата партии -

спрута), они со скрежетом зубовным уступили рычаги власти

своим левосторонним, ярко "поголубевшим" по такому случаю

камрадам, более гибким, энергичным и увертливым

супердемократам-популистам, сумевшим широковещательными

обещаниями заворожить затурканный, одураченный вконец

издевательски-беспросветной жизнью, безнадежно доверчивый

народ. Под дежурную трепотню о демократии и цивилизованном

обществе новоявленные "отцы нации" принялись яростно и

лихорадочно делить "сферы влияния", портфели,

правительственные "членовозы", шикарные кабинеты,

обложившись для показухи эрудитства своего томиками стихов

О. Мандельштама, А. Ахматовой, Б. Пастернака, книгами модных

ныне русских философов (другие же начали усиленно

тренировать свои дряблые мускулы на кортах

"аристократического" тенниса, кропать мемуары о своем

судьбоносном участии в подавлении августовского путча 1991

года). И в этой полубезделице, в позорной возне вокруг власти,

за полгода почти исчерпав мандат доверия и долготерпения

народа, чуждые его интересам, они, как Г. Бурбулис, принялись

наперебой упражняться в эпикурейски-романтических речах "о

высшей форме власти - компетентной, одухотворенной,

нравственной", единственно только способной стать

"организатором достойной жизни своего населения - по законам

современной цивилизации".

И наконец - при нарастающем гневе народном - их чудовищно

громоздкий, перенаселенный партфункционерами капитанский

мостик подал разноречиво-путаную команду "двигаться к

рыночным реформам", не освободив производителей товаров (в

угоду монополистам - номенклатурщикам), не наделив народ

собственностью, увидя панацею и главный рычаг - в

"либерализации" цен, обернувшейся бандитским драньем

последней шкуры с обнищавшего вконец люда. И повели нас к

"рынку" - заумными зигзагами, замысловатыми полукружьями -

как те полуослепшие шахтные лошади, то и дело натыкающиеся

на крепежные стойки, бьющиеся лбами в пустую породу. Лучшие

зарубежные эксперты были не в силах помочь

закомплексованным перерожденцам коммунистической

Системы, вечным дилетантам, самоуверенным

аппаратчикам-портатчикам, мертвой хваткой вцепившимся в

пьяняшее кормило власти. Единственно мысль о переходном

характере и сути этой сумбурной, дроволомной власти, которую

сменят-таки когда-нибудь здраво ориентирующиеся в рыночной

экономике, компетентные и деликатные люди, не позволяет

впасть всем нам во вселенски-неутешное, трагическое отчаяние.

... В настойчивых попытках пробудить и освежить заскорузлые

мыслительные способности страстотерпца, нарушенные его

70-летней изоляцией от мира, долгим одиночеством, отупляющей

(по злонамеренной воле Спрута) погруженностью в унылое,

полузамороженное состояние вздрюченной рабочей коняги с

искаженно-примитивной психикой и сумеречно-выспренным

революционно-пролетарским мировосприятием, ангел-хранитель

стремился придать своим рассуждениям с подопечным самые

неожиданные ходы, ракурсы и направления, хотя диалог их

весьма затруднялся веригами того крайне убогого "новояза", на

коем мыслил и говорил Дий. Вот лишь некоторые раскавыченные

фрагменты мнений, суждений вслух и бесед небесного

посланника с русоволосым мучеником, чья невзрачная

астральная субстанция, зябко съежившись, сиротливо

прикорнула к его хранительному святому крылу, хотя и

совершенно прозрачному, невидимому, бесплотному, но

несокрушимо надежному, излучающему необыкновенную силу и

возрождающее тепло.

- Полагаю, вы, дорогой спутник, не станете противиться тому

очевидному утверждению, что в течение первых столетий

грядущего тысячелетия, когда временная ретроспектива и

объективирующая отстраненность от удаленных уже событий

осенит мудрым прозрением пытливые умы, лучшие ученые,

мыслители и психологи Земли будут снова и снова со всей

дотошностью и скрупулезностью изучать и анализировать

свершившуюся на финише второго тысячелетия трагедию великой

страны ("великолепную драму ХХ века", по определению

известного американского советолога Стивена Коэна),

отбросившую ее народы в мрак вырождения, в отсталость,

прозябание и одичание худшего, евразийского средневековья, под

игом деспотизма византийско-персидского (а если быть точнее -

коммунистического, советского) образца.

Непрестанный и вечный зов истины и детерминизма заставит их

кропотливо и углубленно искать и находить корни, причины того,

почему именно на Святую Русь пал сей ужасающий, уже

просматривавшийся в вещих словах канцлера Бисмарка о стране,

"которую не жалко", невиданный по своим разрушительным

последствиям жребий. И кто более отважится на примитивное

сведение всей этой потрясающей истории к мистической или

прихотливой игре слепого случая? Следовательно, было же что-то

такое слабое, уязвимое, ущербное и шатко-ненадежное в самом

народе, в его характере, нравах, жизненном укладе, что и

послужило той зацепкой, если хотите, тем "стыковочным узлом",

позволившим востроглазым, неусыпно стерегущим добычу

слугам Антихристовым прозорливо высмотреть, затем

"причалить" и прицепиться намертво именно к вам, именно вас

избрать для своего адского "социального эксперимента".

Авторы знаменитого в начале века сборника "Вехи" почти

единодушно сходились на том, что слабость и уязвимость

всероссийская заключалась прежде всего в неразвитости -

гражданской, демократической, общекультурной, наконец,

компенсировавшейся в общественном сознании причудливой

смесью общеславянской мифологичности, истовой веры в

евангельские идеалы (особо навредимо нам христианское,

православного толка, презрение к богатству, рачительному его

накоплению), в необузданную фантазию сказок, притч, баек и

просто блажи несусветной. И хотя вы, Дий, - боль, забота,

наперстник мой, единственный и задушевный, но истина, по

Сократу, дороже всего - как бы ни была она горька и неприглядна.

Три четверти века длятся твои злоключения, мой истерзанный

мученик; мозг, психика (не говоря уже об отравленном,

скукожившемся организме, извращенной, деградированной

физиологии его) искажены за это время ложью безбрежной, ловко

подтасованной, - и это при полной почти изоляции от

цивилизованного человечества, жившего по законам здравого

смысла. Пора и нам, друже, с Божьей помощью выбираться на ту

единственно верную дорогу, и путеводной нитью должна стать

простая истина, завещанная классическим миром: "Познай самого

себя", вместе с принципом, по которому живут свободные страны:

"Умей ценить реальность выше иллюзий".

О РУССКОМ "АВОСЬ", или КУДА УСКАКАЛА ПТИЦА ТРОЙКА

"Путь исторического становления раскрыл

ему (русскому) глубокий божественный смысл

Голгофы..."

Иван ИЛЬИН, философ.

- Поучение мое - безжалостно жесткое, как на исповеди, но оно

полезно и необходимо для "выпрямления" русской души, - вывел

Дия из оцепенения небесный посланец. - Кстати, оно поможет

разобраться и в нынешней тревожно-неопределенной обстановке,

и в причинах бесконечного падения нации в бездну лишений, с

новыми, самыми непредсказуемыми испытаниями.

Известно тебе, что Всевышний с особым умилением

воспринимает мучеников ("Христос страдал и нам велел"), что у

Него особое отношение к России и к православным, отмеченным

печатью избранности для особой миссии их в судьбах

человечества. Посему вы и наделены безоглядной, не от мира сего

добротой и впрямую связанными с нею страданиями, в ущерб

житейской ловкости, пронырливости и практицизму других наций.

Истинно повествовал Иван Ильин: "Россия перенесла достаточно

много страданий для того, чтобы всегда искать дорогу к Богу..." И

еще: "Путь его исторического становления... принес ему

(русскому) творческие страдания, научил спокойно их

воспринимать, с достоинством переживать и терпеливо с

помощью смирения, молитвы, любви, созерцания, юмора

превращать их в победу". Вот почему, заключает философ,

русский человек уверен, что самое великое в мире создается

страданием, вот почему он "готов сойти за брата любому

страждущему в этом мире". Ваши душевная широта и щедрость

(даже при нынешней, почти всеобщей скудости в борьбе за

выживание), сердобольное сочувствие каждому удивляют и

озадачивают корыстно мыслящих рационалистов-чужестранцев.

Возлюбив вас и предоставив полную свободу выбора на

прочерченном свыше тернистом пути вашем, Господь позволил

русским свершить даже тот роковой, катастрофический шаг в

1917 году, дабы познали вы совсем уж немыслимые круги ада,

после коих тысячекрат дороже и милее станет предстоящий взлет

к свету, солнцу и к Богу. В ту черную годину, в запале

беспочвенных устремлений в "светлое будущее", вы

кощунственно отказались от Бога, по прихоти и команде слуг

Сатаны порушили храмы, допустили растерзание священников...

Однако всему есть предел. И тебя, Дий, истощенного,

униженного и вконец вымотанного за семьдесят лет немыслимых

испытаний в ходе "социального эксперимента" и людоедской

селекции (заметь и запомни: уже не по воле Господа, он и

помыслить о таком повороте дела не решался, как мать не хотела

гибели своего дитяти-шалуна, а по собственному твоему, вернее,

большевистскому, принудительному выбору), нельзя без конца

ввергать в паническое отчаяние рассуждениями о новых и

неизбежных бедствиях, не вселив оптимизма и веры в

возрождение Отечества.

В нынешнее смутное и неопределенное время, когда нация

катастрофически вырождается (численно и генетически), а души

ваши, искаженные, полувытравленные, сполошные, ворохнулись,

устремляясь в сторону Бога, нащупывая единственно верный путь

покаяния и обретения высшего заступничества, Спаситель и

Богородица возликовали в радости и в безграничном своем

милосердии, услыша зов отчаявшихся, заблудших и сирых чад

своих. Они все явственнее оказывают вам всяческие знаки

расположения и врачующей благодати, кои можно обнаружить во

всем, но зоркостью воспринимать их наделены только истинно

верующие, каковых на Руси ныне пока невелико число.

Большинство же, отчаявшееся, разуверившееся во всем и весьма

нетерпеливое, ждет иных, упрошенных, более понятных ему

толкований своего пути в земной юдоли. Для него я буду

оперировать историческими фактами, используя словарь

проповедника, желающего добра заблудшим людям.

Коснемся еще раз таких, в крайних своих проявлениях присущих,

пожалуй, только русским, прекрасных, но крайне уязвимых и

непрактичных черт, как безграничная, полудетская (и потому

всегда страдательная) доброта, "всеядная" доверчивость и

прямо-таки воловье, бесконечное терпение, что в конце концов

оборачивается предательством собственных жизненных

интересов, фактически, грубо говоря, наплевательством на

собственную судьбу. Этими трагическими изъянами в характере,

психологии нации издавна и самым подлым образом пользуются

ловцы дармовщины, недруги разных мастей, сбегающиеся

отовсюду, дабы урвать от вас кусок пожирнее.

Ведь та же доброта, она (по Владимиру Далю) без разума, без воли

пуста. Добрый человек - хвала двусмысленная, не видно, есть ли

воля и ум. "От добрых людей (то есть от потворщиков) мир

погибает", - такая пословица в народе бытовала, надо бы почаще

нашим людям ее напоминать. "И надолба (столб, опора) добрый

человек". Простота ума - это ограниченный ум, не дальний.

Носитель его обречен заранее.

А эта безоглядная (все от той же доброты) доверчивость к любому

соискателю вашей дружбы, будь то известный краснобай,

популист-демагог (поднаторевший в сих непыльных "экзерцисах"

обкомовец или цэковец), проходимец или даже потенциальный

душегуб? В наше разнузданно-говорливое время эта

разношерстная публика наперегонки морочит головы

доверчивому, не искушенному в подлостях народу. Но крайне

редко случается, чтоб вам понравился и убедил изначально

хороший, порядочный человек, ибо такие люди, как правило,

скромны, немногословны и... "не высовываются".

Оценим беспристрастно и такие неотъемлемые стороны русского

характера (богатейшего, кстати, своими праславянскими

корнями и истоками, лучезарно человечного изначально,

становившегося, по сути, почти эталонным для других народов,

оттого-то они и тянулись к вам отовсюду), как неосмотрительное,

прямо-таки подростковое любопытство ко всему необычному, что

из ряда вон, в особенности - к опасному, рисковому, сулящему

некий куш, дармовую выгоду, хотя и могущему обернуться

самыми грозными последствиями. К игре с огнем, в ва-банк,

позднее, при Советской власти, выродившееся в изнуряющую

готовность к борьбе против "капиталистического окружения", на

потеху, страх и зубоскальство всему остальному, нормально

развивавшемуся человечеству. С этой поры ставка русских в

"рулетке судьбы" почти постоянно выпадает на "черное", клеймо

неудачников преследует вас, и это вызывает незлобивое,

сочувствующе-сострадательное подтрунивание или откровенно

издевательский сарказм не только среди развитых, ушедших

далеко вперед народов, но и среди населения "третьего мира", по

уровню жизни выглядящего куда благополучнее вас.

Так вот и вышло, что великая нация оказалась на удивление

беспомощной и мягкотелой пред "веком-волкодавом",

устроившим жесточайшую, сатанинскую проверку народам на

прочность, на само право их физического существования.

Глядя на все эти "шарахания", чудные парадоксы склада души и

ума наших людей, обычно вспоминают бессмертное тютчевское:

"Умом Россию не понять... В Россию можно только верить". А в

чем заключается еще и эта ее "особенная стать"? Туманности и

загадки, оставленные нам поэтом, в значительной мере рассеются,

если еще раз внимательно вчитаться в работу удивительного

русского философа Ивана Ильина "Сущность и своеобразие

русской культуры". Вот они, золотые, многое объясняющие его

суждения: "Русский народ - прежде всего народ чувства, и

главный его творческий акт - акт сердца. К тому же это

народ-созерцатель, главный его творческий акт - созерцание

сердцем и поиски прекрасного..."

Что ж, скажут верхогляды и любители поверхностных суждений,

чего тут много рассуждать: налицо женская закваска, явно

женское, "флюгерное" начало, со всеми вытекающими по

отношению к этому странному, не вписывающемуся ни в какие

рамки началу "оргвыводами". А этой, зависимой от множества

загадочных причин и веяний "закваске", этой "святой простоте",

как известно, необходим волевой, крутой и громогласный

поводырь, жесткий лидер, вождь.

Нащупав эту "болячку", вас берут в оборот, без конца водят за

нос, используют все, кому не лень. Вы же ничтоже сумняшеся

потакаете любым сладкоречивым говорунам и надувателям,

заглатываете пустую наживку, бросаемую вам этими

изощренными болтунами, политическими фокусниками,

златоустами и выжигами. Потом, когда спадет наваждение и морок

обмана, вы снова страдаете, испытывая лишения да ремни потуже

затягивая - в ожидании обещанной "манны небесной".

Эту несчастливую особенность характера опростоволосившейся

нации без труда распознал и ухватил французский военный,

дипломат и журналист Жак Садуль. В своих "Записках о

большевистской революции", описывая события начала апреля

1918 года, он откровенничал: "Русский народ душевно добр. И

очень милосерден... Безграничная снисходительность,

терпимость, сострадание ко всем. Я знаю, что это качества главным

образом отрицательные, что они часто прикрывают безразличие,

слабохарактерность, трусость, эгоизм. Обществу они не на

пользу..."

Часто ли у нас хоть кто-нибудь осмелится или удосужится

высказаться публично об этой нашей "венценосной",

божественной беде? Только хулят да костерят "русака" все по чем

зря, ставя его ниже и глупее самого презираемого рода-племени.

"Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят", - только и

остается мысленно, про себя ответствовать наглым, туподушным

пасквилянтам-захребетникам.

"Русский человек добр, - почти слово в слово вторил

легкомысленному французу Ленин в одной из частных бесед

летом того же года, о чем упоминается в книге Ильи Глазунова

"Россия распятая". - Русский человек рохля, тютя... У нас каша, а

не диктатура..."

Этому главному "благодетелю" России надо было бы выразиться

точнее: кровавая каша, мясорубка для погубления, перевода,

обезглавливания великой, удивительной нации!

Дальше-больше. Если народ этот - "рохля и тютя", не может,

просто не способен (по незнанию тайной кухни злодеев и

могильщиков его судьбы, радетелей "лучшей его доли")

своевременно и адекватно отстоять свою честь и достоинство, дать

сокрушительный отпор сатанинским силам, толком не ведая

даже, как, какими самыми паскудными словесами они его

оценивают меж собой, за глаза (на митингах же, при встречах с

этим кротким, простодушным, доверчивым народом - лицемерно

льстя ему, завывая и витийствуя задушевно на все лады о "счастье

народном"), на какие крестные, адские муки они его прочат, к

каким ужасающим пертурбациям готовят, как агнцев жертвенных

волочат на заклание или лабораторных кроликов для живодерных,

удушающих вивисекций и социальных опытов. Кажется, что сам

Господь, наделив вас миролюбивыми, высоконравственными

чертами, забыл дать хоть чуточку звериного нюха да утробной,

злобно-интуитивной чуткости и зоркости. Что ж, все верно: "гений и

злодейство - две вещи несовместные..."

Такой народ, "который (по Бисмарку) не жалко" (?!!) - находка

для асмодеев-мясников и палачей, захвати только власть и делай с

этим безобиднейшим человеческим "субстратом" все, что взбредет

в химерическо-фанатичном р-р-революционном раже, лепи из

него дебилов, зомби, манкуртов, мутантов и маргиналов

несусветных, над коими потом вся планета сыто потешаться

будет... Он, рохля и быдло, все снесет, стерпит и выдюжит.

Стругай знай да "перековывай" его в горниле гулагов, "великих

строек", прочих большевистских новаций - эвон сколько его

расплодилось! Зато выведешь, "срезав сто миллионов голов",

идеального раба-зомби, достойного жить при "коммунизме".

Вадим Паустовский, сын писателя Константина Паустовского,

вспоминал в своей статье "У истоков Самиздата" (Литературная

газета", N 22 за 27 мая 1992 года), как его отец отзывался о

"вожде мирового пролетариата": "Революция смешно и тупо стала

гигантским, необычайно быстрым, цветущим развитием русской

дичи и невежества... Многие из партийных людей словно родились

из банной мокроты". Упомянул он и о Ленине, "человеке власти",

далеком от народа и вполне презиравшем его. Это презрение к

русским людям, к русскому характеру "особенно раздражало мою

мать, знакомую с Лениным по Парижу в 1911-1912 г. г.", -

отмечал писатель. В спорах с ней Ленин повторял, как самое свое

сокровенное, годами заученное и затверженное: "Нация пьяниц,

подонков, неспособная к революционному действию..." Как

гвоздевой, всеоправдывающий аргумент любил приводить фразу,

якобы сказанную Энгельсом: "Славяне - навоз Европы". "Это был

"эгоист воли", стремившийся приобрести власть над сознанием

своих соратников, а затем и широких масс".

Благодать, разлюли малина тебе, если вокруг все сплошь "рохли да

тюти". Морочь знай головы им, скручивай в бараний рог, благо

сдачи молниеносной никто дать не способен, склад души не тот:

нехристи же не дано проникнуться высотами кротости и

непротивления православного духа.

"Ленин напоминал мальчишку, который всегда хочет быть

первым. Он неизменно должен руководить "сам", и никто иной...

Может быть, закономерно, что неистовый эгоизм воли Ленина

перерос в необузданный эгоизм власти Сталина и закончился

самым банальным имущественным эгоизмом Брежнева".

"Демагог, догматик, деспот, цепной пес", - так дамы из того круга

отзывались об этом фанатике. "Отец считал, - вспоминает сын, -

это и сейчас многим может показаться крамольным - что

немецкий фашизм возник как продолжение и развитие ленинской

революции". Что ж тут удивительного, если Германия

("удружившая" России этого "сокрушителя наций") являлась, и

поныне является, неким эхом, лунным отражением солнечных

процессов с мощными, опасными для всего мира протуберанцами,

каковые вершатся в России, бесконечно сотрясают ее.

Штурмовики, гестаповцы, эсэсовцы - всего лишь способные

школяры, дотошно учившиеся и подражавшие с блеском

"профессорам" из НКВД, ЧК, КГБ, охране ГУЛАГов...

* * *

Потолкуем, наконец, о знаменитом русском "авось". И о том, как

"наскочил крюк на простоту" и что из этого вышло.

Может, эти самые необъяснимые здравому смыслу составляющие

русской души, названные в поговорке: "Авось, небось да третий

как-нибудь" - и подвигнули вас наобум, не рассудив, не

разобравшись толком, довериться тем прожженным софистам и

надувателям, самозванным радетелям да заступникам народным,

как дети в жмурки играют, клюнуть на пустую наживку "земля -

крестьянам, фабрики - рабочим" и проглотить их дьявольский

крючок? Может, и подожгла вас та лихая, пустопорожняя троица -

дать такого маху, согласившись на столь гибельный,

безнадежный, провальный "социальный эксперимент"?

Рассуждали, видно, как в той обиходной поговорке - присказке

"пан или пропал", по пословице: "Подзадоришь его, так и черт ему

не брат".

И откуда взялся на многострадальную русскую жилистую шею

этот необъяснимый, расслабляющий и обезоруживающий "авось",

этот куль с загадочным (скорее, сомнительного свойства)

содержимым, с его полусонной, невыразительной, неуловимой,

как недопеченый блин из серых отрубей, физиономией, для

прикрасы прикрытой яркой, крикливой, красочно малеванной,

как у ярмарочного Петрушки, личиною, накладной рожею, харею,

маской, что и притягивает, и влечет, словно моль к огню, всех

ленивых, праздно болтающих и любопытствующих, неподъемных,

бездеятельно-хитроумных, любящих прокатиться на дурминку да

на шеромыжку? А может, "авось" - это паясничающий и

кривляющийся скоморох в одежде из разноцветных лоскутов, на

коего загляделась, коим прельстилась и увлеклась без ума

простоволосая, любвеобильная тетеха - русская баба?

Вы не задумывались об истинном значении этого неуловимого и

трудно объяснимого феномена в нашем языке, в житейском

укладе и обиходе? Сколько пословиц и поговорок о нем сложено,

недаром же у народа такое внимание к сему весьма странному

слову. Вот, к примеру, у В. Даля в словаре: "Авось велико слово",

"Русак на авось и возрос" - и тут же: "Авось задатку не дает" и

"Вывезет и авоська, да не знаем куда", "Авось плут, обманет", "На

авось мужик и хлеб сеет", "Тянули, тянули авоська с небоськой,

да животы надорвали", "Авось в лес уйдет" и "Авось не унывает".

Другая поговорка провозглашает: "Авось - вся надежда наша"

(вероятно, крестьяне ее сложили, как выдохнули, измученные

неурожаями, бескормицей, голодухою, или солдаты в

тоске-истоме перед смертным боем), и тут же - хлесткое,

разочарованное: "Авось - хоть брось", а также "Авось, что заяц: в

тенетах вязнет", "Авось - дурак, с головою выдаст", "Авоська

веревку вьет, небоська петлю накидывает", "Авось с небосем

водились, да оба в яму ввалились", "Авосевы города не горожены,

авоськины детки не рожены"...

Найдется ли у другого какого народа такая отчаянная,

вседоступная, на все случаи жизни, рулетка, как наше "авось"? И

не в нем ли таилось то гнилое ядрышко, с коего началась - пошла

погибель Руси? Авось - этот странный, неуемный, шкодливый, с

повязкой на глазах по краю пропасти идущий истинный русский

полубог, полубес - игривый, отчаянный, задиристый, гульливый

да верткий, что твой гаер. В него издревле верили - безудержно,

бездумно, отчаянно, по-детски, когда и надежды-то оставалось с

гулькин нос, какая-нибудь ничтожная доля процента... И он,

кудесник Авось, откликаясь на страстную, доверчивую мольбу к

нему, на эту слепую, безудержную, безоглядную веру в него,

отвечал зачастую и на удивление взаимностью, подтверждая

суеверное упование на него, выводил - вывозил и почти чудом

выручал многих, безоглядно понадеявшихся на него, поставивших

на кон последнее свое достояние, идущих зажмурясь на все.

Выручал - шутя, играючи, милостиво, щедро, простирая

дыряво-необъятные, обманно-волшебные крылья свои над почти

безнадежным, банкротно-отчаянным делом, - врачевал, спасал,

выводил на кривой к островку среди гибельного половодья. К

нему, к Авосю, на Святой Руси после мольбы к Богу всегда

прибегали в трудную, безнадежную, жуткую минуту, когда

ничего не оставалось, как косить трын-траву, когда кругом были

завалы, непроглядь, туман, шах и мат.

"Авось" да "небось" с "как-нибудь" стали языческим заклинанием,

самоутверждением: "Авось не бог, а полбога есть", "Авось живы

будем, авось помрем". Гадательное это слово стало истинно

народным провидением, хранившим, выручавшим и оберегавшим

Святую Русь сто веков, с первобытно-общинных времен.

Провальная, роковая осечка случилась с "авосем", когда народ,

распаленный и оболваненный злодеями, необдуманно, сгоряча и

очертя голову ринулся в кровавый, апокалипсический переворот,

подготовленный по иноземным, чуждым русскому духу и

русской почве рецептам. И поскольку условия игры были

навязаны обманно-мошеннические, поскольку раскладка ее была

заумная, шулерско-дьявольская, замешенная на демагогии, лжи

и самой бессовестной (тоже, кстати, "авосьной") утопии, наш

добрый русский "авось" не сработал, отвернулся, забастовал,

отказал начисто и - сгинул неизвестно куда. Возможно - навсегда.

Исчез Авось, как пугливая мышка в отравленной норке, потому

что не игра уже то была, беззаботная да шальная, как раньше, с

судьбой - индейкой, игра веселая, азартная, с доброй подначкой,

подкладкой да начинкой, а нечто совсем иное,

кроваво-мертвящее, загробное, где в заклад да на кон пошли

головы и души людские. Ибо вмешались в нее уже совершенно

чуждые и незваные, аки тати в нощи, силы, злобные, коварные,

когтистые да рогатые, посланцы и выкормыши Антихристовы.

Зрящные, пустые карты выпали на взятку, на прикуп в руки

доверчивой Руси, а банковать да метать колоду стали дьяволы в

комиссарских обличьях, посланцы ада, и пошла игра, совершенно

чуждая и пропащая, заранее обреченная, навязанная

инфернальными силами, правила коей были совершенно неведомы

честной, открытой, кроткой и доверчивой русской душе (притом

всегда державшейся нараспашку!).

- И-эх, была не была, два раза не умирать, одного раза не

минуешь! Зато страну Муравию, чуть ли не само Беловодье,

молочные реки с кисельными берегами, слышь, сулят, все равны

будем, кто был ничем, тот станет всем! Все люди - братья! Даешь

экспроприацию богатеев, мать их! - орал, хлопая последним

козырем (и не ведая, что в рукавах "партнеров" припрятаны были

два дополнительных туза), отчаянный, хмельной, с душой

нараспашку игрок в добротной суконной сермяге и в новых

лаптях, в измятой шапке набекрень, заранее обманутый и

приговоренный на заклание нагло и скабрезно ухмылявшимися

черноволосыми "радетелями" о судьбе его, в пенсне и шляпах, под

коими укромно и надежно прятались рога.

- Авось, в дамки проскочим-прорвемся, барыш большой

заграбастаем, где наша не пропадала! - расходился-разгулялся

веселый мужичок.

Но ставка его на родимый, разлюбезный "авось", в веках весьма

редко подводившая по крупному счету (лихого солдата или

Иванушку-дурачка в сказках, к примеру, выручавшая сплошь и

рядом), на сей раз не сработала вовсе, обманула - провально,

трагически, ибо игра эта, повторяем, шла не по-нашенски,

по-православному, а как-то все шиворот-навыворот, в

шарлатанско-надувательском ключе, по антихристовым

правилам, кои вовек не понять и не постигнуть было русскому

мужику, вскормленному на доброте неоглядной да на правде,

хотя и наивной, зипунно-заплатной, - бесхитростному,

ерепенисто-сговорчивому и - беззащитному...

Как и сам Бог, разгневанный вершившимся вселенским

святотатством и отшатнувшийся от падшей Руси, все на свете

отвернулись от попавшего впросак мужика; исчез, сгинул в

неизвестность, в никуда и веселый, удалой, рисковый русский

Авось - вместе с отлетевшей в дали поднебесные, заоблачные,

горние, вкупе с ангелом-хранителем, погубленной русской

душой. И вместо лучезарной, чистым светом осиянной, с

эмалево-голубым небом, яркой зеленью и золотыми маковками

церквей страны вольного простора, удальства, уверенной во всем

надежды и мечты, осененной всесильным добрым Богом и

подстрахованной волшебным Авось, на двадцатом веку от

Рождества Христова Святая Русь, стремглав разбежавшись с

завязанными обманом глазами, ухнула в невылазную, гиблую,

страшенную трясину, в бездну и нимало даже не всплыла, а сразу,

как топор, исчезла там, ушла в другое измерение, в алисино

Зазеркалье, в страну оборотней, где люди ходят-прыгают на

головах, наблюдая и объясняя мир в перевернутом, как в

фотокамере, искаженном, партийно-вычурном виде. И лица у тех

людей - серые, словно бы покрытые налетом пыли и пепла,

невыразительные, заколдованно-жуткие, с закатившимися, как у

утопленников, глазами, сонные, безвольные,

опрокинуто-обреченные - ввиду похмельной уже неспособности

стряхнуть с себя это черномагическое, парализующее, трясинное

оцепенение.

Выслушивая рассуждения собеседника о метамофозах русского

"авось", Дий разглядел в зрительную трубку на одной из улиц

лошадь, ныне уже чуть ли не диво дивное в больших,

запущенных, разбитых чадящим транспортом городах.

Сиротливое, плохо ухоженное, кроткое животное с запавшими

боками вопреки всем жизненным передрягам и уродующей

упряжи каким-то чудом сохранило грациозный лебединый изгиб

шеи и, красуясь этим своим единственным достоянием и

достоинством, понуро тянуло телегу с каким-то металлическим

хламом вдоль самой кромки пешеходного тротуара, слепо и

отрешенно уставясь в асфальт, хотя на самом деле в ее огромных

всевидящих фиолетовых глазах, как в самой дорогой фотооптике,

отражалась вся округа, весь мир, вся Вселенная.

- А скажите на милость, покровитель наш, куда подевалась, куда

ускакала та птица тройка, олицетворяющая Святую Русь в

"Мертвых душах" Н. В. Гоголя? - обратился Дий к

ангелу-хранителю. - Куда, в какую даль унеслась она в том своем

"наводящем ужас движении" - вместе с ее "неведомой силой",

заключенной в тех "неведомых светом конях"?

И тут его хотя и заключенная в астральную несущественность, но

глубоко русская натура не выдержала, встрепенулась, и Дий

принялся с восторгом, молодо декламировать давно, с детства

запавшее в душу, на самое глубокое дно ее, святое, как молитва

матери: "И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли

душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда:

"Черт побери все!" - его ли душе не любить ее? Ее ли не любить,

когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись,

неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и

все летит... летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и

что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не

успевает означиться пропадающий предмет... Эх, тройка! Птица

тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла

только родиться, в той земле, что не любит шутить, а

ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать

версты, пока не зарябит тебе в очи..."

Ангел-хранитель России с большим интересом, даже с огнем,

ответно засветившимся в его светло-голубых ясных очах,

выслушал, и сам шепча что-то, горячий монолог своего квелого

спутника, помолчал несколько, остывая после зажигательных,

пронзительно-проникновенных слов великого писателя. Потом

уже сухим, неожиданно резким голосом, переполненным

обличающе-бспощадным сарказмом, высказал свое, выстраданное

и выношенное за долгие годы вынужденной, трагической разлуки

с несчастным своим подопечным, превратившимся за время своей

безбожной неприкаянности в невиданного за всю историю

человечества великомученика, попавшего в адскую, почти

безвылазную ловушку-морилку.

"Вот и понеслась та птица тройка со страниц поэмы, за рамки ее, -

ангел словно книгу читал, - стремглав, закусив удила, с

восторженно-воодушевленным и пьяным вдрызг Селифаном на

облучке, задравши морды ввысь, не видя и не разбирая дороги,

куда попадя - в том запале, обезумевшая, раскочегаренная,

распаленная сладкоголосыми болтунами, прожектерами,

фанатами-маньяками да бесами революционерами, в том,

заданном ими разгульно-фальшивом, заемном устремлении

"закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!"

Помчалась, оставив накатанную за многие века предками своими

трудную, но верную и надежную дорогу, свернув на ложную,

никем не езженную, обманную целину, и - поперла по кочкам,

кустарникам да колдобинам в сторону трясины - непроходимой,

гибельной, поросшей яркой, обманно-призывной, дивно цветущей

ядовито-зеленой растительностью, - в этом своем разухабистом,

слепом, ухарски разносном и костоломном порыве перегнать и

оставить в дураках, далеко позади себя, все другие народы и

государства, кои, пока она неслась своим еще,

нормально-наезженным путем, косясь, уважительно

посторанивались и давали ей дорогу, впрочем, дивясь уже тогда

этому ее загадочно-таинственному, лихорадочному ускорению и

одновременно всерьез тревожась за нее.

Летела птица тройка в своем чесоточно-зудящем,

свербяще-угарном стремлении обогнать и оставить с носом весь

мир, минуя напрочь стезю частнособственнических кропотливых

трудов, единственно обогащающих, но - тяжких, потных,

кроваво-мозолистых, насильно прервав тяжкий и смутный период

накопления капиталов для уверенного, цивилизованного, как у

всей Европы, развития, и фертом, подбоченясь и присвистывая,

влететь в то самое завлекательно-завидное, сказочное и обманное

"светлое будущее", что наобещали ей большевики - с

дармовщиной на все, где можно-де сладко, от пуза, есть да спать

вволю, не обременяя себя особыми трудами, о чем пели ей

неустанно, все уши прожужжав, желчно-чахоточные, злобные

журнальные трибуны, самозванные заступники-народовольцы,

осатаневшие террористы, "просветители" социал-демократии с

томами Маркса за пазухой да лживо-лукавые белотелые

интеллигенты, адепты и переносчики чуждых России

сверхрадикальных и всесокрушающих идей на ее своеобычное,

кондовое, доверчиво-пантеистическое,

импульсивно-зажигающееся, в увлечении своем по-женски

почти теряющее голову, земляное, доброе, всепонимающее,

всепринимающее и всепрощающее естество, сущность, натуру.

Чуждое, ядовитейшее растение прижималось - на удивление и на

погибель честному народу, беззлобному, неискушенному в

подлостях "революционной диалектики" мечтателю и выдумщику,

решившемуся, шваркнув шапку оземь, по щучьему велению, по

большевистскому хотению рвануть - сигануть прямиком аж в

послезавтрашний день".

"Тем более гибельной, - как бы зачитывал далее по невидимым

скрижалям свой приговор ангел, - стала та скачка-мчание, что на

загривки тройки (в пылу сумятицы) по команде самонадеянно -

бойкого лысого коротышки вскочили и вцепились, сметя

попутно прочь с облучка квелого Селифана и установив сзади

пулеметы-максимы, растрепанные черноволосые оборотни со

злобно-жадными, оскаленными в разбойном раже иноземными

рожами и принялись неистово погонять лошадей в хвост и в гриву

в неизвестном и смутно-туманном для самих седоков

направлении, расшибая в кровь - до мяса, кишок, печенок и

селезенок - бока обезумевших коней. Запрыгивая на хребты

ополоумевшей птицы тройки, оборотни с черными патлами,

посверкивавшие адовыми отблесками в стеклах очков, и их

речистый главарь представились ей поначалу "своими в доску"

заступниками, защитниками да радетелями, даже страдальцами

за ее интересы и благо, шедшим ради этого на каторгу, в тюрьмы

и ссылку, на поверку же - сытно бездельничали, фланировали по

заграницам - единственно для того, чтобы дождаться этого вот

"звездного" в их паскудных, лиходейских биографиях часа:

утвердиться по-воровски в удобный момент на ее спинах,

объявить себя затем кормчими, рулевыми Руси - тройки, чтоб

натешиться вволю, помыкая и экспериментируя дикарски над

всей ее дальнейшей разнесчастной, непредсказумой, проклятой

судьбиною.

Поняла потом птица тройка, что за седоки сатанинские на нее

взгромоздились, вцепившись дикими хищниками, голодными

крысами, пираньями, клещами энцефалитными, в какую

гибельную пропасть загнали ее, безрассудную,

опростоволосившуюся, окровавленную, в пенных ошметках, да

поздно уж было, потому как и памороки ей те седоки быстро

отшибли, и кровь обильно и множество раз пускали, и сил у нее

уж не стало никаких сбросить тех пигмеев-вурдалаков, чтоб

повернуть назад. Перед ней и вокруг, куда ни глянь,

"ровнем-гладнем разметнулась на полсвета"... топкая, гибельная

болотина, а возврата назад - решительно никакого, только вперед

гребись-бултыхайся, а даль дымную, буро-коричневую,

беспросветную, смрадную, покрытую проплешинами

ядовито-зеленой растительности да редкими

островками-плавунами с неестественно яркими, словно

пересаженными из душных, парных тропиков, выгребной ямой

пахнущими цветами. Греби, продирайся знай вперед, с красными

тряпицами-шорами на глазах, внимая самоуверенно-наглым,

указующе вытянутым вдаль десницам и перстам лысого кормчего

и его соратников-содельников и сообщников по

суперзлодейству, подгоняемая и понуждаемая проржавевшими

звездообразными шпорами на сапогах убийц, разбойными

кистенями да оглушающими чугунными идеологическими

палицами с потайными стальными шипами, плюхайся в грязи и

тине, выбиваясь из последних сил, - да не мешкай, не

притормаживай, не останавливайся, ежели не хочешь, чтоб до

срока раскроили тебе черепа.

И уже почти по инерции, чуть заметно продвигаются по трясине

обезумевшие, страшные, не похожие ни на что кони, перебирают

масластыми худыми ногами выбившиеся из сил, покрытые

"попонами" из кровавой пены пристяжные; одни они увлекают

еще за собой наполненную грязью и непонятным кровавым

месивом бричку, тем самым удерживая ее на плаву, ибо

коренник, крепкий богатырский конь - исполин под Илью

Муромца, основной движитель, тягач и опора сказочной тройки,

давно уж, в 30-х годах, затонул - забитый, задранный,

замордованный насмерть теми адовыми всадниками, и долго еще

волочился в бурой жиже по трясине вслед за бричкой огромным

ободранным костяным остовом, с растянувшимися почти на

полсвета зловонными кишками и требухой...

Но есть еще, несмотря ни на что, порох в пороховницах у тех на

диво живучих коней, есть необоримые подспудные силы у тех

загнанных, запаренных и все же изрядно могутных пристяжных,

хотя на них уже давно пришлась и теперь держится вся

неподъемная, каменно-свинцовая тяжесть брички, и эта - уже не

тройка, а странная, сюрреалистическая пароконная упряжь -

катафалк влечет вперед невозможный свой воз, хотя болотная

трясина тщится все глубже и глубже затянуть в свою провальную

бездну обезумевших, отчаявшихся лошадей, помышляющих ныне

единственно лишь о том, чтобы выжить и добраться до

чего-нибудь твердого, хотя бы малость устойчивого, на что можно

было бы опереться, за что зацепиться немеющими,

непослушными уже ногами и копытами, хоть малость

утвердиться, отдышаться, передохнуть, а там, может, и повезет,

удастся уцелеть, избежать неминуемой гибели. Но не дают никак

им такой возможности, лишают последней надежды те

сатанинские захребетные седоки, расплодившиеся в несметном

количестве за 70 лет, объевшиеся и упившиеся без меры плотью и

кровью угробленной ими уже, почитай, необратимо и

безвозвратно той крылатой гоголевской птицы тройки.

И сидят они, как ни в чем не бывало, лишь местами, макияжем да

масхалатами меняются, отметая напрочь требования

здравомыслящих людей - убраться оттуда ко всем чертям - во имя

спасения коней, сытно питаются хребтовой вырезкой обреченных

пристяжных, ловко перекрасившись "под демократов",

по-прежнему верховодят судорожно - вымученным движением

пароконной повозки. Процветают по-прежнему велеречивые

властолюбцы-маньяки с треском обанкротившегося

коммунистического бедлама, набившие руки и языки свои на

самом гнусном, примитивном обмане "высокоидейные" погубители

святой Руси - тройки, вцепившиеся намертво в то, что еще

осталось от нее, своими чудовищно отросшими за десятилетия

когтями, пронизавшими беспрепятственно все размягченные,

полудистрофические мышцы лошадей, достающими до печенок,

почек, до самых запаленно трепещущих сердец их, и продолжают

(несмотря на то, что время их давно уж вышло) понукать,

дурачить обманной риторикой и понуждать к продолжению

бесцельно-гибельного барахтания - заплыва над невылазной

пучиной почти уже издыхающую пару когда-то великолепных,

огненных, с гривастыми лебедиными шеями коней.

Долго ли еще протянет пара лошадей и на какой трясинной версте

в той бесконечной гоньбе с намеряными перегонами выдохнется

окончательно, прекратив свое изнуряще-бессмысленное

бултыхание, один Бог ведает. Ясно лишь одно: трагическая,

запрограммированная мумифицированным содругом Антихриста

развязка близка, и самое страшное и гнусное заключается в том,

что разжиревшие, неимоверно расплодившиеся всадники-бесы не

осознают, ввиду исключительного своего,

привычно-узурпаторского положения и сладости безраздельной

власти, неотвратимости и очевидности столь чудовищного финала

их бездарного, преступного коноводства. Да уже и сами они за 70

лет захребетничества превратились, по сути, в зашоренных и

дебилизированных марксизмом маньяков, ловко

эксплуатировавших бессовестно присвоенную и опоганенную ими

общечеловеческую, христианскую мечту о всеобщей

справедливости и счастье. Использование ими этой поистине

"золотой жилы" идейного и морального околпачивания

простодушных, доверчивых людей обеспечило им сладкую жизнь,

"островки коммунизма" - и власть, власть, безраздельную власть -

на виду у медленно чахнущего, вымирающего народа, вернее,

"перекованного" ими этноса-мутанта.

И вряд ли найдется такая казнь на Земле, чтоб достойно покарать

самое чудовищное из всех их бесчисленных преступлений:

уничтожение в человеке - человека! Однако они все еще твердо

надеются сохранить эту свою благодатную "кормушку" - любой

ценой, даже если капитально одураченный ими народ

окончательно превратится в травоядных и безучастных,

бездумных зомби, в живых, управляемых куском хлеба и голодом

роботов, а две пристяжные - в начисто ободранных, как и их

коренник, скелета. Они вовсю еще тщатся, манипулируя

словесно-понятийной эквилибристикой, использовать

отработанный, лопнувший, как мыльный пузырь, бред о новом, на

сей раз - капиталистическим "светлом будущем", в своих

популистских, демагогических оболваниваниях прозревшего,

страдающего народа, за счет терпения и простодушия коего

сколачивают себе фантастические состояния "новых русских".

Среди разгула всеобщей деградации, маразма и преступности,

закономерного итога их дьявольского "социального

эксперимента", рассчитанного на послушных, со тщанием

селекционированных ими и лоботомированных еху,

тупо-безвольных человекообразных призраков, они по-прежнему

безраздельные хозяева жизни!

И страстотерпица Русь, вернее - то жалкое, ужасающее

цивилизованных людей Нечто, оставшееся от нее, - это и

преступнейшее их "творение", и последний их шанс,

единственный на свете терпящий еще их как-то (вернее - по

инерции почти вековой "привычки") загривок обманутого,

ослепленного, почти на столетие лишенного здравого рассудка и

воли исполинского существа, на коем они до сих пор сыто и

сладостно мостятся, продолжая считать себя чуть ли не

потомственными хозяевами нации. И они готовы ради этого

лучезарно-сытого места на его загривке, ради сохранения своего

вероломно навязанного гегемонства на любые выверты и

надувательства, особо не вдаваясь в рассуждения об истинной

судьбе колымаги вместе с храпящими, затравленными конями -

одрами, и только изо всех сил стремятся продлить это

кроваво-смрадное, на грани окончательного издыхания лошадей,

вымученное бултыхание - продвижение по смрадному адскому

болоту. Почти уже одно хлюпанье на месте (или, скорее, уже

попятное волочение), продолжающееся только по инерции и, как

прежде, устремленное в даль туманную - под истеричные

дурманные заклинания бесчисленного паноптикума новых

раскормленных упырей и вурдалаков, озабоченных тем, лишь бы

только удержаться на загривке погубленной и опозоренной ими

России.

Доколе продлится этот фантасмагорический заплыв по

трясине-болотине, и есть ли хотя бы малая возможность выжить,

спастись этим взмыленно-замордованным вконец лошадям, есть

ли надежда свернуть, сойти с этого провального пути, рванувши

изо всех оставшихся сил в сторону, к ближайшей суше и тверди, к

островку истинного здравого смысла, где можно было бы

отдышаться, отмыться, подлечиться, поразмыслить о

спасительной дороге? Есть такой последний шанс, есть выход, да

перекрасившиеся в голубое седоки и слышать охрипших коней

разучились, по-прежнему боятся разумных корректив в пути,

поднимая оглушительные крики о том, что им-де мешают, не дают

работать, творить, так сказать, на ниве народного благосостояния.

А они-де готовы и на рельсы лечь, и ночей не спать, надоедать и

бдеть во имя... блага народного, на деле, как и их

предшественники, тихо презирают этот самый народ -

"человеческий материал", втайне считая нас... "не готовыми еще

для истинно демократических преобразований", однако используя

бесцеремонно для своих нелепых, бездарнейших псевдорыночных

манипуляций. И это яростное нежелание многомиллионной

партноменклатуры - хамелеона убраться прочь с дороги, на

задворки, на помойку истории, где ей давно и место (что, кстати,

отлично поняли их продажные единомышленники в Восточной и

Западной Европе, благоразумно и спешно реорганизовавшиеся в

обычные левые движения и "социалистические" партии),

упорное возрождение мифа об ее "незаменимости" грозит

непоправимым, невозможным: на одной шестой части света, при

марксистах-капиталистах (!) окончательно сформируется дышащая

смрадом и миазмами разложения Страна дураков, зомби,

мутантов-сомнамбул - безнадежнейших, неизлечимых, а сами

понятия "Святая Русь", "Россия" станут таким же раритетом, как

"Скифия" или "Древний Рим".

Кстати, в Тюмени давно существует Дурацкая партия России.

Председатель ее оргкомитета Ю. Алексеев как-то заявил, что

только такая партия может рассчитывать на успех "в этой Стране

дураков".

- Знаете, дорогой мой Дий, что необходимо сейчас и вам, и той

вымотанной, измочаленной паре лошадей, уцелевшей от некогда

роскошной, волшебной, вихревой птицы тройки, и Святой Руси,

неистребимый дух коей все же теплится и готов возродиться у

вас? - ангел-хранитель нежно обнял бесплотным, но чудесно

согревающим целительным крылом своим горюющего, жалкого

соседа, почти убитого столь удручающим анализом финального

пути чудо-коней. - Не вожди-популисты, будь они хоть семижды

добрыми и честными, тем более не седоки-захребетники, всякие

там "перерождающиеся" в ходе супермошеннического грабежа

народного состояния партаппаратчики, перекрасившиеся в

голубое и зеленое, но по-прежнему люто жадные до власти,

по-пещерному беспринципные и наглые, грабящие и

приватизирующие общегосударственное, народное добро за

хранительными широкими спинами тех правителей-болтунов,

новых и тоже бездарных погонял-коноводов, не лукавые демагоги

и фашиствующие радетели-оборотни, дешевыми приемами

пытающиеся не дать окончательно прозреть обездоленному

народу (как и злостную свою ахинею, идею-фикс о некоем

"особом пути" дышащей на ладан страны), а умный, деликатный

друг, советчик - вроде тех варягов, призванных и помогавших

Древней Руси в ратном деле, если угодно - заботливая,

сердобольная нянька, мать Тереза, кристально честный опекун,

искусный, мудрый врач и талантливый экономист, менеджер.

Такие найдутся и у нас, и за рубежом, в передовых странах, - не

закомплексованные, не зашоренные на всю свою

паразитирующую жизнь марксизмом-ленинизмом, по-прежнему

живужие и мыслящие, рассуждающие в его ядовито-паучьих

большевистских координатах, а смелые, цивилизованные,

свободно мыслящие, предприимчивые, с опытом подобных акций

по спасению разрушенной экономики в отсталых регионах мира.

Вот тот единственный консилиум, который в состоянии найти

оптимальный вариант по спасению безнадежного, крайне

изуроченного и изувеченного больного, коего только вконец

погубят собственные лекари-перерожденцы и властолюбцы,

всякие там сиво-, черно-, красномырды.

Прав был А. И. Солженицын, заявивший в Госдуме, что

оставшаяся у власти партноменклатура еще 170 лет будет

тормозить возрождение России, и народ еще наплачется с нею,

заскорузло-безнадежной в тенетах своего большевистского,

тоталитарного Антиопыта.

Пока не поздно, пока есть силы и не потеряна последняя надежда,

сбросьте, отправьте в отставку всех этих перекрестившихся,

маскирующихся под демократов властителей, - на деле - все тех

же захребетных седоков-оборотней, затем немедленно отдайте

себя в чуткие руки того кризисного (высокооплачиваемого)

комитета из мудрых отечественных и иностранных

опекунов-консультантов. Доверьтесь им, их христианской

совести и порядочности - и трудитесь, трудитесь в поте лица,

решительно и яростно боритесь за достойную жизнь, за будущее

- свое и детей, внуков, правнуков ваших, чего бы этого ни стоило,

даже если ради этого пришлось бы многим из вас пожертвовать

самой жизнью. Согласитесь, что лучше погибнуть в

человеческом, здравом уме, чувствуя себя свободным и разумным

существом, нежели долгожительствовать в

растительно-идиотском прозябании безвольного

лоботомированного мутанта с полусумеречным, кротовым

сознанием.

Только тот добрый, заботливый и сердобольный консилиум,

руководствующийся в своих делах христианскими заповедями и

гуманизмом, поможет вывести измученную, полуободранную

уже пару лошадей к ближайшему сухому островку, где ей

удастся отдышаться, обсохнуть, собраться с силами, а затем и

добраться, с Божьей помощью, по кратчайшему пути до берега.

Пусть потом эти же сердобольные, добрые люди помогут

разыскать вам заросшую буйными травами безвременья и

забвения ту старую, дореволюционную, плотно укатанную колею,

по которой ходко катила-мчалась Русь-тройка все прошлые

благословенные века - до того рокового, черного, проклятого года,

когда, одураченная большевиками, свернула она вдруг в

нехоженую, погибельную, топкую сторону. И надо скосить или

выжечь ту дикую, перепутанную лешачьими кублами

трын-траву, очистить проторенную веками дорогу и повести по ней

подремонтированную, отдохнувшую пароконную упряжку -

вначале осторожно, под уздцы, потом, постепенно освобождая

поводья, можно ускорить движение - все быстрее, вперед и вперед

- по той наезженной, проверенной и освященной предками,

многими трудолюбивыми поколениями дороге, ведущей в

единственно нужном и верном направлении, - как бы ни было

тяжко лошадям после того невосполнимого, катастрофического

урона и ущерба, нанесенного сатанинскими всадниками за

десятки лет вымученной, надсадной, кроваво-живодерной и

убийственной езды через буераки, болота, зыби и топи.

Потом уж, окрепнув, и коренника себе подходящего, достойного

Руси выпестуете или подыщите, чтоб потом уверенно помчаться

вперед, не сворачивая с истинной своей столбовой дороги.

Предвижу твой вопрос: а вдруг да не удастся освободиться от тех

адских, вросших в лошадиные хребты всадников, мимикрирующих

ныне под добрых поводырей, и спасительный консилиум,

блокируемый их злобно-отчаянным, дьявольским

сопротивлением, будет бессилен чем-либо помочь вам? Тогда

остается последнее, самое тяжкое, но и сулящее вполне вероятное

и полное освобождение: борьба с захребетниками, как с чумными

крысами, и одновременно - непрестанные молитвы, истовое

всеобщее покаяние, страстное упование на милосердие

Богородицы и благодать Божию, на прямое, быть может,

вмешательство и заступничество Спасителя, ибо они только,

вкупе со святым Духом, еще в силах предотвратить

окончательное, бесследное и бесславное погубление Святой Руси,

нации-великомученицы.

Я же направлен был к тебе единственно с целью некоей

рекогносцировки - разведать и узнать, что, собственно, осталось

от того, прежнего, цветущего Дия-богатыря, чем он жив (и жив

ли, не ополоумел ли вообще?), чем дышит, о чем помышляет, и не

превратился ли русоволосый исполин после 70-летних

невосполнимых кровопусканий, смертельных отравлений и

вивсекций, после многоступенчатой антропологической селекции

- с планомерным истреблением лучших, стойких, творчески

одаренных представителей поколений, после методичного

уничтожения здорового, доминантного генома нации, после всего

того, что, лишь мягко, культурно выражаясь, можно назвать

беспрецедентным геноцидом, - не стал ли он совсем уж

безнадежным маргиналом, мутантом, живым трупом, совершенно

непригодным для неимоверно трудного, требующего

концентрации всех физических и умственных сил процесса

возрождения.

Убедился я и удостоверился вполне, что жив еще ты, что

жаждешь и вполне достоин (после усердных, чистосердечных

молитв и непрестанного покаяния) скорейшего и полного

освобождения, радикального обновления и что промедление здесь

поистине смерти подобно (если уже не бесполезны все эти

хлопоты для тебя, но от столь страшного, пессимистического

вывода я решительно открещиваюсь). Наконец, должен я

представить Всевышнему заключение свое о сложнейшей, трудно и

болезненно решаемой проблеме: речь идет о физиологическом,

телесном и психологическом разъединении тебя со Спрутом,

ибо, как известно, не всегда удаются деликатнейшие

прецизионные операции по разделению, к примеру, сиамских

близнецов; у вас же с инфернальным монстром почти такой же

случай. Но без этой радикальной операции ни о каком

возрождении твоем нельзя и думать. Впрочем, на все воля

Всевышнего, все в Его руце, и будем уповать на лучшее, вместе

молиться, чтоб послал Он всемилостивейшую свою благодать

Страстотерпцу ХХ века.

- А теперь пора, Дий, нам на берег океана. Твоему астральному

духу ныне, после возврата назад, в скорбную телесную обитель

свою, надлежит вдохнуть оживляющий огонь в нее, собрать

наличную волю и решимость - претерпевать, с ней и в ней,

дальнейшие горькие перипетии незадавшейся вашей, горьчайшей

судьбины. Мне же следует явиться перед Всевышним с

подробнейшим отчетом обо всем увиденном на земле, поведать

Ему, каков ты есть ныне, в чем неотложном нуждаешься.

Потому, проводив тебя к скорбному твоему логвищу-эшафоту,

вознесусь я к себе в горние выси, оставляя тебя в уверенности, что

отныне не одинок ты в земной своей юдоли, ибо есть у тебя

защитники и заступники, кои помнят и пекутся о тебе и молятся

неустанно об изменении страшной судьбы твоей в лучшую

сторону, достойную твоих предков, твоей честной, доброй

закваски, натуры и конструкции. Летим, родной!

Взлетая над Иваном Великим, они, как и на подлете к нему в

начале своего путешествия, вновь ощутили своим тончайшим

обонянием мощную волну гнилостно-смрадного, смешанного с

сернистым, яйцетухлым, запаха. Омерзительное и

умопомрачительное зловоние то исходило и струилось от

кощунственно-непотребных захоронений возле главной стены

Кремля, на самом почетном месте. Именно там, на виду у всей

страны и мира, как самые дорогие останки, покоились (один - в

пышном мавзолее, другой, выкинутый из того саркофага, - рядом,

в земле у стены) два... содруга-сотоварища, воплотившие своим

адским тандемом двуединую личину Антихриста, возросшего и

укоренившегося на Руси - по грехам нашим и мерзким,

всеразрушительным деяниям нескольких поколений

"правдолюбцев" - революционеров, погубителей страны. Являясь

земным воплощением - ипостасями Красного Дракона,

владычествующего в Тартаре, они, когда настало подходящее для

Нечистой силы время, отпочковались от него - под видом вроде бы

обычных людей. Но на самом деле то были Зверь из моря и Зверь

из земли, о которых повествует Иоанн Богослов в своем

"Откровении", кои своим компилятивно-демагогическим учением

и кроваво-деспотическим правлением погубили Россию и

сопредельные с ней страны, угробив свыше сотни миллионов

людей.

Как ни страшно, ни горько это сознавать, но тем смердящим

"зверям" до сих пор трепетно поклоняются, никак не ощущая

исходящих от их захоронений мерзостных, мертвящих миазмов,

многие простодушные, одураченные той нечистью. Люди,

жаждущие божественной благодати, милосердия, заступничества

и лишенные насильно Бога в 1917 году, перенесли это трепетное

свое поклонение на невзрачного посланца-воплощение Нечистой

силы, оглушенные его напористой, речистой демагогией и разнузданным

популизмом величайшего надувателя всех времен и народов,

оболваненные низкопробно-топорной пропагандой, неустанно и

изощренно сотворявшей из него кумира.

- Виждь и внемли, милый мой Дий, то чадят и отравляют воздух

асмодеи - аспиды, погубители и могильщики - твои и Святой

Руси, тлеют не дотлевают, хуже всех дымов заводов и авто

отравляют и загаживают атмосферу, заслоняя Русь от горних

высей, перекрывая миазмами своими, хмарой их непродуваемой

пути вашего общения со Всевышним, затрудняя ему посылать

своевременную защиту, благодать и милость вам на землю, -

разволновался несказанно и затрепетал весь, полыхая огнем

прекрасных синих очей своих, ангел-хранитель. - Зверь из моря,

одобривший уничтожение 450 храмов в одной только Москве, с

исцеленной смертельной раной на голове, что возлежит доныне в

мавзолее, как и начертано ему было в "Откровении" Иоанна

Богослова, правил на Руси 42 месяца ("... и дал ему дракон силу

свою и престол свой и великую власть... И даны были ему уста,

говорящие гордо и богохульно... И дано было ему вести войну со

святыми и победить их... И поклонятся ему все живущие на

земле... и поклонились дракону, который дал власть зверю"). Так и

вышло, пока не вырвал у него, чахнувшего от той раны, власть

пришедший позже Зверь из земли, коего величали у вас "отцом

народов". Об этом чудище пишется: "Он действует... со всею

властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней

поклоняться первому зверю... обольщает живущих на земле,

говоря им, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от

меча и жив. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы

образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий,

кто не будет поклоняться образу зверя".

Подтверждение сим пророчествам - сотни тысяч памятников тому

Образу зверя - "вождю всемирного пролетариата", понатыканных

повсюду, разорительные роскошно-помпезные музеи его имени,

чудовищно раздутая "Лениниана". Так и вышло все: убивали и в

лагерную пыль стирали десятки миллионов людей, всех, кто не

только что-то сказал против душившего все живое

марксизма-ленинизма, но даже только подумал об этом или...

мог, желал, вознамеривался сделать нечто подобное. Наконец,

"число человеческое" - 666, называемое Богословом: "... никому

нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет

это начертание, или имя зверя, или число имени его". Отмеченные

этим числом или именем зверя большевики, коммунисты,

совслужащие, сонмища их адептов, прихвостней и лизоблюдов

могли в той струе продавать-покупать, жить припеваючи, как они

и поныне, при "демократах", собратьях своих, процветают и

обогащаются, считая всех прочих - тлею, молью, смердами,

недочеловеками, на горбах которых, по Марксу, суждена им

навеки сладкая доля, дольче вита...

- Вот и лежат, и смердят в зловонии всеотравном те звери у

стены Кремля, застилая маревом тления всех вас от неба, от Бога.

Они сдохли - и не сдохли, все еще как бы живы - в речах и

панегириках их приверженцев, и дух их мерзостный так и витает

здесь, - сотрясался в гневе небесный посланник. - Дотоле худо

будет всем, дотоле не обновиться и не возродиться - ни тебе, Дий,

ни Святой Руси - покуда не выроете, не вынете и не вышвырнете

этих разлагающихся без конца и края вурдалаков из Москвы, из

страны, ими погубленной, или пока не сожжете и не развеете их

пепел над морем (как распорядился мудро о своем прахе их

сотоварищ по сатанинскому учению - Ф. Энгельс). Так-то, Дий

мой дорогой, единственная любовь и заботушка моя! Как

говорится, кто имеет уши, да слышит, кто имеет глаза, да прочтет

сию убедительно-настоятельную, увещевающую рекомендацию

Богородицы и сил небесных, пусть хорошенько поразмыслит, что

к чему на этом свете.

- Напротив мавзолея, видишь, в тех монументально суровых и

кичливо-неприступных зданиях на Старой площади - сидят или

бегают деловито по коридорищам с иголочки одетые,

отутюженные, как манекены, господа-товарищи? Считают себя

элитой наивысшего сорта, властителями над жизнью и смертью

всех вас, владея шикарными машинами, квартирами, дачами,

спецхарчем. Загляни через трубу в глаза их лешачьи,

блудливо-ханжеские, лицемерно-сиропные. То наипервейшие

слуги Зверя из моря - суетятся, лгут, изворачиваются -

единственно ради того, чтоб Образ зверя того морского сохранить

и утвердить навечно, дурача и околпачивая народ. До скоро уж

конец им придет, с позором выставят их всех из тех задний

грозно-неприступных, спесиво-помпезных.

- А на то место их дружки поголубевшие усядутся, -

подхихикнул кто-то сбоку.

Они стремительно, без малейших усилий взвились над смрадным,

шумным, захламленным и взъерошенным мегаполисом, со всей

очевидностью неудержимо катившимся вразнос; с большим

трудом различались на его мельчающей "карте" жалкие крохи,

осколки от прежней белокаменной первопрестольной столицы,

некогда царственно прекрасного и неповторимого русского города,

призрачный образ коего, некий фотонно-электромагнитный

слепок давно отделился, отслоившись от насильно рушившегося

в 1917 году земного Содома - гибнувшего материального

двойника своего, воспарил в поднебесье и сокрылся где-то в

неведомых заоблачных далях и сферах.

Проплыли, проволоклись внизу унылые, порчей и измором

тронутые ржаво-зеленоватые леса, ядовитой ряской, буйными

сине-зелеными водорослями зарастающие, мертвенно-черными,

незрячими "глазами" вперившиеся в небо водохранилища, озера,

реки. Бесконечной чередой тянулись деградированные

колхозно-совхозные поля непонятной расцветки, почти

лишенные гумуса (по-варварски используемые, давно скорбящие о

добром хозяине), расчерченные серыми шнурками дорог... И

только засиневший вдали и стремительно распахнувший свою

неоглядную ширь океан успокоил взоры летящей к нему пары

невидимых грустных существ своей безмятежной

умиротворенностью.

На самом краю желтевшей линии берега, окаймленной пенным

бурунным кружевом, под нависшими скалами, куда они оба

сейчас замедленно, планируя и покачиваясь на упругих парусах

воздуха, снижались, Дий рассмотрел, впервые в столь

неожиданном ракурсе, свое огромное, худое - до скелетоподобия,

распластанное и как бы распятое ножницеобразно, словно на

кресте Андреевского флага, тело. Незащищенный, покорный

всему, отрешенного вида полутруп поражал своей

изломанностью, изжеванностью, огромными маслами

конечностей, выпирающими "шпангоутами" ребер, исполинской

черепообразной головой с провалами глазниц, синевато-серой

шелушившейся и грязной кожей, сплошь покрытой шрамами,

рубцами, струпьями и перхотью, - все это потрясало настолько,

что астральная сущность Дия, задохнувшись от острой жалости и

отвращения к той своей земной оболочке, сжалась в совсем

крошечный бесплотный страдающий комочек. Такой она, после

немалых колебаний, и вошла в полураскрытый ощеренный рот

неподвижного человекообразного существа.

Конец первой части

Павел БУШНЯК

К 600-летию успения Сергия Радонежского

СКАЗАНИЕ О ПАГУБЕ НАРОДНОЙ

Часть вторая

МЫ - ОТВЕРДЕЛЫЕ МУТАНТЫ?

И как они не заботились иметь Бога в

разуме, то предал их Бог превратному

уму - делать непотребства.

К римлянам, 1-28

Приятель мой, мутант неотверделый,

безумный мой собрат неукротимый...

Т. Щербина, поэтесса

Да, под монголо-татарским игом свыше 200 лет,

затем под домом Романовых 300 лет Русь выстояла,

а вот большевики за 74 года с нею управились.

Наши "родные" большевики, свои в доску, и

довели Русь до гробовой доски.

В. Кравченко (из письма в "Литгазету",

январь 1992 года)

В ИСКРИВЛЕННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Несчастье настигло Мераба Мамардашвили в аэропорту Внуково,

когда он хотел сесть в самолет рейсом до Тбилиси, а ему

преградила дорогу к трапу, осыпая оскорблениями и угрозами,

группа озверевших сторонников Звиада Гамсахурдия. В

подавленном состоянии он едва добрел до аэровокзала. И тут

опостылевший, муторный стеклянно-бетонный интерьер вдруг

качнулся, потолок съехал на стену, и он оказался на

затоптанном каменном полу, а люди, окружившие его, с их

нетерпеливым, устало-возбужденным предполетным гомоном,

как-то сразу отъединились и отдалились, все словно бы враз

подросли, вытянулись и теперь белели вверху своими

удивленными, равнодушно-вопрошающими лицами, вскоре

смешавшимися и растворившимися в мутно-бурой пелене.

Пострадавший погрузился в гулкую тишину грозных, давящих

катакомб, где властвовал гигантский бубен, в который бил все

чаще и яростнее огромной колотушкой некто невидимый и

безжалостный. Главное удушающее мучение состояло в том, что

тугая кожа бубна как бы напрямую соединялась с диафрагмой в

груди больного, и каждый удар невидимого барабанщика

сотрясал все его существо, не позволял вздохнуть полной

мерою, чтоб затем рвануться изо всех сил к смутно светлевшей

вдали, как отверстие в высотной трубе, отдушине. Мольбы его

о помощи были безголосыми, с трудом произносимые слова лишь

слабо шелестели на сухих губах, как робкий призыв-жалоба

селезня-подранка, и тут же гасли, едва просочившись в

равнодушно-вакуумное пространство.

Стрелка на часах его жизни отсчитывала последние минуты.

Философу предстояло (это он почувствовал с ясностью, не

оставлявшей никаких надежд) пересечь границу бытия и ценой

собственной жизни получить ответ на сердцевинный вопрос

экзистенциализма, выйти наконец на самую последнюю Тайну,

которая заведомо необъяснима для смертного ума, на ту Тайну,

в коей укоренена наша жизнь и пульсируют пугливо истоки

наших судеб. Выйти и навсегда преклонить перед ней колена. И

этот свой последний, запредельный, трансцендентный опыт он,

как скупой рыцарь, унесет с собою в бездонно-невозвратное

пространство первичного хаоса, в Ничто. На встречу с Богом и

место в раю он мало рассчитывал. Пронзительное, словно

ослепительная иссиня-зеленая молния в горах, и неотвратимое,

как вроде бы нехотя, в оттяжку следующий за ней

обвально-камнепадный, оглушающий удар грома, осознание

вставшей Голиафом у порога неожиданной развязки потрясло

его, заставив сжаться в тугой, трепетный, протестующий ком.

Так всполошно цепенеет и замирает новобранец у распахнутого

люка самолета, впервые выполняющий прыжок с парашютом в

притягивающую умопомрачительную бездну.

Вся суть, разум и воля его еще живого естества молитвенно и

страстно отвергали нависшую необозримым Эверестом величайшую

несправедливость, ибо нет ничего нелепее расставания до

срока с жизнью, столь быстротечной, смутно-загадочной,

непрестанно влекущей к себе и одновременно обманывающей,

многоликой и неуловимой, словно бы всего месяц, от силы -

год назад начавшейся, в которой он толком не разобрался и

мало что понял, и вдруг - финишная черта, приехали, слазьте,

невзирая на то, что не удалось осуществить даже половины

неотложных личных дел и творческих замыслов - главного

счастья и главного оправдания нашего пребывания на земле.

Изволь не рассуждая вернуть Творцу "дар бесценный, дар

случайный", который иногда с поразительной беззаботностью

растранжиривался им походя, играючи, зачастую по

совершеннейшим пустякам, и он, этот дар, таял, ускользал

безвозвратно, как мороженое в жаркий день, как песчаный

островок среди океана, неудержимо размываемый и съедаемый

бесконечной вереницей прожорливо-разрушительных волн -

забот, чаще всего - мелочных, ничтожных, все больше о хлебе

насущном да о добывании необходимейших аксесуаров быта. И

это-то суетное коловращение воспринимается абсолютным

большинством как основной смысл их жалкого, вымученного,

ненатурального, подменного некими злыми силами существования.

Ставшее вдруг огромным и не вмещавшееся уже в груди сердце -

звездный "красный гигант" встрепенулось и заныло режущей,

заслоняющей все болью. Мысли смешались, скомкались, застряв

муторным кляпом где-то в горле. Одна из них, отделившись и

зависнув в воздухе, продолжала существовать сама по себе,

развиваясь и варьируя, словно некая прихотливая музыкальная

тема под искусными перстами заезжего пианиста. Ее занимал

сейчас образ ненасытного, беспощадного и зубастого, как

огромный лохматый Карабас-Барабас или даже скорее

акула-людоед, Хроноса, высшего древнегреческого божества,

исподволь, но методично и целиком, словно удав кролика,

заглатывающего и пожирающего с постоянным и равномерным

ускорением все живое, дышащее, трепещущее, сущее.

Теперь вот и философова очередь подошла - совсем и без следа

исчезнуть в той ненасытной, всеухватной, единственно

бессмертной пасти, чьи зубы, судя по всему, были к тому же

слегка загнуты вовнутрь. Едва только родился человек, едва

высвободился из материнского лона, как тут же его нежного

тельца касаются кончики нетерпеливых зубов того

всепожирающего зева, и потом день за днем, недели, месяцы,

годы его, скупо отмеренные Богом для трудного приобщения к

тайнам величественного, бесконечного мира, постижения своего

крайне ничтожного места в нем, для смиренных молитв и трудов

в поте лица, предназначенных нам промыслом Всевышнего,

становятся этапами и отрезками неудержимого продвижения

неофита - невольника в страну теней, небытия и скорби. Выйдя

на Божий свет из тьмы и праха, человек вырастает, становится

на ноги, проходит тяжкий путь по жизненной сцене в

ограничительном круге из ярких, балаганно завораживающих

огней софитов, затем мало-помалу сутулится и горбится под

многотонным бременем атмосферного давления, с заботами,

болезнями и бедами впридачу, огни вокруг меркнут, мутнеют, и

он уходит из этого колдовского, многообещающе-обманного

кольца, исчезает, словно его и не было вовсе, канув

безвозвратно в угольную черноту космической субстанции,

растворившись в безликой мешанине первоэлементов.

Перебрав и примерив на себя, как капризная фея необъятный

гардероб свой, состоящий из всевозможных сравнений,

аналогий, причудливых образов, исчерпав также ряд самых

неожиданных ассоциаций, порождаемых столь скорбной, для

каждого из нас по-новому трагической темой, суверенная и

своенравная мысль успокоилась и застыла в парении,

пресытившись своей продуктивной самодостаточностью, затем

вспыхнула напоследок, засветившись ровным розовато-голубым,

потом перламутровым, серебристым сиянием, и - пропала,

растворившись без следа, подобно мыльному пузырю.

Теперь, у края вечности, прожитое время казалось философу в

большей части бездарнейшим образом растранжиренным

сокровищем, доставшимся по невероятному стечению

обстоятельств легкомысленному сибариту и моту. Прожитое

также представлялось ему совсем не вовремя предпринятой,

крайне неудачной, сумбурной и мучительной поездкой в Тбилиси

из дальнего горного селения, затерявшегося где-нибудь в

глухих окрестностях Цнори, в той сказочной безадресной

стране детства, где с истовым наслаждением и старанием поют,

когда им вздумается, красуясь рубиново-огненными коронами

своих гребешков, воинственные черные петухи, а упоительный

горный воздух, кажется, загустел до консистенции прозрачного

муста, где солнечные дни, от нежнейшего золотисто-розового

рассвета до обвально-стремительных сумерек, безостановочно и

неудержимо скатывающихся в непроглядную темень, замедленно

длинны и тянутся, волокутся в полудреме вместе с неспешным

плетением добрыми парками пушистых нитей патриархального

уклада и обычаев, по которым живут там справедливые,

отважные и великодушные люди в своих причудливых строениях с

галереями, надстройками и башенками, разбросанных обочь

живописно кривых улочек, с неповторимыми, над каждым двором

особенными, запахами дымящихся или тлеющих очагов, кислого

молока, брынзы, чеснока, укропа, сдобренными таинственными

ароматами бабушкиных трав, с протяжным, веющим поверьями

языческих времен пением благодушных, почти ритуальных

вечерних застолий, с источающими лавины знобко-леденящей,

дистиллированной прохлады ночами, когда отчаянно,

по-сиротски неутешно плачут и причитают за огородами

застенчиво-шкодливые шакалы, а им в полусне внимают в полуха

валунами возлежащие посреди улочек, принимающие живительные

лунные ванны и тяжко вздыхающие коровы, обморочно

всхрюкивающие распластавшиеся свиньи, пугливо и безмолвно

сгрудившиеся под тыном безответные овцы.

В том многоликом и буйноцветном мире детства, неизменно

вызывающем при воспоминании о нем тонко и неутешно щемящую

тоску - звень в душе, главенствуют, заслоняя все, ласковые и

одновременно требовательно-направляющие руки матери, с ее

неиссякаемыми (куда там вечному двигателю!) теплом и

нежностью, с ее по-джокондовски неповторимо-таинственной

улыбкой прекраснейшей из мадонн, а возле нее, рядом или

чуть-чуть над ней, как бы необходимой дополняющей и

хранительной, заслоняющей тенью - большие железные руки

отца, загадочного, мрачновато-улыбчивого, всемогущего,

крайне скупого на слова, доброго и застенчивого разбойника.

Бессмертные, вечные образы родителей, как сердцевина и

доминанта грез детства, обрамлялись всем остальным

неповторимым и невоспроизводимым антуражем той

баснословно-ирреальной уже поры, озвученной мудрой и вечной

тишиной гор, тонким звоном пространства-времени,

гортанно-пронзительными кликами отчаянных, задиристых,

словно бойцовские петушки, приятелей по ребяческим забавам.

Граница детства и отрочества запомнилась ему стойким,

неудержимо крепнущим ощущением в себе внутреннего голоса,

проснувшегося где-то в глубине подсознания, как бы еще

отчасти и временно постороннего, неведомо как и для чего

проникшего туда и принадлежащего, по всем признакам, некоему

неведомому мудрецу, в доску преданному, который, временно

умолкая под напором безудержного упоения подростка

дикарски-первобытным постижением жизни, разворачивавшейся

неоглядным свитком от родительского порога в бесконечность,

череды смутных видений и предчувствий грядущих страстей и

потерь, - голос этот с каждым разом все более властно

заявлял о своих правах в минуты безотчетной, смиренной

задумчивости, тревоги или вспыхивавшей временами

пронзительной жалости к себе - от непоправимости и

трагической хрупкости, ненадежности пребывания в этом

огромном мире. В ту тревожную пору спонтанно, в самые

неожиданные минуты из глубин дремуче дышащей, сторожко

бдящей интуиции всплывали вдруг неодолимые побуждения к

самоубийству, и не столько из любопытства заглянуть,

окунуться в запредельное, невозможное, сколько во имя

ограждения себя, своего обостряющегося с каждым днем

человеческого самоосознания и достоинства от грядущей

нескончаемой вереницы житейских обид, притеснений, гибельных

ситуаций, унаследованных им вкупе с этим насильственным,

предрешенным и заданным по приходи некоего галактического

чародея пребыванием в земной юдоли. Ноша, ожидавшая его

впереди, казалась и предчувствовалась ужасающей, почти

неподъемной, но для нее, суженой провидением или роком,

необходимо было готовить и расправлять хрупкие пока еще

плечи, и отрок уже неосознанно посылал вызов своей судьбе, идя ей

навстречу.

Тот же внутренний, словно персональная пифия или оракул,

вещий голос все требовательнее и строже понуждал подростка с

инквизиторской неотступностью следить за каждым своим

словом, переживанием, мыслью, побуждением, действием,

постоянно сверяя их с поступками и словами окружающих. Он

почти приказывал отроку, обостряя его самолюбие, непременно

опережать во всем своих сверстников, быть лучше, честнее,

благороднее других, зорче вглядываться в то многоликое и

многоцветное, текучее и переливающееся, всегда

непредсказуемое, грубое, ранящее, языческое, таинственное

Нечто, коему свидетелем, участником, даже отчасти неким

диспетчером происходящего становился он, худенький

большеглазый мальчик, будущий знаменитый философ XX века.

Терпеливо распутывать и объяснять другим бесконечно сложную,

словно клубок безнадежно растрепанных котятами ниток, тайну

бытия, его первооснов, осей и приводов, невидимо и

бесстрастно управляющих миром и людьми, становилось

неотступной потребностью юного любомудра.

al_27

Тогда же, в пору формирования первоначальных критериев

рассудочно-оценочного восприятия действительности,

осмысления ее краеугольных камней, азимутов и векторов, юный

мыслитель впервые с удивительной проницательностью

приблизился к постижению причин скрытого в окружающей

действительности трагического пессимизма, а также

той его разновидности, что названа комплексом

неполноценности особой разновидности людей-гомосоветикуса,

выпирающим, словно ослиные уши, при первых же контактах его

с закордонным неискаженным миром. В неудержимо расширявшейся

с возрастом сфере воспринимаемой им ойкумены вначале смутно,

затем все явственнее стало обнаруживаться присутствие некой

весьма досадной и непонятной аномалии, сотворенной кем-то

злонамеренным, коварным и жестоким для неких тайных своих

надобностей, почти мистической искусственной искривленности

в окружающем пространстве, искажавшей или начисто

перекрывавшей главный, необходимейший сектор обзора, жизненно

важный для нормальной эволюции и адекватной оценки

окружающей действительности.

Позднее он сравнил это с эффектом космической "черной дыры",

захватывающей и втягивающей все в свою орбиту и искажающей

при этом физические законы и явления. То было гнетущее,

словно беспрестанно звучащий в поднебесье журавлиный

реквием, открытие зияющей и все более разверзающейся

изначальной ущербности общества, кривизны, искаженности

самих принципов и доминант бытия в стране, волею судьбы

ставшей его родиной.

Истинная же человеческая, незамутненная цивилизация по

отношению к открывшемуся вокруг царству абсурда парила

словно бы в другом, параллельном мире, пребывала и

развивалась по своим неведомым законам в ином уже (рядом, но

в недосягаемости) измерении, почти недоступном для

однобокого, односторонне-двумерного понимания

гомосоветикуса, изуроченного тлетворно-душегубной

идеологической герметичностью.

"Вся моя "теория" сознания, - писал позднее доктор философии

Мераб Константинович Мамардашвили в своей знаменитой

предперестроечной работе "Сознание и цивилизация", - может

быть сведена к одному семени в одном раннем переживании. К

первичному впечатлению точки встречи цивилизации, с одной

стороны, и глухой жизни - с другой. Я чувствовал, что моя

попытка оставаться человеком в охарактеризованной ситуации

(имеется в виду Зазеркалье, безысходное царство абсурда,

наиболее ярко представленное в произведениях Ф. Кафки и Р.

Музиля) гротескна, смешна. Основы цивилизации были подорваны

настолько, что невозможно было вынести наружу, обсудить,

продумать собственные болезни. И чем меньше мы могли вынести

их наружу, тем больше они, оставшись в глубине, в нас

прорастали, и нас уже настигало тайное, незаметное

разложение, связанное с тем, что гибла цивилизация, что нет

агоры (т. е. истинной демократии, соборности, где гласно

решаются все общественные дела и проблемы)".

Углубленное, пристальное знакомство в студенческие годы с

основами западной цивилизации, особая привязанность и любовь

к Франции, к ее культуре, искусству, истории, философии

стали для него тем спасительно-окрыляющим, необъятным и

увлекательным, как открывшийся взору чудоковатого Паганеля в

"Детях капитана Гранта" неведомый цветущий континент,

пристанищем и поприщем, что возвышало и облагораживало

мысли, чувства, обогащало сферу профессиональных интересов,

предохраняя их от пришибленной, зашоренной заземленности и

прямолинейности, унылой примитивности и безнадежной

заидеологизированной ущербности отечественной философии,

науки, искусства. Самые талантливые идеи, открытия,

художественные достижения, попадая в тупую, безжалостную

мясорубку казенной редактуры, цензуры и критики, тускнели,

теряли свою яркость, живость, своеобразие, первоначальный

свой шарм и оригинальность, блекнули и увядали, подобно

нежным цветам, попавшим в грубые руки. Эти абсурдные,

ставшие обязательными насильственные метаморфозы, вивисекции

и усекновения угнетали и подавляли художников, ученых,

творцов, разочаровывали или вовсе дезинформировали и

оглупляли читателя, зрителя, ценителя, специалиста, погружая

их в еще более беспросветное, дымное марево социальной и

мировоззренческой ограниченности и деградации, сдобренной, в

утешение простакам, примитивным марксистским мифотворчеством.

Счастливый выход в животворный, многомерный, обновляющий

душу космос европейской культуры позволял ему на время как

бы самоустраняться от пропитавшего все вокруг усыпляющего

дурмана тоталитарного общества, свести до минимума

количество вдыхаемых поневоле ядовитейших его миазмов и

испарений, ощутить и осознать себя, свое с трудом

освобождающееся от наваждения кривых зеркал сознание и разум

в иной системе координат, где точками отсчета становились

правила и законы здравого смысла, гуманистические ценности,

человеческие права, вольности и выгоды каждого гражданина, в

чьих интересах существовало и функционировало

демократическое государство со всеми его институтами.

Резкий переход из замордованной, изуроченной несвободой и

ложью страны в мир с иной системой ценностей, сходный в

чем-то с быстрым, грозящим кессонной болезнью всплытием из

морских глубин на поверхность, обстоятельно и весьма

убедительно обрисовал философу (подтвердив, кстати, его

собственные предчувствия и суждения на сей счет) живший в

Париже русский художник Олег Целков, переселившийся на Запад

в 70-х годах. По словам собеседника, то бы перелет как бы в

совершенно иное измерение, словно бы даже на другую планету,

перемещение из кошмарного, нескончаемого сна-наваждения в

мир не скованных и не одураченных, не оглоушенных ничем,

распрямленных, свободно дышащих людей, которым, как детям,

очень даже интересно жить. Просто - жить, радуясь каждой

минуте, жадно, расчетливо общаться, любить семью, близких,

удивляться всему, без оглядки на кого или что-либо, видеть

в другом человеке высшего себя, ликовать от осознания

полной, не усеченной свободы. И каждый - сам, в меру своих

сил и возможностей, волен реализовать себя, развивая свои

способности, интересы, таланты и внося тем самым и свою

особенную, свежую струю, цвет или пусть даже скромный

оттенок, нюанс в феерическое многоцветье, многообразие и

многоликость вещей, произведений, идей и услуг общества

равных возможностей, свободной инициативы и

предпринимательства.

Кругом, куда ни устремляется взор ошеломленного

гомосоветикуса, только что вырвавшегося на Запад, - в

городах, на улицах, в домах, на полях, в усадьбах -

особенная, непривычная ему ухоженность, любовная хозяйская

чистота и скопидомская аккуратность (или, для разнообразия,

в пику господствующему благолепию - и беспорядок, но -

художественный, дерзкий, эпатирующий, как некое своеобразное

произведение поп-арта). Одеты люди - кому как нравится,

предпочтение - не моде, а удобству, и верхом бестактности,

даже прямым посягательством на личную свободу было бы

чье-либо замечание или даже косой взгляд на сей счет.

В рационально устроенной квартире художника философ долго

стоял возле одной из загадочных, странных картин Целкова,

любившего повторять в беседах, что своими работами он "пишет

донос в будущее" на Систему, исковеркавшую, изуродовавшую

человека, низведя его до положения лабораторного животного.

На том полотне почти в натуральном стеариново-восковом цвете

была изображена широченная заплывшая физиономия с

маленькими, почти крысиными глазками-гляделками, перетянутая

крест-накрест и как попало... складским шпагатом, словно

некое нелепое, фантасмагорическое почтовое отправление. Этот

безжалостный упаковочный, глубоко впившийся шпагат, эта

искромсанная им нездоровая, словно сплошная раковая опухоль,

одутловатость псевдолица рассказывали (и кричали, вопили!)

убедительнее всяких самых выразительных слов о том, до каких

пределов, до каких зияющих провалов и пропастей можно

исказить и размыть сущность гомо сапиенса, задуманного и

сотворенного по образу и подобию Божьему, задавшись

кощунственной целью - превратить его в безропотного,

послушного "строителя светлого будущего", на деле же - в

некое странное подобие искусственно продуцированного

инопланетянина большевистской галактики. В жуткое Нечто с

разрушенной и почти вытравленной или искаженной донельзя

человеческой сутью.

Эти безволосые, отечные, распухшие, словно гнилым воздухом

накачанные, деформированные головы, с пронзительными свиными

глазками-буравчиками, занятые некой своей, неведомой,

потаенной, запредельной жизнью изолированных от мира

мутантов, повторявшиеся в различных ракурсах и вариациях,

переплетавшиеся, сросшиеся меж собой или выраставшие, как

грибы, одна из другой, изображенные на соседних холстах,

создавали жуткий эффект присутствия в некоем

сюрреалистическом паноптикуме, в галерее ужасов или в

подсобке некой "кухни", специализирующейся на разрушении

человеческой породы, ее мозгового вещества, психики и склада

ума, анатомии, физиологии, клеток, хромосом и всего

генофонда, среди жутких образчиков ее "продукции", состоящей

из изуродованной вконец, безвозвратно переродившейся и

трансформированной, как на картинах Босха, нелюди, со всей

тщательностью и изобретательностью (куда там было тягаться с

этими кухмистерами врачам-изуверам гитлеровских концлагерей

с их жалкими, плагиаторскими опытами) выведенной прилежными,

всеми потрохами своими преданными людоедской марксистской

идее социальными экспериментаторами по спецзаказу

преступнейшей банды политических фанатиков, маньяков,

властолюбцев и просто замаскированных сумасшедших.

Эту многозначительную, обличающую адских "селекционеров"

одутловатость, почти идиотоподобную мордастость и

обрюзглость озлобленно-отрешенных лиц, вернее, физиономий,

наблюдаемых всюду, как некий загадочный и грозный знак

деградации и вырождения, эту все более явственно и

неудержимо утверждающуюся среди живущих поколений победную

поступь ущербного генотипа - монстра впечатлительный философ

все чаще и повсеместно обнаруживал и с болью подмечал.

Особенно остро это воспринималось им после продолжительных

заграничных вояжей. Подобный типаж человеческих лиц,

вызывавший у него отчаянную тревогу за будущее рода людского

в гибнущей великой стране - конгломерате вырождающихся

наций, становился все более заметным и преобладающим и среди

кормчих, политических деятелей, соискателей на роли вожаков,

глашатаев и витий "новых" путей и магистральных шляхов,

оказывающихся на поверку все тем же блужданием вкруговую

среди трех сосен с тошнотворными табличками-надписями на

каждой: "Наш особый путь", "Социалистический выбор" и

"коммунистическая, с элементами рынка, перспектива".

Поражали непробиваемая спесивость, слепая вера, маниакальное

упорство, удручающая заданность и - убогая ограниченность

взглядов и суждений этих нетерпеливо-грубых, эгоцентричных

деятелей, судя по всему, навеки, до третьего колена своего,

замороченных и оскопленных идеологической проказой

коммунизма.

Итак, лица с явными признаками аномальной мордастости,

помимо простонародья, стали привычными (и это, кстати,

как бы придавало им статут нормы, естественности) и среди

высших партийных, военных, административно-бюрократических

чинов, руководителей и членов Верховных Советов, среди

министров, не говоря уже о сотнях тысяч

вышколенно-развращенных номенклатурщиков, преданных служак

Системы на всех ее уровнях, кои сообща, подобно гигантскому

ватному одеялу величиной с небо, десятилетиями душили и

душат народ, не давая ему просвету и продыху.

Предательски изобличающая, вырожденчески-мутантная

припухлость и мордоворотность прочно обосновались,

прямо-таки вопия о своем победном ускорении и торжестве, на

физиономиях старых и новых кандидатов в поводыри и

просветители умов и душ людских, вроде Егора Лигачева,

Анатолия Лукьянова ("человек с дубовым лицом и голосом

Макиавелли" - так обрисовала бывшего спикера Верховного

Совета СССР одна из английских газет), Валентина Павлова,

маршала Язова, генералов Лебедя, Макашова вкупе с высшими офицерами и

просто солдафонами, она же, родимая, - и на личине

супердемагога с воровато-блудливым взглядом В. Жириновского,

на лицах "верного большевика" Нины Андреевой, множества

других, выжидавших своего часа ярых сторонников

командно-тоталитарной системы с ее свинцово-однобокими,

пахнущими кладбищем и мусорной свалкой одновременно,

руководяще-направляющими установками. Эта недобрая, грозящая

неведомыми бедами всем нам олигофренность, отечно-похмельная

обрюзглость заливает, топит, обезоруживает и изобличает

страну, которая полусонно-безвольно, с пропойски-обломовской

ленью и тупой нерасторопностью, как хавронья в миргородской

луже, барахталась в невылазном месиве, в болоте гибельного

наваждения и полуобморочного разложения, и множество крепких

рук, тянувшихся к утопающему со всех сторон света с

посильной помощью, недоуменно-озадаченно повисали в воздухе,

не встречая вразумительного отклика, не говоря уже об

элементарной порядочности при распределении ее,

благодарности за великодушные жесты - яркое воплощение

христианского милосердия демократических стран, мечтавших

видеть Россию вольной, мудрой и богатой в ряду других

народов, а не набившим всему миру острейшую оскомину

вселенским посмешищем, аккумулятором и рассадником всего

самого тупого, косного, темного, реакционного,

гнилостно-отравного и тлетворного на планете.

al_28

Особенно настораживал, пробуждая в душе набатный звон, тот

знак вырождения людей, выведенных на потребу номенклатурной

олигархии, прочитываемый на лицах молодежи, тех рослых,

"крутых" детин, окруженных более мелкой, более злобной

порослью, с безжалостно-пустыми, как у горилл в клетке,

глазами, что бесчинствовали, утверждая закон кулака, в

яростных обреченных очередях за пивом, водкой, съестными

припасами, прочими товарами, спонтанно и скудно

промелькивавшими на будто вылизанных прилавках в начале 90-х

годов, а позднее пополнили ряды рэкетиров и наемных убийц.

Не скроешь от взоров проницательных наблюдателей, ученых,

педагогов, врачей эту настораживающую, странную

одутловатость, эту кретиноподобную, как у зэков или тупых

солдафонов, аномальность в лепке лиц и голов у детей,

подростков (особенно контрастно выделяющуюся при короткой

стрижке), обреченно и уныло мельтешащих среди экологического

коллапса, прозябающих на неумолимо скудеющем суррогатном

пайке нищеты, усугубляемой наркотиками и иной отравой, с

отрицательным, начиная с зарождения своего в материнской

утробе, балансом белков, витаминов, других необходимых для

растущего организма веществ.

Кстати, австралийский ученый Боб Доринг собрал

неопровержимые факты, подтверждающие, что отсутствие в

рационе человека животных протеинов приводит не только к

психической, но и к физической деградации. К этому же ведет

и хронический недостаток йода в воде и продуктах,

потребляемых в России. Практически здоровых детей школьного

возраста у нас едва ли наберется 20 процентов. На экзаменах

в летные училища лишь каждый десятый абитуриент отвечает по

здоровью требованиям, предъявляемым медицинскими комиссиями.

Почти у половины подростков, юношей наблюдаются отклонения в

психике, да и чему тут удивляться, если большинство их

родителей - форменные спонтанные психопаты, производные

нашей разорванно-оглашенной жизни. По данным международных

научных организаций, интеллектуальный потенциал России,

прежде всего - ее молодых людей, надежды нации, передвинулся

с третьего (когда-то это было!) аж на... 57 место!

Вглядитесь пристальнее в этих синюшно-бледных пасынков,

изгоев цивилизации, как и их затурканные, истощенные,

издерганные родители, едва лишь прикоснувшихся к ее чахлым

эрзацам и подделкам, дичающими волчатами группирующихся в

озлобленные стаи, барахтающихся в цепкой паутине

непредсказуемых инстинктов, с самого рождения своего почти

начисто лишенных элементарного понятия границы между добром

и злом, с изначально разлаженным, неисправимым компасом в

головах, стрелка коего безудержно устремлена в сторону

разрушительного хаоса, безумия и жестокости!

Никогда уже им, затравленным и обездоленным, не воспринять и

не упиться волшебством сонетов Шекспира, лирики Пушкина,

Блока, Ахматовой, Пастернака, не содрогнуться в восторге

высшего эстетического наслаждения при звуках творений Баха,

Моцарта, Чайковского, Шнитке, Денисова...

Ревуще-конвульсивный, добивающий остатки трепетного,

человеческого в их опустошенно-глухих сердцах рок и "металл"

- их кумир и подручный звуковой наркотик, рифмованные

жаргонно-китчевые вирши недоразвитых витий, заполонивших

эстраду, - их "поэзия". Оксфорды и гарварды, где набираются

ума отпрыски "новых русских", - не про их честь.

Удручающая одутловатая физиономия зэка с очевидными

признаками генетической деградации, неотвратимо и грозно

надвигающейся видовой катастрофы превратилась в полную

трагизма и вселенского ужаса визитную карточку нашей

горемычной, злосчастной страны, как символом преуспевания и

благоденствия США был до последнего времени светящийся

ослепительной полнозубой улыбкой красавец ковбой.

В своей работе "Сознание и цивилизация" М. К. Мамардашвили,

имея в виду прежде всего наше общество, поставил вопрос об

антропологической катастрофе, к коей может привести не раз

совершавшийся в XX веке подрыв основ цивилизации,

разрушающий в человеке саму возможность мышления, заменяемого

разного рода квазимыслительными операциями и знаковыми,

мифологическими превращениями сознания. Вместо адекватного,

активно-творческого отображения объективной реальности

"внутреннее знание" человека, у которого оборваны "нити

цивилизации", вырождается в убогую, искаженную систему

самоимитации, в подмену явлений действительности обманными

представлениями, усыпляющей полуправдой, нерасшифровываемыми

иероглифами, утопиями.

Язык, слова, просеянные и упрощенные лживой литературой,

агитпропом и прессой советского периода почти до уровня

потребностей небезызвестной Эллочки-людоедки, уже давно не

соответствовали действительному смыслу обозначаемых ими

искаженных явлений и предметов жизни. Возникло и укоренилось

отшлифованное за десятилетия до безлико-выспреннего

"совершенства" некое "эсперанто тоталитаризма",

оболванивающий и бескровно лоботомирующий человека с самого его

младенчества "новояз", упоминаемый в романе Дж. Оруэлла

"1984", задача и предназначение коего - максимально сузить и

упростить горизонты мысли, и чем меньше слов в практическом,

обыденном языке людей, тем уже, беднее, примитивнее их

мысли, чувства, эмоции, тем послушнее и безвреднее

обыватель, безнадежно барахтающийся в спасительной для

властей тине замкнутого пространства абсурда. Человек при

этом постоянно пребывает в ситуациях принципиальной

неопределенности, замороченности и универсального обмана,

напоминая полуослепшую муху в сетях паука, когда совершенно

невозможен правдивый и достоверный анализ и оценка

происходящих вокруг событий. Бери такого "совка" голыми

руками и делай с ним, что хочешь!

Глубокие наблюдения над языком речей и деловых бумаг

представителей Свердловского обкома КПСС при первом секретаре

Б. Н. Ельцине провела испанская журналистка Пилар Бонет во

время работы над своей книгой "Невозможная Россия". Она

пишет: "Это был тяжеловесный язык, жаргон, переполненный

штампами, в котором слова, казалось, утратили свой смысл. Я

должна была продираться сквозь джунгли аббревиатур и

предложений намеренно безличных (чтобы "размыть"

ответственность), беспрерывно бомбардируемая такими

терминами, как "комитет", "область", "организация"...

Соскальзывая с бумаги на бумагу в попытках зацепиться за

смысл слов тех или иных текстов, которые часто казались

абсурдными, я чувствовала себя так, будто двигалась среди

театральной бутафории, но никак не по таинственной пещере,

где живет монстр или хранятся сокровища. День за днем лик

сокрытого все более казался мне не ужасным или

ослепительным, а банальным и примитивным".

"Тема "Сознание и цивилизация", - писал философ в начале

периода перестройки в стране, - для меня конкретна и связана

с ощущением современной ситуации, которая меня беспокоит и в

которой я вижу черты, похожие на какую-то структуру, могущую

оказаться необратимой и этим вызывающую у меня ужас, но и

одновременно желание подумать, увидеть за этим какой-то

общий закон".

Его тревожил и ужасал наблюдаемый вокруг "зазеркальный

антимир", представлявший собою дикое зрелище вырожденного

лика человека, вернее, уже некоего человекообразного,

неудержимо регрессирующего далеко назад в своем развитии, и

даже не к пещере, а в сторону невиданного гигантского

сумасшедшего дома размером в одну шестую часть планеты.

"Зазеркальные "пришельцы", - пишет он в финале своей статьи,

- которых можно себе представить лишь в виде экзотической

помеси носорога и саранчи, сцепились в дурном хороводе, сея

вокруг себя ужас, смерть и оцепенение непроясненного

морока". Его страшил тот социальный, биологический,

человекообразный "продукт", что порожден был тоталитарной

системой путем обрыва нитей, связывавших некогда его с

мировой цивилизацией, глухой, прежде всего - информационной,

изоляции от нее посредством невиданного сооружения -

"железного занавеса". В таком социальном "садке", после

планомерного и методичного уничтожения наиболее одаренных,

умных, трудолюбивых, но - строптивых и непокорных особей (то

есть остатков здравомыслящих, настоящих людей), сохранения и

отбора посредственных, тупых, послушных, лживых, раболепно

согласных на все ради выживания "экземпляров", и была

выведена особая, усеченная и опримитизированная

разновидность "человека разумного" - гомосоветикус. Человек

- призрак, человек - оболочка с зияющей пустотелостью вместо

души, "мыслящий тростник", безразличный ко всему, кроме

своего корыта, обеспечивающего ему крайне убогое,

позорно-унизительное существование-выживание, не способный

уже реально, трезво оценить окружающую его обездушенную,

унылую, распадающуюся по швам действительность.

Ученый определяет цивилизацию как "весьма нежный цветок,

весьма хрупкое строение". Разрушение или искажение ее основ,

бурно и неистово начатое в 1917 году, нанесло неисчислимые,

непоправимые и роковые повреждения некогда мощному, мирового

уровня и бонитета секвойи в несколько тысяч лет, российскому

ее древу, усохшему и выродившемуся позднее в

усеченно-искривленную, однобоко разросшуюся гигантскую осину

крикливой социалистической псевдоцивилизации с выхолощенной,

обескровленной, обесчеловеченной сутью.

Нечто ужасное и необратимое произошло и с человеческим

элементом, с человеческой "материей жизни", повернувшей в

ходе своего распада в сторону антропологической катастрофы,

по словам ученого, более опустошительной и разрушительной,

чем ядерная война или СПИД. Катастрофа эта является

следствием нарушения законов, по которым устроено

человеческое сознание и связанная с ним "пристройка",

называемая цивилизацией.

По утверждению М. К. Мамардашвили, цивилизация - это прежде

всего духовное здоровье нации, и потому надо в первую

очередь думать о том, чтобы не причинить ей такие

повреждения, последствия коих стали бы необратимыми. У нас

же за 75 лет режима и годы псевдорыночных реформ такие

катастрофические повреждения нанесены ей бессчетное число

раз, когда была почти начисто выкорчевана из народной души

религия, профильтрованы, искажены и урезаны на прокрустовом

ложе марксизма-ленинизма философия, история, искусство,

культура. Все заслонил и ослепил всех культ

революционно-казарменной, крикливо-мертвящей идеологии и ее

уныло-непрезентабельных вождей-недоучек.

Цивилизация предполагает также формальные механизмы

упорядоченного правового поведения, выработанного и

усвоенного обществом веками (а не основанного на чьей-либо

милости, идее или доброй воле правителей, как у нас

повелось). Это важнейшее условие социального, гражданского

мышления. Как известно, об истинном праве и законе в нашем

деформированном обществе можно говорить весьма условно и

приблизительно - в противоположность мощной законодательной

и правовой основе демократических государств.

После кровавейшей революции, разбойно-палачески,

по-якобински отсекшей страну от животворно-поступательного

потока мировой истории, Россия погрузилась во мглу

наихудшего средневековья, лживо именованного

"социалистическим ренессансом", с бесконечной

варфоломеевской ночью для культуры, всего лучшего,

передового, благородного и человечного. В ходе невиданного,

апокалипсического геноцида, под гигантским колпаком

всеобщего, ввергнувшего всех в оцепенение страха и

полуголода начала формироваться и воспитываться странная,

вымученная, небывалая порода неких искусно экзальтированных

биороботов, запрограммированных, послушных социальных

дебилов, зомби, оглушенных и ослепленных маниакальной идеей

о "светлом будущем".

В итоге "... разрушение, обрыв "цивилизованных нитей", по

которым, как пишет М. К. Мамардашвили, сознание человека

могло бы успеть добраться до кристаллизации истины (причем,

не только у отдельных героев мысли), разрушает и человека".

Люди, изолированные от свободного мира, от истинной,

правдивой информации о нем, лишались возможности быть

людьми, ибо обретали распавшееся, знаковое сознание

безвольных существ, отчужденных от объективной реальности и

своей сущности, волокущихся сквозь будни с единственной,

унылой и убогой, оскомно-докучливой для власть предержащих

заботой, трансформировавшейся уже в голый животный инстинкт

- выжить во что бы то ни стало. Эти обделенные, странные,

неописуемые люди "организованного (свыше, вождями,

номенклатурой) счастья" даже презирать себя не могут (пылая

зачастую необъяснимой гордыней и одновременно зоологической,

лютой злобой к ближнему, к соседу-конкуренту), ибо почти не

способны увидеть себя со стороны, живут в ситуации

эрозированного, усеченного, инфантильно-полупервобытного

сознания, разрушенной материи человеческого, активного,

созидательного начала. Их вымученное существование - не

жизнь, а жалкая ее имитация.

"Когда общество или страна выпадают из истории и времени, -

заявил философ в документальном фильме "Сократ на дуэли", -

то появляются существа живоподобные и человекоподобные...

механическая скрежещущая имитация человеческих проявлений".

al_29

... Ярким болидом, прочертившим небо весенней светлой ночью,

промчались студенческие годы в Московском университете

(совпавшие с закатом правления Сталина), с их бьющей через

край эйфорией, беспричинной радостью бытия, временами

омрачаемой удручающими прозрениями в попытках осмыслить

странный, вроде бы изначально данный и в то же время

пугающий почти материализованным страхом

ранжирно-дистиллированный миропорядок, расцвеченный

победно-хвастливым фимиамом зовуще-приказных лозунгов на

фоне бесчисленных портретов "отца народов". Юный философ

мужал с крепнущим убеждением: окружающая жизнь, раньше или

позже, откроет перед ним свои малеваные завесы и тайные

пружины, чтобы он, Мераб Мамардашвили, смог растолковать и

донести их смысл непосвященным людям, безоглядно доверчивым

в своей обедненной простоте. Он мечтал о том, чтобы все

народы его страны когда-нибудь очнулись от спячки в

примитивно-убогой обстановке, специально, со злым умыслом

созданной для них, научились видеть и анализировать ее

замаскированную сатанинскую подоплеку, воспрянули духом и

решились бы наконец стать активными творцами своей будущей,

лучшей и осмысленной жизни.

Совсем иными устремлениями был увлечен его сокурсник Михаил

Горбачев, ретивый комсомольский функционер со Ставрополья,

генетически неколебимый приверженец и продукт, порождение

господствовавшей системы, логикой событий продвинутый

впоследствии на коммунистический Олимп. Этому

простовато-открытому на вид, показно общительному южанину,

заученно-однообразно и округло рассуждавшему по любому

поводу и на любую тему, выпало стать последним генсеком

насквозь прогнившей, распадавшейся по всем суставам, мышцам

и связкам партии, той кромешной силы, что приложила поистине

титанические, эпохальные усилия, дабы максимально

обескровить, обкарнать и обезобразить ярко-зеленое,

былинно-раскидистое древо могучей, необъятной страны, а из

оставшихся хлыстов, комлей, вершинника и сучьев, из

сукровично розовевших опилок и выжимков его попытаться

слепить-сварганить возлюбленную их вождем баснословную

химеру иной, не похожей ни на что разумное и привычное

страны "всеобщего счастья".

На деле же вышло и получилось из этой суперпреступной,

инфернально-дьявольской затеи нечто вроде чудовища

Франкенштейна, невиданный монстр и мировое пугало,

поднявшееся посреди неистощимого, грозного рассадника

разрушительных замыслов и сил. Почти по А. С. Пушкину

"властитель слабый и лукавый", этот Отец перестройки,

пытавшийся хитроумно, оттесняя в тень ортодоксов, подновить

фасад рушащегося колосса, невольно, по складу своего

характера и двойственности устремлений, впрямую

содействовал ускорению краха тоталитарного режима, заслужив

тем самым почетнейшее место в истории XX века.

Позднее при случае Горбачев любил напоминать, что учился и

дружил с Мерабом Мамардашвили. Философ же с особым

исследовательским интересом воспринимал заносчиво -

туподушных представителей номенклатуры, с усердием любомудра

препарируя корни и составляющие их зомбированного марксизмом

менталитета, образа мышления, повадок властевладельцев.

Выводы были малоутешительны, ибо сулили весьма малые надежды

на то, что кто-то из этих представителей "нового класса"

сможет прорвать тенета мракобесно-лживой, замкнутой на себя,

антигуманной системы координат и постигнуть высший уровень

миропонимания, где единственно царит здравый смысл,

основанный на христианских, общечеловеческих ценностях. В

этом таились новые драмы, трагедии и беды простого народа,

сознание коего удалось намертво оседлать, врасти в него этим

"новым дворянам" - с претензиями на некую наследственность

узурпированной ими власти, и убрать их с пути представляется

ныне почти неразрешимой задачей.

Вернувшись на родину и погрузившись в часто не

удовлетворявшую его работу (ибо основывалась она на

схоластических, фактически исключавших развитие постулатах

официальной философии и идеологии), Мераб понял, что первым

и главным шагом на пути к раскрепощению и очищению гнетущей

реальности должна прежде всего стать борьба за права и

свободы человека. К этому решению его подвигнул и

бесстрашный Мераб Костава, цельный, прямой, убежденный в

конечной победе романтик идеи будущей свободной Грузии.

Недаром его называли "Моцартом грузинской революции", на

него пытались равняться многие, ему подражали. Образцом

нравственной чистоты и твердости в отстаивании своих

убеждений стал Мераб Костава и для молодого, талантливого

ученого Мераба Мамардашвили, будущего "Сократа грузинской

философии".

Пока же он вместе с другими пережил первые ощутимые потери в

попытках противостояния всесильному, пропитавшему все поры

действительности коррумпированному партийно-полицейскому

режиму в его грузинской модификации, с элитарно-замкнутыми

кланами, тесно повязанными со всепроникающей, всесильной

мафией, глумливо-наглыми в своей безнаказанности, как Марс

от Земли, далекими и по-звериному чуждыми истинной, не

лозунговой правде, культуре. После почти всеобщего паралича,

вызванного неожиданной смертью тирана, после слепых,

яростных бунтов обманутых, простодушных людей,

протестовавших против осиротившего их развенчания въевшегося

в сердца и души культа "отца народов", был кровавый март 1956

года в Тбилиси, с танками, стрельбой, десятками убитых,

взрывом национализма и еще большим отчаянным погружением в

чащобы и лабиринты бредовой действительности. Недолгими были

надежды на оттепель, победу демократии и здравого смысла.

Формирующегося незаурядного мыслителя спасало от

опустошительных разочарований и отчаяния увлекательнейшие

"елисейские поля" науки, философии, искусства Европы,

Франции. Выкристаллизовывался материал для задуманных работ

по философскому осмыслению острых, актуальных проблем

мышления, сознания, психоанализа, эстетики...

И все зримее вырисовывалась, заслоняя и отодвигая все,

разверзающаяся бездна угаданной им еще тогда

антропологической катастрофы, порожденной эрозией,

перерождением, распадом человеческого сознания, мышления

вследствие отрыва, насильственного и последовательного

отстранения людей, заложников суперрабского общества, от

цивилизованных, нормальных корней и условий жизни... Об этом

надо было заявлять во всеуслышание, бить в набат, трубить на

весь свет, невзирая на крайнюю (прямое продолжение

апокалипсиса "Архипелага ГУЛАГ"!) опасность самой постановки

столь вопиющей, поистине вселенской проблемы защиты главного

права человека - быть и оставаться человеком в стране

застоя, беззакония, всеобщей слежки, лжи, откровенного

возрождения культа личности. Отдельные статьи и рефераты на

сакраментальную тему с помощью друзей удалось опубликовать

за границей, вызвав там живейший интерес, а у себя на родине

- злобу и преследования властей.

Начавшаяся перестройка, словно бы открыв, наконец, малую

отдушину в огромнейшем металлическом, переполненном

измученными людьми ангаре (или в душегубке, где жертвы

уничтожались средствами и приемами, куда более изощренными и

эффективными, чем пресловутый газ фашистских концлагерей

циклон Б?) с затхлым, гнилостным и удушливым воздухом (или

то безответственный, разжиревший, как кот, кочегар,

разгильдяй и сибарит, ввиду угрозы всеуничтожающего взрыва

догадался-таки, и то в основном ради сохранения собственной

холеной шкуры, отверзнуть и отодвинуть одну из заглушек в

гигантском котле с перегревшимся донельзя паром?), дала

возможность опубликовать серию статей в узковедомственных,

специальных сборниках, в сугубо научных, с ограниченным

кругом читателей, журналах, в коих, среди других

философско-социологических вопросов, рассматривалась и

проблема назревающей антропологической катастрофы, причем

полузашифрованно, почти безадресно, скорее - в приложении к

общемировому опыту.

Более полные, откровенные и обстоятельные варианты статей по

этой острейшей теме по-прежнему печатались за рубежом.

Работы М. К. Мамардашвили горячо обсуждались не только

специалистами философами, социологами, политологами, но и

широкой общественностью, ибо после трагических откровений

"Архипелага ГУЛАГ", затем - преступнейшей мясорубки в

Афганистане, после дохнувшей на всю Европу гибельной

радиации из Чернобыля во имя безопасности свободного мира

был остро необходим глубинный анализ отработанной за

десятилетия адовой кухни всеобщей социальной дебилизации,

насильственных и целенаправленных психагенных мутаций,

"перековки" человека в странах, руководствовавшихся

марксистской идеологией. Работы "грузинского Сократа", так

называли его меж собой друзья-философы, как раз и были

недостающими важнейшими и необходимыми "мазками" в гнетущей

абсурдистской картине суперпреступлений тоталитаризма,

указывающими на истоки грозившей человечеству всеобщей

катастрофы.

... Он очнулся на кушетке в медпункте, вдыхая знакомый

сладковато-тошнотворный запах лекарств. В рассеивающемся

обморочном тумане, при тусклом свете лампы под потолком

увидел равнодушно-деловое, усталое лицо медсестры,

склонившейся к нему со шприцем. Бородатый врач

неопределенного возраста прощупывал его пульс. За неплотно

прикрытой дверью шумело вокзальное многолюдье, невдалеке

звучал из транзистора шлягер Джо Дассена "Салю".

Повеяло на миг беззаботностью молодости, раскованностью и

праздничной насыщенностью европейской жизни, особенным шиком

и шармом парижских улиц, бульваров, неподражаемой атмосферой

города вечной весны и грез, его театров, музеев, уютных

кафе. Слабеющее сердце, взбодренное инъекциями и таблетками,

встрепенулось, нащупывая некий ритм, наполнилось щемящей

нежностью и грустью воспоминаний о недосказанных, быть

может, самых важных, самых нежных словах, о давно увядших

цветах, которых так и не дождались, неумолимо старея и

седея, его терпеливейшие возлюбленные, дорогие ему женщины.

Подступала горечь от несбыточных уже, вовремя не

состоявшихся встреч, знакомств с коллегами, пышущими

жизнерадостностью знаменитостями, персонифицирующими собой

мировую науку, искусство, цивилизацию.

Где теперь все то, вечно притягивающее, многоликое и

радостное, еще недавно, еще вчера доступное, близкое и столь

влекущее своими вполне реальными осуществлениями? Резанула

тоска и жалость к себе - от невозможности вернуть хотя бы

малую толику тех ушедших сил и здоровья, необходимых ныне

единственно хотя бы для реализации самых важных,

принципиальных работ и задумок, завершающих полемику с

ортодоксальными оппонентами, безнадежно увязшими в тенетах

марксистских догм, не способными уже подняться на новый,

свободный и раскованный уровень мышления.

Он прислушался к внутреннему своему голосу, тоскующему,

мятущемуся и одновременно молитвенно смирящемуся перед

неизбежным; но тут память, как бы в утешение и для поддержки

духа, переключила его на поиск неточностей в формулировках

его лучших лекций, читанных им в Вене и в знаменитой

Сорбонне. Он снова и уже со стороны слышал их - со всеми

хрипами, косноязычием и огрехами в его французском, отчего и

сейчас было неловко, и он снова подтрунивал над собой,

представив ту аудиторию, молодую, востроглазую,

всепроницающую, с солидными "островками" из седовласых

мэтров, интеллектуальной элиты Запада, выслушивавших его с

недоверчивой и одновременно требовательной настороженностью.

Потеплело на душе от недавно прозвучавшего в его тбилисской

квартире телефонного звонка из Парижа: его поздравляли с

трансляцией тех лекций крупнейшими радиостанциями Европы,

Америки, Японии. Только в своей стране такой чести не

удостоился, да и печатали его скупо, с бесконечными

проволочками и огромными купюрами. Система яростно

противилась малейшим разоблачениям своих самых темных,

глубинных, обличающих ее асмодеевых деяний.

Невыразимо тягостно и жутко было умирать здесь, в Москве, на

вокзале, как бомжу, вдали от родных, от Грузии, которая

представлялась ему теперь на глобусе аж где-то возле самой

Австралии. "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты

роковые..." - вспомнилась тютчевская строфа, но для него

сейчас ее смысл становился символом великой

несправедливости, поскольку именно в эти "минуты роковые"

ему выпадало уйти из этого благословенного, яростного и

неповторимого мира, где каждому мыслящему, неравнодушному,

устремленному помыслами к скорейшему торжеству свободы и

здравого смысла во всем окружающем, увядшем и захиревшем за

семь абсурдных десятилетий, открывалось поприще для

приложения своих сил, способностей, таланта во имя святой

цели - вызволения страны из губительнейшей, чумовой трясины.

Бурлила, стремительно изменяясь, его родина, воспламенился и

воспрянул гордый дух Сакартвело и отчаянно, неудержимо

устремился в благоухающее и прекрасное, как цветущие

альпийские луга, царство свободы, торопливо обрывая тенета,

круша заржавленные цепи страшно затянувшейся, мертвящей

эпохи коммунистического мракобесия. И спусковым механизмом

для давно назревавшего поворота к национальному ренессансу,

переполнявшего всех порыва к независимости и спасительному

приобщению к европейской общности процветающих наций стал

малый апокалипсис той апрельской ночи в Тбилиси-89,

многотысячная литургия свободы людей со светлыми,

одухотворенными, скульптурно очерченными в трепетных сумерках

лицами, со свечами в руках, когда в обморочной ночной тиши

спящего города возник вдруг тот нарастающий чуждый рокот,

затем вдали показался сплошной сомкнутый строй танков с

включенными слепящими фарами, медленно, с дьявольской

неумолимостью и садизмом надвигающихся на растерявшуюся,

оцепеневшую толпу. Из-за черных стальных чудовищ

доморщенными эсэсовцами ринулись на безоружных людей

вышколенные командос, взметнулись над головами женщин и

юношей саперные лопатки, и первые порубленные жертвы с

тягучими, надрывными криками упали на мостовую...

al_30

Чем не Германия 30-х, не Чили - 70-х годов? Впрочем, были

ведь и кровавый март 1956 года здесь же, в Тбилиси (как

некая тренировка перед подавлением восстания в Венгрии),

были Новочеркасск 1962-го года, другие скорбные, трагические

адреса на обширнейшей карте страны, где

человеконенавистническая по закваске своей Система, следуя

самым изощренным правилам карательных баталий, без огласки и

лишних свидетелей расправлялась с одураченными ею

"строителями коммунизма", доведенными до отчаяния

надменно-развращенной номенклатурой. Все в мире повторяется,

меняясь полюсами, но в козлах отпущения почему-то всегда

выпадало ходить некоему почти безликому международному

фашизму да терроризму, в то время как отечественные

штурмовики и тонтон-мокуты как бы и вовсе не существовали в

природе. "Не судите, да не судимы будете..." Впрочем, не

отмыть тоталитаризм никакими самыми новейшими моющими

средствами (равно как и черного кобеля), будь он хоть

пунцово-красным, хоть буро-коричневым или невинно-голубым.

Иной, суровой и недоступной уже для затверженно-примитивных

увещеваний разжиревших партийных котов становилась его

страна, открывшая зеленый свет общественной коалиции

"Круглый стол" - Свободная Грузия" во главе с бывшим

диссидентом и литератором Звиадом Гамсахурдиа,

непредсказуемость, жестокость и крайний эгоцентризм в

характере коего крайне тревожили философа. Мамардашвили,

предчувствуя грядущие беды от рвущегося к власти

доморщенного диктатора, заявил тогда открыто: "Если мой

народ выберет Гамсахурдиа, я пойду против моего народа". За

это Мераб и поплатился жизнью, зверски ошельмованный

молодчиками Звиада у трапа самолета, что и вызвало этот его

последний сердечный приступ. Но мало кто тогда прислушался к

его вещим словам, а общество, всколыхнувшееся после 9

апреля, в гневе, в отчаянии и собственной униженности пошло

за новым лидером, соблазнившим всех махрово-шовинистическим

лозунгом: "Грузия - для грузин!" Мераб с горечью понимал

тогда: жестокий большевистский режим, породивший Сталина,

при своем крушении непременно вызовет на политическую сцену

нового, полуфарсового уже его двойника - властолюбца со

своим "культом личности". Увы, такой вариант событий пока

соответствовал и даже отвечал понятиям и интересам все еще

зашоренно мыслящего и не способного избавиться от морока

70-летней рабской психологии народа. Надо еще переболеть

всем этим, тяжко, мучительно, и затем, со временем -

отрезветь, когда окончательно спадет с глаз розовая повязка.

Но на все это необходимо было время и время...

Неудержимо, остро потянуло домой, в ту окрыляющую круговерть

общественного турбулентного хаоса (кажущегося таковым

поверхностному, стороннему глазу), что на самом деле, по

мысли Мераба, представляет собою обостренную, часто жесткую,

нередко жестокую форму национального пробуждения, в которой

только и может родиться, кристаллизуясь и расходясь по

полосам, подобно металлическим опилкам вокруг магнита,

тончайшая, деликатнейшая материя и субстанция будущего

гражданского общества, размытого, обезличенного и

развращенного деспотией. Народ, десятилетиями находившийся в

дефазированном, аморфном состоянии, не располагавший собою,

взялся теперь решать первостатейную, на десятилетия

рассчитанную задачу: стремительно взрослея самосознанием,

возродиться в нацию воистину самостоятельную, современную,

целеустремленную, ориентированную на цивилизованный уровень,

то есть прежде всего способную трансформироваться в общество

свободных производителей, не связанных никакими былыми

зависимостями, обязательствами перед чуждым далеким центром,

общество собственников результатов своего труда, способных

вести дела самостоятельно, выбирать вид и форму производства

сообразно здравому смыслу и экономической выгоде, а

не прозябать, как раньше, безвольно подчиняясь посторонним

командам и навязанным сверху рекомендациям.

Никому и никогда более не дано остановить его любимую Грузию

в ее летящем через все преграды устремлении - гите:

вырваться из бездонной "черной дыры" социализма в царство

разума, свободной инициативы и благоденствия человека, как

не сдержать было арабского скакуна, на коем мчался некогда

храбрый Автандил из поэмы Руставели к своей возлюбленной. Но

как сейчас там, резанула его горечь, недостает Мераба

Коставы! Не зря же еще в 1988 году на "круглом столе",

посвященном А. Д. Сахарову, говорил он и о дефиците у нас

нормальных политиков: "Но беда в том, что и в грузинском

национальном движении таких политиков практически нет. А

есть лишь столкновение слепых амбиций, обоюдных невежеств -

относительно себя, своих действительных интересов, цели

движения и т. д. Между тем реальная проблема - и это

очевидно - состоит в преодолении и изживании нигилизма и

тоталитаризма, на что и должны быть ориентированы

национальные движения, поскольку по своей природе они

являются... не чем иным, как потугами шевеления гражданского

общества".

Не довелось философу наблюдать качественно новые процессы и

катаклизмы в стране после августовского путча, чтобы дать им

затем свои мудрые, как всегда, толкования и осторожные

прогнозы, в особенности о путях выхода из нивелированного

Системой конгломерата этносов в гражданское общество

европейского типа. И Грузия его представляла типичнейший

пример такого тяжкого брожения в попытках сбросить с себя

выползину змеиной шкуры коммунистической гидры, приросшую к

ее организму с мясом, пропитавшую его своим ядом до мозга

костей. Наивные и демонстративно-показные игры в свободу и

демократию "как в Европе" беспомощно тонули в густопсовых

отрыжках едва замаскированного сталинизма, террора и

неприкрытой диктатуры властей, и все свидетельствовало о

почти трагической неспособности и оппозиции, и сторонников

Гамсахурдиа совершить качественный рывок прежде всего - в

собственном сознании и выйти на уровень действительно

цивилизованного видения и понимания свободы, демократии,

заключающихся прежде всего в уважении прав личности. Вместо

этого общественная борьба то и дело оборачивалась попытками

взаимного пожирания противоборствующих сил, навязывания друг

другу собственной точки зрения на события. Наконец пала

диктатура Звиада, отмстившая народу десятками убитых,

разрушенным центром столицы и ущербом, не поддающимся

подсчетам. Общество снова было ввергнуто в брожение, ожидая

нового, волевого и авторитетного лидера, которого оно обрело,

наконец, в лице "седого лиса" Э. Шеварнадзе, крупного

партийца, бывшего генерала КГБ. Все свидетельствовало о том,

насколько крепка хватка омертвевшей Системы, как цепко

держит она в своих тлетворных объятиях отравленные ею умы и

сердца людские, мучительно блуждающие в замкнутом кругу

социалистической, тупиковой ограниченности. Очистить

сознание, сбросить этот душащий змеиный выползень - таковую

возможность Мераб Мамардашвили, вероятно, увидел бы, наряду

с возрождением гражданственности, во всесторонней

либерализации, раскрепощении экономики, в расцвете

предпринимательства и прежде всего - грузинского

крестьянства, превращении его в подлинного собственника

земли, густо пропитанной за тысячелетия кровью и потом.

Тяжко взросление юноши, воспитанного в замкнуто-душащем

мирке детдома с директором-деспотом.

... Здесь, на почти каменной по твердости кушетке медпункта

аэропорта, прожитая жизнь снова показалась ему крайне

неудавшейся поездкой из дальней страны детства в неуютную,

враждебно разобщенную, полыхавшую пожарами нынешнюю столицу.

Эта короткая его жизнь, поначалу двигавшаяся неспешной

скрипучей арбой, вдруг ускорила обороты колес и понеслась

далее стремительной электричкой, громыхая на стыках,

угрожающе раскачиваясь лязгающими вагонами по рельсовому

серпантину, замысловатыми спиралями опутавшему горы. По мере

приближения к непоправимо отравлявшему первозданную природу

мегаполису, лукаво скрывавшему в сизом дыму свои уродливые

очертания, электропоезд сверх всякой меры переполнялся

людьми. К нему, еще бодрому мужчине, жались старики,

женщины, дети с расширенными от стесненности и духоты

глазами-черносливами; да он и сам давным-давно уже стоял на

затекших своих ногах, уступив место на самом краешке жесткой

скамьи менгрельской Кармен с алой розой в волосах и

безмятежно раскинувшимся на ее нежно-точеных руках, с

трогательными ямочками у локтей, кудрявым

ребенком-херувимом. Рядом, доверчиво прильнув к Мерабу,

стояли с отрешенными лицами заметно постаревшая жена, дети.

Поезд неумолимо приближался к конечной остановке,

скрывавшейся где-то в предместьях смрадного Содома, до нее

было еще неблизко, а ему вдруг стало худо, и он должен был

(по чьей-то нелепой раскладке, по чьему-то роковому

решению) в ближайшие минуты умереть - и все из-за сердца, как

он понимал, не вынесшего сумасшедшей нагрузки, всей этой

чертовой гонки будней, всеобщего напряжения и злой неприязни

на фоне неудержимого распада жизни... Только не было теперь

возле него почему-то ни жены, ни детей, да и самого того

душного, с невозможным воздухом от скученности тел вагона -

не было, а вместо него судьба послала в качестве последнего

пристанища этот обрыдло-гнетущий, приливно шумящий, поистине

пыточный аэропорт Внуково с его огромным (куда там вагону!),

во всех проходах и на ступенях лестниц громоздившимся

скопищем людей, утомленных, раздраженных, злых и уже, в

большинстве своем, отупевших от нечеловеческих условий,

созданных этой давящей, враждебной, отторгающей их всех

обстановкой. Здесь, в столичных аэропортах, они томились

зачастую сутками, стесняемые и угнетаемые почти полным

отсутствием самых элементарных удобств, тягостным ожиданием

билетов в озлобленной давке у касс, когда уже сама

незадавшаяся их жизнь казалась бесконечным и унылым залом

ожидания, раскинувшимся на шестой части планеты, и они,

незваные, нежеланные гости в нем, волоклись

отрешенно-полумертвые в неоглядной очереди на пути к

спасительной смерти в виде общедоступных и вместительных

крематориев, избавляющих навеки от всех изматывающих,

бессмысленных перипетий, убивающих само желание существовать

в этом неуютном, враждебном им мире.

Напрашивалось невольное сравнение с аэропортами Западной

Европы, где ему доводилось нередко бывать, с тамошней

публикой - раскованной, ничем не стесняемой, практично и

элегантно одетой, где каждый держался независимо и знал себе

цену, будь он рабочим, предпринимателем, артистом, клерком

или безработным. Все кассы, службы, кафе, офисы встречали

пассажира с естественной приветливостью, словно

долгожданного и очень уважаемого родственника или

закадычного приятеля. Везде и во всем - максимум удобств,

скрупулезная их продуманность, помноженная на упреждающую

предупредительность, с единственной и главенствующей целью

- повысить качество жизни. И ни одного угнетенного,

измученного или озлобленно-отчужденного лица, если не

считать наркоманов, больных, стариков, но и эта часть

публики там старается держаться бодро и не выпячивать на

людях своих проблем.

Небо и земля, точнее - ее преисподняя. Обычная повседневность

цивилизованного мира, экономически, психологически,

социально уже до срока вступившего в XXI век, живущего в

соответствии с удивительными достижениями высокоразвитого

индустриального общества, где каждый человек - личность,

гражданин, ибо является собственником своего труда и

субъектом четко отработанного законодательства, - и едва

прикрытая, из прошлых веков волокущаяся азиатчина, с

откровенно наплевательским безразличием к представителям

"народных масс", к их элементарнейшим нуждам, с изначально

запрограммированным издевательским неприятием рядового

труженика в качестве самоценной, заслуживающей внимания и

уважения одушевленной персоны, одна физическая данность коей

- без денег, связей, без пробивной силы, нахрапа, без нужной

справки или выправленного паспорта - ничто, призрак, блеф,

фантом, тень от человека, заслуживающая лишь

грубо-бесцеремонных проводов взашей в сторону ближайшего

милицейского участка. Значит, врут все календари, атласы да

политические справочники, уверяющие нас, что аэропорт этот

расположен в Европе?

Холодно, пустынно-одиноко было ему под полурассеянным

присмотром дежурных медиков, изнуряюще-убийственно

действовал на больного и этот напряженно-слитный

сверхдецибелловый фон, состоящий из приливно-штормового

шума, гомона и гвалта сотен раздраженных пассажиров,

периодически перекрываемого мощным ревом, свистом и гулом

взлетающих и заходящих на посадку самолетов. Особенно худо

было оттого, что не виделось рядом знакомых, участливых лиц

родных, друзей, которые, как казалось ему, крутились теперь

в плену своих забот где-то на самом краю ойкумены, вовсе не

подозревая о несчастье, приключившемся с ним. Отвлечься от

тягостных мыслей помогала Мерабу душевная участливость его к

людям, скучившимся там, в залах, переходах, на лестницах.

Измотанные очередями, бесконечным и всеобщим дефицитом, они

вынесли и выплеснули свое общесоюзное раздражение сюда, в

эти огромные замкнутые пространства, где их предельно

вздрюченный, взвинченный до крайности тонус подавлялся

особенно беспощадным здесь, в столице, прессом

торжествующего советского хамства и равнодушия.

al_31

Последние наивные надежды на хотя бы мало-мальски

сносно-уважительное отношение к их транзитному, зависимому

положению и достоинству рушились вдребезги и в грязных,

населенных мокрицами, тараканами и мухами салонах самолетов

с полусонными, злыми или вовсе отрешенно-невозмутимыми

стюардессами, пилотами, и в обреченном стоянии возле

буфетов, не говоря уж о билетных кассах; безысходная

истинность этих выводов читалась и на безучастных

физиономиях фланирующих по вокзалу упитанных, задастых

милиционеров, наглых уборщиц с грязными вениками,

бесцеремонно сгоняющих их с насиженных мест. Свободное

дыхание, неукротимая первоначальная жизненная воля

советизированных этносов под напором всего этого

массированного бесчеловечия сбивались, сникали, меркнули,

как огоньки свечей в духоте собрания. Гнетущее ощущение

обманности, неприкаянности и ненужности их почти призрачного

существования, нелепости самого присутствия их на планете,

безнадежности самой борьбы за выживание катастрофически и

непоправимо отражалось на их и без того ущербной психике и

нервно-взвинченных взаимоотношениях, оборачивалось

самоедством, неуместным и навязчивым самоуничиожением,

другими разрушительными составными комплекса неполноценности

гомосоветикуса, агрессивно-жестокими приступами скепсиса и

всеобщего безверия, запредельного, черного цинизма, слепой,

мстительной злобы к ближнему, неприятия и непризнания его в

качестве человека, достойного элементарного уважения и

доверия. Потеря чувства самоценности и веры в себя

оборочивалась почти всеобщим неприятием и непризнанием

окружающих, ведущим к разрыву и распаду человеческих связей,

к необратимому разрушению безнадежно больного и

вырождающегося социума.

"Совок ненавидит свое зеркальное отражение в другом совке, -

писал М. Глобачев в психологическом исследовании "В кошачьем

концерте наций" ( журнал "Дружба народов", N 10 за 1995

год). - Они (совки) ненавидят сами себя и бегут от

собственной тени... Совок отказывается видеть человеческое в

другом совке... Чем полней и точней подобие - тем жестче

взаимное отталкивание. Космос совка поражает необъятным

разливом садистской подлости, не оправданной никакой видимой

пользой, абсолютно самоцельной на всех уровнях и в любых

структурах - от магазина до ГУЛАГа... Насилие было

господствующим типом поведения на всем протяжении советской

истории: в форме пытки - в отношениях между людьми, в форме

вандализма - в отношениях людей с живой и неживой окружающей

средой". Национальная психология и самосознание совка

безнадежно извращены, констатируется в статье.

Следовательно, они не подлежат суду здравого смысла, как и

все абсурдное, анормальное, клиническое, в духе произведений

Ф. Кафки.

Процесс обесчеловечивания общества приблизился к черте

необратимости, а во многих случаях и перешагнул ее,

констатирует пресса, смакуя многочисленные факты

немотивированных садизма, жестокости, убийств, распада

элементарных человеческих норм, морали. Словно бы сам дьявол

гнет, корежит пустые души, чуждые Бога, евангельских

заповедей.

Многие в этой цепной реакции обесчеловечивания,

спровоцированного большевизмом, готовы, через фазу

беспросветного, отупляющего озлобления и опустошительного

равнодушия, впасть - и впадают, безвольно погружаясь в некий

странный и тягостный анабиоз, в анемию, в летаргический сон

с открытыми, безразличными ко всему глазами, с

незатухающими, вяло-автоматически протекающими

физиологическими процессами в организме. При этом некоторые

люди временами ощущают себя в оболочке некоего странного

существа, подвешенного между небом и землей, некой мнимо

живой тени, отринутого миром страдальца-экспоната из

чудовищного социального вивария. И эта повсеместная

антропофагия от веку вершилась и вершится в стойком

осознании бессмысленности самого существования в стране, где

для людей просто изначально не предусмотрено никаких

человечески уважительных, сносных условий.

Каждый "совок", начиная со дня опрометчивого своего

появления на свет, как бы автоматически зачислялся в разряд

"лишних людей" ("странных людей" или "последних людей", как

обозначает это понятие М. К. Мамардашвили в своих работах)

по причине сиротской своей неприкаянности, глубокого

отчуждения от главных, основополагающих процессов бытия, в

котором ему изначально была уготована роль безликого

работяги, пасынка жизни. В этом же смысле философ, вероятно,

употребляет слово "нигилист", то есть "человек, потерявший

свое "лицо", утративший способность мыслить и мочь", всецело

полагающийся на некий самодействующий механизм судьбы или

еще того проще - на доброго руководящего "барина". Человек,

думающий о своем месте в мире и личном достоинстве,

напротив, исходит из того, что всегда есть возможность

самореализации, зависящая только от него, от его

собственного труда и духовного усилия, направленных на

освобождение и развитие его личности. Поскольку, считал

Мамардашвили, лишь так "человеческая душа способна принять и

прорастить "высшее" семя, возвыситься над собой и

обстоятельствами, в силу чего и все, что происходит вокруг,

оказывается не необратимо, не задано целиком и полностью.

Или, говоря проще, не безнадежно".

У подавляющего большинства "строителей светлого будущего"

было давно утрачено обостренное осознание того, что человек -

это прежде всего постоянное и весьма напряженное усилие быть

или стать человеком, что это не естественное, раз и навсегда

данное, или присвоенное вместе с партбилетом, состояние, а

"состояние, которое творится непрерывно". Гомосоветикус

просто не имел жизненной опоры и арены, соответствующих

благоприятных условий, чтобы оптимально осуществиться,

проявить свои безграничные потенциальные способности и

возможности. В этом смысле он "засыхает на корню",

растрачивая себя в затравленно-озлобляющей,

опустошительно-изнуряющей ежедневной борьбе за выживание, с

ее жалкими, постыдно-обескураживающими "призами" и

результатами. Отравленная река под названием "советская

действительность" часто понуждала его, отбросив прочь почти

бесполезные весла, отдаться на волю случая и плыть по

течению, моля провидение о возможности миновать гибельные

пороги, попутно довольствоваться крохами пайково-талонного

распределения, дабы поддержать слабый огонек своего весьма

проблематичного и тягостно-обременительного жития -

существования или (при наличии соответствующего темперамента

и при отсутствии последних сдерживающих "тормозов") лезть

напролом, расталкивая ближних локтями, кулаками, а то и

просто шагать по их головам в ослепляющем раже урвать кусок

поболее и повкуснее, поклоняясь людоедскому принципу

уголовников и насельников угрюмой страны - ГУЛАГа: "Умри ты

сегодня, а я - завтра!"

Между тем бесчеловечная среда обитания пополнялась все

новыми представителями тиражируемых ею неприкаянных горемык,

сохраняющих эфемерно-обманный облик, видимость, оболочку

гомо сапиенса. Обездоленные, уже при президентстве М. С.

Горбачева, в самом необходимом для жизни люди, мыкаясь в

нужде и обессиливающем злосчастии по городам и весям

богатейшей страны, решались на такие вот полушутливые и

отчаянные объявления: "Семья из двух особей мужского и двух

женского пола, родители имеют высшее образование, предлагает

себя зоопаркам мира в качестве экспонатов "гомосоветикус" на

условиях: обеспечение питанием по рациону приматов, по

истечении же срока контракта семья выпускается на волю с

правом выбора места жительства". Или чего стоит такой вот

удостоверенный телефонный разговор: "Хотите девочку Юлечку,

вес 3200 граммов? Продам за 50, но можно и за 30 рублей..."

Вспомнилось Мерабу недавнее его участие в популярной

телепередаче "До и после полуночи", вежливое удивление и

даже обескураженность на обаятельном лице ведущего Владимира

Молчанова, когда он, Мамардашвили, доктор философии, перед

миллионами зрителей спокойно констатировал: наше общество

снизу доверху состоит из небывалой породы людей - социальных

дебилов, зомби, "выдающегося" порождения и достижения

советского режима, причем большинство из нас, пребывая в

святом неведении, даже не подозревают об этой своей тяжелой,

позорной и трагической ущербности. (А надо было всем

прозреть, и поскорее, хотя бы для того, чтобы достойно

отблагодарить за этот дьявольский "подарок" жрецов и адептов

утопической, бандитски-преступной идеологии, превративших

собственный народ в подопытных лоботомированных социальных

животных).

Крайне скудным было тогда эфирное время, и Мераб

Константинович, бесцеремонно прерванный режиссером, не смог

объяснить шокированному тележурналисту, полностью ли

необратимо наше всеобщее "сдвинутое" состояние и есть ли

вообще какой-то выход из этого поистине кафкианского,

бредового измерения, из этой инфернально-запредельной

ловушки, возможны ли вообще какие-то пути спасения искусно

одураченных миллионов людей, выведения их из гибельного

транса и морока советского царства абсурда.

Об заклад можно побиться, что деликатнейший Мамардашвили,

как и А. Д. Сахаров, принципиальный сторонник так

называемого среднего пути, заключающегося в "медленном

созидании и конструировании общественных подвижек", ответил

бы в том духе, что изменение аморфного

мононационально-тоталитарного общества, обыденной психологии

его членов - процесс длительный, требующий от каждого из нас

ежедневных героических усилий по преодолению нигилизма,

возврату к национальным и личностным началам, к объективным

законам реальности, попранным и замененным у нас тенями

странной, небывалой псевдореальности, словесными ловушками,

которые обозначают совсем не те вещи и понятия, что они

называют. Еще бы он, вероятно, пояснил, что процесс

нормализации психики гомосоветикуса, помимо занятий

справедливо оплачиваемым трудом в раскрепощенном обществе

свободного предпринимательства, предполагает "... целый

период нравственного и умственного перерождения,

перевоссоздания и совершенствования самого себя - в

конкретных делах". И еще бы он сказал, что нужно обязательно

почувствовать себя свободным. Свобода же - это "наличие

каких-то мускулов, навыков, умения жить в гражданском

обществе. Это не просто эмоции и своеволие, это взрослое

состояние. Нужно стать взрослыми, ибо только взрослый может

быть независимым", - подчеркивалось в статье "Называть вещи

своими именами".

Все это так, все это - в русле его приемов толкования нашей

действительности, но с единственной только поправкой: это

была бы скорее логика горбачевского допутчевого мышления,

естественного во временных рамках периода с 1985 до 21

августа 1991 года. Какими бы стали его рассуждения, останься

он живым до наших дней, перешагни он тот знаменательный, еще

неоцененный по достоинству рубеж, когда народ наш, в трех

поколениях взращенный в сковывающе-парализующей покорности,

беспредельной и изначальной, перед коверкавшей всех нас

бесчеловечно-отравной Системой, в три дня пережил - до

удушья тягостно и остро, переборол внутри и вдруг яростно

отторгнул от себя (не все, но многие) тот нечеловеческий,

безмерно сковывавший и унижавший всех нас страх, не дававший

никогда и никому распрямиться в полный рост.

Представим себе, что М. К. Мамардашвили после того памятного

рубежа стал бы мыслить как решительный демократ, оперируя

категориями радикальных и ускоренных перемен в ненормальном,

застойно-разлагающемся обществе.

Не мог ли бы он тогда рассуждать примерно так, отвечая на

немой вопрос телекомментатора, что корень инфернального (без

преувеличения) зла, изурочившего наш народ и ввергнувшего

его в бесконечный транс отупения и отрешенности от

собственного человеческого потенциала, качеств, талантов и

возможностей (кроме озлобленной, ожесточенной борьбы за

выживание), давно уж вскрыт и обнажен, только вот никак не

хотели его признавать вслух и новоявленные кормчие, и их

помощники, перекрасившиеся партийцы - чиновники явно не

разрушенной еще Системы, сменившие аппаратную политическую

ворожбу и изощренную коммунистическую демагогию на спешный и

алчный захват общенародной собственности, дабы заиметь

возможность уже костлявой рукой голода в квазирыночной стихии

давить и вразумлять выходящий из-под их влияния обобранный

народ.

Странно, дико и крайне позорно было дебатировать этот

вопрос, эту очевиднейшую общечеловеческую аксиому о

приоритете частной собственности на пороге третьего

тысячелетия в стране, претендовавшей на причисление ее к

цивилизованному миру, почти неосознанно пытавшейся вырваться

из гиблого болота, куда угодила она по причине

шизофренически извращенного и грубейшего отрицания именно

этой общежитейской доминанты.

al_32

Дико и тяжко было выслушивать среди всеобщей разрухи и

развала отвержение в 101-й раз все той же древнейшей аксиомы

из уст бывшего руководителя огромной, гибнувшей в нищете и

бестолковщине страны, от президента, увенчанного Нобелевской

премией, то и дело ссылавшегося на нормы и законы

цивилизованного общества, к коему он себя причислял и

относил на всех перекрестках. Но вот же он до последних пор

внятно не признавал ("Хоть убейте меня!") этой жизненной,

пуповинной значимости частной собственности, при случае

вновь и вновь пытаясь выискивать перлы гуманности, высшей

справедливости и процветания в разлюбезном ему идиллическом

социальном государстве, в социализме с "человеческим лицом".

На корень этого зла, не мудрствуя лукаво, указал однажды в

беседе с журналистом "Нового мира" брат поэта Александра

Твардовского - Иван Трифонович: "К чему пришли? Не думали не

гадали. Да разве можно без собственности иметь интерес? Это

доказал мир. Та же Канада, Бельгия, Голландия, Швеция, где

мне самому пришлось быть и жить и пироги есть. И видеть, как

эти самые варяжские крестьяне работают. Как они в лесу

действуют, как природу берегут, насколько они честны,

доброжелательны. Мы же - потеряли лицо. Не только

крестьянина. Русского человека..."

Кстати, о фундаментальности и первостатейности крестьянского

дела на собственной земле, о том, что сельское хозяйство -

стержень национальной нравственности и экономики. Виднейший

ученый в области тибетской медицины русский врач Петр

Бадмаев еще в 1920 году писал в предисловии к своей книге

"Жуд-Ши": "Все другие отрасли труда имеют место только при

процветании сельскохозяйственного труда, иначе они являются

началом, нарушающим умственное и физическое развитие и

влекут за собой гибель рабочих и даже вырождение целой

страны". Как в воду глядел старый доктор, увидя там будущее,

уготованное нам погубителями крестьянства - большевиками! Их

последыши и верные ученики в Думе и руководящей верхушке до

сих пор, у рубежа третьего тысячелетия, блокируют подлинное

раскрепощение села, введение частной собственности на землю,

вопреки разительным успехам героев фермеров, обрекая Россию,

ее народ на нищету и вырождение - бесконечные, мучительные,

трагические. Пробные саратовские новации с земельными

аукционами, проводимые, кстати, в интересах новых богатеев,

"красная" Дума рвется выкорчевать с корнем.

Утвердив свою по-волчьи узурпированную власть на море крови,

искоренив исконное крестьянство, искуснейших ремесленников,

лучших представителей промышленников, интеллигенции, других

сословий, введя рабский, оболванивающий труд для

оставленного в живых населения, когда страх умаления жизни,

страх муки и смерти стал самым эффективным орудием массовой

эксплуатации людской психики, порождая и поощряя в ней

покорность, трусость, лицемерие и предательство, - на какую

стабильность, на какое будущее могли рассчитывать могильщики

великой страны, вогнавшие ее в зашоренное,

восторженно-наркоманское или лицемерно-показное поклонение

химере "коммунистического рая"?

Приговором, анафемой дьявольской Системе еще в первые годы

ее резвой, самоуверенно-прыткой поступи на виду у

замороченного, оцепеневшего, захлебнувшегося в собственной

крови, ставшего безликой массой и марионеткой народа, было

вещее слово патриарха Тихона: "Мы захотели создать рай на

земле, но без Бога и Его святых заветов. Бог же поругаем не

бывает. И вот мы алчем, жаждем и наготуем на земле,

благословенной обильными дарами природы, и печать проклятия

легла на самый народный труд и на все начинания рук наших".

Потеря, утрата лица целым народом напоминает иногда процесс

удручающих метаморфоз с высокими раскидистыми деревьями в

большом городе после разбойного усекновениях их под

предлогом "формирования кроны", только на землю уже падали

не верхушки стволов и ветви, а классы, социальные группы, то

есть миллионы живых людей с их неповторимыми судьбами, без

коих "культя" дерева-нации отрастет и оформится в нечто

дикое и чуждое. Эпохально грандиозную аферу по "перековке"

нормальных людей в овцепослушных социальных мутантов с

"узким, пограничным сознанием" можно уподобить надеванию на

каждого уцелевшего после геноцида человека, включая

младенцев и старцев, глухого несъемного шлема средневекового

рыцаря или командос пресловутых элитных отрядов "Альфа" -

главной таранной силы КГБ, счастливо "оцепеневших" и не

введенных в "дело" в те богоспасительные августовские дни

1991 года. Многоцветный Божий мир после 1917 года померк для

новых "социалистических шлемоносцев", сузившись до размеров

смотровой прорези, закрытой снаружи полоской темного

зеркального стекла. Восприятие жизни гомосоветикусом отныне

зависело от оптических качеств и структуры, химического

состава того жалкого стеклышка-окошка. Вся "соль"

перевоспитания, степень трансформации психики "совка" стала

производной величиной от эффективности этой скромной

полоски, конституированной и дозволенной щели для взора

"простого советского человека".

При изготовлении тех "очков" тщательнейшим образом

переплавлялась, варилась и выпекалась в таинственных

агитпроповских тиглях особенная стекловидная масса, над

которой неустанно колдовал целый сонм отборнейших

дьявольских алхимиков, шаманов и психотропных дел

специалистов, начиная с примитивно-велеречивых вождей,

номенклатурных говорунов, верноподданически и лизоблюдно

поддерживаемых грызущейся, продажной когортой "инженеров

человеческих душ" во главе с "буревестником революции",

великим пролетарским писателем М. Горьким, злым демоном -

могильщиком крестьянства и талантливых литераторов, и кончая

неисчислимой сворой по-попугайски косноязыких

пропагандистов, агитаторов, инструкторов...

Благодаря неусыпным, поистине "героическим" усилиям всей этой

гончей своры "работников идеологического фронта"

вздрюченно-восторженная, обеспамятевшая, невиданно

поглупевшая и ополоумевшая страна, уже как-то убого-узко и

однобоко, через мушку революционного прицела взиравшая на

мир, с катастрофической неотвратимостью превращалась в некий

гигантский бандо-шизоидный лагерь - поселение, в

материализованное воплощение пророческих видений Н. Е.

Салтыкова-Щедрина, где главенствующими стали социалистические

(на поверку же - уголовно-репрессивные) "идеалы" и заветы

ГУЛАГизированного конгломерата наций. Любые, самые нелепые и

чудовищные лозунги, призывы и инструкции тех сумеречных

"варщиков мировоззренческого стекла" единодушно и

безоглядно, на "ура" встречались и свято принимались к

исполнению оболваненными, возбужденными, наэлектризованными

политической трескотней массами околпаченных "шлемоносцев",

вызывая блудливо-скабрезные ухмылки, порхавшие в

самодовольных усах вождей и коноводов запутавшейся в

революционных бреднях России.

Но вот уж сняты, чуть ли не со скальпом вместе содраны с

наших победных головушек те убийственно-уродующие,

отгораживавшие от мира железные колпаки, и что же мы

увидали, взглянувши окрест? Яркий, незамутненный солнечный

свет, первозданно чистое голубое небо, натуральные краски

жизни поначалу ослепили, вызвав хмельную эйфорию

освобождения и прозрения, затем ввергли нас в панический

ужас при виде тех руин среди провалов и бездн, сотворенных и

оставленных на нашей земле марксистскими пастырями,

ободравшими до нитки, до сухожилий и костей собственный

ослепленный, зашоренный народ, заведшими его в безвылазное

болото лишений, бед, генетического вырождения и вселенского

позора. И обернулся тот их адский "социальный эксперимент"

всеобщим изурочиванием и расчеловечиванием доверчивой Руси,

особенным, советской спецзакваски, социальным зомби -

демонизмом и стадным безволием переродившихся

человекообразных существ. Преступление из преступлений

вершилось методично, как бы играючи - бодро и лихо, с

"высоконравственными" заклинаниями, люциферские же

результаты его созревали с той неотвратимой фатальностью, с

какой погибает лягушка в банке с водой, подогреваемой на

медленном огне.

В просыпающемся ущербном сознании гомосоветикуса вдруг стало

мучительно ворошиться хрупко-недоверчивое, пугающее

осознание себя... человеком в виде ограбленной сироты, по

крайней мере представителем того же вида гомо сапиенс, что и

упитанные, розовощекие, жизнерадостно-приветливые американцы,

англичане, немцы, японцы, казавшиеся ему раньше жертвами -

ублюдками "гниющего империализма". Причем это

прозрение и понимание происходило почти что в

психопатическом состоянии, при взвинченных и раскаленных до

истерики нервах, с обостренной, ущербно-болезненной обидой и

подозрительностью к каждому взгляду и слову, в потенциале

как бы уже таивших кровную обиду или чуть ли не смертельное

оскорбление. Столь обостренное восприятие окружающего мира

вполне объяснимо, если учесть, что всю жизнь его,

совчеловека, держали под колпаком, под ногтем, всю жизнь

третировали, притесняли и оскорбляли, боксерскими нокаутами

всякий раз выбивая из него малейшие поползновения на

самоуважение или даже самые робкие мечты о личном,

беспартийном достоинстве. Он зачастую даже сейчас еще не

верит, что уже можно считать себя человеком - в духе

деклараций ООН, без вековечного совкового пресмыкательства

перед маслено-мордатыми партноменклатурщиками и

представителями карательных органов, без слепого,

затверженного с детсадовской поры следования "заветам

Ильича".

А вокруг - все почти что по-прежнему, и все так же процветают

на диво шустро перекрасившиеся в голубое и

буржуйски-деляческое партийцы, комсомольцы,

чиновники-приспособленцы, совок же - обобран, ободран,

оболган, зол и голоден, и в нем кипит наш разум

возмущенный", и не знает он, хоть убей, что же ему делать с

обрушившейся на него, как пласт снега с крыши, столь

желанной и распроклятой свободой шавки, спущенной с поводка.

А он к тому ж уже давно разучен по-настоящему, с высокой

производительностью работать, хотя алчет и рвется к

деликатесным, импортно-рыночным, не по зубам его, аппетитным

товарам. Он насквозь еще жалок, фальшив и трусливо мерзок,

переполнен всеадресной злобой внутри себя, он жаждет и

одновременно боится окружающих перемен, как многократно

битый бездомный барбос. Обозлясь от хронической бескормицы,

требует высшего уважения к себе, немедленно - всех благ,

положенных человеку - "как у них там, за бугром", и страшно

всем недоволен, готов мир с четырех сторон подпалить, с

трудом понимая, что все те цивилизованные блага, товары и

услуги - пока что не про его честь, что до тех изысканных,

великолепных витрин с художественным развалом наилучших и

всевозможнейших продуктов и вещей ему еще очень и очень,

почти как до Луны, далеко. Потому он глубоко несчастен от

свалившихся на него прозрений, гласности, фальшиво-показной

демократии, и носится он по градам и весям с этой

невыносимой зубной болью, слепо натыкаясь на все углы и

неровности, не разбирая толком, где правый, где виноватый и

отчего так громко, так по-воровски истошно и пристрастно

ратуют за всеобщее согласие в стране те раскормленные,

перекрасившиеся, но по-прежнему алчные и надменные партийцы,

расхитители народного добра. Совку позарез надо бы отойти,

отмякнуть нутром и оклематься, чтоб разобраться и понять,

что же случилось с миром, с его жизнью, чтобы осознать себя

в новом, уже почти человеческом качестве, но процесс сей

крайне болезнен, нелегок и долог, а жизнь по-прежнему без

передыху бьет ключом по голове, крутит его в своем бесовском

колесе, не давая возможности остановиться, оглянуться и

понять досконально и до конца, что же с ним было, и что

теперь произошло, и что вообще значит само слово "человек" -

в его подлинном значении, вне марксистского, гуртового,

оскорбительного, убийственно-пренебрежительного понятия

"народные массы", где нет индивидуума, а только винтики,

песчинки.

Он в толк не может взять, как же это так приключилось, что

ободранная, измордованная и оплеванная кем попало,

"ошеломленная" Русь целых 75 лет мчалась-катилась (и ныне

катится) к неведомому провалу-бездне, объятая адским

пламенем, в немом ужасе и шоке восторженного энтузиазма,

облитая кровавой пеной, слезами и натруженными соплями,

подгоняемая в хвост и в гриву паскудно-никудышными (но

ставшими такими привычными, такими своими в доску) седоками,

сумевшими столь невиданно, столь неописуемо надуть и

объегорить его простодушную (но зачастую и безалаберную,

лениво-разгильдяйскую, простодыро-благодушную,

беззаботно-инертную и по-прежнему доверчиво-беспечную - даже

перед лицом погибельной, смертельной опасности) страну и

нацию.

"Коммунисты отняли у нас жизнь!" - смятенными голосами, с

затаенными гневно-скорбными спазмами, констатировали в годы

перестройки наиболее прозорливые, глубоко и тонко

чувствующие художники, артисты, и среди этих прозревших

смельчаков - режиссер Роман Виктюк, киноактеры Людмила

Талызина, Зиновий Гердт, многие другие независимо мыслящие

люди, сумевшие (и отважившиеся еще до августа 1991 года)

заглянуть в корень поистине галактического зла.

Кому, каким конкретно - подохшим или еще живым и

здравствующим "деятелям коммунистического и рабочего

движения", ловко перекрасившимся ныне вурдалакам и ведьмакам

партийных и тайных служб - предъявим мы и тот, из гор

черепов и костей составленный, немозубо кричащий, почти в

сто миллионов погубленных жизней скорбный счет? В какие

приветливо-кроткие, а на поверку - дьявольские физиономии,

бросим мы и наш, почти в 300 миллионов живущих ныне

гомосоветикусов, трансформированных за три поколения в

психологических, не приспособленных к нормальной жизни

мутантов, счет - презрение, счет - проклятие за то, что нас

лишили изначально, с появлением на свет Божий, достойной

жизни, что держали в черном теле, нещадно подстегивая в

фальшиво-разудалом энтузиазме: "Давай, давай!" - и

превратили в мытарствующих, мучающихся и мечущихся в

безнадежно-унизительной суматохе - борьбе за выживание

двуногих существ, выставленных ныне нагишом на посмешище

пред всем честным миром?

al_33

Какой наиблагоденствующей, многоцветно и многогранно

счастливейшей, несказанно одухотверенной жизни лишили всех

нас они, революционеры - закоперщики, людоеды и гангстеры

истории, за три четверти века безнаказанно погубившие

богетейшую, первостатейную среди великих наций страну

Россию, шедшую на взлет к невиданному расцвету в начале XX

века, которая, развиваясь эволюционно, в соответствии с

предначертаниями ее умнейших сынов, монархов,

государственных мужей Витте, Столыпина, ее щедрых,

культурных и милосердных промышленников-меценатов Морозовых,

Мамонтовых, Бахрушиных, Елисеевых, Рябушинских, по всем

данным стала бы к 40-50-м годам не пугалом Сталина, а

образцом православной цивилизации, оплотом свободной

инициативы и расцвета хозяйства, богатства и талантов

народных, светочем культуры, устойчивости и незыблемости

человеческого процветания, удивительным примером (да,

примером, как ни кощунственно и ни горько это звучит

сегодня!) для всего мира?

Кто конкретно и поименно из этой проклятой в веках когорты

марксистов-ленинцев ответит перед всем человечеством за свое

адски-вампирское, суперфашистское преступление, и когда,

наконец, состоится тот, громогласно обещанный Б. Н. Ельциным

еще на XXYIII съезде КПСС второй международный Нюрнбергский

процесс над этой черной сворой? Иль неведома ему и его

сподвижникам-златоустам историческая истина, что без такого

очищающего и обличающего трибунала, без общемирового

справедливого и сурового приговора этому суперпреступному

движению может снова начать махрово плодоносить его

гадово-змеиное чрево, пробуждая и порождая (и порождает уже

- бурно, повсеместно, под слегка измененными вывесками -

побеги все той же КПСС) старые и новые химеры о

социалистическом выборе и коммунистической перспективе,

отбрасывающие назад, в пропасть и в морок тоталитаризма, к

безвозвратной погибели страны?

Этот же вопрос задал поэт Александр Иванов, анализируя

телесериал Би-Би-Си "Вторая русская революция": "... фильм с

потрясающей силой высветил беспощадную истину -

коммунистическое движение явление суть не политическое, а

чисто уголовное. Все наши коммунистические лидеры, начиная с

первого, никакие не государственные и не политические

деятели, а "воры в законе", паханы гигантских банд. При этом

они втянули в свою преступную орбиту и запачкали миллионы

обманутых и, в общем-то, ни в чем не виноватых людей. Так

неужели не будет "Второго русского Нюрнберга"?"

Вместо этого - кроючкотворная, слюнявая комедия, фарс,

устроенный Конституционным судом Российской Федерации в

ответ на наглые домогательства коммунистов о своей

легитимизации, полной реабилитации и отмене известных (на

поверку - лицемерных) указов президента, танцевавшего с ними

церемонный гавот. Абсурдность столь

беззубого, мягкотелого и беспринципного судебного

разбирательства давно уличенного суперпреступного явления

похожа на то, как если бы главные нацистские преступники на

Нюрнбергском процессе, начисто отвергнув все предъявляемые

им обвинения, перешли в атаку и устроили контрсудилище над самими

судьями международного трибунала...

Чудовищные катаклизмы, к которым приведет страну физический

и психологический геноцид, творившийся большевиками над

собственным народом, предсказывал еще в феврале 1922 года

академик В. И. Вернадский на заседании совета Радиевого

института: "... мы живем во время, которое никогда не

переживалось каким-нибудь образованным обществом... голод со

всеми ужасами, вплоть до людоедства включительно, охватил

миллионы людей. Официальные сведения говорят о 30 и больше

мильонах, может быть, больше 50. Такого несчастья не

испытывало человечество. От его последствий, может быть, не

сможет подняться наш народ. Может быть, мы переживаем его

гибель на много поколений, присутствуем при его схождении с

мировой арены как великого целого".

Ученый прозорливо уловил суть, тенденцию сатанинского

действа, что задумали и бестрепетно вершили коммунисты с

несчастнейшей, опростоволосившейся страной. Трагические его

предчувствия - это прорицание мудреца, однако даже

Вернадскому в ту страшную пору и присниться не могло, что

впереди - еще несколько подобных чудовищных "сеансов"

организованного ВКП(б) массового голода - для "экономии

ресурсов", что вкупе с террором насильственной

коллективизации приведет к слому станового хребта нации,

заключавшемуся в уничтожении 15-20 миллионов

хозяйственно-талантливых, крепких и справных крестьян, что

грядет "стирание в лагерную пыль" еще десятков миллионов

лучших людей, так называемой "гнилой интеллигенции",

определяющих качество ума, уровень самосознания нации, ее

генетического и психологического здоровья. Он и сам

(умнейший человек!) впоследствии стал публично рассуждать

как истинно советский, правоверный "товарищ" ( к этому были

принуждены, этот менталитет приняли замученный Системой

академик Н. Вавилов, другие погубленные или оставшиеся в

живых ученые), ибо весь фон, вся атмосфера тогдашнего

общественного сознания, общественной жизни "Страны Советов"

ежедневно и ежечасно формировались и поддерживались в

"надлежащей идейной чистоте" большевистскими

инквизиторами-перековщиками "человеческого сырья" в

закомплексованную однобокую разновидность социальных

наркоманов. Этой "почетной и ответственной работой" по

оболваниванию людей с восторгом и упоением занимались

пребывавшие в постоянном идеологическом остервенении и раже

вожди, задастые партийцы, услужливые литераторы, журналисты,

переродившиеся или запуганные и запутавшиеся вконец артисты,

музыканты, художники, принявшие навязанную квазиреальность как

норму, достойную воспевания - в обмен на фантастические

гонорары, почет и блага.

Образ мышления, мировосприятия у всех "советских" лепился на

одну колодку - обезличенно-единодушный и верноподданический,

революционно-неприхотливый, единственно угодный верхушке

ВКП(б). Сторонники здравого смысла, общечеловеческих

ценностей, живущие в свободном мире, отгороженном "железным

занавесом", воспринимались абсолютным большинством

одураченной нации как злейшие враги социализма или пропащие

обыватели, достойные жалости и презрения филистеры, коих

сметет всемирная пролетарская революция.

Промывание, трансформация и лепка мозгов "нового человека" к

40-м годом увенчались почти повсеместным и полным успехом

марксистских "селекционеров". Это был до сих пор не нашедший

еще достойной правовой оценки (даже после Нюрнберга-1)

кровавейший триумф планомерного, задуманного и начатого еще

"вождем мирового пролетариата" уничтожения духовной,

национальной, культурной и нравственно-психологической

основы и мощи ненавистной ему "старой России" - с целью

вначале усреднить, а потом и "опустить" (почти что в

тюремно-уголовном смысле) до возможно низкого уровня уклад

жизни, сознание "народных масс", дабы правящая

семинаристски-полуграмотная, начетнически-узколобая (кстати,

и кичившаяся этим) верхушка партии смогла, даже со своим

ущербным, полупещерно-сумеречным "интеллектом", возвышаться над

оболваненной ею толпой трудящихся и чтоб никто из смертных не

смог уличить ее в этом непроходимом и непробиваемом

скудоумии.

"ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЫРЬЕ ОБРАБАТЫВАЕТСЯ ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ДЕРЕВО"

Разрушение наших душ за три четверти

столетия - вот что самое страшное.

А. И. Солженицын "Как нам обустроить Россию?"

Не классиков марксизма-ленинизма, а прожектера Шигалева

(персонаж романа "Бесы" Ф. М. Достоевского) должны почитать

и благодарить коммунисты за его зловеще - пророческую

нечаевскую программу разрушения России, каковой они прилежно

руководствовались после октябрьского переворота. "Срезав

радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя", они за

80 лет своего владычества добились-таки у девяти десятых

людей "потери личности и обращения их в стадо".

Много писано и говорено об этом, но перед каждым

неравнодушным россиянином снова и снова встает этот вечно

кровоточащий, рваным осколком застрявший в сердце вопрос:

"Как свершалось это преступнейшее в истории злодеяние,

Господи, эта дьяволиада психотрансформаций доверчиво-ишущих,

простодушных людей в массу безвольных, ограниченных бредовой

идеей рабов, слепо преданных партии авантюристов-демагогов

с ее гангстерскими методами в достижении целей? Партии,

супергуманной в лозунгах и программах, людоедской и

суперзлодейской - в делах своих?"

"Весь мир насилья мы разрушим до основания", - носились они,

вопя по всему свету, со своим гимном и лишь для того, чтобы

утвердить свое, невиданное на земле насилие. Но чтобы народ

воспринимал их душегубство за "правое" дело, что-то надо

было необычное совершить с этим самым народом, вышибить из

него дух или перевернуть с ног на голову все его веками

выработанные моральные, нравственные устои. И они "на полную

катушку" использовали оба эти пути, дешевле мух и муравьев

ценя простых людей, счастьем и благом которых они клялись,

свершая свои самые черные злодеяния, ввергая свободный мир в

оцепенение и ужас от запредельного, немыслимого абсурда.

Итак, в России, ставшей первой и главной их жертвой,

большевики прежде всего расправились со своим основным

соперником в борьбе за души людские - православной церковью,

в хранительном и врачующем лоне коей тысячелетие покоилась и

лелеялась Создателем безмятежно-незлобивая,

неприхотливо-леностная, добросердная, набожная, доверчивая и

кроткая русская душа. Затем, одновременно с массовым и

повсеместным геноцидом лучших, даровитейших россиян, они

принялись за кардинальную перестройку, трансформацию

"мозговой начинки", сознания, уникального крестьянского,

народного менталитета оставшихся в живых - для выведения

породы "первобытно невинных", овцепослушных властям

"трудящихся масс".

Образцом для их селекции "нового человека" стали

деклассированные, аморальные, трусливо-продажные люмпены,

городские и сельские, сошедшие с круга низы, послужившие

опорной и ударной силой революции. Социальный портрет, образ

жизни и жалкую судьбу их кратко очертил все тот же Шигалев:

пьянство, сплетни, донос одного на другого, все рабы в

равенстве... Полное послушание, полная безличность, резня

раз в 13 лет - от скуки... Понижается уровень образования,

наук, талантов. Высшие способности изгоняют или казнят...

Путем перевоспитания целых поколений достигнуть рядом

перерождений первобытного рая...

Не человек им вовсе был потребен, а его болванка, некая

"заготовка", как то полено для Буратино у папы Карло, из

которого можно вытесывать, выстругивать и вырезывать все,

что ни заблагорассудилось бы политическим

"плотникам"-мясникам.

Культурная элита нации, цвет интеллигенции, вместе с

дворянством, промышленниками, крепким крестьянством,

мастеровыми, ремесленниками, словом - все, знающие себе

цену, неспособные растоптать в себе человека, превратиться в

тварь дрожащую, скатиться на дно, были обречены. Одни - на

высылку за рубеж (как пассажиры тех печальных "кораблей

философов" в 22-м году), другие - на скорую расправу,

расстрелы (как жертвы бесконечных процессов над "врагами

народа", ночных налетов "черных воронов", ревтрибуналов,

"троек" и т. п.), третьи - на "растирание в лагерную пыль",

как те неисчислимые узники, страдальцы и великомученики

бессчетных гулагов, словно сыпь-тело больного, покрывших

страну.

Оставленные в живых, цепеневшие в смертном страхе,

растерянные, аморфные, терпевшие и сносившие любые

издевательства во имя выживания, с помощью дьявольского

обмана и надувательства, повседневной, навязчивой,

крикливо-тупой пропаганды с годами превращались в ту

насильственно селекционированную разновидность гомо

сапиенса, которую нынче можно определять по-разному:

гомосоветикусы, совки, зомби коммунизма, ампиловцы,

красно-коричневые, жертвы социальных экспериментов или просто

страстотерпцы XX века. Их опустошенная до потери памяти,

взворванная и перепаханная державным хамством, всеобщей

ложью, глумлениями над чувствами человечности психика,

обреченная на серые будни и постоянное отравление

революционно-политической трескотней, с обливанием грязью и

осмеиванием всего несоветского, зорко просвечивалась и

"лепилась" полуграмотными комиссарами-садистами,

упитанно-наглыми уполномоченными райкомов и исполкомов,

оболванивающими комячейками и комбедами, топорной

"продукцией" агитпропа. Неподдающиеся, "умники" бесследно

исчезали в застенках ОГПУ-НКВД-КГБ.

Уцелевшая, неуничтожаемая русская душа, умалявшаяся от всего

этого большевистского ада до размеров птенца, мышки,

всполошно пряталась, исчезала где-то в области пяток или

путалась среди лохмотьев, оставшихся от былой великорусской

чести, гордости, достоинства. Для чего все это вспоминать,

для чего напоминать, "повторять зады", спросят иные? Да для

того самого, чтобы отталкиваться, чтоб отторгаться нам всеми

силами, нынче и в будущем, от жалкого ничтожества и

бесчестья, в которое нас загнали когда-то и пытаются держать

там доныне. Чтоб искать и находить тропы и пути возврата к

славному прошлому нашему, дабы, наконец, обрести его

всенепременно - во имя сохранения русскости, национальной,

неповторимой, без которой наш народ растворится среди

пришлых племен и исчезнет с лица земли.

И тут в памяти всплывает (путаясь и перемежаясь с

паноптикумом физиономий и примитивной демагогией, оскомной

софистикой нынешних радетелей народа - зюгановцев,

черномырдинцев, жириновцев, рыжковцев, лапшинцев и прочая, и

прочая), еще одна ключевая фигура из романа "Бесы" - Петр

Верховенский с его знаменитой фразой-исповедью: "Я не

социалист, я мошенник. Мои дела - ради помыкания массами".

Вот она, истинная цена и подоплека всех этих надувателей,

политиканов - витий, докучливых "борцов за благо народное"!

Содержавшиеся в страхе и черном теле, каждую подачку и

тираду властей воспринимавшие со вздохами умиления и

приливами верноподданических чувств, наши социальные

подопытные бедолаги готовы были в огонь и в воду, и грудью

на пулеметы - в порыве нерассуждающей, безоглядной

преданности завиральным идеям партии, на корню погубившей их

подлинные судьбы, верности ее вождям, черствым и угрюмым

нелюдимам-недоумкам, мошенникам втайне, избравшим в качестве

непыльной, сытной, почетнейшей, с безграничной властью,

работы это самое "помыкание массами".

al_34

Нет на свете существа более сиротливого, неприкаянного и

беспомощного перед жизнью и бескрайней Вселенной, чем

человек без искры Божьей, какой бы бравадой, каким бы

ученейшим антропоцентризмом он ни прикрывался. И ему,

революционному бессребреннику и полунищему в быту,

помешавшемуся на пустопорожней идее всеобщего

правдоискательства, большевистские гуртовщики-душегубы

преподнесли соответствующее суррогатное двуликое божество в

виде " родного Ильича" с его "светозарной" партией и учения

о коммунизме, "светлом будущем человечества". Сей

лжебогоносный дуэт и принялось восхвалять, ухищренно,

выспренне и на все лады, продажное, лукавое и раболепное

искусство социалистического реализма. Продукция его служак,

пышно нареченных "инженерами человеческих душ", как раз и

предназначалась для "перепашки, начинки и формовки мозгов",

для вколачивания в умы и сердца поверженной,

лоботомированной, через кровавые фильтры и лабиринты

пропущенной человеческой массы, неудержимо мутировавшей,

психологически и физически, в невиданное на земле племя

навеки зашоренных рабов ложной, утопической, тупиковой идеи.

Для этих же целей использовалось богатейшее своими

нравственно-эстетическими корнями и высотами дореволюционное

искусство - после его основательного перелопачивания,

усекновений и густопсово тенденциозных пролеткультовских

трактовок, с бесстыдным зачислением в "предтечи большевизма" не

только революционных демократов, но и Пушкина, Гоголя,

Некрасова, Салтыкова-Щедрина, любимейших народом писателей,

в чьих произведениях он находил спасительную, "выпрямляющую"

духовную силу для сохранения в себе светлых человеческих,

христианских качеств и чувств среди вакханалии тоталитарного

лоботомирования людей. Великое культурное наследие

насильственно версталось и сопрягалось с чуждыми,

прямолинейно-убийственными догмами и фантазийными химерами

марксизма-ленинизма - с целью облагораживания и

превознесения последнего. И эти подмены, эти подтасовки

вполне удались политическим шулерам и мистификаторам.

Население СССР считало учение Маркса-Ленина органическим

порождением и продолжением лучших идей, традиций и

устремлений русской и мировой истории, философии, культуры, искусства,

литературы.

Максимально вытравляя у россиян многорадужье национальной,

христианской, человеческой сути и зачастую низводя их до

уровня жалких наркоманов-заложников лжеидеи, приземленно

мыслящих, трепещущих перед властями простаков-соцдебилов

типа Эллочки-людоедки, Пьера Присыпкина, Шарикова и

Швондера, жертв разрушенного смысла бытия из рассказов

Зощенко, коммунисты подготовили достаточное количество

нужных им "заготовок", из которых, как бабочки из куколок,

появились и заселили шестую часть планеты пресловутые

"совки".

Процесс формирования менталитета, взглядов и убеждений

граждан Страны Советов сравним со становлением

мировоззрения, отношения к искаженной окружающей реальности

пожизненных заключенных гигантской (размером в два

материка), строго изолированной колонии - тюрьмы,

управляемой кланом заговорщиков-злодеев во главе с

начальником-тираном, задавшихся супердьявольской целью:

вывести породу преданных им в доску, нерассуждающих

биороботов-зомби, социальных мутантов, способных завоевать

весь мир по сигналу своих жестоких повелителей. Причем

насельники этого невиданного лагеря-узилища, с рождения

лишенные возможности увидеть Божий мир за пределами мощных и

высоких, до небес, стен и тем самым сравнить свое

существование с бытием свободных людей, постепенно

проникались в полном своем неведении несокрушимо стойким

убеждением в исключительности и высшей ценности своего

советско-социалистического состоянья (объективно-крайне

ущербного и эфемерного), не признавая или ставя ни во что

иной, отличный от их (реально воплощенного ада) образ жизни.

Учителя-надзиратели этой уникальной тюрьмы-каторги

пользовались исключительным правом и возможностью лепить и

формовать ум, сознание подопечных исключительно по своим

канонам и меркам, вытекающим из программ и установок

запредельно-жестокой, презрительно-равнодушной к людям

правящей группировки, представлявшей партийную элиту этого

суперэксплуататорского, закамуфлированного под

супергуманное, перемалывавшего человеческие судьбы

зазеркального поселения.

Встретившие революцию в зрелом возрасте просеивались через

сито классовой борьбы, сплошь и рядом становились жертвами

геноцида или, уцелев, замыкались в страхе, шокированные

свершившимся наяву пришествием на российскую землю

торжествующего Антихриста. Воспитание советского "молодняка"

(бытовавшее в 20-30-е годы словцо), сознание коего не было

затронуто реалиями буржуазного общества, получавшего крайне

искаженные и строго дозированные сведения о прошлом России,

попало в полное распоряжение большевистских менторов,

сеявших свое, по большей части "неразумное, недоброе и

невечное". Корни и побеги тех сорных и вредных растений,

крайне живучих и трудно выпалываемых, мы не можем

выкорчевать из своей психики и сознания по сей день,

пребывая в положении белых ворон в распахнувшемся перед нами

мире свободных наций.

Тем более что эта вредоносная их работа основывалась на

удивительно сподручном для всеобщего, генерализированного

оболванивания масс "всесильном и всепобеждающем", весь мир

замыкающем на себя марксистско-ленинском учении, при

безграничном и разнузданном культе их вождей и каждодневно,

методично раздуваемой агрессивной пропаганде классовой

борьбы. Пушкинская "пагуба односторонности" была доведена

этими "гуртовщиками" до ужасающей, находящейся далеко за

пределами восприятия нормальной человеческой психологии

"результативности", в чем доныне убеждается каждый, над кем

почти неодолимо тяготеют, сковывая и обессиливая нас,

слагаемые совкового "комплекса неполноценности":

свинцово-тягостное, за три поколения в гены загнанное

безволие, сторожко-интуитивный страх, помноженный на сонное

равнодушие обреченных, плебейски-рабский конформизм и

оцепенелость перед властями - при полной, прямо-таки

социнфантильной неспособности (или тупом, всенаплевательском

нежелании?) разобраться толком в той давно крапленой

номенклатурной колоде карт, в избирательных списках

кандидатов, почти сплошь выходцев все из тех же рядов

лощено-болтливых оборотней с парткомсомольским прошлым,

прожженных ловцов выгод и сладкой (сейчас уже - а ля буржуа)

жизни. Всякий раз мы в итоге оказываемся одурачены ими и

по-прежнему остаемся на бобах, какими бы ни были эти

"сладкоежки по призванию" тупыми, бездарными и морально

прогнившими потребителями высоких окладов и взяток в

безмерно переполненных ими властных структурах.

Синдром недавних еще зэков вышеназванной колонии (или, шире,

"лагеря социализма") до сих пор властвует довлеет над каждым из нас,

позволяя и нынешним правителям, банкротам везде и во всем,

кроме собственной наживы, без особого труда манипулировать

нами, их давними скрытно-строптивыми, а на деле

бессильно-послушными марионетками, продлевая до

бесконечности господство наследников и выкормышей

сатанинской силы на Руси.

Тех, кому выпало весьма проблематичное счастье родиться в

СССР, получавших воспитание и кругозор запуганных

колхозников или битых детдомовцев, за судьбы коих никто не

мог бы поручиться, ждало трудное постижение окружавшей их

суровой, в зыбких серо-черных тонах действительности,

сотрясаемой малопонятной революционной лихорадкой

взаимопожирания, когда жизнь человеческая не стоила и

патрона. Так что же в тех госгулаговских условиях

постоянного и всеобщего страха утешало и согревало их

сиротливо-отчаянные, искаженные бесцеремонным шельмованием и

бесчеловечием души, лишенные реальной возможности обратиться

под покровительство Бога, а через него - воспринять

многокрасочность и величие мира, неподвластного непотребным

деяниям безбожников?

Каков же был миропорядок, каковы были основы жизненной

философии, ориентиров и оценок гомосоветикуса, если вся эта

десятилетиями отлаженная система опор катастрофически

рухнула в считанные годы (конец 80-х - начало 90-х годов)?

Вся история человечества до 1917 года, вдалбливалась ему с

детства, была не в счет, являлась неким жалким черновиком,

тьмой египетской, просвечиваемой лишь искрами и факелами

съездов РСДРП, где накапливали силы вожди будущей революции.

И только с выстрелом "Авроры" и штурмом Зимнего дворца

началась "эра коммунизма" с надуманно-недостижимым, как

оказалось, финалом вроде той "страны света и счастья", что

открылась перед Буратино и его друзьями за дверью под

захламленной лестницей.

Цвет рода людского в молодых умах составляли навязанные с

детсада вымышленные литературные и канонизированные герои

гражданской войны, коллективизации, индустриализации,

кристально чистые и честные красногвардейцы, чекисты,

продотрядовцы. Воображение юности, лишенной иного выбора,

завораживали и покоряли все эти "комиссары в пыльных

шлемах", тихо умиравшие в степи юные борцы за мифическое

"рабочее дело", за землю для крестьян в далекой Гренаде...

Вслед за "лихими эскадронами" буденновцев и партизан (в

книгах, песнях, фильмах фактически воспевалось

романтизированное убийство ради убийства, с расплывчатыми

физиономиями падавших под сабельными ударами неведомых

врагов) всплывали подчищенные, отретушированные образы

Павки Корчагина с угрюмым вожаком его Жухраем, юного

стукача-отцеубийцы Павлика Морозова, бесшабашного "братишки"

Семена Давыдова с придурковатым Макаром Нагульновым,

идеализированные персонажи фильмов о пролетарском плейбое

Максиме и "новом Суворове" - Чапаеве (на просмотры их водили

народ колоннами, считай - насильно). Заказные книги,

кинокартины, песни, одобренные самим "отцом народов",

довершали необратное искажение и обкрадывание подневольных,

оболваненных душ обреченного поколения, которому, в

большинстве своем, предстояло сложить головы на полях

близившейся Великой Отечественной войны.

Весь прочий мир, кроме "благословенной" Страны Советов,

оказывается, пребывал во тьме кромешной, задыхаясь в

смертельных оковах "гниющего империализма", и с надеждой

уповал на мировую революцию (питаемую российским золотом и

подрывной возней большевистских спецслужб).

Величайшая дебилизирующая профанация заложников

человекоистребляющей Системы вершилась при тщательном

засекречивании невиданного в истории душегубства,

уничтожения умнейших, даровитейших людей с Божьей искрой,

которые несли в себе невиданный взлет и славу той,

несбывшейся, ставшей отвлеченно-виртуальным понятием России,

могильщики которой провозгласили себя ее спасителями и через

наследников своих продолжают позорить и губить ее - на

пороге третьего тысячелетия.

Загадочно-многообещающий, так и непроясненный до конца смысл

и подтекст того довоенного, странно привлекательного и

одновременно инфернально-трагического времени, когда судьбы

беззащитно-открытых, простецки мысливших и живших людей,

пребывавших в плену ожидания чуда социализма во главе с его

верховным магом Сталиным, уподоблялись эфемерному

существованию - мельтешению мотыльков возле костра,

одновременно придавая тем, в сущности, заученно-примитивным

сюжетам, коллизиям и героям, в них занятым, некий флер и

колорит, чем-то роднящий их с полотнами Рембрандта и старых

голландцев, - эти смысл, подтексты, с безответными мольбами и

стенаниями в пространство, еще долго будут привлекать

внимание исследователей.

Дети и внуки первого послереволюционного поколения

(пропущенного через жернова самой костоломной, пещерной

стадии советизации, репрессий и геноцида 20-30-х годов,

затем довыбитые в ходе опустошительной войны) стали вполне

ручными, лояльными режиму "трудящимися массами", и выглядели

уже как бы на одно лицо, лишившись основных национальных черт и

различий, и потому официально получили определение

"советский народ". Речь идет о нас с вами, о тех, кто

встречает третье тысячелетие все в той же сумеречной,

мятущейся в хаосе бездарно-преступного управления и

разбойно-псевдорыночного беспредела, в страдающей,

разоренной, без конца обворовываемой России, ставшей

средоточием мировой боли и нестабильности.

Чем жили, чем питались наши вечно неустроенные,

сиротливо-доверчивые псевдодуши в последние перед развалом

режима десятилетия? О, насчет пищи духовной идеологические

отцы и их всемогущий агитпроп в те годы заботились отменно,

на высшем уровне, не скупясь на расходы, премии и награды!

Отточенные до кинжального блеска, в нас с младенческих лет,

как лезвия в масло, вонзались все те навостренные до

умопомрачающего правдоподобия идеологическая ложь, ее

романтизированная выспренность, вся та

завирально-многословная марксистская софистика и

бодрячески-крокодиловое лицемерие, которые, к примеру, с

новой силой выплеснулись, блеснув своей аспидно-змеиной

чешуей, в ходе уже официально отмечавшегося 80-летия ВЛКСМ, и

этим вечно отравным и действенно-усыпляющим арсеналом с

трогательно-бодряческой умильностью похвалялись вынырнувшие

отовсюду, как ведьмы на шабаш, бесчисленные комсомольские

функционеры, освобожденные аппаратчики-комитетчики, ныне все

в основном солидные, причастные к бизнесу, богатству и

власти пройдохи. Они громогласно и на все лады воспевали те

благостно-лучезарные, фанфарно-помпезные времена, когда им

сказочно жилось на обустроенных партией "островках

коммунизма", и как сама лихо оболваниваемая ими молодость

страны безвольно поддавалась и с энтузиазмом помогала им

легко управлять собою, отменно одураченной их

пустышно-пропагандистским сильнодействующим наркотиком,

который и ныне встряхивал молчаливых старичков в залах, с

тихой усладой внимавших своим неуемным упитанным

"горланам-главарям" и забывавших в те минуты об унизительном

своем полуголодном балансировании на грани выживания.

Крикливыми вехами в бесконечном идейно-подхлестывающем

"взбодряже" их наивно-жертвенной молодости вспоминались

газетно-песенно-киношные панегирики "массовому трудовому

героизму" гробивших свое здоровье целинников, бамовцев,

поднебесные дифирамбы Юрию Гагарину со товарищи... Последние

десятилетия режима немыслимы были бы без

ударно-пронзительных суперпропагандистских сериалов

"Адъютант его превосходительства" и "Семнадцать мгновений

весны", с блистающими разящей наповал идейно-нравственной чистотой

образами разведчиков, чекистов и гебистов, созданных В.

Тихоновым и Ю. Соломиным (попутно демонстрировавших свои

недюжинные способности манекенщиков-презентаторов вражеских

мундиров, без коих они, как павлины без перьев, враз серели

и меркли, безнадежно теряя всю свою художественную

импозантность и щегольство).

И как же всякий раз, в ходе бесконечных прогонов этих

сериалов по ТВ, трепетали они преданными сердцами, любуясь

выправкой, смелостью, выдержкой любимых героев, подспудно,

интуитивно перенося это свое восхищение на ...общественный

строй, на саму партию, порождающих таких "рыцарей без страха и

упрека". В эти мгновения завороженного экстаза,

эмоциональной эйфории и происходил тот бесценный,

таинственный, высоко ценимый идеологами, манипулирующими

сознанием масс, процесс пожизненного идейно-психологического

гипноза, двойного-тройного зомбирования советского человека,

который доныне остается, в большинстве - и немалом, предан

им, но безжалостно брошен на произвол судьбы и

ампиловских крикливых сборищ.

al_35

В этом же ряду безграничного превознесения и освящения

обманно-предательского, бесчеловечного строя, выработки и

привития массам коммуно-советского, искусственно и в высшей

степени искусно скомпонованного менталитета "совка",

пожизненно отравного склада его ума, более опасного, чем

убойная доза героина, находится и незабвенное "Белое

солнце пустыни" с невозмутимо-бравым, поданным в

сказово-лубочном стиле, и тоже высоконравственным, каким-то

даже бесполым, одним духом революционным питающимся

красноармейцем Суховым. Чудовищно высока и опасна своим

подавляющим воздействием на психику, эмоционально-оценочную

и поведенческую сферу человеческого бытия роль высокого

искусства, и недаром фильм этот критики нарекли

"советско-коммунистическим вестерном на все времена".

Перечень этих суперпропагандистских перлов, душеформирующих

достижений совкино стал бы зияюще неполным без

похмельно-тягучей череды фильмов с участием

дурашливо-назойливой троицы лжеалкоголиков

Никулина-Вицына-Моргунова, истинных героев брежневского

"застольно-запойного времени", страшнее и назойливее

американской рекламы воздействовавших на миллионы одураченных

работяг, халтурщиков, имитаторов и прохиндеев, на всех

неравнодушных к ежедневному винному кайфу, с беззаботным

отключением от обрыдлых забот полусонной действительности.

Канонизированная почти что троица совковых паяцев, избравшая

коньком своим сценки-пересмешки и беззаботное шутейство с

алкоголем и вокруг него, вовлекала в пропойство, ломаясь и

балагуря, играючи совращала народ - в обмен на дикую свою

популярность, награды и хвалебные рецензии, а их

кривляющиеся физиономии стали своего рода символом тех

благостно-задымленных, на потеху похмельной утробе отданных лет.

Апогеем обманно-надувательской миссии коммунистического

агитпропа стала трилогия воспоминаний "выдающегося совписа"

Леонида Брежнева...

С огромным запозданием прорвались к нам сквозь глухие

заслоны и рогатки партцензуры и КГБ великие, предельно

отрезвляющие от пожизненно-убийственного дурмана

зомбирующего агитпропа, с треском рушившие последние

эфемерные аргументы коммунистических надувал-лицемеров

прозрения и разоблачения "Архипелага ГУЛАГ" А. Солженицына;

свежий воздух несли произведения А. Ахматовой, Б.

Пастернака, других запрещенных писателей.

Таков беглый перечень тех "магистральных столбов", когда-то

ярко раскрашенных идеалов и опор, оказавшихся на поверку

гнилыми костылями, рассыпавшимися почти в одночасье, когда

идеологические шаманы, спешно оставив свое

душепогубительское сатанинское ремесло, ринулись в ряды

истовых демократов, попутно - и обогащаться

за счет грабежа общенародного достояния. И сейчас, на

расстоянии лет, все эти художественно-пропагандистские

фантомы, лоботомировавшие и отравлявшие людей, напоминают

пышно размалеванные пресловутые "потемкинские деревни",

рекламные приманки, рассчитанные на простаков-правдолюбцев,

за огромными щитами и муляжами коих скрывались сонмища

негодяев, дорвавшихся до власти над простодушным, доверчивым

народом, воспользовавшихся этими обезоруживающими его

христианскими чертами для установления невиданной в истории

суперрабовладельческой Империи Зла (конца и краха которой,

пожалуй, не предвидится в ближайшие десятилетия, если народ

не сбросит с себя оцепенение, не обретет порядком утерянную

им национальную гордость и не обратится со всеобщей молитвой

к Богу).

В заключение своего людоедского (с использованием черного

колдовства вперемешку с полусказочными грезами) 75-летнего

господства большевистские перевертыши с размаху швырнули

Россию в дичайшую "капитализацию всей страны", понятую ими

на свой (обдирательски-шкурнический) лад и глубоко чуждый

нам (суперспесивный, обкомовский, равнодушно-безразличный к

людским бедам) копыл. Итак, начав с экспроприации богатств

финансовой, промышленной и сельской буржуазии, "верные

ленинцы" и их прихвостни завершили свою позорную,

преступнейшую на все времена миссию в России...

экспроприацией общенародного, национального достояния,

созданного трудом советских людей за десятилетия почти

бесплатной траты сил, дико-грабительским его присвоением, со

спринтерской скоростью трансформировавшись в гнуснейшую

(куда там героям Диккенса!) разновидность капиталистов

(обездоливших без разбора и колебаний простой, незащищенный,

ограбленный ими народ), то есть в представителей того самого

эксплуататорского класса, против которого они крикливо и

показно выступали и боролись, болваня, шельмуя и губя

россиян бессчетно три четверти века. Эволюция, достойная

хищников самой адской разновидности!

Закрылись идеологические ведомства вместе с распущенными

парткомитетами, ушли в тень секретари, заведующие отделами с

многочисленными штатами тех, перед кем трепетало и тянулось

во фрунт высокоэффективно функционировавшее искусство

соцреализма, деятели коего погрузились в желчную ностальгию

по благословенно-сытным временам...

Ваятели и "пахари" мозговых извилин, сознания и

миропонимания советских людей, вся эта привилегированная

армия деятелей партийно-ангажированного искусства,

десятилетиями пребывая в трансе безграничного услужения

"заказчикам музыки", нимало не задумывалась о том, что и

само их когда-то декретированное, ханжеское, выспренне -

ходульное искусство и конструируемые его средствами,

погруженные в восторженно-пустопорожнюю эйфорию псевдодуши

людские будут недолговечны, как и сам источник их опьянения

и экстаза, с ожидаемыми в финале такими закономерными

итогами, как массовые прозрения и разочарования в фальшивых

ценностях, в смысле самой жизни-нудьги среди

запрограммированной и направляемой свыше дебилизирующей

бестолковщины, с наступлением безысходной, трагической

опустошенности привычного с детства миропорядка, а с ними и

краха обманутых, пущенных под откос человеческих судеб, что мы

и наблюдаем в 90-х годах повсеместно.

По сути, и само это сервильное искусство, и сама дутая,

ложная в своей основе социалистическая "весна человечества",

подсвеченная его рекламно-радужными, театральными софитами,

рядившаяся в его павлиньи перья, на деле паразитировали,

по-вампирски подпитывались творческим огнем и соками

поэтических душ, вдохновением и талантом даровитых

писателей, музыкантов, художников. Без них, "революцией

мобилизованных и призванных", истовых "агитаторов,

горланов-главарей", становившихся "на горло собственной

песне" во имя целенаправленного восторженного возвеличивания

и превознесения до небес кроваво-бесчеловечного эксперимента

большевиков, социализм предстал бы в ужасающе серых, с

ржавыми подтеками, тонах, а сами его строители,

предоставленные кнуту надсмотрщиков и леденящим ветрам

неподкрашенной, "раздетой" действительности, почувствовали

бы себя живыми мертвецами или рабами-галерниками корабля с

буйнопомешанным капитаном и командой из палачей-садистов. У

таких "стахановцев" и руки не поднялись бы на созидание,

суматошное возведение магниток, днепрогэсов, турксибов и

прочих нашумевших строек. Такую страну полуживых теней

гитлеровцы покорили бы в два счета.

Вот и выходит, что вся зазывная привлекательность, весь шарм

и мнимая крепость социализма, раздувавшиеся мыльными

пузырями перед всем миром, была не что иное, как очарование,

волшебство и приворот художественных, эстетических,

поэтических и публицистических привнесений, образных находок

и просто безбрежного вымысла самих деятелей искусств,

наперегонки устремлявшихся облачить омерзительнейшего голого

короля-кащея в роскошные парадные одеяния. Словом, все

ярчайшие краски, все растрезвоненные герои и события эпохи

строительства социализма и коммунизма - это, по крайней

мере, на две трети плоды талантливых импровизаций и

воображения творческих, художественных натур, мастеров

соцреализма, приписываемые затем самому строю с его гнилой

сердцевиной, самому провальному "реальному социализму".

Сорваны крикливые одеяния, слетела показная мишура - и

человечество с гадливостью отпрянуло и отвернулось от

безжизненного костлявого монстра, коему не пошли "впрок"

десятки миллионов замученных им жертв, составлявших цвет,

силу и славу былой России.

И все же какова цена высокоталантливому произведению

искусства, какова цена самому его автору, посвятившему свое

дарование служению неправедному делу, преступному строю? Тем

более если при его создании он не фальшивил, не подличал,

воспринимая все увиденное и изображенное им за чистую

монету? Или поставим вопрос ребром: какова, к примеру, вина

В. Маяковского в том, что его выдающиеся, гениальные

произведения о революции, пролетариате, его вожде и

строительстве социализма, получившие высшую оценку инфернала

Сталина, не только мобилизовывали массы, но и околдовывали,

очаровывали их, превращая людей в пожизненных идейных рабов

тоталитарного строя? Выходит, прокукарекал стихотворец,

потом прозрел, разочаровался, сошел со сцены, а его творения

по-прежнему работали - эффективнее всех агитпроповцев,

вместе взятых, морально, духовно, идейно закабаляя целые

поколения трудящихся, поднимая их зачастую на

членовредительское самопожертвование в ходе строительства

социализма.

Если простую газету фашистский идеолог Геббельс считал

эффективнее нескольких дивизий по воздействию на противника,

то что же говорить о художниках-трубадурах Советской власти

такого масштаба, как М. Горький, В. Маяковский, М. Шолохов,

А. Толстой, которые вкупе с писателями, поэтами меньшего

ранга отменно и основательно формировали взгляды, вкусы,

мировоззрение, менталитет советских людей, ставших

преданными подданными и вечными заложниками мракобесного,

зомбирующего их строя.

Известная формула А. С. Пушкина: "не продается вдохновенье,

но можно рукопись продать" в приложении к советскому

искусству требует небольшого уточнения: именно вдохновение

стимулировалось и покупалось властями с помощью баснословных

гонораров, которые и не снились тогдашним западным

художникам, а синдром глухаря на токовище, импровизатора из

"Египетских ночей" Пушкина господствовал и управлял

творческим процессом "инженеров человеческих душ", не

думавших о судьбах тех, кого они "приручали" своим

цветисто-образным шаманством, словесным колдовством.

По сей день не удосужатся, к примеру, задуматься об этом

эффекте "духовного зомбирования" людей советские

композиторы, их пожизненный вожак Т. Хренников, свое

85-летие ознаменовавший такими признаниями по радио: "Меня

сам Сталин назначил на этот пост (председателя Союза

композиторов)! Мы имели бюджет 20 миллионов, свое

издательство, дома творчества, привилегии, достойные

гонорары. Нас ценили, мы творили настоящую музыку,

вдохновляли народ пафосом созидания..." Естественно, что на

таких "дрожжах" творческая мысль воспаряла в немыслимые

эмпиреи, а проникновенная музыка содействовала превращению

совка в послушное быдло, душа коего купалась в эйфории

обманного эрзац-счастья. В тандэме с литераторами

композиторы создавали безотказный, охмуряющий умы (как песни

той же А. Пахмутовой) конвейер по воспитанию восторженных

суперрабов "империи зла", не способных уже толком

воспринимать общечеловеческие ценности, мировую культуру,

чуждые их примитивному советскому менталитету.

Сатанинскую силу, что колуном врубилась с началом XX века в

сознание россиян и продолжает терзать доныне, кромсая,

изводя и вытравляя его подлинную, изначальную суть, с каким

услужающим рвением облагораживала, ретушируя ее инородность,

замазывая тщательно все отчаянно зиявшие пазы, выявлявшие

контуры чужеродного предмета, вся эта армия театральных,

литературных, музыкальных, художественных деятелей, за

сказочные подачки верой и правдой распинавшихся перед

властью. Она, эта армия, ежеминутно оболванивала,

выхолащивала, вытравляла или непоправимо искажала народное

сознание и тем дебилизировала нас навеки. И вот пришло оно,

тяжкое, страшное похмелье, нация вымирает под развалинами

коммунистического чудовища, но редко кто из этой "славной

плеяды" сладкопевцев способен на признание хотя бы малой

своей вины за весьма эффективное участие в создании

подавляющей мощи этого чудовища, в раскрашивании и наведении

празднично-победного глянца на леденящей харе монстра.

Так какими же словами, какими образами и сравнениями

охарактеризовать угодливое, стелющееся холуйство ведущих

советских литераторов, добровольно и подобострастно

становившихся "на горло собственной песне" и с величайшей

готовностью подключавшихся в качестве "надежных помощников

партии" к той изощренной, кроваво-мракобесной "перековке"

народа, о чем свидетельствует хотя бы пресловутая книга о

строительстве Беломорканала? "Лагерь как светоч прогресса" -

на полном серьезе обсасывалась ими сия дичайшая формула,

использовавшаяся наряду с одами, панегириками в честь

мясников ОГПУ-НКВД, "чертей драповых", как

умильно-застенчиво и трепетно-трусливо, угодливо называл

этих живодеров сам Максим Горький. В рабской, истирающей

зэков в пыль и тлен непосильной работе "мастера слова"

усматривали ..."одну из высших форм пламенного

созидательного труда". Вне советских лагерей зэки, по мнению

этих разнузданно проституировавших тогда своим

словотворчеством борзописцев, никогда бы не нашли своей

истинной дороги в жизни, потому как - вещал сам "буревестник

революции" - "человеческое сырье обрабатывается неизмеримо

труднее, чем дерево", отметая напрочь из литераторского

обихода "словесную мишуру гуманизма"...

Вторя вожаку этой подкупленной пишущей своры, зоркий людовед

и сатирик М. Зощенко, вдумчиво анализируя

убийственно-каторжный труд заключенных, велемудро изрек:

"Перековка - это не желание выслужиться и освободиться, а на

самом деле перестройка сознания и гордость строителя".

Вложившие неописуемо огромный, поистине вдохновенный (и

крайне ядовитый) свой вклад в эту могильно-гробовую

"перековку" и "перестройку сознания" низведенного ими до

уровня фабричного человекообразного сырья двуногого

существа, душеведы и словоплеты могли по праву гордиться

столь талантливым и успешным растиранием в пыль самой

русской души и носителей ее - россиян. Вслед за М. Горьким и

В. Маяковским свои тридцать сребреников моральных убийц,

наводчиков и предателей судьбы народной сполна заслужили

ангажированные ВКП(б) и выкладывавшиеся не за страх, а за

совесть в своих отравных творениях (лепивших и навязывавших

простодушным людям матрицы, модели кривых и полых душ,

однобоко-розовый, классово-ненавистнический взгляд на мир,

гольную оценку его через "революционный прицел") ведущие

писатели: А. Фадеев, А. Гайдар, А. Толстой, Н. Островский,

В. Катаев, В. Серафимович, Д. Бедный, Ф. Гладков, множество

других "помощников партии", приравнявших (в угодническом

запале) свои перья к штыку. А штык-то этот все разил да

добивал разверзтые, разбитые души россиян.

al_36

Никакая самая изощренная и талантливая коммунистическая

пропаганда, вместе с десятками томов классиков

марксизма-ленинизма, никогда не смогла бы сравниться по

эффективности трансформаций сознания народа с этой поистине

дьявольской услугой рьяной своры колдунов "социалистического

реализма", отучавших и отлучавших народ своими отравными

агитками от творений Шекспира, Сервантеса, Пушкина, Гоголя,

Толстого, Достоевского, Тургенева, Бунина, формировавших и

начинявших наши полувыскобленные от истинно человеческого

содержания и наполнения души социал-коммунистической

мякиной, изощренным до правдоподобия цветистым вымыслом - "в

духе революционной действительности"- с младенческих лет,

гася и выхолащивая волшебство народных колыбельных песен

наших матерей, наставлявших и воспитывавших нас, во имя

выживания, быть податливыми, послушными, слепо-восторженными

сторонниками, истинными камикадзе бесчеловечнейшей

бандитской Системы (погубившей всех нас - и тех, кто в

земле, и тех, кто уцелел, но не живет по-настоящему, а

мытарится полуголодным с разорванным, мечущимся, лихорадочно

ищущим новые опоры сознанием, безмерно "опущенным" в

советско-коммуняцком непрестанном надругательстве над ним).

Презрения и забвения (хотя и молчит на сей счет народ, часто

не понимающий корней своего глубинного совкового мутантства,

отрыва от русской основы) заслуживают эти опричники,

изощреннейшие словоблуды и бандиты пера, шаманы-отравители

миллионов одураченных ими гомосоветикусов, над коими

потешаются, глумятся ныне и самый последний, но сытый и

пригретый благотворителями негр в давно оплаканной совписами

"свободолюбивой Африке", и затурканный переворотами, но не

лишенный надежды гаитянец, и нищий мадагаскарец, принимающий

помощь от француза, и процветающий в лоне "гниющего

капитализма" сингапурец, и филлипинец, которому в голову не

придет горевать над тем, получит ли он вовремя законную свою

зарплату...

Анафемы вселенской достойны вы, посвятившие свой

художнический дар антинародной, иудиной службе, внесшие тем

самым наибольший, поистине решающий вклад (еще ждущий своей

морально-нравственной, истинной социальной, психологической

оценки) в ... дебилизацию-советизацию всей страны, сделавшие

из нормальных когда-то россиян-христиан примитивных,

запуганных и затурканных, узколобо мыслящих

насельников-узников страны, оказавшихся после вашей

массированной литературной лоботомии (гораздо худшей, нежели

простое отсекновение долей мозга хирургом) абсолютно

безвольными и бессильными, вроде кротких ягнят с голубыми

бантами на вытянутых под занесенным топором шеях, перед

правителями - суперубийцами, могильщиками сколоченного ими

гигантского ГУЛАГа под выспренне-спесивым, как маска

китайского злодея, именем СССР!

Сатанствующая клика вошедших в раж мясников под флагом

ВКП(б) звала к уничтожению остатков "умирающих классов" -

"быстро и без особых жертв", к искоренению "пережитков

капитализма в сознании людей", - и вы, "мастера пера",

пользуясь "своим запасом слов и образов", по-воровски

бесцеремонно вторгались в мозги, в сознание замордованных

людей, втаптывая в грязь все святыни, уклад, нравственные

устои народной, крестьянской жизни, замещая образующиеся там

после рьяной большевизации пустоты и провалы классовыми,

человеконенавистническими легендами и байками, изощренно

третируя и морально (тем самым заведомо подставляя под

секиру чекистов) убивая честных, порядочных, домовитых и

хозяйственных тружеников-крестьян, мастеровых, ремесленников,

гвоздями вколачивая в печенки-селезенки, в сами хромосомы и

гены наши панический страх перед двумя простыми и жизненно

наиважнейшими словами - "частная собственность".

И вам, с вашим изворотливо-изощренным умом, словно бы и

невдомек было, что инфернальная формула "искоренение

пережитков прошлого в сознании людей" есть на самом деле

ломка, разрушение вдребезги самого этого сознания, то есть

морально-психическое, а затем и физическое размывание, уничтожение

самих носителей российского, кондового здравомыслия,

здравоумия, житейской мудрости, рассудка, коими

руководствовался народ наш в течение ста веков своей

уникальной истории, на коих зиждилась и гордо держала свою

венценосную голову в ряду ведущих держав непобедимая и

величавая Русь! В "пережитки капитализма" огульно и без

разбору были занесены и списаны краеугольные, исконные

человеческие свойства и нравственные константы: любовь,

честь, совесть, гордость, христианское понимание добра и

зла, национальный дух, характер и уклад народной жизни,

фольклор, песни... все, чем жив был россиянин, в насильно

прерванном в ленивом взрослении своем так и не познавший

своей истинной силы и мощи.

В итоге всех ваших оглашенных "эстетических" стараний, рука

об руку с косноязыкими дубинноголовыми большевистскими

ораторами и витиями, пропагандистами и заплечных дел

мастерами ГПУ-НКВД, благодаря вашим заданно-прямолинейным,

как столбы телеграфные, книжицам-агиткам успешно

оболваненные и потому уцелевшие представители "народных

масс", напрочь лишенные "пережитков прошлого", являли собой,

собственно, не россиян уже вовсе (не гомо сапиенс в обычном

смысле, каким он оставался и пребывал в свободном мире,

отгороженном от нас "железным занавесом"), а неких странных,

ущербно-диковинных, революционно-восторженных однобоко и

одноцветно мыслящих и, на поверку, глубоко несчастных (но до

сих пор не осознавших толком всего этого страшного своего

перерождения) социальных гомункулусов, человекообразное

Нечто...

Гомосоветикус? Психо-физиологический "мутант неотверделый"?

Озлобленная ежедневной смертельно-безвыходной и безысходной

борьбой за выживание раса пасынков мира? Лоботомированное

еху, подобное описанному Свифтом, выведенное в назидание

человечеству на все века? Живые мумии, среди коих людей не

более 8-10 процентов, как однажды выразился в реплике один

радиослушатель? И то, и другое, и третье...

Что и кто мы, по вашей проституирующей, рубанково-топорной,

соцреалистической милости новых крысоловов

трансформированные и пересотворенные, вопреки замыслу

Божьему? Ответствуйте, если вы, последние могикане из вашей

продажной своры литературных ландскнехтов, без привлечения

коммуно-социалистических химер и сказок, еще способны на

честный, самокритичный ответ. Если вы сами - еще не совсем

безнадежные, не до конца зомбированные и переродившиеся в

ходе пожизненного своего услужения Системе!

Немели уста, гаснул протест на полпути к своему выражению, и

вконец перерождавшийся субъект под "гордым" именем "товарищ"

превращался вначале в безликую единичку, затем в

обструганную до слома веточку, в пожухлый осенний лист,

сворачивающийся в трубочку, в нуль или в винтик для

циклопической машины-Левиафана, и живые, естественные люди,

словно пропущенные через ее костедробильные валки, как туши

баранов - через ножи и калибровочную сетку мясорубки, в массе

своей безвозвратно теряли все свои первоначальные качества и

свойства, превращаясь в тупых и покорных, презираемых миром

смердов, и вся эта живодерная дьяволиада по пересотворению и

обесчеловечиванию человека вершилась под сенью благой

общечеловеческой мечты о новых, идеальных людях -

бессребрениках, о справедливости и равенстве, вышитой на

крикливых знаменах захлебывавшейся в крови диктатуры

упырей-марксистов, первейшими оборотнями и ведьмаками коей

стали функционеры ВКП(б), палачи НКВД, лжезаконники и их

подручные. Разверзнулась невиданная в истории планеты

бездонная пропасть-могила, схожая с космической "черной

дырой", безвозвратно втягивавшая в свое всепоглошающее,

продуцирующее химер и призраков чрево десятки миллионов

простодушных, недалеких, безоглядно веривших в добро и в

справедливость, ребячливых и кротких людей.

Помним преотлично тебя (шедшего в авангарде политических и

нравственных совратителей детских доверчивых душ),

завлекательно-проникновенный Аркадий Гайдар,

асмодей-вурдалак революции, тайный садист, забрызганный выше

макушки своей кровью множества погубленных при твоем личном

участии людей, виртуозно, с ходу и враз отравлявший

гуттаперчево-восприимчивые ребячьи наши мозги цветистыми

злобно-романтическими россказнями и сказками о звероподобных

буржуинах, наивных мальчишах-кибальчишах, фанатичных

барабанщиках да суперсправедливых тимуровцах, бледных копиях

благородных скаутов. После твоего тлетворно-завлекательного

чтива "под советского Стивенсона" дети на всю жизнь

загорались неукротимой, подкорково-интуитивной ненавистью и

злобой малолетних маньяков к лихо окарикатуриваемым тобою

представителям "класса угнетателей", к офицерам -

интеллигентам, храбрейшим защитникам Руси - казакам, крепким

мужикам, прочим носителям высшей христианской нравственности,

приумножавшим богатство и славу своей страны, уничтожение

коих (не без твоих личных, дико произвольных

экзекуций-вакханалий) обернулось позором и нищетой

вырождающейся, переполовиненно-вырезанной нации, одичанием и

изначальной, с детства, деградацией, наркоманией, социальным

зомбизмом детей, отлученных со дня рождения от нормальной

духовной пищи, от родников подлинной общечеловеческой

культуры, стойко ненавидящих и презирающих своих

учителей-начетчиков, в свое время также одураченных и

безнадежно закомплексованных соцреализмом и благодаря твоим

же диоксиново-отравным книженциям.

Не отвязаться, не выкорчевать из обедненной нашей памяти и

тебя, горячечный певец навязшего в зубах Павки Корчагина,

классово-однобокого героя твоего, вместе с Жухраем

"сдвинутого" и помешанного на оглашенной

диктатурно-головорезной большевистской (бандитски-уголовной

по своей сути) идее, комсомольца и партийца-заговорщика,

рьяно и бешено-зажигательно звавшего всех следовать твоему

чумному, охмуряюще-скаженному примеру: добровольно и

безоглядно, с радостью и упоением надрываться и калечиться,

жертвуя здоровьем и самой жизнью - во имя все тех же

несбыточных химер о "коммунистическом рае". Сотворив и

схлопотав себе, в аккурат по этим безумно-самоотверженным

"святцам", страшную болезнь и аутодафе ужасающего

окостенения заживо, ты, Николай Островский, до последнего

вздоха коленопреклоненно и преданно услужал Партии

(угробившей, по сути, и тебя с подобными тебе наивными

фанатиками, параллельно с общенародным геноцидом), надрывно

призывая неразумную, простодушную молодежь следовать твоему

зловеще-гибельному, верижно-садистскому примеру и -

калечиться, ложиться костьми и убиваться, массово,

штабелями, - к вящей радости и во славу сыто-самодовольных

мошенников вождей, изуверов комиссаров и выжиг коммунарских

сатурналий. Скольким миллионам парней и девчат на планете ты

искалечил жизни своими люмпенско-поджигательскими,

тачаночно-атакующими, полуграмотно-выспренными романами и

тем самым уволок их за собою в беду, в ад, в могилу? Не твои

ли витринно-пропагандистские произведения зажигали и

подвигали на безумную ломку естественно текущей жизни

миллионы китайцев, корейцев, вьетнамцев, ангольцев,

кубинцев, после чего и эти взбаламученные народы ввергнулись

в нашенскую убогость и нищету? Не твоим ли

ущербно-кликушеским примером вдохновился и прекраснодушный

аргентинец - врач Че Гевара, бесславно, ни за понюх табаку

погибший в бессмысленной партизанской герилье среди гор

Боливии - во имя все той же блажной идеи о

"светло-справедливом будущем"?

Незабвенным в этом ряду останешься и ты, Валентин Катаев,

понукавший: "Время, вперед!", опоэтизировавший гнуснейшую

истребительную борьбу-бойню "За власть Советов" медленным,

постепенным превращением чудесных, солнечно живших, солнечно

воспринимавших мир Петю и Гаврика в идейно-зашоренных и

унылых маньяков "новой действительности" с искаженным,

люмпенизированно-революционным сознанием и мироощущением,

взиравших на мир через замутненные очки скучнейших

социальных ханжей, словно бы добровольно поселившихся на

заброшенном, вытоптанном пустыре и пытавшихся выдать его за

райский, многокрасочный и цветущий Эдем.

Не выбросить из той "славнейшей обоймы" искуснейших

разрушителей широкой и раздольной, древнейшей и

человечнейшей русской души и вас, досточтимые мэтры

соцреализма А. Толстой, Н. Серафимович, М. Шолохов, А.

Фадеев, и вас, в лобовую, неприкрыто и добровольно

ангажированные М. Шагинян, Г. Гладков, В. Панферов, Г.

Марков и прочая, и прочая, и прочая... Ваши герои, проходя

припудренно-приукрашенную и облагороженно-позолоченную для

виду Голгофу советской "перековки-закалки", вопреки, быть

может, авторскому желанию, трансформировались в

обескровленно-выморочные (замешенные на безудержном

вымысле - устремленности выдавать желаемое за

действительное), занудно-прописные ходячие идеи "героев

нового времени". Из живых, полнокровных людей, коими эти

персонажи представали перед читателем в начале вымученного

"процесса становления характера", они затем, по вашей

небескорыстной воле, безудержно превращались в

засушенно-одушевленные функции выспренне-убогой,

гнетуще-ранжирной, бесцветной и безликой социалистической

действительности, которая ныне, медленно отодвигаясь в

распроклятое свое прошлое, крайне нуждается в перьях

талантов ранга Дж. Свифта, Ф. Достоевского, М.

Салтыкова-Щедрина, Ф. Кафки, Р. Музиля, Д. Хармса. Тогда

человечество, прочтя их пронзительную интерпретацию

советского Зазеркалья, еще раз и по-настоящему ужаснулось бы

вскрывшимися безднами комиссарской преисподней, новыми

кругами коммунистического ада, в коем бестрепетно

препарировали, пропуская через прокрустово ложе

большевистской нетерпимости, живых людей, где в рьяном

инквизиторском запале методично и последовательно уничтожали

и выжигали человеческое в человеке, превращая нас в

хило-безвольную нелюдь, в немочь и в нежить. В думающее,

дышащее, безвольно надеющееся на некую доброту и мудрость

болтливых правителей, на некую манну небесную, в бессильное

Ничто.

Психика истощенных, замороченных леденящим страхом, нуждой и

житейскими заботами людей особенно восприимчива к

несбыточным химерам, ко всему необычному, невероятному, в

особенности - к тому, что сулит быстрое, сказочное

преображение их убогого бытия. Потому с первых дней

октябрьского переворота существовала и последовательно

претворялась негласная установка ВКП(б) - держать народ в

черном теле, не давать ему опомниться и одуматься в сытости

и довольстве, сэкономленные же ресурсы перекачивать в

уродливо развивавшуюся индустрию. Суровые условия вели к

скованности, увяданию процессов жизни, устойчивой

психологической угнетенности людей. Постоянный страх

преследования, арестов, бесконечные показательные процессы

над "врагами народа", наряду с обманной эйфорией возмездия,

вызывали частые стрессы, деформировали психику, порождая "в

массах" затравленного и верноподданного "в доску" раба

Советов. Страх, стресс и голод (это видно из лабораторных

опытов над животными) приводят в итоге к вырождению и гибели

прежде всего особей с тонкой организацией психики, эмоций,

рассудка. Выжившие же в этих неблагоприятных условиях - хиреют,

прозябают, цепенеют или грубеют, ожесточаются,

затравленно-агрессивно воспринимая все окружающее. Знак

беды, вымороченности, постоянно гнетущей угрозы жизни

передается их хилому потомству.

"Голодом можно весь свет покорить, если ввести в систему", -

делает свое роковое, крайне актуальное и в наши дни открытие

Иван Шмелев в своем горьком, пронзительном и трагическом

произведении "Солнце мертвых", повествующем о красном

терроре в Крыму.

al_37

Истощенные, замордованные люди склонны к

галлюцинациям, к безудержной фантазии, вымыслу и охотно

верят на слово жирующим, краснобайствующим

политиканам-популистам. Этим уникальным обстоятельством

отлично и в полной мере воспользовались большевистские

руководители, пропагандисты, их сегодняшние наследники, а

также продажные дельцы и лизоблюды от искусства, фанатики и

выжиги навязанного марксистского учения, возомнившие себя

истинными революционерами, создателями "новой цивилизации".

Форсированно эксплуатируя свои художнические способности,

дарования, они во все тяжкие принялись сотворять "новую

социалистическую действительность", чутко компонуя и увязывая

плоды своего заданно-послушливого вымысла с безудержными

общественными фантазиями на эту "хлебную" тему, сулившую ее

разработчикам славу и оглушающий материальный куш, с

коряво-топорными задумками и прямыми заказами партийной

верхушки. Угодничая перед властями предержащими и

ожесточенно соперничая меж собой, не брезгуя при этом ни

наговорами, ни прямыми доносами в охранку на своих коллег,

литераторы, художники, музыканты, скульпторы, архитекторы

вносили свой вклад в изготовление привлекательной, яркой,

празднично-расписной упаковки и обертки, скрывавшей затхлую,

мертвящую, губительную для народа политическую идею,

вкладывали свою посильную долю в преступную "начинку"

вытравленной от "пережитков" и заново вылепливаемой

псевдодуши гомосоветикуса. При этом с подлой лицемерностью

восхваляли и тешили его, одураченного, подмененного,

неестественного, превознося неотверделого недоумка-зомби как

самого лучшего, передового, самого идейного человека в мире,

вгоняя его этими безудержными восхвалениями в пустопорожнюю

эйфорию духовного наркомана, Ивана, не помнящего родства, с

порога отвергающего общечеловеческие ценности,

последовательно и вконец обрубая животворящие корни,

связывавшие его с мощной и древней цивилизацией славян,

народов Киевской Руси, великороссов.

Всячески понося и третируя зодческое чудо храма Христа

Спасителя, архитекторы наперегонки состязаются в разработке

проектов гигантского Дворца Советов, один другого чудовищнее

и циклопичнее, который непременно, по их мнению, должен быть

возведенным на месте обреченного собора и увенчан

100-метровой фигурой "вождя пролетариата". Скульптор В.

Мухина профанирует свой талант в выспренне-фальшивом, но

точно и безотказно бьющем по взорванному подсознанию

"перековываемых" бедолаг монументе "Рабочий и колхозница",

символизировавшем некое призрачно-вымышленное, несуществующее

"революционно нерасторжимое единство" двух изуроченных,

полуистребленных и размытых в своих деловых основах классов.

Солнечно-романтичный композитор И. Дунаевский, упоенно

транжиря и форсируя свое удивительное дарование, воспевает

мифически-фантомную "советскую действительность" почти что в

райски прекрасной музыке "Цирка", "Веселых ребят",

"Волги-Волги", окрыляющих песен и оперетт, фатально, с

большим искусством приукрашивая и маскируя сладчайшими

звуками инфернально-живодерное царство. Кинофильмы Г.

Александрова с его музыкой становятся высочайшими,

непробиваемой пробы панегириками сталинско-большевистскому

геноцидному концлагерю на шестой части планеты,

фантастически усыпляющими, бросающими в дрожь бессмысленного

ликования "советских тружеников" и иностранных

доброжелателей наших. Символом "духовной мощи Страны

Советов" становится знаменитая на весь мир песня, устами

живой, прекрасной кинодивы Любови Орловой безоговорочно

утверждавшая: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно

дышит человек!" Пронизанная ликующим, по-неземному ярким

светом колонна поющих людей в финале фильма "Цирк"

воздействовала на миллионы зрителей сильнее и эффективнее

всех занудных томов классиков марксизма-ленинизма,

демонстрируя околдовывающе необоримую, невиданную, но и

трагически, дьявольски опасную и предательскую по

результатам своим силу искусства, состоящего в услужении

палачам.

Оглашенно-примитивный "братишка" Семен Давыдов, поучающий в

"Поднятой целине" ставших вдруг обеспамятевше-придурковатыми

казаков, исконных, искуснейших землепашцев, как управляться

с полем-кормильцем, не энтузиазм вовсе вызывал у

насильственно коллективизированного крестьянства, а руки

напрочь отбивал у последних, остатних, не высланных еще на

погибель крепких мужиков, навеки опозоренных и посрамленных

тем неотесанным и грубым, как колун, матросом-большевиком,

самим своим присутствием нестерпимо чуждым на донских полях,

вгонявшим в ничтожество, в неотмываемый позор

безлико-вырожденческого порабощения потомственных

земледельцев.

На фоне всей этой фальшиво-восторженной вакханалии

выспренних, чарующе ярких, неестественно правдоподобных, по

заказу партии искусно рожденных и воплощенных образов, с

упоением штампуемых небезталанными мастерами искусств,

общественно-обыденная психология и ее носитель - народ

сердцем, подсознанием, всей требухой своей воспринимали

неистово пропагандируемую с экранов, со страниц книг и

театральных подмостков забойно убеждающую правдоподобность и

даже неминуемость достижения светлого рая на земле. И вся

эта массированная ежечасная пропаганда большевиками важности

"задач текущего дня", после трепетных встреч людей с тем

обманно-завораживающим искусством, принималась и усваивалась

ими уже как нечто должное и весьма нужное, пусть и рутинное,

и надоедливое подчас до умопомрачнения, но крайне

необходимое дело, способствующее приближению страны к тому

светлому, только что увиденному и рассмотренному во всех

своих восхитительных деталях будущему.

Заглотивший привлекательно-яркую наживку с тем сатанинским

крючком, охмуренный вконец товарищ, ничтожный винтик

большевистского Молоха, уже на все, на любые тяготы, лишения

и беды был согласен - безоговорочно. Восторженно-лживое,

усыпляющее и одновременно на уровне подсознания исподволь и

неотвратимо перерождающее, перестраивающее мозг, сознание

человека на восприятие лишь таких вот "ценностей" искусство,

создававшее радостно-ожидательную обстановку полной

реальности и правдоподобности обещанного и непременного

чуда, ослепляло и безвозвратно забирало в плен людей, отныне

согласных на все, даже, при необходимости, и на витье

веревок из своих покорно-преданных вождю тел. Потому все

постановления, все самые черные инициативы и деяния ВКП(б)

воспринимались народом не только как должные и необходимые в

этом едином устремлении - поступи к "счастью", но как

глубоко священные, озаренные великой целью: всенепременным

достижением тех сияющих высот, что сулили им изощренно,

по-шамански завораживающие и убеждающие произведения

"передового советского искусства", лучшие образчики коего

ввели в заблуждение даже многих мудрых, многоопытных,

прозорливых зарубежных деятелей. Ромен Роллан, Анри Барбюс,

Лион Фейхтвангер, Герберт Уэллс, Андре Жид, другие видные

деятели европейского искусства, побывав в СССР, пели потом

восторженные дифирамбы "стране воплощенной справедливости и

правды", ее самоотверженному, свободному народу и лично -

Сталину, вождю этого "земного Эдема", умевшему отменно

привечать и вводить в заблуждение нужных ему мировых

авторитетов.

Потому народ бездумно-восторженно и почти единодушно

поддерживал своих кормчих и рулевых, требуя самой суровой

кары для тех несчастных, на коих падал ярлык "врага народа",

на коих лишь соизволят указать судьбоносными перстами своими

их мудрые вожди.

Особое значение во всестороннем обесчеловечивании, в рабской

нивелировке масс и превращении их в безвольно-покорных,

наркоманно-восторженных зомби большевистские поводыри и их

услужливые подручные отводили культу Ильича (как и культу

Сталина), нутром, волчьим чутьем и нюхом уловившие ту

психологическую особенность и закономерность, что масштабы и

сила возвеличивания "вождя мирового пролетариата" будут

впрямую способствовать глубине уничижения, обезличивания и

оболванивания несчастных людей, неотвратимо превращаемых в

манкуртов, не помнящих корней своих, уже стремившихся

наперегонки отыскать родственников среди участников

мифического штурма Зимнего дворца (после пресловутого "залпа

"Авроры" из единственного ствола носовой пушки) или, по

крайней мере, среди героев гражданской войны, забывших и

отвергавших начисто, что было до октября 1917 года.

Не миновать исторического бесчестья вам, беспринципные

путаны от искусства, кои, вылезая из собственной шкуры,

раболепно льстиво и трепетно сотворяли сусально-житийную,

подвижнически-титаноборческую легенду об Ильиче - новейшем

царе Соломоне, шестикрылом серафиме, пророке и архидобрячке,

рьяно, во все тяжкие очеловечивали и возвеличивали

непревзойденного "нравственного урода", упыря и оборотня,

речистого авантюриста - суперпреступника всех времен и

народов, который - под обманным флагом "борьбы за счастье

людей" - с демонической безжалостностью и равнодушием

кукловода вверг их в бездну взаимного истребления, а

впоследствии и генетического вырождения, непоправимо

надорвал (или даже порвал) становой хребет жизни, "времен

связующую нить" - во имя своих бредовых замыслов воплотить в

реальность фантастические эмпиреи будущего, изображенные в

четвертом сне Веры Павловны из настольно-любезного ему

романа Н. Чернышевского "Что делать?", а заодно

по-дьявольски расквитаться с императорской фамилией - за

казнь своего братца, покушавшегося на цареубийство.

В итоге своей самолюбиво-упорнейшей,

целеустремленно-фанатичной "работы" вместе с одурманенными

им сотнями бездельников революционеров, воспользовавшись

щадящей мягкотелостью царской службы безопасности, скованной

цивилизованными законами дореволюционной России, сей

улыбчиво-лобастый "радетель народный" ни мало ни много

задумал обмануть само Провидение, бросил на сатанинский

жертвенник и тем самым погубил великую страну, обессиленную

мировой войной, одураченную и раскрещенную лукавой,

извращенной интеллигенцией, страстно алкавшую правды и

справедливости. Его верные ученики-сатрапы довершили

тщательно продуманное намерение "родного Ильича" - во имя

слепого послушания "народных масс" растоптать и вытравить

все человеческое в людях, превратив уцелевших после кровавых

"перековок" в социальных призраков с дыряво-полыми душами.

Из зауряднейшего присяжного поверенного, по-людоедски

оправдывавшего мор и голод ради приближения революции,

ставшего по прихоти Нечистой силы, по наушению врагов России

и по призванию своему бесом, обуянным заговорами и

переворотами, коему спать не давали лавры Робеспьера XX

века, В. Ульянов незаметно, как бы крадучись, вырос и

превратился в истинную ипостась Антихриста, задумавши

свершить невероятное - сигануть вместе со взбаламученной

страной в кромешно-непредсказуемое будущее, в бредовое

послезавтра - через монбланы трупов и моря крови.

Но вы, мастера искусств, словно бы враз все ослепнув и

потеряв провидческое художническое чутье и прозорливость,

создавали и конструировали перед нами из этого дирижера

могильщиков России чистейшего архангела во плоти,

величайшего благодетеля народов, коему, за его поистине

люциферовские деяния, должна была почему-то поклоняться вся

планета.

Вы до конца, словно матросы гибнущего крейсера "Варяг",

служили верой и правдой коммунистическому режиму, а когда он

стал рушиться, вы будто с ума посходили, раскочегарив в

Союзе писателей междуусобную свару, дичайшую, позорнейшую

борьбу за "хлебные" места, премии и кресла. Не сработало

ваше подстрекательское "Слово к народу", люди не пожелали

старого ярма в августе 1991 года, и тогда вы бессовестно и

открыто пошли на поклон к новой власти, предложив главе

России через "Литгазету" свои "идеологическо-воспитательные"

услуги, как кокотки, потерявшие своего

содержателя-покровителя, продавая за определенные, утерянные

вами блага свое вдохновение и перья - и все во имя нового

обуздания народа, дальнейшего засорения его мозгов и

сознания, дабы направить "массы" в нужное властям (и вам)

поведенческое, овцепослушно-смиренное русло.

Давайте будем откровенны до конца, господа-товарищи (как

зарубежные, так и отечественные), радеющие и кликушествующие

насчет непременной сохранности "непреходящего учения, идей и

личности Ильича", заслоном встающие перед его мавзолеем и

обрыдло-нелепыми памятниками. Если вам все еще мало

гнетуще-разоблачительных доказательств, вспомните хотя бы

слова Е. Лигачева, одного из зашоренно-отверделых холопов

коммунизма, в документальном телесериале Би-Би-Си "Вторая

русская революция", когда в разговоре о Б. Ельцине он

напористо заявил, что "человека следует оценивать не по

речам и обещаниям, а по делам его". Этой же давней

общечеловеческой меркой давайте мерить, отныне и навсегда,

деяния всех исторических личностей, в том числе и В. И.

Ульянова-Ленина. Только это поможет отмести вороха всяческих

кривотолков, досужих вымыслов и легенд о нем и установить

объективную роль "родного Ильича" в наших исковерканных,

усеченных судьбах, в искаженных судьбах наших детей, внуков,

правнуков, в несостоявшихся жизнях бессчетного множества

миллионов неродившихся - по его прямой и злостно-умышленной

вине - потомков. В судьбе России, поставленной его

последышами на грань вырождения, исчезновения с исторической

карты планеты - по прямой первоначальной вине этого

"неоцененного гения", этого чудовища в облике архискромного

человечка, и неусыпные корнеподрывные деяния его еще отзовутся в

грядущих веках многократным, страшным, опустошающим эхом.

Какие неисчислимые цивилизации удивительных, солнцеликих

людей будущих веков, которые уже никогда не родятся в

России, были погублены большевиками-ленинцами в ходе

геноцида классовой борьбы, можно, и то весьма приблизительно,

представить себе, вспомнив рассказ "И грянул гром"

американского писателя Рэя Брэдбери, где приводятся такие

вот выкладки: "Уничтожьте одного человека - и вы уничтожите

целое племя, народ, историческую эпоху. Это все равно что

убить одного из внуков Адама. Гибель одного ... человека -

смерть миллиарда его потомков, задушенных во чреве". У нас

же речь идет о почти ста миллионах жертв коммунистического

режима, причем геноцид этот продолжается и при его

коварнейших преемниках, присвоивших себе имя "демократов" и

строящих для себя "капиталистический рай" на костях и крови,

на жизнях и судьбах народа, уцелевшего (чудом) после

большевистских жерновов...

al_38

Вы же, деятели соцреализма, на совесть, истово и

пресмыкательски выполняли поставленную большевиками

сверхзадачу: воссоздать из того заурядного "человеческого

материала", в коем пребывала неукротимая душа и личина

Ульянова, из начетника и компилятора трудов Маркса,

Энгельса, европейских мыслителей и социалистов, из рьяного

поклонника социальных химер Н. Чернышевского, других

неистово злобствовавших русских революционных демократов -

сверхчеловека, кумира, идола. А на поверку в едином

сверхусердии ангажированных опричников от искусства вы

воистину материализовали и воплотили... Образ зверя, обманом

прельстившего и поработившего племена и народы, о коем

повествуется в "Откровении" Иоанна Богослова. Вы все при

этом отлично сознавали, что та "творческая" игра,

затевавшаяся вами, стоила весьма корыстных свечей, и делали

беспроигрышные ставки на почти автоматически поощряемое

партией воспевание официозного кумира, рассчитывая в итоге на

верное лауреатство, умопомрачительные премии, награды - даже

за самые бездарные "воплощения образа великого вождя". При

этом вы начисто отметали стучавшуюся пеплом Клааса в

искренние, неподкупные сердца неистребимую истину, что

предметом вашего заказного, продажного вдохновения является

совершенно недостойный честного художника деятель поистине

инфернальной закваски и устремленности, величайший душегуб,

надуватель - обманщик и авантюрист новой эры.

Вы и на самого Христа замахнулись, всуе пытаясь заменить и

заместить Сына Божия - дьяволом, представить пред людьми под

видом нового Спасителя - асмодея, упыря, кормчего

кроваво-говенной революции, обернувшейся наитрагичнейшими

катаклизмами на Земле!

И все мы, прошлые и нынешние совки, охмурявшиеся и

напичкиваемые всеми теми бесчисленными вашими воплощениями

"образа любимого вождя" - через небезталанные кинофильмы,

пьесы, картины, песни, скульптуры (о, эти

удручающе-единообразные скульптуры Ильича, разбросанные и

понатыканные по городам и весям, нагоняющие безысходного

сумраку и тоски, неизбывной и беспросветной, в наши победные

головушки), - без конца и ежедневно, с начала сознательной

жизни ввергались в ничтожество, в прах и в бессилие всей

своей слабой, бренной земной оболочкой и плотью - пред тем

неистово и бессовестно возвеличенным и вознесенными вами

выше облаков Идолом. Мы почти восемьдесят лет пребывали пред

тем Образом зверя в подавленном уничижении, удрученно

сознавая свою крайнюю незначительность некой однодневной

человекообразной моли - пред "гением" погубившей нас

большевистской контрреволюции, стояли с опущенными,

виновато поникшими головами или, благоговея безмерно,

проходили, безгласные и трепещущие, пред его бесчисленными,

назойливо подавлявшими и угнетавшими всех нас изображениями,

или скользили тенями пред ним, всевидящим и всеслышащим,

чувствуя себя бесконечно малыми и навеки ущербными

существами, наподобие овец или кроликов (особенно те из нас,

кто не удостоился "великой чести" обладания партбилетом с

его асмодеевым профилем). Мы даже в тайных своих помыслах не

могли позволить себе поднять гордо и независимо головы свои,

выпрямить полусогбенные с самого рождения спины, чтобы

почувствовать себя естественными, независимыми людьми,

какими нас и создал Творец. Мы жили - существовали -

мыкались, притиснутые намертво неподъемной чугунно-свинцовой

тяжестью этого проклятого в веках Идолища поганого, вечно

чувствуя внутри некий панический страх и трепет неведомый

пред этим вездесущим, давящим, топорно изваянным Каменным

гостем, денно и нощно шагавшим по нашим головам и спинам,

словно бы посланным к нам, на нашу погибель, из самой

преисподней, из Тартара, коего вы все, фарисеи, авгуры и

лицемеры от искусства, изо всех сил своих возвеличивали,

вознося на неимоверную высоту, придавая его образу

невероятный, неправдоподобный рост и вес (очевидно, держа в

уме за образец чудовищную 100-метровую его скульптуру на

вершине счастливо невоплощенного Дворца Советов),

представляя его перед ошарашенно-подавленными

гомосоветикусами непререкаемо-неподсудным, из чистейшей

стали вылитым титаном, попирающим микельанджеловского

Давида, непобедимым и прекраснейшим воителем, корифеем

мировой истории. Но у лжи, даже такой космически

разнузданной, тоже обнаружились короткие ноги.

Драматурги Погодин и Шатров, артисты Щукин, Штраух, Каюров,

Ульянов, Калягин и множество других искуснейших лицедеев, в

доску преданные большевизму Маяковский, Шагинян, Межиров,

другие бесчисленные, известные и безымянные, словно

рыбки-прилипалы, сподвижники их по сцене, по перу, палитре,

резцу - как вы ни старались, как ни надрывались, ни

вздрючивали свои таланты и незаурядные дарования, неужто вы

ни на один миг не задумывались, не осознавали - хотя бы

внутренне, втайне, наедине со своей совестью, - всей фальши

и предосудительности свершаемого вами казенно-выспреннего

лукавства и лицемерия, неужто не страшно было вам пред

непременным пробуждением и озарением в душе нравственного

чутья, неподкупной истины, подспудно предрекавшей, что дело

того, идеализируемого вами Идола, воздвигавшееся и

совершавшееся на миллионах погубленных жизней и море крови,

- преступно, провально и нежизнеспособно во веки веков, что

оно заведомо проигрышно и проклято небесами, какие бы самые

честные и порядочные люди ни пытались его облагородить,

реанимировать, отмыть от крови и грязи, густо забрызгавшей

сапоги, пальтецо, кепку того вашего лживо-скаженного "гения

революции"?

Упорное и последовательное причисление сего

беспрецедентно-преступнейшего злодея к ряду великих деятелей

мира, коим обязано-де человечество своим освобождением, это

прежде всего ваша "заслуга", беспринципно-продажные или

ослепленные его раздутым величием мастера искусств, не

потрудившиеся задуматься над смыслом такой цепочки имен:

Ленин-Сталин-Гитлер-Пол Пот-С. Хуссейн... Дювалье, Мао

Дзедун. Будущее беспристрастно рассудит и по достоинству

оценит вклад каждого представителя искусств в одурачивание и

ослепление значительной части человечества, клюнувшей и

проглотившей гибельно-сатанинскую наживку в виде

марксистско-ленинского учения. Вам же уготована незавидная

геростратова слава восторженных восхвалителей и

очеловечивателей этого воистину товарища-помощника Красного

Дракона. Сервильно-угодническое искусство "мастеров

соцреализма" с упреждением и добротно, на совесть выполняло

роль главнейшего воспитателя-педагога, надежного

изготовителя безотказных морально-эстетических намордников и

шлемофонов, напяленных на гомосоветикусов, которые потом с

воодушевлением смертников устремлялись в мясорубку сражений

в Испании, Монголии, Финляндии, гибли на полях во многом

генерированной Сталиным Великой Отечественной войны. Будучи

по природе своей неисправимыми простаками и рубахами-парнями,

безоглядно доверчивыми альтруистами, они горячо, истово

поклонялись идее "всемирной пролетарской революции", готовы

были ради нее умереть не задумываясь или поделиться

последним своим куском с народами, "стонущими в цепях

империализма".

Так и мы все, запуганные, опустошенные, донельзя опрощенные

и опримитизированные Системой, как и наши ошельмованные,

сломленные морально или физически уничтоженные деды, и наши

уже верноподданически мыслившие отцы и матери, и ныне

живущие поколения стали пожизненными заложниками

нечистоплотных, мстительно-жестоких и жадных бесов

большевизма, с виртуозной ловкостью использовавших для

утверждения своей узурпированной власти не только

лизоблюдно-услужливое искусство соцреализма, но еще и

уворованную ими у разгромленной православной церкви давнюю,

генетическую, веками воспитывавшуюся ею в русских людях веру

в святость евангельского учения о равенстве, братстве и

справедливости, в грядущее тысячелетнее царство на земле,

где не будет места "презренным собственникам и

богатеям-эксплуататорам".

Такой бесхитростно-доверчивый народ готов был за эту давнюю

влекуще-трагическую веру в новой, ярко-лживой, приманчивой

коммунистической обертке идти (и шел - с восторгом,

безоглядно!) в огонь и в воду, бесконечно умаляясь и

умиляясь, радея, паршивея, дичая, вырождаясь...

Пока не послал нам Всевышний прозрения, пока не оглянулись

мы окрест, сорвав с глаз и отшвырнув прочь розовые шоры, и

не ужаснулись содеянному - нами, нашими собственными руками,

нашей обманутой волей и ложными устремлениями, при нашем

позорном попустительстве, умело направлявшимися теми адовыми

"социальными экспериментаторами".

Обманно-насильственно свершенное надругательство и

святотатство над народом и его душой вовеки уже непоправимо

и вовеки непрощаемо. Отчуждение изуроченного большевистской

"черной магией" люда от плодов его труда, от собственности,

личного интереса, инициативы, от земли, фабрик и заводов

обернулось с десятилетиями такими уже поистине клиническими,

психологическими и моральными последствиями и потерями,

изжить и выветрить которые нам, быть может, удастся через

несколько поколений, да и то лишь отчасти. Цепная реакция

всеобщего отчуждения и отторжения гомосоветикуса от самой

подлинной жизни, от него самого, от истинной его

человеческой сути и предназначения, от облагораживающей и

укрепляющей христианской морали, усугубленная насильственным,

изощренным и беспощадным вытравлением широкой, добросердной

и незлобивой русской души, ее национальной неповторимости и

самоценности, вместе с честью, гордостью, достоинством,

самоуважением, неудержимо превращали его в страдающее,

призрачное, фаталистически мыслящее существо-однодневку,

поглощенное единственно борьбой за элементарное

биологическое выживание, с ущербно-апокалипсической,

безнадежно-пещерной "философией" агрессивно-затравленного,

стойко пессимистического советского экзистенциализма. Взамен

животворящим и воодушевляющим русским устоям и

несокрушимо-прочному, осмысленному народному укладу,

разрушенным по необузданно-самовластному произволу

марксистами, пал на Русь мертвящий страх душегубства и

репрессий, вынуждавший созревавшего в той дьявольской

"пробирке" совка занять позицию пугливой улитки или

премудрого пескаря, сторожкого суслика возле своей

коммунальной норы - на фоне парализующих его разгула и

разлива оболванивающей демагогии, фанфар и заклинаний о

близящемся "светлом будущем". Как в той песне из кинофильма

"Земля Санникова", образно и весьма удачно характеризующей психологию

пущенной под откос нации: "Призрачно все в этом мире

бушующем... есть только миг, за него и держись..." Все в

жизни марксистского зомби стало скользким, неуловимым,

недостижимым и несбыточным, и волочится он прямиком в XXI

век, наказанный самим собой и судьбой-мачехой, питаясь

туманно-зыбким обманом фата-морганы, загоризонтных миражей и

мифов, что тешат выдохшегося путника в невылазно-гибельной

пустыне.

Люди наши в советскую эпоху остановились и как бы застыли в

своем развитии, словно от животворящего солнца навеки

загороженные, словно на обратную сторону Луны переселенные,

и лодку нашу с утерянными от социального паралича веслами

понесло назад по течению - в неизвестность, к губительным

порогам или на иловые поля очистной системы планеты.

Цивилизованный же свободным развитием мир за эти десятилетия

ушел далеко вперед, уверенно прокладывая ныне уже тропы,

дороги и магистрали третьего тысячелетия. Нас же отнесло

течением и отбросило в сумеречное средневековье или, вернее,

в некое выморочное фантасмагорическое царство теней,

ирреальности, в саму бестолковщину, в немыслимую заумь, в

банкротское никуда. По сравнению со свободным миром мы с

падением "железного занавеса" выглядели - как умственно

отсталые, убогие, взъерошенные, бледнолицые, до синюшной

прозрачности, дети, что бедствуют и томятся в приютах, не

зная родительской ласки, как та одиннадцатилетняя девочка,

выросшая... в сундуке - по воле родной матери, с жутким

улыбчивым лицом шизо-параноика, жалкого человекообразного

существа, выведенного в пробирке под названием "СССР"

генными инженерами - злоумышленниками, взирающего,

беспричинно, придурковато осклабившись, на мир особенным

взором зверушки с ящурно-чумного острова. Мы - как тот

новоявленный туркменский Маугли, выросший среди волков,

глубоко страдавший от брезгливо-любопытствующих,

равнодушно-жестоких рассматриваний окружавшими его

обывателями-совками.

Внутренне ощетинившись и с дежурной готовностью полуоскалив

зубы, замкнулись мы в бетонных своих клетках-ловушках с

звукопроницаемыми стенами, прочно зафиксировавшись на

единственном устремлении-установке, на всепобеждающей и

всепожирающей жажде выжить - любой ценой, во что бы то ни

стало, пусть даже путем "применительно к подлости" - любой,

самой немыслимой и чудовищной. Нами руководила, помыкала нами

зачастую уже некая запредельная, темная, не исследованная

еще психоаналитиками сила, заставляющая каждого из нас, в

особенности - горожан, вполне сознательно, последовательно и

до конца вытравлять в себе последние, жалкие остатки -

поскребыши доброты, совестливости, милосердия, ибо они, эти

осколки, "рудименты" человечности, по мнению нахрапистых

"новорусских" деляг и гангстеров наживы, только отягощают и

осложняют беспощадную борьбу за барыш и куш, за само право

остаться среди живущих сегодня.

И в этом нескончаемом беспределе низвержения в адскую бездну

вырождения мы, бездуховные безбожники, бессчетное множество

раз исподлились и разложились, без конца подделываясь и

приспосабливаясь к враждебным обстоятельствам;

психологически же так ловко перестроились, что стали не сразу

распознаваемыми маргиналами с явно дегуманизированными,

нарушенными или недоразвитыми динамичными качествами

характера нормального человеческого существа, не

укладывающимися уже даже в сносно-привычные рамки имиджа

представителей народонаселения слаборазвитых стран. Как ни

прискорбно, как ни оскорбительно это признавать, но мы -

ниже, мы - хуже, мы - несчастнее всех людей планеты. Мы -

как вечный укор и страшная месть миру за исковерканную,

отравленную, выжженную духовную нашу субстанцию, как

болезнетворная плесень, в кою закономерно вырождаются люди,

насильственно отчужденные от своей творческой сути, от

собственности, от самой возможности свободно развиваться и

распоряжаться плодами достойно оплачиваемого труда. И уже

некое новое свойство, некая необъяснимая и неведомая

сущность проросла в нас, как "дикое мясо" в ране, - это

изощренный, непредсказуемый, звероидно-паскудный демонизм,

порождение, испарение, эманация раздавленной, переродившейся

в нечто невообразимое нашей псевдодуши, ее искаженной,

исковерканной, трусливой и одновременно

болезненно-злопамятной субстанции.

al_39

Известная литератор-переводчик Наталья Трауберг, констатируя

принципиальную бесчеловечность советского строя,

рассказывала о себе осенью 1997 года в еженедельнике

"Русская мысль": "Во мне так мало осталось человеческого...

это стыдно говорить, но это правда... Советское - это врагу

не пожелаешь. Конечно, если Бог поставил, значит так нужно

было, но тут сказать "благодарю Бога за все" можно только

абсолютно нечеловеческим языком.

Советское, думаю, нечто очень демоническое. Не плоть и не

мир, а прямой дьявол, адская попытка построить какую-то

обратную страшную иерархию, попытка заменить Бога, попытка

утверждения каких-то абсолютных, но очень страшных

ценностей, связанных с чудовищной беспощадностью. Люди

страдают от этой беспощадности, но тут же воспроизводят ее

по отношению к тем, кто стоит на социальной лестнице хотя бы

на один сантиметр ниже... Не удалось. К счастью, в Божьем

мире это удаться, по-видимому, вообще не может. Это очень

долго гнило и в конце концов взорвалось.

Русский, если начать с хорошего, - это кротость. Этой

драгоценности исключительно мало, но кроткие спасают страну.

А на другом полюсе - беспощадность, которую я видела в

советской жизни. Она выражалась не в отсутствии доброты, а в

отсутствии пощады, в отсутствии милости... Зачем-то Бог все

это попустил, а зачем - не знаю. Я считаю, что "советы" - в

любом случае ужасны, и гордиться нам нечем. Совершенно нечем

нам гордиться... Мы очень страшны".

По многим наблюдениям, у нас все явственнее утверждаются два

типа зверовато-огрубелого, загнанного и кругом обманутого

постсовка. Первый и самый жизнестойкий отличается

воинственным оруще-плотоядным ртом с развитыми, как у

неандертальца, челюстями, минимумом ограниченно, сугубо

рационально (в рамках "сегодня и сейчас") мыслящих мозгов,

тупо-злым или прицельно-бездушным взглядом, в коем затаились

лютая тоска о потерянном коммуно-советском

пайково-дисциплинарном "рае" и сторожкая враждебность ко

всему окружающему (в основном - к своему же страдающему

собрату). Его идеал, объект зависти, почитания и страха

(как раньше - партчинуша) - "новый русский" толстосум и его

непременные прилипалы и сателлиты-рэкетиры, киллеры,

валютные проститутки. Полностью аморальный субъект сей за

несколько лишних долларовых купюр способен на любую низость

и подлость. Его опора и крепость - хваткая, как и он, семья.

Как раз о селекции именно такого бестрепетно-наглого

пролетарского зомби заботились в большевистских ЦК и

Политбюро, помышляя о грядущем торжестве мирового

коммунистического порядка.

Второй весьма распространенный вид постсовка - это

кромешно-циничный, пожизненно разуверившийся во всем

безбожник, злокозненно - подло, опустошенно-бестрепетно

равнодушный, избравший для собственного самоутверждения

унижение и третирование слабых, малозащищенных, открыто

пресмыкающийся перед сильными, состоятельными

соплеменниками, соседями.

Постсовок непрошибаемо замкнут в своем ограниченном,

герметичном и сумбурном духовном мирке, определяющем его

немудреный менталитет, где место божества, с исчезновением

культа Ленина-Сталина, занимает постоянно раздраженная,

незатухающая обида - злоба на жизнь и мир, порождающая

глухое, мертвящее (моя хата далеко с краю) бездушие,

делающее его способным пройти мимо забиваемого насмерть

собрата своего.

Даже самому Творцу, судя по всему, мудрено, почти невозможно

размягчить своим всемогуществом, благодатью и милосердием

столь затвердело-косную, опустошенную и обесчеловеченную

"массу" гомосоветикусов, отчужденных от всего святого.

Трагически малое число порядочных, энергичных, хорошо

образованных, со строго добрым, открытым, христианским

сердцем людей среди нас делает безнадежными все упования на

скорое изменение и нормализацию обстановки в стране. С таким

"качественным составом" народонаселения, при неизменном

гегемонизме старой и новой номенклатуры, чиновничества,

Россия обречена на бесконечное, безудержное падение в

"пробуриваемую" ею на лету пропасть страданий, хаоса и

разгула бандитского капитализма. Процесс этот не может

замедлиться и прекратиться без радикального очищения

властных структур и дикого бизнеса от наследников и

последышей не уничтоженной сатанинской Системы и (главное,

решающее) без укоренения православной веры среди

большинства россиян.

Вместо прошлых исторических волн, движений и веяний

панмонголизма, панславизма, евразийства появились новые,

соответствующие ступеням и степеням нашего распада, явления:

пандебилизм и панзомбизм, маргинальность и зауженность

постсоветского сознания, панманкуртизм, пандемонизм

лоботомированных большевиками людей. Горе земле, горе

планете, попираемой изгоями-мутантами, несчастнейшими

жертвами гигантского неухоженного, запущенного

вивария-живодерни, где ради дьявольского социального

эксперимента свихнувшихся на идеологической химере

марксистов-ленинцев калечились, разрушались, губились

человеческие неповторимые индивидуальности, личности,

созданные по образу и подобию Божьему.

Естественного, мы не могли не страшить, не тревожить Европу,

весь мир. Цивилизация Запада давно и почти безуспешно

тщилась, прилагая немалые усилия, помочь нам выбраться из

социально-патологического состояния, приглашая поскорее

опомниться, образумиться, встать на путь здравого смысла,

чтобы и себя от нас, уже аномальных, но по-прежнему в массе

своей неостановимо трансформирующихся в еще более

непредсказуемую и опасную нелюдь, обезопасить, да не в силах

были и лучшие их ученые понять толком и разобраться, как к

нам, безнадежно сдвинутым на "фазе социализма",

подступиться. Наш внешний вид многих на Западе вводит в

заблуждение - и этой обманчивой, деланной имитацией

панибратской, наивно-грубошерстной цивилизованности (за коей

почти ничего не стоит реального, кроме зияющей простоты и

угодливой натуги ума), и этим показным широким взглядом на вещи - при

неизбывном внутреннем рабстве, скованности,

закомплексованности, неуверенности в себе, изначальной

обидчивой ущемленности (как у забитого невольника-галерника),

ограниченности и ущербности, родимых пятен тоталитарной

Системы, продуцировавшей нас.

Мы - несостоявшиеся, в большинстве своем, люди,

человекообразные иероглифы, люди-тени; мы - оболочки от

людей, "вещи в себе", без твердой уверенности когда-либо

стать "вещью для всех", распахнуться, выпрямиться, как

заваленный гравием росток, встряхнуться и войти органической

частью в свободный мир, где нас (разухабистые "новые

русские" не в счет) заждались и где давно и нелепо,

скорбно-кричаще и позорно зияет тревожной мутью почетнейшее место,

изначально отведенное историей и Провидением для России.

Мы же по-прежнему беспомощно плюхаемся и безвылазно

барахтаемся в своем ограниченном, искусственно созданном,

огороженном и вытоптанном мирке, окаймляющем некий

заброшенный водоем с затхлой, осклизлой от болотной ряски,

протухлой водой, ощущая себя чаще всего клубками взорванной,

истерзанной, искаженной психики, нервов, страхов и

предубеждений. Мы - жертвы и мученики изначально

оскорбленного, без конца третируемого различной чиновничьей

швалью и шушерой, вечно попираемого, растрепанного и

захватанного их бесцеремонными лапами человеческого

достоинства в нашем запущенном, густопсово-свинячьем хлеву,

напоминающем гигантскую резервацию для безнадежных

психбольных (с полусвободным, правда, передвижением

пациентов по ее унылой территории). От ущербной души,

подвергнутой тотальной социальной вивисекции, стерилизации и

кастрации, остались осколки, фрагменты вроде тех, что

рассыпались после взрыва ядерных материалов на Чернобыльской

АЭС, прикрытые гробовым государственным саркофагом, грозящие

в будущем непредсказуемыми превращениями и последствиями.

Они тлеют, обманчиво угасая, потом вновь раскаляются,

излучая губительную для всего истинно живого

безнадежно-трагическую радиацию, попутно порождая на свет

новые парапсихологические "трансурановые элементы", небывалые

еще генные "изотопы", вхождение коих в круговорот природы

грозит, быть может, трудно представимыми биологическими,

мутационными катаклизмами, появлением на свет невиданных,

ужасающих химер, уродов и чудовищ, недоступных воображению

фантастов.

Мы - участники, свидетели и жертвы величайшей социальной

катастрофы, спланированной и организованной преступной

шайкой революционных прожектеров. Ненормальное, пороговое

или запредельное, ущербно-мерцательное, маргинальное,

суженное состояние нашей психики, нашего самосознания -

следствие того, что многие жизненно важные надкорковые,

интеллектуальные центры нашего мозга изначально, со дня

нашего рождения, недоразвиты, не востребованы и потому не

выполняют своих важнейших функций, так как бездействуют,

заторможены, блокированы, насильно, под страхом репрессий,

отключены социальными экспериментаторами - якобы, за

ненадобностью. Так верхоглядно-самоуверенные, деспотичные

правители и их разжиревшая, неимоверно расплодившаяся

партноменклатура решили когда-то за нас, по-отечески

дальновидно "позаботившись" о нашем мозговом и

психологическом "хозяйстве". Отсюда, от этой ущербной

раздвоенности и недоразвитости, невостребованности искаженно-

страдательной психики, - бесконечные, навязчивые и

враждебно-антагонистические конфликты человека - с самим

собой, с обрыдлой работой, с семьей, соседями по дому или в

очереди, со всей отчужденной от него действительностью, с

бездушным, равнодушно-враждебным к нему обществом, с

заевшимися, тупо-безразличными к нему властями (которым до

нас давным-давно нет дела, ибо они не ведают да и знать не

хотят - в своей эмпирейской, сытой отгороженности

властевладельцов, чем и как мы живем, дышим или уже

повымерли, в большинстве своем, подобно обреченным

динозаврам).

Произведено было в 1917 году отсекнование жизненно важных

корней, затем началось как бы естественное отмирание,

усыхание, размывание и девальвация прошлого, утеря

богатейшего социального, культурного, исторического опыта,

накопленного тысячелетиями и хранившегося в генетической и

живой памяти поколений. После уничтожения десятков миллионов

лучших, крепких людей продолжается самое страшное - увядание

и регрессивная, с преобладанием рецессивных линий и

процессов, перестройка, на худшем, низшем уровне, самого

генетического, хромосомного наследственного аппарата, внешне

выражающаяся в неудержимом духовном и физическом "опрощении"

- полускрытой деградации и дегенерации наций и народов

нашего Отечества (без коих мир будет неполон и в будущем

подвержен вполне реальным и непредставимым сейчас

антропологическим мутациям и катаклизмам).

Прах небытия и забвения, укрывший толстым слоем руины

далеких эпох и цивилизаций, в последние десятилетия уже

зримо сеется над Россией, запорашивает и засыпает наши

сиротливые, бесхозные или беспризорные земли, запущенные

города, села, обволакивает наши глаза, лица, тела, затмевает

и отравляет наш мечущийся, искаженный разум, сознание,

медленно забивает наши анемичные, полубезжизненные грудные

полости, где когда-то, при рождении и в дошкольные, вольные,

наивно-незамутненные годы, пребывали наши бессмертные

животворящие души. Еще не поздно (учитывая мощь и необоримую

биологическую силу этноса) встряхнуться, прийти в себя,

осознать свое местоположение, значимость и, выбрав себе

вожаков-христиан, пойти по пути возрождения и обновления,

возврата к исконным российским корням и истокам, ибо только

одно это сулит спасение и освобождение нам, а также инициативный,

высокопроизводительный труд и благоденствие нашим потомкам.

Вполне реален и худший вариант - безвыходность, несбыточность

всех наших надежд и упований, ибо слишком велики, слишком

далеко зашли и уже во многом необратимы разрушения

генетических и психо-эмоциональных основ, уклада, устоев народной,

национальной жизни, и если не принять самых решительных и

радикальных мер, если не предоставить каждому человеку

реальных прав и возможностей на владение достойной его

собственностью, на свободное плавание в море безбрежной

инициативы, права на хозяйское, продуктивное, возрождающее

дух и волю творчество, нам уготована участь (она уже

рядом, она наступает!) угасших, ушедших в небытие

нежизнеспособных народов, империй и цивилизаций.

Но чем же все-таки силен и богат тот, противоположный, остро

интересующий всех нас берег, куда мы ощупью, по-дикому

гребемся и где на воображаемом шутовском колу все еще

полощется-болтается фальшиво-яркий жупел, сшитое

марксистскими портными пугало звероликого,

надуманно-карикатурного капитализма? Все там, в свободном

мире, по сути, просто и течет себе, как текло веками,

накапливаясь мощным потенциалом приращенных богатств и

весьма зримыми плодами гражданской, хозяйственной,

предпринимательской эволюции, устремленной единственно к

процветанию и благоденствию. Основываясь на незыблемом и

естественном праве частной собственности, расцветают во всей

своей бесконечности, многообразии и шири человеческая,

фантастически многообразная, неистощимая на выдумку

инициатива, предприимчивость, способности и таланты -

каждого в отдельности и всех вместе.

Процесс ничем не ограничиваемого всеобщего развития

порождает в каждом гордость за себя и свой труд, и

возвышается в радости расцвета трудов своих личность,

надежно защищенная законом, множатся несказанно плоды ее

придумок, дел и достижений, растут совокупные богатства - на

зависть тем, кто по лености или трусливому слабодушию не

может обеспечить себе даже элементарной, обыкновенной, как

воздух, свободы, без коей даже звери и птицы считают жизнь

свою унизительной и никчемной. И расцветает, богатеет вместе

со всеми и каждым общество свободной инициативы, истинно

демократические государства, весь цивилизованный мир вкупе,

добившийся такого прогресса и благосостояния во всем, какие

большевистским фантазерам и мечтателям не снились и в

бредово-горячечных снах, ибо они не менее чем на два порядка

выше и блистательнее наших самых смелых блажных

представлений о сусально-завирательных, лубочно-убогих

"зорях коммунизма". Яркий пример такого контраста - Северная

и Южная Корея.

Кстати, оболганный и оплеванный нашей марионеточной

пропагандой "капиталистический мир" тихо, без хвастливых

фанфар достигнул еще лет двадцать назад стадии массового

реального благосостояния - с элементами подлинного, в

социал-демократическом, западном смысле, социализма,

недоступного даже пониманию скучнейших адептов

марксизма-ленинизма в казарменно-распределительной его

упаковке, и так же по-деловому, без грома, шума и

заклинаний, осваивает подходы к построению уже в XXI веке

истинного, трудовым потом, руками и талантами гордых,

жизнерадостных людей сработанного, реального светлого

будущего цивилизованно развивающегося мира.

А мы все спотыкаемся да кружим на месте, после провалов,

финансовых катастроф снова осваиваем рыночные отношения

(не отвергнув решительно и до конца гиблый "социалистический

выбор", с которым носятся, как дурень с писаной торбою,

ошалевшие без полноты безраздельной, деспотической власти

коммунисты), беспомощно копошимся в этой лжеакционированной

монопольно-государственной навозной куче, а тем временем

бывшая партноменклатура (шустрее всех действовало ее

комсомольское крыло) завершает передел общенародной

собственности за широкими, заслоняюще-хранительными спинами

властвующих лжедемократов. По-прежнему не дает народу

продохнуть и разобраться, что к чему, неисчислимая рать

амбициозно-спесивых, невежественных чиновников, куда более

вредоносная и губительная, чем все татаро-монгольское

воинство вместе с гитлеровским нашествием!

Так что же прикажете - народу бедному, обездоленному и

ободранному, как липка, мыкающемуся на грани эфиопского

голода, ждать двадцать второго века, пока эта кромешная

сила, порожденная коммунистической системой, - сила косная,

аморфно-цементно-гудроновая, лживо-непробиваемая,

разъевшаяся за счет коррупции, помышляющая лишь о выгоде и

шкурных своих интересах, опомнится и устыдится своих деяний,

оставит разнузданный грабеж, насиженные кресла и поднимет,

наконец, шлагбаум на той столбовой дороге, по которой Русь

веками продвигалась в будущее? Эх, да не уйдут ведь они, не

уберутся и не уступят дорогу добровольно-вовеки, пока не

сметет их вскипевший гнев людской.

Но кто просветит и организует на это радикальное,

спасительное, святое дело народ наш? Грызущиеся меж собою

демократы, сами воспитанные той страшной силой?

Чего ж нам ждать? Ведь даже римские рабы не способны были на

столь долгое, воловье-коровье, бесконечно-покорное терпение,

взрываясь всесокрушающими восстаниями. Неужто разум, воля и

трезвый житейский расчет народа нашего настолько разрушены,

искажены и придавлены мимикрирующей, мнимо

перестраивающейся, на деле все той же непрошибаемой

Системой, что вросла намертво в наше сознание своими

корнями, и мы не мыслим уже себе иного общественного уклада

с честными, порядочными властями? Тогда лучшая доля - не для

нас и не про нашу (отсутствующую) честь!

Когда же покинули нас здравый смысл, самоуважение, гордость

и непреклонно-решительная, действенная воля, отсутствие коих

позволяет бездарным, нагло-хватким, самоуверенно-тупым и

фрондерствующим меж собой для виду политиканам по сей день

управлять и помыкать нами, да еще и заклинать нас, с

наглостью большевистских шаманов, чтоб верили мы им -

всецело и безоглядно? Не в ту ли предреволюционную пору

опростоволосились мы, когда лукавые, пресыщенно-развращенные

интеллектуалы, витии да словоблуды всеми силами и способами

разрушали в нас веру христианскую, высмеивали и топтали

древние обычаи и уклад народа-кормильца, прививая ему

иноземный сумасбродный нигилизм, наплевательское отношение

ко всему, кроме грядущей "очистительной революции",

которая-де "перевернет и преобразит" всех и вся?

Беспечно-доверчивый народ наш, как дитя ветреное,

несмышленое, не видавшее толком кузькиной матери, поверил

доморщенным мефистофелям, и жизнь его, рациональная,

здравая, роевая и самообновляющаяся, расцвеченная мудрыми,

эстетически выверенными красками и образами Святой Руси,

была низведена комиссарами, предтечами современных бездарных

властей, до уровня безрадостного, обременительного и

малорезультативного тупого труда, до угрюмых,

беспросветно-хмурых будней, расцвеченных

крикливо-пустейшими и косноязычными лозунгами, до

придонно-невсплываемых, с полускотскими физиологическими

отправлениями, потерянно-анемичных блужданий одураченного,

затурканно-подневольного народа-быдла.

al_40

Истинно просвещенный народ не позволил бы помыкать собою.

Потому большевики принялись поспешно, с инквизиторской

жестокостью обрубать корни, связывавшие Россию с мировой

цивилизацией, погрузив нас в придурковато-гиблую

информационную изоляцию. Не тогда ли охватило нас

обессиливающее, предательски-идиотское безволие и равнодушие

к своей собственной судьбе, отданной (так обомлевшая баба

уступает грабителю) в руки дьявола, когда из библиотек в

массовом порядке, под неусыпным контролем спецкомиссии и Н. К.

Крупской, изымались и уничтожались, тайно на задворках

сжигались (как гораздо позднее - фашистами, жалкими

плагиаторами большевиков, на площадях) лучшие книги -

фундаментальное наследие мировой, европейской, российской

цивилизации, а цвет ее, ведущие философы, экономисты,

математики, литераторы, коими впоследствии будет гордиться

весь мир, кощунственно именованные "просвещенным вождем"

революции: "говно это, а не интеллигенция", под угрозой

поголовного физического уничтожения были высланы, вытолканы

в одночасье за границу, на произвол судьбы? За ними и

захлопнулся, и вырос вскоре непроходимый "железный занавес",

дабы не узрел мир заварившуюся в совдепии кухню по

расклассировке народа (в духе людоедской теории борьбы

классов К. Маркса), уничтожению его лучшего, животворящего

ядра и превращению оставшихся в жалкие подобия двуногих с

вытравленными душами и революционно-примитивным, однобоким

сознанием, некогда носивших гордое имя - Святая Русь! Мы

сами, по собственному безволию и кротости, в страхе за жизнь

свою, отдали себя в руки палачей, сами с готовностью

высокоидейных неофитов обнажили шеи перед их топорами, и

враг, кровожадно торжествуя, милостиво позволил нам,

восторженно-преданным, послушным, дышать и жить.

Только истовое и всеобщее покаяние, возрожденное самостояние

народное помогут нам когда-нибудь искупить перед Богом эту

страшную, почти непрощаемую нашу вину!

И уж совсем доконал наш житейский здравый смысл, вместе с

волею к сопротивлению дьяволам, коммунистический "новояз",

превратившийся в колунно-оглушающее орудие для слома,

раздробления, размывания и окончательного перерождения,

"перековки" душ, нашего внутреннего мира, мозгов, сознания,

мировосприятия, психики жертв большевистских вурдалаков. Новый

"язык" советского абсурда непрерывно насаждался и

распространялся среди оболваненного народонаселения,

формируя и "компостируя", "запудривая" мозги (как надо!),

через наставительно-руководящие инструкции, указания,

циркуляры и речи, посредством газет, радио, скверных книжек

массовых изданий. Этот куцый, усеченный,

тарабарски-полуидиотский "язык" обмана, затмения разума и

всеобщей дебилизации подхватили, взяли на вооружение и

развили - до правдоподобия общепринятого "средства общения"

- упомянутые "мастера слова", послушные режиму газетчики,

ученые, артисты, учителя. И пошла писать губерния...

Этот серый, грубый, бездушный, выхолощенный,

шельмующе-командный, выпотрошенный и омертвелый (словно

роскошные волосы юной девы, обесцвеченные перекисью водорода)

новый "язык" катастрофически сужал границы и сферы

мыслительного процесса, чувств, эмоций гомосоветикуса -

почти до приютски-безнадзорного, детдомовского,

солдафонски-казарменного минимума, до крайне упрощенного,

обиходно-знакового набора, с урезанным до удручающей

бедности словарным запасом, где каждое употребляемое слово

обозначало лишь какую-то самую простую, элементарно-грубую

вещь, физиологическое отправление, подручный предмет или

явления, встречаемые и наблюдаемые в

функционально-упрощенной и убогой повседневности. Сам же

человек, копошившийся в обволакивающих тенетах советского

"новояза", как павлин с ощипанными перьями, превращался в

серую страдательно-социальную функцию, в

безвольно-податливого на угрозы, обещания, на матерщину и

пустопорожне-блудливую заумь блатного языка, кругом

одураченного совка.

Особое предпочтение в обиходном словонаборе отдавалось

революционной трескотне, цитированию вождей утопической,

губящей на корню Древо Жизни идеологии. И - почти никаких

синонимов, метафор, никаких тропов, образных средств, коими

так непередаваемо, непостижимо, так очаровательно и волшебно

богат и силен живой великорусский язык, ныне почти начисто

утраченный и забытый "трудящимися массами", язык жемчужин,

яхонтов, бриллиантов и самоцветов древнейшего народного

творчества, былин, сказок, песен, пословиц, заговоров,

плачей... Сии чудотворные сокровищницы народного языка, сей

лучезарный, яркий и пестрый, как все цветники вселенной

разом, мир интереснейшей, необъятной, богатой и щедрой души

нации с победой большевиков исчезал неведомо куда - под

напором насаждавшегося вокруг наступления всеобщего эрзаца

вымученной псевдокультуры, под грохот выкобенивавшихся в

своей китчево-жаргонной примитивности литературных

шарлатанов, дорвавшихся до власти люмпенских низов, дремучих

"выдвиженцев". Язык тот, вместе с выжигаемым повсеместно духом

народным, обескровливался, испарялся, исчезал, уходил

глубоко под землю, как заговоренный клад, оставаясь и

задерживаясь лишь на крошечных островках в эмиграции, в

узких кругах уцелевшей интеллигенции, по глухим углам

России. О том богатом языке сохранялись отзвуки, щемящие

воспоминания в сердцах и умах самых стойких, не поддавшихся

официально насаждаемой дешевке, лжедуховной жвачке,

скармливаемой безвольным, впавшим в некий

болваняще-революционный, на деле же -

дремотно-безразличный транс двуногим полуживотным.

"На зеркало неча пенять, коли рожа крива", - лейтмотив

гоголевского "Ревизора" с его галерей чиновников-монстров.

После рокового 1917 года таким "зеркалом" россиян, их

человеческим, психологическим, культурным портретом и

паспортом, помимо прочих характеристик, стал как-то странно

поблекший, словно выгоревший на солнце ковер, язык

повседневного общения, обесцвеченная, низкая ипостась того

"великого, могучего, правдивого и свободного" языка,

который, по Тургеневу, не мог быть не дан великому народу.

Для широкого пользования в обезображенно-поднадзорном,

гулагизированном обществе требовалось средство общения и

мышления совершенно иного сорта, нежели тот волшебный

речевой инструмент великороссов, что воспет был в дивном

стихотворении в прозе И. С. Тургенева. И потому он,

"поддержка и опора" не только писателя, но и всей нации "во

дни сомнений, во дни тягостных раздумий" о судьбах Родины,

был как бы отставлен, отодвинут в сторону, чудом

сохранившись в произведениях русской классики (трудно

представить, что сталось бы, еще более страшное, чем

случившееся к рубежу XXI века, с нацией, если большевики

запретили бы и сожгли эти книги!) да в томах полуподпольного

словаря В. И. Даля.

На смену ему, с уничтожением интеллигенции, культурной элиты

и особенно крестьянства, носителя коренного народного языка,

для всеобщего пользования насаждалось и навязывалось особое,

советской выделки и закваски, средство общения, шельмования

и невеселых, горьких раздумий: эрзац - язык толпы,

эллочек-людоедок, присыпкиных, огурцовых, шариковых,

партийных трепачей, их циркуляров и агитпропа,

лоботомировавший нацию вернее и надежнее скальпелей

нейрохирургов. Крайне скудный и огрубленный словарь этого

воистину "эсперанто тоталитаризма" был вдобавок разбавлен на

треть пресловутой блатной "феней", привнесенной в обиходную

речь людьми (почти каждый третий житель России), прошедшими

через голгофу "перевоспитания" в тюрьмах и лагерях.

Этот насажденный и наносный, оскорбляющий честь нации

языкоподобный сор, умаляющий высокое достоинство языка

Пушкина и Толстого, укоренился и процветает и поныне, на

рубеже третьего тысячелетия! С помощью устоявшейся "совковой

фени" общаются и "ботают", вслед за госдеятелями, депутатами

и чиновниками (в этой жалкой "орбите" влачатся-вращаются и

СМИ), абсолютное большинство россиян. И все они, все мы

крайне небрежно обращаемся с этим квазирусским наречием,

зачастую открыто бравируя своей откровенной безграмотностью,

игнорируя его элементарные нормы и правила. Общаясь, мы не

слышим собеседника. Да нам уже и нечего, по сути, сказать

друг другу.

На фоне "плевого отношения" властей к культуре вообще

русский язык давно стал бесхозным, бесконтрольным и

беззащитным перед бушующей стихией всеобщего небрежения им,

низкопоклонства перед бесстыже-наглой иностранщиной, когда

нам навязывают дурнозвучащие, ненужные и нелепые англицизмы

и прочие "измы" сомнительного происхождения.

Главная же гнетуще-непреходящая, непоправимая беда,

пришедшая вместе с дьявольской "перековкой" нации,

насильственным опрощением и засорением языка в угоду

большевистско-коммунистическим "обработчикам человеческого

сырья" с их завлекательно-инфернальной идеологией,

заключается в том, что обедненный, огрубленный, вытравленный

до гнетущей неузнаваемости и скудости псевдоязык сузил и

резко ограничил горизонты мысли гомосоветикуса, одновременно

исказив эти куцые, скомканные горизонты до тенденциозного,

крикливого, оглупляюще-стадного единомыслия узников режима.

Жалкий язык этот был низведен до узкофункционального,

служебно-примитивного, почти безэмоционального,

командно-шельмующего, полупещерного колхозно-лагерного

уровня. Тотальный беспредел по изурочиванию людей,

разрушению их жизненного уклада, мировосприятия,

миропонимания одновременно привел к непоправимому

"вышелушиванию" из их обыденной психологии сверхтонкого,

деликатного человеческого содержания, к опрощению,

огрублению и крайней примитивности богатейшей некогда

палитры чувств, эмоций, помыслов и мечтаний россиян, к

искажению и невозвратной эрозии древнейшей народной морали,

нравственности, фольклора, своеобразной, неповторимой

эстетики крестьянского бытия. Всего того погубленного

марксистами мира уникальной русской народной цивилизации,

что с такой любовью и полнотой представлен Василием Беловым

в его книге "Лад".

В результате этого чудовищного святотатства произошел

катастрофический разлад в психологии, характере нации,

уцелевшей после геноцида, в ориентации и поведении

"перекованных" режимом людей, отчужденных от своих исконных

корней и самой жизни, лишенной веками устоявшихся норм и

здравого смысла. Гнет страха и борьба за выживание порождали

оцепенение, замирание былых человеческих устремлений,

пробуждали, во имя приспособления к враждебной среде,

худшие, низменные, презираемые черты - халтуру, хамство,

хитрость, подлость, угодничество и бездушие. Для такого

усеченного, фальшиво-неестественного существования с рабской

"философией одного дня" совсем не нужен был образный,

полнокровный, многозначный, гармоничный и цельный,

духовно-возвышенный и окрыляющий русский язык во всех его

ипостасях и проявлениях, каковым жил, дышал, думал,

чувствовал и вырастал своим устремленно-вольным самостоянием

россиянин до катастрофического переворота в 1917 году.

Особенно остро осознается отрыв нынешней повседневной речи

от прошлого ее богатства при чтении высочайшей по языковой

культуре русской классики - произведений Пушкина, Гоголя,

Мельникова-Печерского, Чехова... С болью отмечаешь, что в

наречии современников укоренился смысл самый грубый,

унижающий и опустошающий выжженные души, совесть, веру в

будущее. Большевики, сгибая Русь в бараний рог, как раз и

добивались этой пустоты и лагерного беспросветного мрака в

умах, мыслях, поведении "совков" - в том числе и с помощью

ущербно-опустошенного, напичканного партийной трескотней

языка. Унылый пустырь, заросший сорняками и чертополохом,

полувытоптанное кем попало поле образовались на месте

радужного, несказанно прекрасного цветника былой русской

речи, с помощью коей окружающий мир воспринимался как вечная

сказка.

Забывались, по мере отрыва, отхода от подлинного, настоящего

языка, значения корней славянских, русских слов, их древняя,

изначальная, образная полисемантика. Мы не понимаем или

смутно уже воспринимаем массивы лексических, синонимических

богатств словаря Даля. Блеклый, обескровленный, пересыпанный

злобно-отчаянной матерщиной, с поверхностно-приблизительным

смыслом слов из затасканно-убогого словарного "багажа",

жаргон наших людей уже бессилен адекватно уловить и

отобразить беспрерывно ранящую их, расплывчато-разорванную,

неуловимо ускользающую, выхолощенную и бессодержательную

действительность современной России, где все та же

номенклатура вместе со своими прихвостнями строит для себя

капиталистический рай - за счет народа.

Мы стыдимся ласковых, нежных слов и чувств, переводя все

порывы лучших эмоций на грубо-беглую скороговорку, за

ненадобностью их в гонимом, преследуемом жестокими лишениями

стаде. Вспомним, как М. С. Горбачев, а вслед за ним и

неисчислимая свора номенклатурного чиновничества, с началом

перестройки (когда народ стал понемногу отходить и отмякать

скомканно-придавленными своими душами) ополчились на нас,

бросившихся искать правды и справедливости: "Это все эмоции,

дорогие товарищи! Не надо, не надо эмоций, они ведь только

мешают делу!" Тем самым они осаживали нас, как загнанных

лошадей и ослов, спесиво возмущаясь и одновременно страшась

пробуждения задавленного, истинно человеческого в людях,

которых они привыкли считать своими бессловесно-послушными

рабами, зомбированным быдлом.

Коммуно-деспотический пресс породил и сформировал совковый

менталитет, внутренний немудреный, искаженный, герметичный

мирок гомосоветикусов, обреченных пожизненно прозябать в

этом скудоумно-бестолковом и безнадежном абсурдистском

пространстве, в нашем кошмарном, безвылазном для абсолютного

большинства людей Зазеркалье с невидимыми, но непробиваемыми

стенами, как в одном американском фильме о пришельцах из

космоса. Такая безвыходная западня, в какую угодил наш

простодушно-доверчивый народ в 1917 году, как раз на руку и

нынешним руководяще-помыкающим нами властевладельцам

опозоренной, разграбленной ими донельзя, многострадальной

России. Держать нас в этой безвылазной ловушке помогает и

лоботомирующе-колдовское проклятье "эсперанто тоталитаризма".

Посему напрашивается закономерный вывод: всю нашу

незадавшуюся жизнь надо перетряхивать, фильтровать,

процеживать, редактировать тщательно и скрупулезно,

вышелушивая из застарелой, задубевшей оболочки и мякоти ее

уцелевшую, не рассосавшуюся еще, худенькую и хилую,

искаженную донельзя сердцевину, в своей целости и расцвете

пребывавшую некогда в русском человеке и составлявшую его

истинную суть и основу. И потом уж эту скудную сердцевину

лечить и тщательно выхаживать, чтоб лет этак через пятьдесят

проросло и появилось на свет из нее что-то путнее, разумное

и хотя бы в скромной, непритязательной мере похожее на ту

соборную, необоримую силу, составлявшую вкупе былую Святую

Русь.

ДЕМОНИЗМ УПРАВЛЯЕМОГО БЕЗУМИЯ

Отгороженный глухой стеной от цивилизованного мира,

отравленный чадом классовой борьбы, погруженный в

крикливо-беспросветный морок коммунального прозябания,

спонтанно вспыхивающих свар, взаимных доносов и

подсиживания отупело-звереющих особей, гомосоветикус все

дальше и глубже проваливался в бездонную пучину социальной

волчьей ямы, искусственно сотворяемой олигофрении,

превращаясь в некое раздраженно-блажное, бестолковое, коряво

и сумбурно мыслящее существо с определенно заданной начинкой

и самыми примитивными, но пронизанными революционным

самообманом, жизненными установками. Ему, в основной его

массе скверно обученному, чужды и недоступны были тонкая,

глубокая, с изысканными образами и богатым языком, поэзия и

проза, шедевры русского и европейского искусства, великие

творения национальной и мировой музыки, драгоценнейшие

образцы фольклора. Обездоленные, обворованные, отупевшие от

официозной пропаганды и запрограммированной примитивности

своего внутреннего мирка, совки скатывались неудержимо до

уровня некоего неопознанного гоминида, снежного человека,

скитальца-неандертальца XX века, коему однако, по оглушающей

простоте и доверчивости его, внушили, что он-де живет в

самой счастливой, свободной стране, ставшей светочем для

всего "стонущего под игом империализма" мира.

В итоге наш "товарищ" с вытравляемой, выщеллачиваемой

человеческой сутью, безудержно унижаемый, застыл и застрял

где-то посредине между бесправным членом крестьянской

коммуны и люмпен-пролетарием Бангладеш, Нигерии, Заира,

Гаити. Но и тот, угнетаемый жесткой диктатурой оборванец и

бедняк, в противоположность нашему советизированному,

обнищавшему неимоверно обывателю, мог (при удаче) легко

приобщиться ко всем благам и ценностям свободного мира, ибо

и его полуразоренная страна все же являлась открытой

составной частью той цивилизации, от коей россияне давно

отчалили и до последних лет были отсечены коммунистическими

угнетателями, разорителями и душителями народа. Очнувшись

после бесконечного летаргического сна под 75-летним

большевистским наркозом, дурея от смрада разлагавшейся

мертвечинной идеологии, мы обнаружили в себе худшего,

небывало обездоленного на земле раба, у коего к тому же были

как бы подрублены все сухожилия, атрофированы главные мышцы,

и привязан, прикован он, обманутый, обобранный, оболваненный

холоп-марионетка, к тачке опостылевшего, почти бесплатного

труда, получая (а теперь и вовсе не получая) зарплату весьма

обесцененными деньгами и во много раз более скудную, чем тот

же пролетарий Бангладеш или Гаити.

Душа же его (или, вернее, осколки ее в кровоточащей нише,

пустоте, зиявшей в груди) скулит, ноет, бунтует по сей день,

ибо она, душа, - от Бога и потому - деликатнейшая, крайне

уязвимая и непрестанно мятущаяся субстанция. Отравлена,

обезличена, ослеплена и оплевана в самых лучших побуждениях

та наша псевдодуша, подобная вечно незаживающей, беспрерывно

кровоточащей ране, но все еще жива она, хотя и усеченная,

отравленная, несмотря ни на что, и помнит, хотя и весьма

смутно, какой она была когда-то, ясновзорно широкой и

раздольной, у своей дальней родни и предков. Целой тонны

свинца тяжелее та обворованная, искаженная, выжженная за

десятилетия безбожия, изувеченная душа совков, выродившихся

потомков смелых великороссов, их собратьев по несчастью -

украинцев, грузин, казахов, белорусов...

- Не то, не так все вокруг идет и вершится! - немо кричит,

вопиет та кровоточащая псевдодуша-рана. - Не жизнь это, а

боль зубная, химера и чушь собачья, бред сивой кобылы - вот

как весь этот обман и балаган прозывается. Да до каких же

пор болтаться и мыкаться мне в этом беспросветном

тумане-мороке, ни зги впереди не видя? До каких еще пределов

коснеть и унижаться мне, сносить бесконечный обман,

надувательство и очковтирательство руководящих брехунов да

популистов, грабящих, вымаривающих меня, уже под голубым

"ооновским" флагом лжедемократии, никак не дающих

распрямиться и пожить по-человечески! Если закваска у них

такая неисправимо банкротская, лживая да паразитическая, то

не желаю же я более терпеть и сносить их на своей шее,

прогоню дубьем да каменьями тех стервятников, чтоб и духу их

более среди нас не было поганого, на большевистском зловонии

да каверзе настоянного! Как земля-то их еще держит, не

разверзнется после стольких черных деяний, что сотворили и

по-прежнему вершат надо мной. Очнитесь, люди добрые, да

топните враз ногами, гряньте свое веское, убойно-мужицкое,

народное словцо и не дозволяйте более этой своре издеваться

над собой, помыкать вами, обманывать, обирать да по-новому

дурачить, ныне уже - под предлогом "вхождения в рыночные

отношения", когда собственность общенародную они, как стадо

мерзких гиен, поразграбили-порасхватали, олигархами да

банкирами позаделавшись и надувательские кукиши нам открыто

показывая.

Единственную отдушину, разрядку себе этот

бедолага-психотрансформер всегда находил лишь в вине, дабы

отвлечься, отключиться хотя бы на время от всеобщей,

иссушающей лжи, серости и убогости бытия. В дешевом,

примитивном, грубом "кайфе", в злобных пустопорожних спорах,

сплетнях да драках, в картинном разрывании рубахи, в

выворачивании себя наизнанку искал и находил он себе

посильное самовыражение. Вразнос пошла его опустошенная,

обезличенная, мертвеющая вконец натура ограбленного

полубомжа, как неисправный тот двигатель с искривившимися,

сорвавшимися из гнезд клапанами. Кстати, алкоголь да

незатухающая злоба - ненависть ко всему на свете стали уже

как бы необходимыми компонентами в его физиологических, обменных,

жизненных процессах. Лишь во хмелю, в проблесках его, вдруг

привидится затурканному бедолаге, что он - человек хоть

куда, с широкой, не выщербленной, не оплеванной, а -

настоящей, всамделишной, крылатой душой, что он - волен,

умен, богат, всесилен, как русский купец когда-то, удалой

молодец, орел степной. И засветится он в этой хмельной своей

мистификации, расцветет на диво, заблистают глаза его в

удали, закуражится он, заблещет вдруг остроумием, смелостью,

дерзостью, бесстрашием; боярский кафтан ему теперь подавай,

тирольскую шляпу с петушьим пером, в щегольские сапоги обуй

его, тройку вороных к порогу подгони, и помчится он тотчас

по ветру - с шиком и гиком - в даль неведомую, хоть там сам

черт его поджидай с кочергой раскаленною, и решит он все

заботы - разом, и разрубит все узлы тех хитроумных сетей, в

коих он и все его соплеменники невылазно запутались. Но

пройдет тот миг волшебного, сказочного воспарения и

прозрения души, улетучится хмель - и враз сник, обмякнул

вдруг, угас наш храбрец-молодец, словно воздух из него,

петрушки-скомороха, калифа на час, повыпустили. Снова перед

нами - боязливый, затурканный и замордованный невзгодами,

озлобленный, лживый, безвольный обыватель - гомосоветикус,

послушный, даже шелковый, и весь он - виноватей виноватого, и

на похмельной голове его снова хоть кол теши, на нем ездить

можно и погонять безответного работягу - в хвост и в гриву,

покуда он не выдохнется вконец от такой собачьей, проклятой

жизни, не скопытится и не успокоится в том земляном укромном

приюте, что примиряет и успокаивает всех - навеки.

Но ведь забыли, запамятовали-таки бесы-узурпаторы,

оседлавшие обманом Святую Русь, начисто отринули из своих

ошалевших от безнаказанной наглости голов краеугольное то

обстоятельство, что человеческое существо, даже если это

затюканный (по Хармсу) совок, не согласно бесконечно, аж до

пятого-десятого колена, быть безгласным представителем "серой

массы", работягой, быдлом сиволапым, аморфным "человеческим

материалом", чем-то вроде одушевленной глины, из коей можно

мять да лепить все, что ни взбредет дубинноголовым и

пронырливо-изворотливым, бесцеремонным, нахрапистым

номенклатурным последышам. Он - человек, как бы ни был измят

и изуродован, на какой бы самой последней грани издыхания ни

находился, - он все же Божье создание, некое особенное

растение с тончайшей, деликатнейшей внутренней структурой и

чувствительностью, он - дитя солнца, дитя мыслящей природы,

изначально устремленное к свету, к разуму, облагороженное и

освященное христианской верою его пращуров, дивным расцветом

прошлой, великорусской, поруганной и растоптанной

большевиками цивилизации, и потому нуждается он в особенных

условиях (как ты его ни угнетай и не топчи) для полного

раскрытия заложенных в нем свыше, все громче стучащихся в

его сердце творческих и иных непредсказуемых, невиданных

еще способностей и духовных ипостасей. Инфернальные же

бесы-"новаторы" в 1917 году вознамерились превратить его,

соответствующим образом обрубив и обтесав по живому (словно

стройное раскидистое растение в городскому саду), в

уродливый сучковатый комель-культю, в некоего нелепейшего,

механически кивающего китайского болванчика, в послушную

косноязыкую марионетку, в перекати-поле с хилыми,

бессильными корешками, не способного толком закрепиться на

суровой, кочковатой земле, по воле правящих злыдней ставшей

для него злейшей мачехой.

al_41

Катится, катится по ней этот сирота-бедолага, обессилел и

одичал совсем, а тут на пути - ямка, он и прикорнул в ней,

потом, как бы невзначай, интуитивно, по стародавней

привычке, вцепился в почву хлипкими своими корешками,

совершенно запамятовав, кто он такой есть, приободрился,

даже некими иллюзиями стал проникаться, зажил, вроде, в

некоем воображаемом мирке-уюте, а чуть подуло адское

социально-политическое сирокко, и он, прервав недолгий покой

свой и сладкий дурман неистребимой надежды, эфемерного

счастья, снова покатился, помчался дальше, подгоняемый

пинками и пыльной заметью бесцеремонного ветра, подпрыгивая,

взлетая и падая. Мечется он между небом и землей, безвольно

устремясь туда, куда волочит и гонит его

социально-провальный самум, пока где-то в затишке снова не

замешкается, о покое возмечтавши, не возжаждет еще раз

укорениться, перейти на оседлость, потом и корешки свои

измочаленные, оббитые, наполовину оборванные, робко

выпустит, нащупывая неуверенно желанные точки пусть хотя бы

временной, пусть ненадежной своей опоры. А тут вдруг команда

нежданная, тут некто дюжий, упитанный, краснорожий, с бурою

шеей-хоботом, начальственным басом гаркнет: "Да как ты

посмел, голодранец, шельма этакая с кулацкими замашками, об

оседлости, о собственности помышлять! Вырвать ему бесстыжие

его корни сей же момент и пустить по ветру! Мы навсегда

выбьем из тебя, смерд, все твои частнособственнические

инстинкты и поползновения, будешь помнить, как

государственной, общенародной землицею приватно

пользоваться, помещичье-фермерскую заразу возрождать. Ату

его, стервеца!"

И в такие бездны, в такие провалы ирреального, сюрреализма,

невысказанных, сублимированных в подсознании болей, обид и

страданий погружается тот бедный, ошельмованный и

перепуганный всесветный сирота, землелюб, ставший поневоле

перекати-полем, что никакие там Беккеты, Ионеско, Кинги,

Хичкоки, никакие Босхи, Брейгели, Дали не способны были бы

отобразить и воссоздать тот бедлам, тот дурдом, тот

сумасшедший калейдоскоп и хаос, что творился в его ущербной,

искаженной постоянным глумлением над ней псевдодуше во время

всех тех раскулачиваний, экспроприаций, изгнаний и

преследований, когда каленым железом выжигались все его

естественные человеческие устремления: быть уважаемым и,

кроме собственного достоинства, иметь свой дом, свое поле,

не пресмыкаться перед чиновными самодурами, жить в достатке

да помогать от щедрот своих неимущим и сирым. Вот он, корень

русского мужика, корень русского вековечного процветания,

выкорчеванный начисто остервенелыми марксистами-ленинцами и

с таким трудом нынче заново приживляемый!

Следует также не забывать, что растение по имени

гомосоветикус сатанинские селекционеры принялись рьяно и

разнузданно возделывать на свой (по Марксу расписанный и

разлинованный) лад, то есть - силком, взашей загоняя его,

природного индивидуалиста, художника и творца земляной,

несказанно плодородной силы, в удушающий, вонькой

коллективизм, всячески обрубая его живые, смелые побеги,

пробивавшиеся-таки даже на неудобоваримой,

неприспособленной, ядовитейшей "социалистической" почве, где

главенствовали бесплодные супеси, холодные глины, солончаки,

такыры, болотины да мочажины, вдобавок перенасыщенные

дуроломно-избыточной химией, пестицидами, гербицидами и еще

черт-те какой губительной отравой.

Невылазные, несказанные, полные кошмаров, унижений и черного

бреда бездны советского экзистенциализма стали той страшной,

губительной колыбелью поколений, что довершала процесс

"перековки" и перерождения просеянного через шкуродерные

классовые сита "человеческого сырья" (так марксисты-ленинцы

с дьявольским высокомерием недоумков и вечных хамов подходили

к живым, работящим, думающим и тонко чувствующим людям,

каждый из которых - своя Вселенная!) - в социальных дебилов,

зомби, маргиналов, в ущербные, безвольные, тяготившиеся

собственной никчемной житухой существа в человеческой

оболочке, с усеченным, трансформированным мозгом и

психофизиологией. Наш экзистенциализм (как и вообще все

наше, советское, абсурдистское) совершенно иной, чем на

Западе, где эта нормальная, естественная для каждого

смертного философия христианского смирения не чужда и

состоятельным людям, и безработным (с такой, между прочим,

потребительской корзиной прожиточного пособия, которая не

снилась даже иному нашему мелкотравчатому чиновнику).

Основа нашего экзистенциализма - не грусть и не печаль перед

неизбежной смертью, а дикий, неотступный страх за

сегодняшний, завтрашний день, постоянная, унизительная,

изнурительная и удручающая борьба за выживание, которая

стала суровой и непреложной, изматывающе-заумной

повседневностью, основным стимулом, содержанием и смыслом

нашего бытия-прозябания. Этот фантасмагорический образ

жизни - оскорбления, переполненной всеобщим обманом, пустыми словами и

понятиями-перевертышами, особой, мученической печатью

отразился на лицах наших людей, кои уже не похожи ни на чьи

другие в мире, и на этих застенчиво-печальных, как бы

опрокинутых лицах, как на чувствительнейшей пленке,

отпечатались во всех своих нюансах горечь, озлобление и

обида на все и вся, растерянность, недоумение, разочарование

и тоска загнанного, замордованного, обманутого, постоянно

унижаемого и оскорбляемого существа, и вся эта

душераздирающая гамма сливается в некую неповторимую,

трагическую маску, с военно-трибунальской суровостью

обличающую супербесчеловечную, умалившую и оскудившую его

до хромосом и генов Систему, в маску-обвинение, в символ

трагедии, наблюдаемый разве лишь у блокадников или казнимых на эшафоте

под занесенным топором палача, у завсегдатаев психбольниц

или хронических наркоманов, смертельно, неизлечимо больных

людей, уже заглянувших в земляную бездну, увидавших там гроб

свой в разверзнутой наяву могиле.

Результат этой отчаянной борьбы, унижающей, вытравляющей

остатки человеческих чувств, - выбитые, вырванные в

ожесточающей давке очередей за детскими пособиями

эрзац-продукты, жалкие крохи пенсионерского "довольствия",

пищевой суррогат, фактические отбросы, завалявшиеся сверх

всяких сроков их годности, дрянные крупы, а то и просто кусок

черного хлеба. Сразу после гайдаровской либерализации цен

увидел он сказочное обилие продуктов, недоступных ему ввиду

форменного его нищенства. Снова - муки, снова - страдания и тоска.

Совок - пожизненный работяга, труженик, мыкающий тягость

недоли своей, донельзя чужд и безразличен провально и

бездарно управляющей им и доныне верхушке, перекрасившейся

под "демократов" номенклатуре, креатуре большевиков,

считающей его пожизненно "не готовым" для радикальных

облегчений и перемен; чины эти захребетные, словно

щедринские дармоеды генералы или городничие - "органчики",

клянутся заученно "служить народу, бороться за его

интересы", сидя в роскошных, один другого шикарнее,

автомобилях иностранных марок, с сотовыми телефонами и

затемненными окнами, но эти деланно-фальшивые и вычурные их

заверения - нечто вроде показушного, липового пароля

участников давно переродившейся гангстерской мафии, новых

масонов, подлецов и выжиг, ловко спекулирующих на робком

стремлении простых людей к разумной, достойной жизни.

Даже дети, рожденные в любви и муках, младенцы невинные,

пришедшие в этот мир на радость и счастье матери - отцу,

априори, изначально, как некие беженцы из неведомой страны,

фактически не нужны этому синедриону мошенников и сразу

становятся помехой, докукой и обузой, лишними ртами, вроде

той незванной прожорливой саранчи, ибо и для младенцев

ничего не припасено и не предусмотрено в бесчеловечном

государстве изначального беспредела и бедлама. Объективно

каждый новорожденный - еще один конкурент, соперник,

претендент на и без того скудный, безудержно разворовываемый

общественный "пирог", катастрофически тающий, теряющий

последние свои питательные свойства - ввиду полнейшей

бездарности громогласных шеф-поваров и "кондитеров",

пустобрехов завиральных, кои абы как, по-дилетантски,

по-сапожнически невежественно колдуют и управляются, позорно

и бестолково, возле всенародной полуразвалившейся плиты, на

коей кипит и парует, шипя, огромный дырявый котел.

Наш экзистенциализм, замешенный на идеологическом блефе, до

недавнего времени подкрепляемый страхом наказания,

репрессий, лишения последних средств к существованию,

объективно способствовал усиленному, ускоренному

выдавливанию совком из себя... человека (отнюдь не раба, как

у А. П. Чехова), выработке несвойственных русскому люду

сторожкой злобы и презрения к ближнему. Так гомосоветикус с

уже изжитыми или вытравляемыми, изгоняемыми вконец

христианскими чертами становился не просто рабом, а

запрограммированной, выведенной по рецептам марксистов

нелюдью, безвольной марионеткой, существом и примитивным, и

опасным, и странным, и жалким - по большей мере, к тому же

еще - заумным, непредсказуемым в своих поведенческих

метаморфозах и психотрансформациях. Он, великоросс, стал

великомучеником бредового, искусственно и насильственно

сконструированного общества, породившего это страшное,

невиданно живучее (в основном, как полагают ученые, за счет

слияния, породнения разных наций) при любых лишениях, вечно

страдающее и уже привыкшее, между прочим, к такому

облегченно-безответственному, собесовскому, поистине

птичьему своему житию существо, взбадривающее свой

увядающий этнический, жизненный тонус, кроме алкоголя,

отчаянным нигилизмом и губительным скептицизмом, неким уже

дежурным раздражением и стойкой неприязнью ко всему

окружающему. Часто он напоминает запаршивевшего, облезлого и

ободранного зверька, загнанного в угол, теснимого со всех

сторон откормленными бульдогами и волкодавами, у коего уже

нет сил ни для обороны, ни для бегства.

Не хозяином своей жизни, не самостоятельной личностью,

которой, при разумных ее усилиях, настойчивом, старательном

труде, в конце концов открывается и подчиняется мир,

окружающие обстоятельства, а некой одушевленной вещью,

околпаченным ослом, конягой, коим безжалостно манипулируют

вполне определенные и всесильные властные и мафиозные

структуры, чаще всего чувствует и осознает себя

гомосоветикус в своей безысходной экзистенции.

Сходную ситуацию глубоко проанализировала француженка Симона

Вейль в своей работе "Илиада", или Поэма о силе". Хотя речь

здесь идет о грубой военной силе, воздействующей страхом

смерти на души побежденных в сражениях, в ее рассуждениях

можно увидеть прямые аналогии с давящей силой тоталитаризма и

нынешней феодально-номенклатурной "демократии", грубо

подавляющих, растаптывающих, разлагающих, эрозирующих суть

человека, вынуждая его задолго до своей кончины умирать

ежечасно, от страха ли ареста, от угасания ли от голода, и

всю жизнь - заживо, морально, душевно, психологически, в

воображении и в безрезультатно-проигрышных устремлениях

своих добиться, наконец, правды и справедливости.

"Сила, которая убивает, - лишь примитивная, грубая форма

силы, - пишет С. Вейль. - Насколько же более разнообразна в

своих выдумках, насколько более остроумна в своих эффектах

та, иная, которая не убивает - еще не убивает. О, она

несомненно должна убить. Или, вероятно, может убить. Или

нависает над головой того, кого в любой момент способна

убить. Но во всех этих случаях она превращает человека в

камень. Власть обратить человека в вещь, убив его, порождает

другую власть, куда более удивительную, способную обратить в

вещь человека, еще живущего. Да, человек живет, он наделен

душой, а все-таки он вещь. Ну и странное же он существо -

вещь, обладающая душой, - и странное это состояние для души.

Кто знает, сколько душе приходится в любое мгновение

скручиваться и сгибаться, чтобы приноровиться, чтоб ужиться

в вещи? Душа ведь не создана обитать в неодушевленном

предмете, а коль скоро она к тому принуждена, то нет в ней

клеточки, которая не страдал бы от такого насилия.

Человек, безоружный и обнаженный, против которого в воздухе

повисло копье, становится трупом еще до того, как оружие

тронет его".

"Немногие, если их ободрить, возвращаются снова к жизни, -

продолжает автор. - Другие же, горемыки, не умирая, до конца

дней своих остаются вещью. Нет для них вольного

пространства, неизведанной дороги. Они больше не способны ни

одарять людей от щедрот своего сердца, ни принимать щедроты,

предлагаемые другим. Внешне их жизнь не кажется более

суровой, чем у других; и не обязательно им находиться на

низкой общественной ступени, не в этом дело, просто они уже

иная порода людей - компромисс между человеком и трупом.

Чтобы человек был вещью - это с точки зрения логики

противоречие; но когда невозможное делается реальностью,

тогда противоречие раздирает душу. Всякий момент эта вещь

стремится быть мужчиной, женщиной - и не может. Это смерть,

растянувшаяся на целую жизнь; это жизнь, которую оцепенила

заранее смерть".

Последняя фраза, как и все приведенные выше рассуждения С.

Вейль, может быть смело включена в психологический портрет

жертвы советского экзистенциализма - гомосоветикуса. В нем

узнают себя жертвы коллективизации, репрессий 1937 года,

солдаты армии Власова, узники ГУЛАГов, первые диссиденты,

россияне 90-х годов, голодающие и умирающие от истощения

учителя, врпачи, которым власти уже предлагают

обзавестись... надгробными памятниками в счет невыплаченной

зарплаты...

Втайне презирая и третируя себя, безнадежно и давно

запутавшись в дремучих тенетах комплекса собственной

неполноценности, беспрестанно ущемляемый и гонимый, он

тяготится исковерканной, призрачной своей жизнью, своим

объективно-социальным бесплодием и с тем большей желчью

обреченного презирает и осмеивает все окружающее, и в первую

очередь - ближнего своего, подвергая особому сомнению все

его добрые, бескорыстные, добропорядочные устремления,

ревниво отыскивая в соседе малейшие положительные,

человечные черты - лишь для того только, чтобы в подходящий

момент поднять насмех, унизить, очернить и уничтожить его,

хотя бы морально, причем - самым низким, гнусным и подлым

образом. Стыдно и гадко в этом признаваться, но именно так,

топча и оплевывая ближнего своего, совок-безбожник

самоутверждается, пытаясь хоть как-то приподняться,

возвыситься над окружающими его людьми. Он даже пословицу на

сей счет придумал, звучащую примерно так: "Если не ешь

ближнего, значит - ты не живешь".

Обычно он внутренне одинок и глубоко несчастен, страдая от

своей непоправимой ущербности, от того, что нерасцветшая,

полузасохшая на корню человеческая сущность его так и не

была востребована и оптимально реализована, она просто не

понадобилась ни обществу, ни окружающим, ни даже близким,

родным, страдающим теми же комплексами. Сознавая непрестанно

свое крайнее безволие и бессилие перед глухой к нему

властью, оборачивающееся беспросветным унынием, обидой и

раздражением, он понимает, что не дано уже ему увидеть мир в

истинном его свете, почувствовать себя в нем истинно

свободным и реализовать свои пропадающие втуне возможности и

задатки, заложенные Творцом.

al_42

Предел его падения, психологического, нравственного,

морального, человеческого перерождения, олигофренической

деградации - это яростное, с пеной у рта, тупое и

последовательное, как у преданной шавки или цепного пса,

отстаивание высоких, на деле же - фальшиво-кровавых

"идеалов" ленинизма, защита той удушливой, отжившей,

обанкротившейся идеологии и созданной ею суперневольничьей

Системы, тех "ценностей", кои и сгубили, и угробили, и

лоботомировали его - до стадии безликого, бессильного,

послушного властям зомби, заживо морили и без счета уничтожали его и

ему подобных в ходе затяжного, нелепого, преступного и

чудовищного "социального эксперимента". Не придумать зрелища

нелепее, смехотворнее и грустнее, чем взъерошенные,

разъяренные коммуно-совки, словно юные солдаты-комсомольцы,

одураченные матросовы, грудью защищающие подступы к замшелым

амбразурам тоталитаризма и ленинизма вкупе с пресловутым

"социалистическим выбором" (доведшими их за 75 лет до позорнейшей

нищеты), откуда продолжают обстреливать весь свет ядовитыми

разрывными пулями и кумулятивными снарядами демагогии и

лживо-завлекательного правдизма фанатичные защитники

мертворожденного учения. Они, эти добровольные, безнадежно

зашоренные, рьяные адепты приманчиво-бесчеловечнейшей

идеологии, заслоняя собою нелепые, топорно-гнетущие,

отравляющие и омрачающие наше сознание памятники свирепым

"вождям революции", позволяют тем самым сторонникам,

маньякам и просто плутам и надувателям обанкротившейся

политкормушки вновь и вновь фанатично цепляться за власть

или все более нагло и неудержимо рваться к ней, плодить

группировки и партии почти с тем же, обрыдло знакомым

названием и закваской. Они, эти наивные, до мозга костей

оболваненные и обманутые люди только и позволяют тем

нечистоплотным, давно скомпрометировавшимся "деятелям"

сверх всяких сроков смердеть и отравлять своим тлетворным

ядом все новые, недостаточно информированные

лениво-простодушные жертвы.

Защита жертвами собственных поработителей-захребетников,

коммунистических янусов - это ли не торжество оставшихся

безнаказанными за черные свои деяния "социальных

селекционеров", что за семь десятилетий "выпестовали", путем

костоломно-геноцидовых пертурбаций, это почти безнадежное в

своем большинстве, идеологически и психологически

лоботомированное ими племя фанатов с исконно розовыми

контактными линзами на глазах! Именно такие в доску

преданные сторонники "социалистического выбора" настойчиво

проталкивают на страницы газет заметки примерно такого

содержания: "Нас как окружали, так и окружают одни враги. И

пусть нам будет голодно и холодно еще 70 лет, пусть будут

новые Афганистаны и даже Чернобыли, лишь бы мы всегда были

защищены от этих врагов, в том числе и от товаров их

промышленности, за которыми незримо присутствует их

идеология. Обойдемся тем, что у нас есть. Пусть это будет не

для всех и не у всех. Главное - наше!.."

И, наконец, предел затмения рассудка, некий психологический

ступор этих обездоленных, терзаемых нуждой людей -

демонстрации их осенью 1997 года в Красноярске (и других

городах) под чудовищным, невозможным лозунгом:

"Реабилитируем 1937 год!" Красные полинявшие знамена,

сомнамбулические лица, морщнистые, в сединах, поджигаемые

дюжими представителями КПРФ с мегафонами в руках... Агония

"совкизма", полный крах гомосоветикуса - зомби, марионетки

закулисных политических кукловодов-крысоловов, привыкших

манипулировать доверчивыми людьми с помощью дешевой

приманки. Их преданными голосами избираются в губернаторы

наздратенки, мухи, руцкие, стародубцевы, севрюгины, а в

Государственную Думу - коммунистическое большинство,

блокирующее демократические реформы, откровенно готовящееся к реваншу.

Каковы же плоды того поистине неустанного муравьиного труда

нашего социального мутанта, коему в трех поколениях его

вместе с молоком матери втемяшивалось, вбилось в голову и

внушалось: "государство - это мы", "Я другой такой страны не

знаю, где так вольно дышит человек", "все вокруг - мое",

следовательно, по наивности, в эйфории заклинаний - наше, я

всему хозяин - тоже. Наконец-то обман развеялся, и узрел

ошеломленный надувательством товарищ, что все те заклинания

- липа и самый дешевый обман, туфта. Нелепый, чудовищный, в

многие триллионы рублей конгломерат так называемой

"общественной собственности" рушился и обесценивался на глазах у

оцепеневшего общества, зримо заволакивался ржавчиной и пылью

разора и разворовывания, "прихватизации". Все у нас

разлагается, гниет, покрывается тленом распада, уходя в

небытие или в загребущие лапы "новых русских" с

комсомольским, партийным прошлым, так и не согретое теплом

истинно хозяйских, любящих рук и душ, кои единственно

способны возродить все и поднять из праха и тлена - на диво

всему миру. "Примите решение о массовой передаче

собственности в руки производителей, и люди быстро построят

нормальную саморегулируемую экономику", - взывал к властям

известный врач С. Н. Федоров.

Не было отклика на этот призыв. Наши млеющие от спеси и

амбиций под сладостным бременем власти верхи,

хамелеонствующая партэлита, ее приживалы и лизоблюды -

чиновники, краем глаза фиксируя катастрофический развал и

крах, были страшно заняты, ибо они алчно заграбастывали за

копейки наиболее жирные куски общенародного богатства под

поощряющие речи Б. Н. Ельцина о необходимости скорейшего

создания "класса собственников", под улюлюканье и вой

лукавых сторонников "социалистического выбора", сохранения

общественной (читай - их личной) собственности на средства

производства. Но никак не хотят или не способны уже признать

сии адепты обобществленно-распределительной системы, что

трагическим, непоправимым изъяном погубившего нас

общественного строя является элементарнейшая

бесхозяйственность, невежество и некомпетентность властей,

то самое: "А нам все до лампочки!", принципиальная

невозможность его рационального ведения - по поговорке : "У

семи нянек дитя без глазу".

Общественная, социалистическая собственность, если быть

безапелляционно и до конца откровенным, очень напоминает

публичную девку, доступную всем и каждому, но никому

конкретно и надолго не нужную, такая "собственность" по

природе своей - сирота и обуза, коей уготован последний

приют... в лечебнице дурных болезней. Как сказал еще Прудон,

при общественной собственности "каждый стремится есть

больше, а работать меньше". Вот и развалилось по той

объективной логике наше общенародное хозяйство, как

прогнившая вконец бочка с надписью "СССР" на боку, вместе со

скреплявшими ее обручами в виде насильственно навязанной

партийно-полицейской государственности. "Не сыграл бы только

с нами дьявол в свою рулетку, превратив все ту же

развращенную партийно-комсомольскую номенклатуру вместе с

многочисленными, как тараканы и клопы, совчиновниками в

хозяев-капиталистов бывшей общенародной собственности, -

боязливо тревожились многие прозорливцы. - Вот ужо покажут

они нам тогда, где большевистско-коммунистические раки

зимуют!"

И сыграл-таки Нечистый в эту анафемскую игру, коммунисты (и

комсомольцы) - капиталисты выперлись на арену, показали нам

таких раков, что муторно и вспоминать. Невиданный способ

эксплуатации ввели, вынуждая кроткий народ работать...

бесплатно по полгоду, а то и году. И удивлялись негодующе,

с чего бы это послушливо-безвольные трудяги вдруг срываются

на мощные забастовки, смертельные голодовки, осады мэрий...

Слава Всевышнему, отверзлись, наконец, глаза у

гомосоветикуса на весь этот блеф и невиданный обман! И

екнуло что-то, сжалось и захолонуло в груди, и опустились

руки у чудовищно обманутого, обездоленного, разучившегося

по-настоящему работать и питаться трудяги. Отболел он

окончательно этой прилипчивой, на посулах о справедливости и

всеобщем счастье замешанной заразой и ни за какие пироги

более не желал возиться и зазря чертоломиться с той

благополучно и неудержимо издыхавшей "публичной...

собственностью", коя довела его до последней степени нищеты

и разочарования. Ибо изначально творческой натуре человека,

если он не совсем уж безнадежный и отпетый профан, просто

претит, с души воротит вкалывать и горбатиться на некоего

дядю и притом - почти задарма! Да и противно такое самой

природе "человека разумного" - стараться на совесть, дабы в

итоге заведомо остаться на бобах. Только собственное дело,

лелеемое и обихаживаемое с душой, с творческой, трепетной

(как к родному дитяти) стрункой, с фантазией и выдумкой -

расцветает и приносит невиданные плоды.

Потому вокруг завалами громоздились, не находя спроса и

сбыта, плоды унылого, ради плана и зарплаты, труда, те

никудышные товары и предметы, что сработаны были абы как,

для видимости, с прохладцей, чаще всего - с откровенной

халтурой, ибо производилось все это без собственного, живого

интереса, без огонька личной заинтересованности, без души.

Потому все общественное - ходульно, хлипко, неустойчиво,

фальшиво, потому все оно трещало по швам, рушилось,

разваливалось, выходило из строя, горело синим огнем и

катилось в тартарары, в провалье, в ничто.

Трагическим, потрясшим мир символом всеобщего распада и

разложения Системы, его завершающей стадией, стал

взметнувшийся над истерзанной страной в апреле 1986 года

взрыв реактора на Чернобыльской АЭС.

Зарубежных специалистов, прибывших по зову милосердия и

сострадания на место катастрофы, поначалу как бы завораживал

и озадачивал, затем изумлял своим черным, уже каким-то

зловеще-потусторонним, сатанински-саркастическим юмором и

смыслом лозунг-транспарант, огромными буквами по-украински

возвещавший с фронтона обгоревшей станции на всю отравленную

на 25 тысяч лет, вымирающую округу: "Чернобильска АЭС працюе

на коммунизм!" Тая в своих потрясенных увиденным душах

щемящие чувства отзывчивости, христианской любви и участия к

народу-мученику, к его горю и бедам, они зачастую не в силах

были заглушить в себе гнетущую досаду, грозившую перерасти в

возмущение, в гневный протест против непробиваемого

заидеологизированного упрямства, необъяснимого страстотерпия

этих людей, добровольно катившихся в пропасть, сознательно

гибнущих или почти обреченных на это (если учесть самые

мрачные последствия генетических, хромосомных деструкций у

их будущих поколений), - и все это массовое харакири

"социалистических самураев", вся эта роевая

самоотверженность, непробиваемая одержимость - во имя той

прекраснодушной, но на поверку - нелепой, несбыточной в этой

истощенной, нищей стране, разорительно-убийственной

коммунистической химеры.

Чернобыль, разверзнувший, распахнувший настежь окно в

рукотворный, вполне вероятный и реальный для всей планеты

апокалипсис, как бы встряхнул и сдвинул с замка некий

спусковой механизм, открывший шлагбаум для бесконечной серии

обрушившихся на страну особо катастрофических взрывов,

землетрясений, оползней, наводнений, пожаров, аварий

поездов, газопроводов, гибели пассажирских судов, танкеров,

потрясшей мир своей нелепостью гибели новейшей атомной

подлодки "Комсомолец", кровавых межнациональных конфликтов,

преступной бойне в Чечне, трагедии беженцев, угрожающих

начальных стадий всеобщего эфиопского голода. Большая звезда

по имени Полынь, повествует в своем "Откровении" Иоанн

Богослов, упала с неба, горящая, подобно светильнику, на

третью часть рек и на источники вод, и третья часть вод

сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому

что они стали горьки.

Ударная волна той "звезды" словно бы расколола попутно ящик

Пандоры, откуда гигантскими водопадами, убийственными

волнами цунами обрушились, хлынули и покатились на гибнущую,

заколдованную Нечистой силой страну нескончаемые и

непредсказуемые кризисы, экономические потрясения. Наступал

заключительный акт невиданной по масштабу и злодеяниям

трагедии, растянувшейся на многие десятилетия. То был знак

самого разгневанного Провидения вероотступнику народу, след

карающего перста, указующего на бездарных, обанкротившихся в

пух и прах "режиссеров", поставивших сей грандиознейший

спектакль, участниками коего стало одураченное и

терроризированное население огромной страны. В ходе адской

мистерии добрая половина лучших, самых сильных и талантливых

актеров-гладиаторов была вначале выборочно, а потом и "в

плановом порядке" погублена, истреблена, а оставшиеся в

живых ее участники, потрясенные супернатурализмом массовых

жертвоприношений и невиданной ложью в трактовке вершившихся

событий, онемели, спасительно отупели или вовсе сникли и

обезумели, свихнувшись в верноподданических конвульсиях,

постепенно превратившись в восторженно-трусливых и послушных

клоунов, арлекинов, юродивых, довольствующихся своим

нищенски-спартанским, полуголодным амплуа (как и в природе

живое существо находит путь наименьшего сопротивления и

относительного покоя - даже в самых неблагоприятных

условиях, при смертельной опасности и крайней скудости пищи).

Кажется, сама оскорбленная и преданная в своих родительских

чувствах мать-природа, кощунственно истоптанная,

изнасилованная своими обезумевшими детьми, искаженная,

загаженная и отравленная донельзя, до выхода из строя ее

защитных, очищающе-восстановительных механизмов, потрясенная

нарастающим неудержимым устремлением вконец свихнувшихся

детей к самоистреблению, лишилась своей мудрой выдержки,

стоического терпения и вдруг решилась на противоестественную

для своей натуры крайность - мстить своему чаду,

превратившемуся в псевдочеловека - выродка, насылая на него

свое неотвратимое возмездие мистически, непредсказуемо,

по-женски коварно и неожиданно, фронтально, с флангов и

из-за угла, воздавая ему за смертную свою обиду методично,

беспощадно, жестоко, с размаху и наотмашь, с прицелом (если

не образумится) на убой, на тотальное его изничтожение.

Не потерявший мудрости - да прозреет дважды!

al_43

Всеобщий и всеохватный абсурд дымно-сизой,

ядовито-наркотической пеленой непродуваемого смога и смрада

царил безраздельно над вырождающейся, обесчещенной и

обреченной страной. Однако непреложные законы Царства кривых

зеркал и этот сплошной туман и хаос искусно поддерживаются,

с методичной настойчивостью подпитываются и нынешней

правящей верхушкой - как непременное и наиважнейшее условие

ее несменяемости и долговечности, ибо российские (старые и

молодые) властевладельцы-верхогляды отлично усвоили один из

принципов Макиавелли, эпохи колониального владычества:

хочешь властвовать безраздельно - сохраняй и поощряй бедлам,

раскол, междуусобную вражду. Об этом проницательно

рассуждает в своем романе "1984" Дж. Оруэлл: "Если

человеческое равенство надо навсегда сделать невозможным,

если высшие, как мы их называем, хотят сохранить свое место

навеки, тогда господствующим душевным состоянием должно быть

управляемое безумие".

Не об этом ли "управляемом безумии" пеклись те, кто в период

"перестройки" завалили немало разумных экономических

программ по выводу гибнущей страны из глубокого штопора, в

том числе "500 дней" А. Шаталина, "Шанс на спасение" Г.

Явлинского, навязав взамен этих дельных попыток прорыва к

здравому смыслу изъезженные паллиативы все того же

саморазваливающегося, провального "социалистического

планирования", с маниакально-преступной настойчивостью

насаждавшихся правительствами Н. Рыжкова и В. Павлова,

сознательно обрекавших страну на длительную маразматическую

агонию во имя интересов партократии? И как же лихо и наглухо

наловчились чиновники-обскуранты и руководящие верховоды

блокировать все умное, свежее и неординарное, что увидели мы

на примере драматичной судьбы талантливых экономистов Ларисы

Пияшевой в Московском правительстве, Бориса Федорова,

Григория Явлинского! Не этим ли принципом благоприятственного

для себя безумия и хаоса в умах народонаселения

руководствуются промышленно-финансовые воротилы из бывшей

парткомсомольской номенклатуры, которые за широкими спинами

без конца ведущих передел власти собратьев своих из новой

российской администрации заканчивают присвоение самых жирных

кусков общенародной собственности, чтобы теперь показать

обманутому и ограбленному народу нечто пострашнее сталинской

"твердой руки" и снова загнать его, уже посредством

ужасающего голода и волчьих законов периода первоначального

накопления капитала, в мрачные тоталитарные казармы и стойла?

Всем им, и оттесненным в сторону, и властвующим открыто,

крайне выгодно, чтобы народ как можно дольше бултыхался в

искусно созданном и управляемом ими социально-политическом

бедламе, в гнилостном дерьме хозяйственной разрухи, то

выныривая, чтоб немного отдышаться и осмотреться, проникаясь

эфемерными надеждами, то снова погружаясь в мутные нечистоты

беспросветной нужды и беспредела неразберихи, тупея,

ожесточаясь и обесчеловечиваясь в новом, еще худшем абсурде

безысходности, чтоб после радовался тот затурканный люд -

молитвенно, несказанно любой, самой нищенской подачке,

дотации, компенсации, простодушно вознося хвалу новым

"благодетелям"-авгурам с удавками, спрятанными в их рукавах.

Доскональное знание немудреной, сфабрикованной и

смоделированной коммунистическими "селекционерами"

растрепанной, обедненной и односторонней психологии

гомосоветикуса позволяет новым властным структурам без

особого труда манипулировать общественным сознанием,

массами, переключать и "заострять внимание" их в заданном

этими старо-новыми захребетниками и выгодном им направлении.

"Чтобы мыслить, - заметил М. Мамардашвили, - необходимо мочь

собрать несвязанные для большинства людей вещи и держать их

собранными. К сожалению, большинство людей по-прежнему, как

и всегда, мало к чему сами по себе способны и ничего не

знают, кроме хаоса и случайности. Умеют лишь звериные тропы

пролагать в лесу смутных образов и понятий". Ясно вполне,

что таким человеком, такой массой несчастных, "перекованных"

и прирученных людей партчиновничья громада без труда

помыкала, используя и терзая его несказанно почти 75 лет, и

сейчас продолжает это привычное для себя дело.

Представителям свободного мира трудно, в принципе даже

невозможно было толком понять гомосоветикуса (для этого ведь

надо в его шкуре побыть), его ущербно-упрощенные,

"вывихнутые" революционным "правдоискательством" психику и

мировоззрение, менталитет, сформированные на отравном

субстрате вреднейшей и губительной, сфабрикованной

озлобленно-высокомерным Затворником и Нахлебником Ф.

Энгельса идеологии, воспринять примитивно-зауженные,

"сдвинутые" принципы его поведения и плоско-немудрящих

устремлений. Мало того, нас по-прежнему опасаются, боятся и

втайне презирают, как, к примеру, какого-нибудь

замызганно-раздраженного, голодного зверька, по недосмотру

вырвавшегося из клетки зоопарка и теперь рыщущего по пляжу

среди беззаботных, радующихся жизни свободных и естественных

людей. Имея в виду эту актуальную проблему контактов

представителей мира цивилизации и мира искусственно

сотворенного Зазеркалья, М. К. Мамардашвили писал: "Ситуация

абсурда неописуема, ее можно лишь передать гротеском,

смехом". (Понятен шумный успех среди обывателей М. Задорнова, М.

Жванецкого и уже с ними, злорадствующих над нашей бедой и ограниченностью

сатириков. "Язык добра и зла, мужества и трусости к ней не

относится, поскольку она вообще не в области, очерченной

актами первовместимости (то есть соответствия актов

сознания, мышления фактам неискаженной, объективной

реальности). Язык же в принципе возникает на основе именно

этих актов".

"Или, скажем, известно, продолжает философ, что выражение

"качать права" относится к поступкам человека, который

формально добивается закона. Но если все действия человека

уже "сцеплены" ситуацией, где не было первоакта закона, то

поиск им последнего (а он совершается в языке, который у нас

один и тот же - европейский, идущий от Монтескье, Монтеня,

Руссо, от римского права и т. д.) никакого отношения к этой

ситуации не имеет. А мы, живя в одной ситуации, часто

пытались и пытаемся тем не менее понять ее в терминах другой

(т. е. нормальной, цивилизованной). Действительно, если есть

семена ума, то можно представить себе и волосы ума.

Представим, что волосы у человека растут на голове вовнутрь

(вместо того чтобы, как полагается, расти наружу), вообразим

мозг, заросший волосами, где мысли блуждают, как в лесу, не

находят друг друга и ни одна из них не может оформиться. Это

первобытное (как у нас сейчас в стране, добавим от себя)

состояние гражданской мысли. Цивилизация же - это прежде

всего духовное здоровье нации, и поэтому надо в первую

очередь думать о том, чтобы не нанести ей такие повреждения,

последствия которых были бы необратимы".

В сплошном угарно-дымном покрове, сотворенном для нас

Системой и напоминающем плотную газовую оболочку планеты

Венера, лишь в годы "перестройки" начали пробиваться, причем

- замедленно, с трудом очищаясь, малые отдушины, прогалы,

"окна", и совок, как прозревший нежданно-негаданно протей,

земляной червь или слепец от роду, увидел вдруг бирюзовое,

синее-синее, изначальное, истинно Божье небо, и в нем вдруг

встрепенулась не до конца вытравленная надежда на какую-то

иную, более осмысленную и многоцветную жизнь. Он, сердечный,

ошалевший и опьяневший с непривычки, возомнил было поначалу,

что распогодилось так перед приходом и воцарением в обществе

здравого смысла, на поверку же оказалось: загнанной,

выдохшейся вконец кляче дьявольские ездоки вынужденно, из

шкурных своих интересов, дали слегка передохнуть,

отдышаться, чтобы затем вновь обуздать ее и гнать дальше "по

магистральному пути", на сей раз - квазирыночному, выгодному

их целям и интересам.

Но изнуренный донельзя ребристо-мосластый одер, вспомнив,

что и он когда-то, давным-давно, был ладным, статным, свету

на диво скакуном, и поняв, что конец ему придет, если не

прекратится безумная, дуроломная скачка на бесконечном

туманно-сумеречном перегоне в неведомое Никуда, начал

упираться и артачиться, как упрямый облезлый ишак, не желая

бездумно подчиняться самодурам-живодерам. Но быстро понял,

что никакого облегчения ему от власти-оборотня не добиться,

что участь его только та и есть, что кнут да хомут. А тут

еще напасть на одра, самая страшная и дикая, - бескормица,

голод (давно проверенная большевистская метода усмирять

непокорных).

Незадачливые коноводы спешно заменили головных кучеров для

продолжения гоньбы по изуродованным, испохабленным ими

изначально колеям "рыночных отношений". Замордованной же

коняге езды в искаженно-искривленном направлении, которое

ему задают бездушные, зашоренные обкомовским, чуждым народу

менталитетом возницы-банкроты (да при полупустом желудке, да

с задранной от туго натянутых вожжей головой) - не выдержать!

В начале 90-х годов профессор Нью-Йоркского университета А.

Янов неоднократно советовал новым властям России обезопасить

народ от либерализации цен мощным товарно-продовольственным

щитом - за счет валютных, сырьевых резервов и помощи западных стран, а

что на деле вышло? Победили чиновники-партократы, открыто

заявлявшие, что нашему народу-де гораздо полезнее поголодать

как следует да подзатянуть пояса на годик-другой, зато

потом, мол, какая энергия в "массах" пробудится. Вот она

какова - забота их подлинная о народе, пасомом ими с октября

1917 года! Где она, та "энергия", у полуголодного люда, и

сколько можно еще экспериментировать за счет здоровья и

желудков несчастных людей, переживающих ныне новый,

замаскированный благими обещаниями да посулами геноцид?

Знать, недаром же во "Взгляде" (одна из телепередач конца

1991 г.) известный ученый и публицист И. Шафаревич,

поддержанный коллегами, предложил хотя бы лет на пять

нейтрализовать бывшую партноменклатуру (нагло заправляющую и

поныне в руководстве России), лишить эту воспитанную на

большевизме, на презрении к живым людям и паразитизме, прослойку

власти, чтобы за это время новые администраторы-демократы

встали на ноги... Куда там! Словно клещи таежные, намертво

вцепились они в шею и загорбок народа, искривляя и затрудняя

донельзя наметившийся было путь, потворствуя своим

собратьям-экстремистам, чтобы припугнуть людей, компонуя

предвзятую, выгодную им информационно-законодательную

обстановку для "вправления мозгов" россиянам. Вот вам тот

прожженный, "единственно подготовленный к осуществлению

технологии власти социальный слой", о коем давно пеклись

ангажированные ими публицисты С. Беляева-Конеген и И.

Дискин...

Знаменитый экономист, лауреат Нобелевской премии

Василий Леонтьев, кстати, тоже первым пунктом оздоровления

общества рекомендовал убрать с дороги номенклатурных

чиновников.

Так каких же корней лишены, отчего так угнетены, раздражены,

озлоблены и ущербны и чем таким изурочены мы, еще до

недавней поры правоверные советские идейные зомби, жертвы

марксистского людоедского "эксперимента", после какового мы

стали чем-то напоминать собаку динго, одичавшую по неведомым

причинам, ставшую загадочным мутантом, вечно грустящим

существом (вероятно, после гибели где-нибудь в каменном веке

некоего рода-племени, одомашнившего и пригревшего ее)?

Впрочем, нам тоже есть из-за чего одичать, предаваясь

великой грусти: в первые после 1917 годы была почти напрочь уничтожена

древняя и мощная Российская цивилизация, вне коей нашей

нации немудрено и вовсе выродиться в безликих рутенов, о чем

давно говорят специалисты.

Есть единственное лекарство, единственная известная панацея

для возрождения истерзанной некомпетентными и

невежественными властолюбцами Руси, всех наций поруганного

Отечества: рынок. Причем, рынок не в узколобо-извращенном,

грабительском смысле, а в самом широком, философском его

понятии - как питательная среда, чудодейственный субстрат для

всестороннего раскрытия человека - этого особенного

социального растения, как первейшее условие для полного

расцвета, оптимальной самореализации, развития всех

задатков, склонностей и возможностей каждого индивида,

независимой личности, располагающей, согласно "Декларации

прав человека и гражданина", неотъемлемыми правами на

собственность и свободную инициативу. Ибо рынок - изначален

и универсален, он - следствие самих условий существования и

разделения труда, возникшего едва ли еще не у неандертальцев

и ставшего главным приводом и движителем для нормального,

осмысленного существования, становления "человека

разумного", условием эволюции его мозга в

неудержимо-поступательном развитии до стадии человека

цивилизованного, творца и хозяина своей судьбы, производимых

им несметных богатств, искусного и неистощимого на выдумку,

фантазию архитектора качества всей многообразной своей и

общей жизни.

Так вот на это-то и замахнулись большевики, оказавшиеся

злостными профанами во всем, что касается науки о человеке,

происхождения, формирования его внутреннего, душевного мира,

оптимальных и ценностных жизненных установок, кои и двигают,

и делают его человеком - разумным, деятельным, всемогущим

творцом окружающей его действительности! Вышибив из нас

почти начисто эту главнейшую людскую суть, коммунисты

добились-таки своего, выведя популяцию человекообразных

существ, коих иногда можно определить и такими хлесткими

словосочетаниями: ни рыба ни мясо (ни Богу свечка, ни черту

кочерга), небокоптители (по Н. В. Гоголю) - тож.

Полюбопытствуем, какими же видели нас после начала

"перестройки" сторонним свои глазом проницательно-дотошные

иностранцы. Один англичанин, знакомый с нашим культурным

прошлым, писал в журнале "Иностранная литература":

"Оказавшись сегодня здесь, замечаешь, что прошлое России

словно куда-то исчезло. Бывает, остановишься на какой-нибудь

новой улице, и вдруг покажется, что все вокруг поражены

амнезией, утратили связь с реальностью, вроде алкоголика,

который проснулся и никак не может вспомнить, что же

происходило вчера..."

А вот короткая выдержка из беглого опроса тележурналистом

прохожих на улицах Екатеринбурга в середине 90-х годов:

- Чего вам не хватает в жизни?

- По-моему, самой жизни (и это отвечал молодой мужчина

цветущего возраста, по виду - инженер или врач).

- Очистить мавзолей от мумии, а Россию от коммунистов, тогда

и будет настоящее ее возрожденье, - как отрубил другой

прохожий. Часто видим по ТВ наших фермеров, мужественно,

словно древнегреческий жрец Лаокоон со змеями, борющихся со

всероссийской гидрой из всесильной на местах номенклатуры и

чиновничества. Удивительно светлые (причем свет этот явно

исходит изнутри), чистые, одухотворенные, смелые, открытые и

красивые лица! Они красивы истинно по-русски, как и их

героические жены и удивительно разумные, ухоженные и

работящие дети. Дивная цивилизация, складывавшаяся из таких

вот людей до 1917 года, и была зверски погублена и

раздавлена большевиками в их изуверском устремлении

построить "свой, новый мир". И сейчас их последыши,

вдохновляемые аграрниками Лапшина и Харитонова в Госдуме, душат и

преследуют новую робкую поросль свободного российского

земледельца, будто и не было для них августа 1991 года,

новой Конституции России, громогласных угроз Ельцина в адрес

зюгановцев и обещаний его отдать землю крестьянам...

al_44

Рынок - это жесткое, нелицеприятное ристалище товаров и

услуг, производных частной, личной собственности, труда,

инициативы и предприимчивости; рынок - это, по сути своей,

символ подлинной, очеловеченной свободы, чудодейственный

механизм ее реализации, поистине - вечный двигатель, мощная

неистираемая и неизнашиваемая пружина развития общества, где

центром всего должен быть собственник, производитель,

творец, гражданин. Рынок - это простор для всеобщего и

всестороннего развития планеты во имя процветания людей, но

он бесконечно далек от нашего заскорузлого понимания его как

базара, толчка, барахолки, обдираловки, шабашки хапуг, ханыг

и совковых торгашей, диких спекулянтов, где чаще всего

господствует истинно гулаговский, живодерский принцип "не

обманешь - не продашь!", подкрепленный диким, "на вскидку",

на авось, разорившим народ опытом

гайдаровско-черномырдинских экзерцисов.

Грубо поправ главные общечеловеческие ценности и законы,

исказив и окарикатурив эту первооснову социальной функции

человека, творца всех благ, низведя его самого до уровня

безвольного, запуганно-бессловесного животного, винтика

всепожирающего коммунистического молоха, краснобайствовавшие

в свих ЦК и Политбюро "кремлевские мечтатели" изурочили, до

тупости экзальтированных слуг и вымуштрованных солдат,

уцелевших после невиданного холокоста людей, до последней

дикости исказив и извратив в их головах все основные

жизненные понятия, в особенности - роль труда,

собственности, капитала и саму суть цивилизованного рынка,

соорудив из них воистину "чудище обло, озорно, огромно,

стозевно и лаяй", увенчанное уродливой фигурой

сверхупитанного господина с сигарой в зубах, в цилиндре и во

фраке, с мешком золота, - воплощенное страшилище и ужас

Вселенной. Именно этой нелепой картинкой с младенчества

пугали нас, как последних недоумков, лощеные партийные дяди

- надуватели и угнетатели, каких не знала история.

После тех шулерско-шаманских манипуляций марксистских

фокусников и наперсточников с основополагающими

социально-психологическими и экономическими понятиями

"товар", "капитал", "рынок" и "собственность", после

экспроприации, коллективизации, советизации общества и

развернулась полным ходом (лавинообразно, как цепная ядерная

реакция) моральная, социальная и

эмоционально-психологическая дебилизация масс, и человек,

как вырванное с корнями из родной почвы деревце, стал

фальшив и слаб разумом и телом, безволен и беззащитен перед

разрушающим воздействием неумолимых законов деградации и

вырождения, катастрофически и необратимо превращаясь в

марионеточно-восторженное, неврозно-психопатическое, в плену

психогений, призрачное и крайне доверчивое существо, в

холопа и приживала партэлиты (или в лживого, изворотливого и

злобного хама, монстра - совслужащего, вроде героев

произведений Булгакова, Зощенко). В результате этой

физической и духовной кастрации и стерилизации живой,

созидающей по своей исконной сути социальной, человеческой

материи уже совсем несложно было вывернуть наизнанку и все

другие порушенные жизненные понятия и установки

заложников бесчеловечной Системы, исказить их до нелепицы,

зауми и чуши несусветной, перевернув все с ног на голову

(корневая система-то обрублена!) и удерживая гомосоветикуса

в этом нелепом, паранойно-шизофреническом положении все

восемьдесят лет.

На пороге третьего тысячелетия мы, "перекованные" вконец,

предстали перед честным миром во всей своей ободранной

убогости и жалчайшей неприглядности, с мучнисто-одутловатыми

или изможденными физиономиями пугал несусветных, облаченных

в нелепые, по-нищенски ветхие и невзрачные рубища, с почти

необратимой уже (в старшем и среднем поколениях) самоедской,

самоуничижительной, обреченно-равнодушной и одновременно

крайне раздражительной закомплексованностью (вдобавок - с

невыветриваемым у многих, как у гоголевского Селифана,

сивушным перегаром).

- Ратуйте, люди добрые, спасите от полного перерождения и

вырождения, от краха всех наших надежд и идеалов, от

всеобщего мора нас, сирых, легковерных, одураченных и

погубленных вконец марксистами! - раскрылись и застыли в

немом или в громогласном крике и вопле наши разбитые,

запекшиеся уста. Мир дрогнул, встрепенулся в ответном порыве

христианского сострадания и милосердия, протянул было руку

помощи, да потом заколебался в неведении, как лучше это

сделать, чтоб на пользу нуждающимся та подмога пошла, а не в

песок, не в жадные, загребущие ручищи стервятников "черного

рынка", ближайшей родни госчиновников да их опричников и

хамелеонов, политических пройдох и деляг, блудливо мечтающих

втайне о реставрации коммунистической империи зла - для

лучшего обуздания вырвавшегося из-под контроля, ошалевшего

от анархии народа.

Нутром своим щемяще-изжоговым понял также совок, хотя и с

большим опозданием, что захватившие власть большевики,

изначально охаивая, проклиная и замазывая (густо,

сверху-донизу) дегтем ворота и фасад общества свободной

инициативы и предпринимательства, создав и раскочегарив на

этом особую "науку ненависти", расстреливая в упор из всех

видов оружия сами понятия "частная собственность",

"рачительный хозяин", "рынок" и другие основополагающие

категории сложнейшего, саморегулиющегося и

самонастраивающегося механизма рыночной экономики, прежде

всего жаждали, рвались вырвать с корнем и растоптать в людях

понятия человека-творца, кудесника своего труда, поэта и

добровольного пожизненного поклонника-рыцаря волшебной феи

по имени "Инициатива", согнуть в бараний рог и уничтожить

свободную, независимую и здравомыслящую личность с ее

мощной, безграничной созидательной потенцией и закваской,

заселив затем опустевшие, когда-то цветущие и ухоженные те

владения бесшабашно-завистливыми босяками, вороватой голью

перекатной да люмпен-пролетариями - без креста, чести и

совести, постоянно высматривающими, где бы что слямзить да

пропить на дурминку. По сути - теми же темными, пещерно

мыслящими неандертальцами, обуянными демоном злобы, зависти

и разрушения, полностью, со всеми потрохами подчинив себе

эту изначально рабскую и подлую по натуре своей породу

послушных, живущих на подачках холуев, преданных партии

стервятников-трупоядов, выродков и хамов (о грядущем приходе

коих предупреждал еще Д. Мережковский), с изуверским тщанием

выпестованную и вознесенную со дна жизни на ее гребень

новыми хозяевами России.

После уничтожения неугодных и целенаправленной психогенной

селекции и трансформации лоботомированные шариковы и

присыпкины (уникальный социальный "овощ" подвида

"гомосоветикус"!) составили большинство населения, его

примитивно запрограммированную и весьма удобную для

управления антропоморфную данность. Старательно, по всем

классовым признакам и канонам прокалиброванное и

отфракционированное, как щебень, безвольное и

покорно-нерассуждающее человекообразное было объявлено

нормою, эталоном, образцом истинного верноподданного в

"самом передовом социалистическом обществе"; все иные

прочие, кои хоть как-то выделялись из этой единообразной,

послушной свистку тупого парторга, совчиновника или

милиционера массы малейшей независимостью, критичностью

суждений, жесточайшим образом преследовались и подавлялись,

заполняя своими призрачными скелетообразными телами лагерные

бараки, тюрьмы, психушки, безымянные кладбища. Таким

"субъектам" дипломированные психиатры, верные исполнители

указаний ЦК и КГБ, а по сути - головорезы в белых

масхалатах, убивавшие, губившие человека без ножа, с

упреждающей готовностью навешивали ярлыки шизофреников,

параноиков, используя и новоизобретенные ими диагнозы

"суженное сознание", "пороговый шизоид", "социальный

психастеник", для нейтрализации противников Системы с

подозрительно-нетерпимыми симптомами "реформаторства" и

"аномального критиканства", ибо сами эти "доктора",

принявшие в качестве нормы поведения послушного и покорного

во всем социального недоумка-перерожденца, услужливо

вписались в общегосударственную схему всеобщей серости и

"невысовываемости", воспринимая диссидентов и вообще людей

со светлым, неординарным, неуспокоенным умом - как своих

личных врагов. Врачи - орудия власти, врачи-марионетки,

врачи-зомби - что может быть ужаснее и опаснее для больного

общества!

Растоптав, изурочив душу народа, превратив ее посредством

всей этой изощренной политической ворожбы и замогильной

фантасмагории в подобие заросшего сорняками пустыря,

коммунисты породили чудо-юдо невиданное, ошалевшего маньяка

их химерной идеи с парализованной, атрофированной волей,

почти не способного уже на активную, здравомыслящую и

энергичную позицию в борьбе за рекультивацию захламленной и

загаженной "советской действительности", за радикальное

освобождение своего мозга от фобий и идолов Системы, тем

самым - за достойное будущее хотя бы своих внуков и

правнуков. Прозреть, разобраться во всем этом и, поняв суть

обмана, стряхнуть с загорбка, с шеи своей прочно

угнездившуюся там прожженную, ловко мимикрирующую

партийно-чиновничью нечисть, стать, наконец, здравомыслящим

хозяином своей разрушенной и разваленной до основания

Отчизны - вот тот единственный путь длительного (ценой

активного созидательного труда молодых, не отравленных

идеологическим ядом поколений), неимоверно тяжкого и

болезненного "обратного" перерождения гомосоветикуса в гомо

сапиенса - россиянина, достойного войти в семью

цивилизованных народов.

В противном случае Россия исчезнет, поглощенная другими

народами, оставив после себя лишь миф о некоем смешном,

непонятном в своих самопогубительных несуразностях народе,

этносе, профукавшем свою некогда великую страну из-за

безалаберности, лени, слабоволия, разобщенности, с

фантастической доверчивостью и добродушием ребячливого

слюнявого недотепы доверившегося нечистоплотным

революционным прожектерам и проходимцам без стыда и совести,

наобещавшим ему, как недалекому Иванушке-юродивому, с три

короба благ да житья сладкого, беззаботного, равенства да

справедливости (почти что в духе евангельских притч, чаял

он, запамятовав об аде Французской революции). На обломках

погибшей от доверчивости, кроткого непротивленства и

самопредательства нации (поведают потом летописцы)

переродившиеся вконец великороссы образовали кафкианскую

Страну бестолочей и простаков несусветных, представлявшую

собой тлетворную клоаку, способную отравить всю планету

миазмами социально-психологического распада, деградации и

длительно протекавшей антропологической катастрофы.

Нельзя отвергать и такого тревожного, удручающего варианта и

обстоятельства, что даже при стечении благоприятных

обстоятельств в конце XX и начале XXI веков (во что трудно

поверить) крайне растянувшийся по времени период

социально-психологического и внутривидового вырождения

народа может самым роковым и непредставимым образом

отразиться на будущих поколениях и в ближайшие три-пять

веков вызвать у них некий генетический ступор и коллапс с

самыми непредсказуемыми антропологическими аномалиями.

Проблема будущего "питомцев" рухнувшей тоталитарной Системы,

по всей видимости, волновала философа Мамардашвили,

заглянуть же хотя бы на полвека вперед не представлялось

никакой возможности, но вполне определенно и обоснованно

можно было очертить круг тех неимоверных трудностей, кои

необходимо будет преодолеть гомосоветикусу и его ближайшим

потомкам при вхождении в семью свободно развивавшихся

народов. Это и длительная, возможно, на два-три поколения,

сложнейшая перестройка псевдообщественной,

колхозно-лагерно-коллективистской психологии его, крайне

упрощенной, ограниченной и закомплексованной в отношении

видения и трактовки окружающего мира, - в сторону

безоговорочного приоритета индивидуального самосознания

свободной личности. То же самое - и в отношении радикальной

смены жизненных ориентиров, ценностей и установок, крайне

(до скромно-полунищенского, люмпенски-спартанского уровня)

упрощенных и обедненных оголтелой пропагандой

"революционного бессребреничества" - во имя победы "мировой

революции", сверхвооружения страны и всесторонней помощи

"угнетенным народам" планеты. Новый россиянин, пройдя 80

кругов адских унижений и вымаривания, должен стать

нормальным, прагматично-трезвым, обязательно отзывчивым на

чужие беды индивидуалистом, всесторонне развитой и широко

образованной личностью с христианской православной моралью,

и обязательно - хозяйственным, расчетливыми во всем накопителем

собственного достатка и состояния - во имя достойной

человека, настоящей, подлинной жизни.

Конечно, облегчить и как-то ускорить решение этих самых

сложных проблем - нормализации сознания, мышления,

психологической надстройки и главных жизненных целей

будущего общества - единственно могли бы самые

безотлагательные, квалифицированные и оптимальные изменения

в экономике, способах ведения хозяйства, беспрепятственное

развитие рыночных отношений - при безоговорочном примате

частной собственности, полной свободе производителей, а

также первоклассное, в духе лицея А. С. Пушкина, народное

образование, высокоразвитая, щедро субсидируемая культура,

крепкие законы, что все вместе послужило бы ускоренному

формированию гражданского общества, в коем каждый будет

преисполнен чувств собственного достоинства, чести и

гордости цивлизованного землянина.

НО пока у власти пребывает, хитромудро и без конца

перетасовываясь, все та же негодная, крапленая "колода"

бывшей партсовноменклатуры, ее "зубры" и выкормыши из

третьего-четвертого эшелонов, эти насущные планы и ориентиры

останутся на стадии "голубой мечты" и благих порывов.

Естественно, возникает вопрос о том, насколько еще народ

сохранил в себе ту природную энергию, пассионарность, динамичность и

эмоционально-творческую пластичность (при крайне

закомплексованной пока психике), которые позволили бы ему с

наименьшими потерями пройти этот просматриваемый в ближайшей

перспективе путь социального и национально-этнического

обновления и возрождения. Вспоминается весьма

заинтересовавшее философа своей прямотой и участием к судьбе

наших людей интервью, опубликованное в августе 1990 газетой

"Советская культура", с известным предпринимателем Атиком

Замманом, вице-президентом консорциума "Перестройка",

созданного в США в 1986 году. Бизнесмен тогда отметил

огромный потенциал советского человека, заключащийся в

трудолюбии, выносливости, при одновременно удручающей

нехватке надежды, потере уважения к самому себе. Причина -

отсутствие правильной организации и общественно-политическая

система, не позволяющая людям раскрыть по-настоящему свои

возможности. Система повсеместного и последовательно

насаждаемого сверху "закручивания гаек", "затягивания

поясов", бесконечного равнодушия и пренебрежения к человеку,

простому народу, добавим от себя.

al_45

- Я вижу опасность в вашей нерешительности. Для общества нет

ничего хуже, чем колебания, - подчеркнул тогда А. Замман. -

Россия - исключительная страна с потрясающими

возможностями, изумительным народом. Народ этот, все знают,

выдерживал то, что никому не под силу. Но если кризис

возникнет не только в экономике, а и в самом народе, в его

психологии, это будет уже очень трудно преодолеть.

- То есть вы считаете, что экономические проблемы сами по

себе не столь страшны для общества, как вызванные ими

разрушения в психике людей, в их нравственном мире, и это

восстанавливать будет значительно сложнее? Поэтому главная

задача - оздоровить общественное сознание, что невозможно

без перемен в экономике? - поддержал тревожную мысль

бизнесмена корреспондент.

- Да чего вам не хватает? - взволнованно воскликнул А.

Замман. - У вас все есть! Если крохотный Гонконг, Южная

Корея, Япония так сумели взлететь, то уж Россия с ее

историей, культурой, ресурсами... Собственно, ваши проблемы,

можно сказать, созданы искусственно. Их корни не столько в

реальной действительности, сколько в вашем собственном

неправильном мышлении! Но вы сами это уже поняли, что очень

важно...

- Ваша страна - одна из самых мощных ресурсных сырьевых

баз, но, чтобы богатство это расходовалось разумно, нужно

оказать сейчас вам экономическую поддержку, - резюмировал

доброжелательный предприниматель. - И в этом должны быть

заинтересованы все. Почему? Да потому что с этим связано

равновесие во всем мире. Чем крепче станет Россия, тем

устойчивее баланс между всеми нами... Ваши люди и

талантливы, и мобильны, но не уверены в самих себе,

сомневаются, соответствуют ли они, так сказать,

международным стандартам. Иной раз они себя переоценивают, а

иной раз наоборот... Общение, контакты и в личном, и в

деловом плане могут решить очень много. А для вашей страны

особенно, после стольких лет изоляции.

Свежим взглядом и со стороны А. Замман уловил самое

тревожное, что может сильно затормозить или даже свести на

нет процесс возрождения страны: кризис в самом народе,

аномалии и "перестройки" в общественно-поведенческой и

ценностно-установочной сторонах психики людей, в их

мировоззрении, морали и нравственности - все это будет очень

трудно преодолеть. Проницательный бизнесмен был наверняка

знаком с "Архипелагом ГУЛАГ" А. Солженицина и понимал,

когда, кем и как была выбита, усиленно изничтожалась на

"корню" динамичная, творческая, мужественно-волевая сила

нации, поддавшейся власти антихристовых проходимцев, что и

обернулось в нынешних поколениях (тот же сглаз!) стойкой

потерей надежды, уверенности, уважения к самим себе. Три

четверти века народу методично, безжалостно и беспощадно

отбивали руки, пресекая самые невинные, жизненно необходимые

"частнособственнические интересы" и вообще всякую

инициативу, естественную для каждого человеческого существа

тягу к творческому и свободному труду, с тоже естественным

правом распоряжаться его результатами. Три поколения упорно

и последовательно отучались от настоящей работы, от надежды

когда-либо стать независимыми, располагающими собою людьми.

И поскольку очень трудное преодоление провалов и нарушений в

крайне закомплексованной и обедненной психологии народа

совпало после эйфоричного августа 1991 года с разнузданной,

хищнической приватизацией чиновниками и номенклатурой

общенародной, вырванной из рук простых тружеников

собственности, это неминуемо приводит к еще более тяжкому

его нынешнему закабалению и обнищанию, что грозит

окончательной и необратимой деградацией, вырождением большей

части народа, этноса. При таком развитии событий допустившие

столь чудовищный общенациональный крах правители заслужат в

веках еще более страшные проклятия, чем их единоутробные,

стерегущие момент для реванша камрады-коммунисты, а Русь

изначальная окончательно скроется в невылазных водах Леты,

реки забвения. Как некогда легендарный невидимый град Китеж

от зверств нагрянувших монголов исчез в глубинах озера..

Дальнейшее обездоливание, обман сверх всяких пределов

настрадавшегося "совка" и после обнадеживающей эйфории 19-21

августа 1991 года (тех благословенных дней начала пока еще

робкого пробуждения полувытравленного духа народного, дней,

с вразумляющим намеком ниспосланных Божьей благодатью во имя

спасения и возрождения Святой Руси), отлучение его от

несметных богатств, произведенных за несколько десятилетий

поистине египетского рабского труда, с ведома и при

поощряющем молчаливом согласии новых, артистически гораздых

на посулы российских властей, станет уже последней точкой,

финалом всех инфернально-запредельных преступлений

прислужников и поныне фактически здравствующей тоталитарной

Системы-хамелеона. И это завершающее люциферовское злодеяние

невиданно многочисленной, душащей и губящей нацию

номенклатурно-чиновничьей силы в 90-х годах стало

страшнейшей, генерализированной формой геноцида

гомосоветикуса, и без того уже дышавшего на ладан подвида

гомо сапиенса, благополучно процветающего на Западе и

бессильного помочь нам, если мы сами себе не поможем

измениться и воспрянуть духом.

Вхождение больной и обездоленной нации в XXI век позорно,

противоестественно и преступно - прежде всего для ее

незадачливых и бездарных руководителей, отличающихся

изощренной демагогией и популизмом, крайне спесивых и

беспечно-равнодушных властолюбцев, создавших и всемерно

укрепляющих для себя надежную, давящую народ опору -

фундамент в виде гигантского, разнузданно-наглейшего

административно-бюрократического аппарата (что вкупе

напоминает жирного кота, глубоко увязившего свои когти в

несчастную, замученную им мышь и ни за что не желающего,

несмотря на всеобщее осуждение, освободить лакомую добычу,

при этом ведущего душещипательные речи о справедливости,

милосердии, сладко мурлыкающего на тему о гуманности

ветеринаров и вообще всех докторов Айболитов, спасающих от

гибели "всяку тварь живущу"). Это не подготовленное

вступление в новое тысячелетие психологически, морально и

физически разоруженного и угнетенного народа, вырождающегося

этноса, станет, помимо его неприглядной роли мировой обузы и

пугала, еще и неким отягощающим и щемящим укором для всего

цивилизованного человечества, целеустремленно и уверенно

достигнувшего высшей ступени в своем

эволюционно-поступательном, социальном и технологическом

развитии - фазы гомо гумануса, гомо информатикуса, коему

предстоит (окончательно устроив свои земные дела) в

ближайшие два-три столетия вплотную исследовать, а затем и

заселять, очеловечивать ближний космос, Солнечную систему с

ее окрестностями, то есть, уподобясь архитекторам

садово-паркового искусства или специалистам по устройству

японских миниатюрных садов - ландшафтов, мудро и осторожно

упорядочивать, окультуривать и украшать уже космическую

материю (одновременно совершенствуясь и вырастая собственной

душой) и тем исполнить свое высшее, божественное

предназначение.

Вселенским укором, резкой нотой дисгармонии в этом широком,

фронтальном вхождении человека, творца и созидателя, во

Вселенную станет вяло-несущественное участие или даже

полное, по причине экономической несостоятельности,

отсутствие народов и стран бывшего СССР, и прежде всего -

россиян, в этом важнейшем этапе развития мировой цивилизации

(если вообще возможно то высшее и гармоничное будущее землян

без этих обделенных мачехой судьбой, отставших в своем

развитии народов, населяющих шестую часть Земли).

Следовательно, нынешние правители, повсюду рекомендующие

себя рьяными демократами, ответственны ныне перед всем миром

за все те фальшиво-демонстративные, обманные шаги, за все те

некомпетентные и губительные эксперименты и манипуляции, что

без конца позволяют они себе проводить со своим крайне

обедневшим и голодающим, безвольно-озлобленным, мечущимся в

ожидании справедливости и радикальных перемен народом, лишь

для виду прислушиваясь к рекомендациям зарубежных

специалистов и экспертов по кризисным ситуациям. Значит, и

им тоже по справедливости будут уготованы места на скамьях

для подсудимых Второго, русского Нюрнберга (о котором

говорил тот же Б. Н. Ельцин на XXYIII съезде КПСС), причем -

рядом с необольшевиками и "новыми" марксистами, совместно

предавшими и открыто, вызывающе растоптавшими судьбу

безоглядно доверившегося им народа.

Ну, а что же остается на долю нам, живущим ныне поколениям,

кроме упорной, унизительно-изматывающей каждодневной борьбы

- в стремлении выжить, добиться хотя бы минимально сносных

условий своего пограничного с голодом существования? Мудро и

провидчески говорится об этом в одном из эпизодов романа

Джорджа Оруэлла "1984", когда представитель правящей элиты

О'Брайен, принимая главного героя Уинстона в антипартийное

Братство, внушает ему: "О том, что при нашей жизни наступят

заметные перемены, думать не приходится. Мы покойники.

Подлинная наша жизнь - в будущем. В нее мы войдем горсткой

праха, обломками костей. Когда наступит это будущее,

неведомо никому. Быть может, через тысячу лет. Сейчас же

ничто невозможно - только понемногу расширять владения

здравого ума..."

... Умирающий философ еще раз мысленно, как бы в некоем

инспекционном парении (или, может быть, как николаевский

солдат, идущий "сквозь строй", под градом мучительных

нравственно-психологических шпицрутенов, хлещущих по

обнаженным нервам и совести его), плыл-продвигался узкими

проходами аэровокзала мимо беспорядочного скопища людей,

измятых, бледнолицых, безмерно оскорбленных и измотанных

самой жизнью, переполнивших знобко-сквозняковые помещения и

сейчас шумящих там гигантским раздраженным и

перевозбужденным роем пчел, окуриваемых вредоносным дымом в

затхлом улье. Отовсюду на него мельком взглядывали,

задерживая затравленно-блескучие, фотографирующе-прицельные

взоры (или полудремотные, длинные, безучастно-угрюмые, злые

или возбужденные, взбудораженные, немо страдающие от скопища

и тесноты), обескураженно-тупые, отрешенные лица. Цвет и

выражения их были чем-то унифицированно схожи, возможно,

неким тревожным, всепроникающим колоритом

разочарованно-испитой безнадежности и высосанности. По

констрасту с цветущими (словно большинство их постоянно

проводило дни свои в курортном пансионате где-нибудь среди

горных лесов Швейцарии), жизнерадостными физиономиями

пассажиров европейских аэропортов лица здешних транзитников

словно бы принадлежали неизлечимо больным, жертвам некоего

невыводимого кишечного солитера, гложущего, высасывающего,

иссушающего их всех изнутри.

Бледно-серые, с синюшной подцветкой маски страдальцев,

населяющих невылазное, медленно убивающее своим ядом и

смрадом болото "социалистического" экзистенциализма,

удрученные лица завсегдатаев еще одного круга, неведомого по

счету и неописанного Данте Алигьери в его "Аду", хотя и был

это самый что ни на есть настоящий ад, по Нострадамусу,

переместившийся своим "центральным" пеклом в СССР, и

заслуживал он особенно талантливых и высокохудожественных

перьев, способных раскрыть нравственные, душевные и

физические мучения и тонущих в ласковых прибрежных водах

Южного Крыма, гибнущих под большевистскими пулеметами

русских офицеров-интеллектуалов, и умирающих с голоду

крестьян Поволжья, и теряющей рассудок матери из-под

Полтавы, порубившей и затолкавшей в котел тело своего

ребенка, чтоб выжить ради остальных своих детей в геенне

коллективизации, и растираемых в "лагерную пыль", звереющих

в немыслимо-убийственных условиях зоны гулаговцев, и

затравленных "перековкой" крестьян, рабочих, погружающихся в

обморочное болото социально-психологической отупелости живых

трупов, человекообразных теней с вытравленной и растоптанной

душой, и желчно-темноликого шахтера, прозревшего и

понявшего, что ничего-то он, без массовых забастовок и

блокирования железнодорожных магистралей, не дождется и от

новых правителей, наглухо и безнадежно закомплексованных

своим номенклатурно-элитарным прошлым и настоящим, и

душевные муки вятского фермера Орловского,

"прорабатываемого" на правлении колхоза "Заря коммунизма" -

за то, что захотел он свободно трудиться на собственной

земле, коего просверливали теперь со всем сторон враждебные,

ненавидящие взгляды оскомно-завистливых, испитых до черноты,

с азартным охотничьим блеском в зрачках, рабски отупевших

мутантов, сельских суперрабов социалистической выделки, и

голодающих врачей, учителей, стариков и детей, лишенных

средств к существованию из-за позорного краха "реформ" Ельцина...

Простодушно-недалекие, поверхностно мыслящие и не ведающие

толком о дьявольской подоплеке содеянного с ними жертвы

величайшего святотатства - перед человечеством,

цивилизацией, перед космосом и мудрым мирозданием, законами

коих совершенно не предусматривались подобные "эксперименты"

и глумления над "венцом природы", нареченным свыше "образом

и подобием Божьим"... Перед взволнованным, гневным взором

философа проплывали лица, принадлежавшие странной, с

неестественно суженной, упрощенной психикой и

большевизированным миропониманием, явно выморочной популяции

людей, в коих лишь с большой натяжкой и при богатом

воображении можно было бы увидеть и рассмотреть абрисы и

лики тех жизнерадостных, полнокровных представителей

погубленной, несбывшейся Российской цивилизации, что чудом

просматриваются на на дореволюционных фотоснимках.

Любимая покойным А. Д. Сахаровым пронзительно грустная

мелодия Томмазо Альбинони из его "Адажио для струнных и

органа" вдруг зазвучала, сжимая больное сердце, заполняя

собою все пространство. То была мелодия-мольба о возврате

утерянного, мелодия-плач по несбывшемуся простому

человеческому счастью, мелодия-реквием по погубленной

революционными вурдалаками, вместе с десятками миллионов

живших и не родившихся поколений, невиданной цивилизации со

сказочно-фантастическими возможностями и обретениями,

способной, при своей реализации, изменить до неузнаваемости

весь свет. Та сказочная, счастливая страна - не состоялась,

не сбылась, ибо ее крутой, мучительно-радостный взлет к

невиданному расцвету был прерван, пресечен и перехвачен

черными силами во главе со Змеем-Горынычем и марксистским

Идолищем поганым, и с той поры адовой свет ясный как будто

померк, солнце полузатмилось над Россией, и лишь уплыло -

запало в память, в ее самый чистый, святой и дальний угол,

невоплощенное видение серебристо-белоснежного,

хрустально-позлащенного, звонкого и приветливого царства,

дивные ландшафты, города, селения и радостные перезвоны

коего явственно просматриваются и прослушиваются, к примеру,

в картинах Кустодиева, в музыке Римского-Корсакова,

Глазунова, Стравинского, Мясковского, Прокофьева...

al_46

Вместо белолицых, статных красавиц и румяных широкоплечих

добрых молодцев, светлолицых витязей и дев прекрасных была

оставлена, отсеяна, выжила и проросла грибами-заморышами,

валуями, сморчками да сыроежками сквозь руины разрушенной,

смердящей горе-Отчизны некая бледная немочь, жалкие подобия

и оболочки людей, страдальцы-заложники, поколениями сохнущие

от сглазу, изуроченные колдунами черной магии (отслужившими

некогда по России, заодно с кровавой, и черную мессу, с

горами мертвецов и перевернутыми вниз головой, с грохотом

сброшенными на землю крестами) человекообразные тени,

поверженные то ли в летаргический сон, то ли в бездумную

прострацию и не способные уже, в большинстве своем,

встряхнуться и освободиться от того глубинно-дурманного

морока-наваждения. И совсем рядом бродят и толкутся эти

несчастные возле той критической, роковой точки-черты (а

многие уже перешли ее), за которой их ждет окончательное,

неудержимое и бесповоротное вырождение, гибель, исчезновение

с лица земли их скукожившейся, вянущей на корню,

подрубленной когда-то мощной раскидистой ветви из той

общечеловеческой, вечно юной и плодоносящей гигантской

кроны, составной части развесисто-густого Древа Жизни. Весь

мир с отзывчивой грустью следил за той затяжно усыхающей,

когда-то пышно цветущей ветвью, подрубленной разбойно и

разрушительно настроенными, фанатично возбужденными и

взвинченными чужеземной революционной блажью "дровосеками".

Как палачи в пароксизме садистского сладострастия неотрывно

взирают на муки своих жертв, так и алчущие, дорвавшиеся до

власти маньяки социальных утопий и потрясений наслаждаются,

с торжеством тайных упырей и вампиров, в особенности когда

"материалом" для каннибальских их "опытов" надлежит стать

миллионам обманутых, доверчиво-наивных, введенных в

искусственно-фальшивый экстаз и эйфорию людей. Вспоминилась

ему репродукция некой картины, где К. Маркс изображен

склонившимся над игрушечным городом с крошечными фигурками

людей, не ведающих, какой инфернальный фокус-покус задумал

свершить над ними сей Карабас-Барабас, сатанинский Бармалей,

а_з.артно тасующий (пока мысленно, в горячечном своем

воображении) миллионами людских судеб, как куклами из того

портативного театрика-вертепа. Так некий выживший из ума

немецкий фельдмаршал в старческом маразме невпопад

манипулировал и командовал крикливо-пискливо своими

оловянными солдатиками в ожидании, когда отлучившаяся

прислуга подотрет ему сопли. Марксовы же суперлюдоедские

химеры никто вовремя не пресек, и человечество поплатило_с.ь

за них сотнями миллионов наивно-доверчивых жизней.

Безмол_в.ствует в глубокой скорби о с_о.вершенном святотатстве

над своим детищем Господь Бог. Молчит мудрая Земля-мать,

повидавшая на своем 4,5-миллиардном веку великое множество

кровавых драм, яростных схваток, разгоравшихся меж совсем

еще примитивными мягкотелыми организмами и костистыми рыбами

в морях, меж неуклюжим, страховидным мезозойским зверьем и

юркими хвостатыми предшественниками чел_о.в_ек.ообразных обезьян

на суше, а после - между австралопитеками, питекантропами и

неандертальцами, потом и кроманьонцами - за выживание и

обладание жизненным пространством, вожделенной пищей, - все

это с безграничной выдержкой и терпением наблюдала (и даже

поощряла любимцев своих) она, принявшая и схоронившая в

своих недрах бессчетное множество их бренных останков.

Немеет глас народов планеты, глас истории, коим, очевидно,

пока еще не под силу до конца осмыслить, понять и сравнить с

чем-либо подобным содеянное на шестой части суши, тем более

- дать объективную, истинную оценку суперлюдоедской Системе,

ибо не было еще на Земле прецедентов столь изощренных,

искусно-вычурных массовых злодеяний, не ведало еще Кольцо

Разума, незримо опоясывающее ноосферу планеты, стерегущее ее

целостность и сохранность, столь немыслимых ухищрений в

жестокости палачей-живодеров над родом людским в той

поистине адовой марксистской мистерии, осененной

медоточиво-выспре_н.ней, разнузданно-демагогической болтовней

о "всеобщем счастье и земном рае для людей труда".

Какое из сих двух злодеяний истории более всего чудовищно и

не вписывается ни в какие рамки самой смелой каннибальской

фантазии: холмы и курганы из черепов поверженных врагов,

коими похвалялись в своей варварско-звериной, первобытной

жестокости "железный" Тамерлан, грозные предводители

вандалов, гуннов, монголов, других "чистильщиков" и

"обновителей крови" мужавшего в древние времена

человечества, или же куда более ужасающие монбланы, эвересты

из десятков миллионов трупов "врагов народа", воровски

зарытых (где попало, для заметания следов) по всем уголкам

стран, где властвовали и еще продолжают безнаказ_а.нно

цепляться за власть "демократичные" перевертыши-оборотни

тоталитарной Системы? А по какому разряду уголовных деяний,

тяжелейших преступлений против человечности провести те сотни

миллионов обездоленных и обманутых в ходе бессчетных

провальных экономико-социальных экспериментов, проводившихся

коммунистами, тех невольников всеобщего бесчестия, которые

в большинстве своем даже не ведают толком, в кого и каким

образом они были превращены? Ныне они неприкаянными

одуванчиковыми сомнамбулами мыкаются по городам и весям с

единственной всезастилающей целью - как-то прокормиться,

выжить (пока номенклатура за счет их счастья-доли строит

себе в заповедных уголках природы дворцы и терема

капиталистического рая), и большинство их тяготится самим

своим существованием - в таком вот его жалком, убогом,

нищенски_-.рабьем воплощении.

Красноречивый фрагмент лишь из одного письма читателя

"Литературной газеты":

"Да разве думал я, когда после войны три года скитался по

госпиталям, что буду влачить такое нищенское существование?

Страшно и стыдно об этом писать, но за свои 67 лет не видел

ничего, что могло бы вызвать радость. И глядя на

озлобленный народ, испытывая ужас от постоянного хамства, я

уже давно и не рад, что живу..." (В. Матюхин, Москва).

П_р.иглушив на время вечно щемящие, скорбно-траурные чувства,

попытаемся подвести некие предварительные итоги "социального

эксперимента" марксистов над Россией. Очерченные даже

пунктирно, в первом приближении, они весьма и весьма

удручающи, если не сказать больше.

Результаты проклятого советского 75-летия (сюда же прибавим

преподлое ельцинское 10-летие) оказались для нас невиданно,

непредставимо катастрофическими, и под

величественно-загадочным, многознач_н.ым некогда именем

"Россия" ныне обретается нечто странное, полуобезличенное,

размыто-неопределенное, серо-черное в кровоподтеках, трепещущее неизбывной

болью и бедой в своей нескончаемой полуагонии, что пока

трудно определить и образно, и в цифрах - за отсутствием

полной и объективной правды и статистики. Страна с октября

1917 г. утратила свое неповторимое, живое, достославное и

многокрасочно-целеустремленное лицо вместе с истинно

великорусским величием духа, сердечной широтой, этнической

устойчивостью и неудержимым динамизмом ее былого

естественного тысячелетнего развития. То "величие России" в

составе развалившегося СССР было всего-навсего

пропагандистски дутое, искусственно-выспреннее, плакатное

величие переполовиненной, полурастоптанной, чудовищно

милитаризованной страны, ставшей позднее покорно-безгласым

субстратом, гигантской наследственной вотчиной для тупых и

жестоких, изощренно-изворотливых партийных тузов, пройдох и

выжиг. Ныне мы - заложники этих новых тупоголовых феодалов, а Россия -

всего лишь второразрядное "развивающееся" государство, и

только гигантский, ржавеющий на корню военно-промышленный

комплекс да устрашающие ядерные силы и разваливающаяся

раздуто-нелепая армия держат еще нас в "клубе великих держав".

Процесс "опрощения", достижения некоего "идеала"

монашески-нищенского, в обрез непритязательного образа жизни

с 1917 года был навязан всему обществу, кроме жиревшей

партократии, ее опричников и прихлебателей. Партия, нагло

захватив нишу некоей "элиты" или "нового дворянства", стала

невиданным в истории гегемоном и тираном нации. Неуклонно

(хотя статистика без зазрения совести и манипулировала

цифрами) снижался, а ныне, в ходе неуклюже-бездарных,

самодурских манипуляций с экономикой, упал до

провально-позорного уровня объем валового национального

продукта. Сознательно тормозился, неуклонно сворачивался

прогресс во всех отраслях промышленности и технологии, что

оборачивалось откровенным, все шире разраставшимся застоем и

отставанием от Запада (за исключением, естественно, отраслей

ВПК). Военная и крикливо-однобокая индустриальная могутность

государства поддерживалась за счет "дранья последней шкуры"

с крестьян и почти дармовой рабсилы "трудящихся масс",

замордованных заключенных. Дьвольские силы словно задались

целью испытать страну на живучесть, измываясь и губя ее по

всем направлениям.

В итоге, самые ужасающие и непоправимые последствия -

демог_р.афические. Потери в составе народонаселения за три

поколения, как известно, гигантские, невосполнимые и

несопоставимые ни с чем (кроме людоедских "рекордов" Пол

Пота в Камбодже), но все-таки далеко еще не выявленные до

конца, причем не только количественные (до половины всех

россиян), но, что главное, что самое страшное и

судьбоносное, далеко идущее по своим всегубительным

последствиям, - качественные потери. Генофонду нации нанесен

уничтожающе-непоправимый урон, она была фактически

обезглавлена - за счет целенаправленного уничтожения самых

лучших (во всех смыслах и отношениях) людей. Довершали этот

сатанинский процесс война 1941-1945 годов (посланная нам в

наказание и за безбожие и развал храмов), погубившая массу

еще не до конца уничтоженных или лоботомированных Системой

молодых, здоровых мужчин, а за ней - всеобщая алкоголизация

и волны нового террора, суррогатное, неполноценное питание

рожениц, детей (недаром в США говорят, что человек есть то,

что он ест, а чем наш народ питался и питается ныне - статья

особая), дальнейшее разрушение и обезлюдивание крестьянского

хозяйства, геноцид в тюрьмах и армии, массовые аборты,

наркомания.

Резкое падение жизненного уровня после войны, затем (после

прерывистой череды относительно сносных лет с их

скромно-неопределенной, вымученной, за счет продажи нефти,

устойчивостью) безудержный срыв и хаос в производстве и

общественной жизни 80-х годов привели к отрицательному

балансу (впервые со времен войны) прироста населения, к

началу демографического коллапса, абсолютного вымирания

русских, которых становится все меньше среди представителей

других наций. Наши люди теряют (многие уже давно потеряли)

интерес к издевательски-недостойной, унизительной и

изматывающей их вконец жизни, продолжая жалкое свое

прозябание лишь по инерции живого существа, страшащегося

смерти и не решающегося наложить на себя руки.

Растительно-сполошное, тревожное, ущербно-позорное

существование полуголодных, мыкающихся от нужды к нужде

страдальцев мало кого устраивает. Потому эмоциональный и

социальный фон в обществе ныне уподобился гремучей смеси,

спорадически взрывающейся там и сям и способной, кажется,

ежеминутно разнести все вокруг (если б только мы имели

самосознание и гордость европейцев, а не "закваску"

придавленных властью и жизнью, безвольных и разобщенных

гомосоветикусов...).

Психологический же механизм воспроизводства себе подобных

(весьма тонкий, учитывающий многие параметры общественного

бытия: уровень порядка или хаоса, связь между прошлым и

будущим, наличие устойчивых перспектив, доброжелательность

людей, обеспеченность жильем, продовольствием, достойная

зарплата и т. д.) давно надломлен, нарушен, угнетен и пока

еще хоть как-то функционирует в силу простых природных

импульс_ов., не до конца еще убитого стремления людей любить и

иметь детей. Но это не обеспечивает и простого

воспроизводства супружеских пар, ибо большинство семей

ограничивается одним ребенком, чтоб только удовлетворить

родительский инстинкт. Восстановить этот важнейший для

выживания нации механизм воспроизводства (хотя бы частично,

вполсилы) возможно только с резким и стабильным улучшением

жизненных условий, с пробуждением стойкой надежды и

уверенности людей в завтрашнем дне. Но способна ли вообще на

это правящая ныне тупая свора властевладельцев? Великий ученый Д. И.

Менделеев прогнозировал, что к середине XX века число

россиян должно было составить не менее 500 миллионов, нас же

ныне более чем втрое меньше, не говоря уже о преобладании

социально и физиологически ущербных и хворых людей.

Наиболее тяжкая и трудно восстановимая потеря -

эрозированная, обмельчавшая, загнанная в глубинные тайники,

переродившаяся, вернее - почти напрочь растоптанная

большевистскими сапогами русская доверчивая, добросерднейшая

душа, этот поистине волшебный, животворящий источник и

вечный двигатель, способный поднять человека на невиданные,

фантастические дела и свершения. _И.менно эта душа была

старательно выкорчевана, оплевана и размазана - вместе с

человеческой индивидуальностью и достоинством, ибо так было

проще и удобнее выстругивать и выковывать из

человекообразной "заготовки" -болванки, из "человеческого

сырья" нужного им "нового человека", живого робота,

стахановца, ударника соц- и комтруда, послушно выполнявшего все их

сумбурные, химерно-утопические планы и директивы. Вместо

русской души, широкой, вольной, человеколюбивой и

христианской, питавшей бездонный родник этнического

динамизма, магнитом привлекавшей к себе другие народы,

возникла некая перегоревшая шлакоподобная штуковина -

псевдодуша совка с фальшиво-подличающей,

приспособленчески-угодничающей изнанкой и начинкой, истинно

принадлежность жалкой "твари дрожащей", неопределенная

квазидуховная субстанция затравленного социального зверька с

замутненно-непредсказуемой устремленностью, стоящего на краю

небытия, сознающего свою скудельность и безнадежное

положение пасынка, обреченного банкротно-несостоятельными

властями на бесконечные лишения, страдания и вырождение.

Разрушенная, отравленная, обворованная и обезличенная Россия

предстает перед миром небывалым в истории образчиком страны

социально-психологических зомби, ибо за три четверти века,

при монополизме партийно-руководящих установок в идеологии,

культуре, искусстве, в сфере воспитания и образования, в

средствах массовой информации, люди давно уже, в трех

поколениях, стали некими легко управляемыми, хорошо

выдрессированными крепостными. Весьма проблематичной кажется

ныне сама постановка вопроса, способен ли вообще, и за какие

именно сроки, этот обездушенный, обезличенный, чудовищно

униженный и ограбленный, в беспробудной амнезии дремлющий, с

редкими всплесками истинного прозрения народ воспрянуть,

возродиться, восстановить, хотя бы частично, былой свой

весьма высокий биолого-этнический, национальный, культурный

и энерго-потенциальный уровень (конец XIX и "Серебряный

век"), стать достойным нового времени, своего великого

прошлого и вполне возможного, хотя и отдаленного,

процветания в будущем.

al_47

Великоросса в том истинном, до октября 1917 года, смысле

давно нет (быть может, за исключением счастливо

сохранивших "душу живу" немногочисленных представителей

русской эмиграции за рубежом), а есть гомосоветикус, по

определению А. Зиновьева, или нынешний "господин-товарищ",

крайне обедненный и обворованный, выморенный, издерганный,

безвольный, обреченно-прозябающий, без руля и ветрил изгой и

психосоцмутант XX века. Несмотря на почти вековое его обитание на

просторах России, к пониманию того, что, помимо всего

прочего, у гомосоветикуса давно и стойко нарушена психика,

эмоциональная, мировоспринимающая, поведенческая и волевая

структуры, мы еще только подступаем. Остановим ли этот

гнетущий процесс антропологической катастрофы (который можно

уподобить снежно-каменному лавинному бедствию в горах),

способны ли его жертвы, после трудного процесса торможения и

реабилитации, вернуться в высокоразвитую семью народов - без

ущерба для себя и окружающих? Ответы на эти весьма туманные

и проблематичные вопросы нужно искать там же, где мы пока

почти безрезультатно ходим и вопрошаем, когда же у нас

восстановятся вытравленные корневые чувства подлинного

хозяина результатов своего труда вместе с человеческим

достоинством, национальной и гражданской гордостью, честью,

совестью, порядочностью, благородством и высоким рейтингом

всего русского в цивилизованном мире.

А тем временем коммунистическая Дума в очередной раз

отклоняет закон о частной собственности на землю, снова и

снова отчуждая рабскую (по их злой воле) Россию от ее давних

и животворящих корней...

Когда россиянин кровавым фуганком ВКП(б) обтесывался в

человекоподобную баклушу, многие из выстоявших, не

свихнувшихся от той "переделки" людей ясно понимали, что в

самой природе бандитского строя отсутствуют нормальные и

реальные пути для осуществления завидных, но несбыточных химер

социализма, потому правящая партверхушка пустила в ход

"революционное" мифотворчество, санкционированный абсурд,

идеологические фантомы и прямой "социальный заказ" на их

воплощение и утверждение в искусстве, литературе. Парадоксы,

заумь Зазеркалья, в дополнение ко всему сказанному выше,

позволили как бы незаметно перевернуть все нормальные

человеческие понятия с ног на голову и уверить "массы", что

так-де будет правильнее и что мир нужно воспринимать,

понимать и перестраивать именно в таком виде. Окружавшая

обескураженных людей действительность стала неким обманно-

одушевленным, аляповато инсценированным плакатом, бездарной

иллюстрацией и лживым воплощением этого условного, надуманного,

выморочного, с вывихнутыми суставами во всем его

безвольном теле, советского мира иллюзий и бреда, достойного

кисти Сальвадора Дали.

В результате всестороннего, беспрерывного и массированного

давления на оболваниваемые, усредняемые и нивелируемые

"народные массы" гомосоветикус постепенно опростился до

состояния социального одноклеточного, обретя в этом новом,

замкнуто-убогом мирке своем некий покой, зыбкое довольство и

внутреннюю тишину шизоида с загнанной внутрь псевдодушевной

жизнью. Но на что не пойдешь, на какую низость не

согласишься ради первичного инстинкта выжить, уцелеть! Совок

и растворился без остатка в поощряемой властями "заботе о

социализме" (по А. Платонову), а тягостным дамокловым мечом

нависавший страх за свою жизнь перерос самого себя, часть

его отщепилась и оформилась в разжигаемую ненависть к

"врагам народа", якобы, мешавшим обществу в его

неудержимо-радостном (на деле фальшиво-выспреннем)

продвижении к "светлому будущему", отблески коего для

большинства (в обманной блажи простаков) просматривались в

произведениях бурно культивируемого соцреализма, кино, в

лучезарных взорах актрисы Любови Орловой и

плакатно-подретушированных физиономиях Чапаева, Чкалова,

Алексея Стаханова, Паши Ангелиной, челюскинцев, прочих

показушных, вымученных "маяков" режима.

Совсем иная, вызывающая гробовую тоску и беспросветный ужас

личина социализма представала в пронзительно-правдивых,

обличающе-беспошадных произведениях волшебника слова Андрея

Платонова ("Чевенгур", "Котлован" и т. д.), дошедших до

читателя лишь через шестьдесят лет после их создания. На

фоне его прозы "шедевры" официозных писателей соцреализма

напоминают слаженно-льстивый хор сладкопевцев, сочинявших

выспренне-фальшивые байки, наркотическим дурманом

усыплявшие сознание и разум шокированных разверзшейся

преисподней жертв трагического социального "эксперимента".

В частности, роман "Чевенгур" звучал пронзительным реквиемом

по непоправимо загубливаемой стране; автор не видел никакого

просвета, никакого выхода из свершавшейся в 20-30-х годах

фантасмагории разложения и распада человеческих,

христианских основ и опор "поставленной на уши" страны,

когда, кажется, сама земля сочилась кровью, слезами и

предсмертным потом.

Гнетут и коробят наш разум процессы диких трансформаций,

происходивших с народом, его душой, вековым укладом жизни. У

него отняли все, без чего человек - уже не человек, а нечто

клиническое, составляющее объект исследований психиатров:

разум, веру, здравые понятия и воззрения, возможность

пользоваться плодами своего труда и достоянием. Огромная

страна под мрачным большевистским игом стала омерзительным

сумасшедшим домом, необозримой чеховской "Палатой N 6",

обитатели коей сиротливыми, пришибленно-обеспамятевшими

сомнамбулами блуждали по своей когда-то родной

земле-кормилице, превратившейся в злую мачеху, в

захламленный и загаженный, опустелый скотный двор, брели в

ожидании голодной смерти - по причине полной своей

обездоленности и ненадобности коммунистам с их

отчужденно-подставной, лживой и марионеточной Советской

властью.

"Дванов загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля, и

небо были до утомления несчастны: здесь люди жили отдельно

и не действовали, как гаснут дрова, не сложенные в костер.

- Вот оно - сырье для социализма! - изучал Дванов страну. -

Ни одного сооружения - только тоска природы - сироты!

... он вспомнил в своем воображении деревни, которые проехал,

населенные грустным бледным народом.

- Вы что тут народ беспокоите? - прямо спросил кузнец. -

Езжайте себе, други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков

десять - вот вся ваша опора тут...

Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на

Советскую власть.

- Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом

спрашиваете, - злобно ответил кузнец. - Мудреное дело: землю

отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете; да подавись ты

сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается.

Кого вы обманываете-то?

Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на

питание ее будущей силы.

- Это ты оставь! - знающе отвергнул кузнец. - Десятая часть

народа - либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду

не работали по-крестьянски - за кем хошь пойдут. И в партии

у вас такие же негодящие люди... Ты говоришь - хлеб для

революции! Дурень ты, народ ведь умирает - кому ж твоя

революция останется?

Кузнец перестал говорить, сообразив, что перед ним такой же

странный человек, как и все коммунисты: как будто ничего

человек, а действует против простого народа.

Кузнец: "... получается, что всегда чудаки над нами

командовали, а сам народ никогда власть не принимал; у него,

друг, посерьезней дела были - дураков задаром кормил..."

"Подошедший к Дванову мужик чем-то походил на бесприютного,

вороватого воробья - лицом и повадкой: смотреть на свою

жизнь, как на преступное занятие, и ежеминутно ждать

карающей власти". "Он приоткрыл рот для лучшего слуха".

Крестьяне России 20-30-х годов XX века ничем, по сути, не

отличались от сельского населения середины XIX века, кануна

отмены крепостного права, изображенного в очерке большого

писателя Н. С. Лескова "Продукт природы". Тот же низкий,

почти растительно-животный уровень развития, тот же

"мыслящий тростник", биологическая машина (на первый,

бегло-скептический взгляд), живущая по своим жестоким и

грубым законам скопища деревенского люда, как стадо

пугливое, беспрекословно подчиняющееся ("Ах вы, сор

славянский! Ах вы, дрянь родная!") грубому окрику

"гуртовщика". Неразвитость в социальном, гражданском смысле

и кротость - оглушающие! И этот беззащитный, словно малые

дети, народ-кормилец нации был приговорен большевиками к

истреблению, к превращению уцелевших в безлико-равнодушную

колхозно-совхозную массу "тружеников социалистического

сельского хозяйства", отученную по-хозяйски, по-настоящему

работать на чуждой ей земле. Этот сельский раб конца XX века

остался доныне почти единственной опорой коммунистов в их

потугах отбросить страну в стойло социализма.

"Раньше были люди, а теперь стали рты. Понял ты мое слово?"

- говорит голодный пешеход Дванову, спавшему на земле в

степи "среди общей безнадежности и унылости жизни, при

всеобщем заблуждении дорог и судеб".

Один помешанный "новатор" решил напрямую питаться землей,

раз в ней есть все соки для зерна (зачем пахать, сеять и

вообще возиться с урожаем?).

"Пришли два мальчика - сопливые, привыкшие к голоду и

все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит

революция, и считали картофельные шкурки вечной едой". Дети

погибали с мудро-старческими рассуждениями, в тихих

мучениях, не нужные бандитской власти. "Какой же тут

коммунизм? - усомнился Копенкин. - От него ребенок ни разу

не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза,

а не коммунизм". Будто о наших 90-х годах с "демократической"

властью писались эти строки автором в конце 20-х годов!

Для скорейшего установления коммунизма в Чевенгуре

большинство производящих людей расстреляли, остальных со

скудными узелками выгнали в степь. Расправа готовилась

тщательно (позднее этот "опыт" использовали жалкие

подражатели большевиков - эсэсовцы, зондеркоманды в

Германии), под видом наступления "второго пришествия", в

угоду, мол, давнему христианскому предрассудку жертв. После

пулеметных очередей партийцы-звероиды простреливали убитым,

для верности, еще и горло "через железки, где душа прячется".

- Теперь наше дело покойнее! - ликовали убийцы. - Бедней

мертвеца нет пролетария на свете.

Один из них уговаривал Пиюсю, бывшего председателя

"чрезвычайки", перебить вместе с мелкой буржуазией и всех

жителей города:

- Ты понимаешь - это будет добрей! Иначе, брат, весь народ

помрет на переходных ступенях (строительства "светлого

будущего").

После такой генеральной "чистки" остались в городе десять

большевиков и один "прочий", который "бродил со скорбью

неясной опасности". Так под благостно-добренькие,

завлекательно-приманчивые лозунги о всеобщем равенстве и

братстве пространство социализма превращалось в мертвенную

пустыню с вяло бродящими людьми-привидениями. Ничего гнуснее

не мог бы придумать сам Сатана для погубления мира, чем

власть этих "нравственных уродов", вооружившихся

марксистско-ленинскими рецептами построения "нового,

справедливого общества"...

Один из них цинично разглагольствовал о народе по знакомой

до боли высокомерно-негодяйской схеме (явно воспринятой и

исповедуемой по наследству нынешними властями в России 90-х

годов):

- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им мало, и

они будут нас любить... Мы будем давать счастье помаленьку и

опять его накоплять, и нам его хватит навсегда.

Горе в русских деревнях, по его мнению, это есть не мука, а

обычай... "Русский - это человек двухстороннего действия: он

может жить и так, и обратно и в обоих случаях остается цел".

А вот "кредо" большевика Прошки: "Лучше будет уменьшать

постепенно человека, а он притерпится: ему так и так все

равно страдать". И еще перлы "заботы" о людях: "...человек

все перетерпит, если давать ему новые, неизвестные мучения,

- ему вовсе не больно: человек чувствует горе лишь по

социальному обычаю, а не сам его внезапно выдумывает".

Для обуздания масс потребна организация, партия: "Я уже

заметил: где организация, там всегда думает не более одного

человека, а остальные живут порожняком и вслед одному

первому. Организация - умнейшее дело: все тебя знают, а

никто себя не имеет... При организации можно много лишнего

от человека отнять". В этом корни культа Ленина-Сталина,

всех генсеков, включая в этот ряд и самотно-крутого

властолюбца - жонглера кадрами, "демократа" Ельцина, при

чьем правлении разворовываемую в пух и прах Россию трясло и швыряло в

стороны, как телегу по камням, - на горе и муки ее

многострадальным обитателям. Правительствующие же кучера

его лишь имитировали исполнительную власть, поочередно

инсценируя известную бесню И. А. Крылова "Квартет" о

бездарных экзерцисах шертистых "музыкантов".

Чевенгур, где царили развал, ущербность и ненужность жизни,

в одночасье обезлюдел после бесславной битвы с нагрянувшими

кавалеристами. Перебиты большевики-неандертальцы и умные

"прочие", прозябавшие вместе с тощими приблудненными

женщинами. Уцелел только Прошка, подлец и выжига,

составивший между делом реестр всего имущества города для

присвоения его и доставки к своей тетке Клавдюше. Отсиделся

в гибельной кутерьме, как паук, приспособивший учение о

коммунизме для своей шкурной, сугубо личной выгоды. Чем не

типичный образчик "нового русского" 90-х годов, рванувшего

по головам "новых нищих" в бандитский номенклатурный

капитализм!

"... писал-писал человек, - сожалел вожак города - призрака

Чепурный о К. Марксе, - а мы все сделали, а потом прочитали

- лучше бы и не писал!"

"Укрепляясь за счет народа и ничего не давая ему взамен,

такая власть парализует народ, истощает, томит и умерщвляет

его, - заметил в своей книге "Андрей Платонов" критик В.

Васильев. - Идет действительное превращение жизни в ее

экскременты и истирание всего живого в прах... самый

человек... превращается в психующий пустяк, в случайное

химическое соединение и заблуждение истории".

Так Чевенгур стал вещим прозрением, символом, художественным

обобщением страшной судьбы России XX века, попавшей в

Кощеевы лапы коммунизма.

А мы еще раз попытаемся проследить основные вехи

превращения нормального человека в социального зомби и

мутанта тоталитарного общества. Выметая начисто из

сознания сами понятия права на частную собственность и

свободный труд (следовательно, и прав человека на личное

достоинство, всестороннее развитие своих способностей, права

быть самим собой), марксисты как бы подстригали всех "под

тюремный ноль", запрещая или прямо подавляя, уничтожая

право человека быть, считаться таковым, в подлинном его,

божественном назначении. После такой железной "гребенки"

уцелел и выжил образцовый, охмуренный возвышенными идеями

"всеобщего счастья" раб, беспрекословно послушный,

бессловесный, безвольный, запуганно-равнодушный

приспособленец. А без вольно расцветающего "человеческого

фактора", без свободного индивидуума общество обречено на

вырождение. Исчезает сама возможность накопить, наработать

такие идеи, средства и богатства, чтоб достигнуть

когда-нибудь уровня общества с нормальным уровнем жизни,

как, к примеру, в каком-нибудь нынешнем королевстве Датском.

Распределялись и перераспределялись в гулаговском СССР

скудные пайки и товары, произведенные аврально, из-под

палки, именуемой соцсоревнованием, лишь бы план выполнить да

зарплату вырвать. Вот вам и абсурд, и колодец, котел

безвыходности, в коих варились и крутились мы все, как кроты

или ослепшие шахтные коняги.

Говорят, что самое большое завоевание революции - это

искоренение (вместе с собственностью и свободой) права на

частную жизнь во всех ее проявлениях. Нас всех, посаженных

под стеклянный колпак, насиловали, "трахали" во всех смыслах

наши "родные власти", и мыслить свободно было наказуемо, за

нас "Чапай думал", то есть партия, номенклатура. Шло

неудержимое разрушение придушенных, гулагизированных душ,

психики, эмоций, реального, нормального мировосприятия.

Находясь в информационной изоляции от окружающего мира,

отгороженного от нас "железным занавесом", однобоко и

примитивно обученные и воспитанные в

выхолощенно-фантасмагорической, казарменной "советской

школе", затем - в давящих личность коллективах, мы верили

всему, чем нас ни пичкали верхи, и вся та "коммунистическая

элита", начиная с задрипанного секретаря парткома,

какого-нибудь прыщавого инструкторишки райкома партии или

райисполкома, казалась нам сплошь состоящей из неких

светочей, непогрешимых полпредов высшей правды, коих мы

обязаны были не только безоговорочного почитать, но и

смотреть, и оценивать все вокруг - их глазомером. Это был

заранее запрограммированный и лихо осуществленный на трех

поколениях людей процесс "производства" послушных

рабов-зомби, дремуче-инфантильных существ. В результате

марксисты фактически отняли у всех нас жизни, подлинные и

настоящие, данные Богом вместе с рождением, отняли и

отлучили нас от нас самих, какими мы стали бы при

естественном, без их надругательства над нами, ходе вещей,

оболванив и превратив нас в тоскующую немочь, в пыль и

мякину земную, в обездоленный, одним днем живущий люд, коего

свет не видывал за всю историю человечества.

Нас исказила и угробила пагуба односторонности,

идеологическая химера - марксизм-ленинизм, упростивший,

искрививший и исказивший все окружающее пространство,

перестроив и переналадив наше восприятие мира

шиворот-навыворот, с ног на голову. Мы превратились в подобия

мух, угодивших в большевистскую липучку, пропитавшихся ее

ядовитым клеем и потерявших надежду вырваться оттуда

когда-либо. Сам здравый смысл стал для нас чужд, дик и даже

непонятен, как непозволительная роскошь. Отрава большевизма

и советизма держит нас доныне мертвой хваткой, пропитав наши

сущности до мозга костей. Мы ходим по замкнутому кругу, не

ведая, как из этого шизоидного лабиринта выбраться, да и не

мысля уже себя в иной, достойной подлинного человека

реальности. Гласность, свобода, демократия, рынок - чаще

всего лишь заемные слова, говорильня, отдушина, через

которую ельциным, черномырдиным и компании обирал можно было

бы потиху спускать пары переполняющего нас возмущения всем и вся.

Обесценен и размыт человек (в норме он у нас был просто не

нужен да и не жизнеспособен), кругом царила, и морочит нас

ныне, фантасмагория

советского бедлама под названием "жизнь", все было

обессмысленно и отчуждено в хаосе и бреду неопределенности.

Абсурд несусветный, заумный торжествует, хохочет в лицо,

издеваясь над нами. Наша всеобщая злоба и ожесточенность

были бы страшны, как перегретый паровой котел, если б не

были мы так обескровлены, бессильны и безвольны после 75-летней

"селекции". Все это - следствие "перековки" людей, которая

разрушила стародавний российский генофонд и менталитет, его

психо-эмоциональный фундамент, лишила нас определенных и

устойчивых душевных структур, вытравив почти начисто саму

потребность в правилах, чувствах нормы, соблюдения ритуала

самой жизни, ибо она - ненормальна, тягостна и чаще всего

раздражает, гнетет нас. Психические отклонения, неврозы,

психогении, психопатия стали нормой среди насельников

России, и даже полуголодные врачи уже с трудом владеют собой,

нередко срываясь на злобное брюзжание - в духе своих

надоедливых нищих пациентов.

Посему самое трудное и сложное (если это вообще возможно у

ныне живущих поколений) - это исправление, выправление,

лечение искривленной и изуроченной природы сформировавшегося

за три поколения гомосоветикуса. Спасение, возврат к норме

длителен, как всякое лечение тяжелой, крайне запущенной

хронической болезни. Известные закономерности в отношении

подобных социальных аномалий предрекает даже, что на лечение

нации, восстановление генофонда потребуется по меньшей мере

столько же времени, сколько она отравлялась и изурочивалась,

- то есть около 80 лет. Последний рубеж для России настал:

или-или... Опустошенному советизацией человеку надо прежде

всего вернуть корни, с помощью коих он мог бы закрепиться на

земле в нормальном, а не как у перекати-поле, положении.

Общественные, экономические условия, обстановка должны

нормализоваться и стать такими же, как в развитых, свободных

странах, ибо давно известно, что бытие определяет сознание.

К рулю власти должны быть допускаемы только здравомыслящие,

незашоренные партийно-чиновным, коммунистическим прошлым

специалисты новой формы (дилетантам, бывшим райкомовцам,

обкомовцам и властолюбцам-верхоглядам там не место!), причем

- только трезво мыслящие рационалисты, бессребреники,

благожелательные и терпеливейшие люди, преимущественно с

христианским мировоззрением и привязанностями. И обязательно

- беспартийные, хватит с нас высокопоставленных

выскочек-невежд!

Так сколько же нам отпускает Провидение времени, чтоб смогли

мы, наконец, войти в царство здравого смысла и

цивилизованных норм жизни? Как заявил в одном из интервью

начала 90-х годов

известный шведский профессор Г. Адлер-Карлссон, пользующийся

большим авторитетом среди экономистов: "... прежде чем вы в

два раза улучшите свой уровень жизни, пройдет 35 лет. И если

сегодня вы в четыре раза беднее западных стран, то вам

придется ждать примерно 70 лет, пока вы достигнете нашего

сегодняшнего уровня". А на какую же ступень поднимется за

эту эпоху уровень жизни на Западе, лишь футурологи смогут

предугадать. Вот из какой бездны, из какого провала адского

нас обрекли выползать - выбираться те палачи-грабители, те

обанкротившиеся впух радетели-провозвестники

липово-надувательских "зорь коммунизма", что и доныне рвутся

(под маркой оппозиции, будто демократия - их удел) снова

набросить на нас намордники да несъемное, проклятое ярмо

"строителей светлого будущего"!

Пока ясно одно: полное и всеобъемлющее суждение, достойный,

правдивый анализ и вердикт этому планетарному злодеянию

большевиков-коммунистов и их хамелеонствующих последышей

лжедемократов могут быть сформулированы, по-видимому, в

21-22 веках, когда мудрость на высшей, гуманистической ее

ступени, по достижении необходимой исторической дистанции,

позволит полнее и рельефнее понять и очертить параметры той

пропасти и бездны, ее природу, истоки и суть, дать

отстоявшуюся и взвешенно-объективную оценку - уже в ряду

других, самых непредставимых и чудовищных по бессмысленной

жестокости злодеяний, свершенных на Земле за последние

несколько тысячелетий ее истории. Сейчас же можно с полной

уверенностью утверждать, что пагуба и лихо, причиненные в XX

столетии антихристовой Системой нашей стране, по праву

возглавят будущий "Черный Список" самых страшных и

невосполнимых преступлений против рода человеческого.

* * *

... Он входил, вернее, вплывал своим бесплотным астральным

духом в страну мертвого безмолвия, сверкающих белизной

айсбергов с гранями-отломами густой стекловидной зелени и

синевы, бескрайних, слепящих сахарно-блескучим сиянием полей

паковых льдов, и надо всем этим сонно-зачарованным

пространством нависло огромным эмалевым блюдом задумчивое,

словно бы до тверди застывшее голубое безоблачное небо. И

тишина была - острая, закристаллизованная, как лед. Ни

малейшего дуновения ветра, ни слабого птичьего писка, ни

всплеска рыбы. Дух его в гордом одиночестве плыл над вечным

арктическим покоем, над призрачными утесистыми вершинами

айсбергов, и сам воздух являлся как бы прозрачным льдом, но

ничто не препятствовало вольному полету в этой странной

среде, и потому движение бесплотного аэронавта было

устойчиво-планирующим и маневренным, как у огромной

большекрылой птицы, беспрекословно подчинявшимся малейшим

волевым или мысленным импульсам и устремлениям.

al_48

Компасом, путеводной звездой бессмертного духа философа,

явившегося, как он ясно это осознал и воспринимал, в

предвратие, в предместие, форштадт царства мертвых, в страну

обретавшихся в вечной нирване таких же, как он, призраков

(коих он сразу, на подлете сюда, еще не рассмотревшись

толком вокруг, почувствовал по присутствию в окружающем

пространстве некоей огромной, неодолимым магнитом

притягивающей массы, причем странные бесплотные аборигены

гнездились, громоздились гроздьями, как дремлющие летучие

мыши, на обжигающих морозным дыханием гранях айсбергов,

приникнув к различным неровностям, выщербинам и сколам, а

также в ледяных "дуплах", пещерах и гротах), был

миниатюрный, не более бульонного кубика, хрустальный предмет

с гранями, излучавшими пульсирующие пучки яркого (ярче всей

белизны этой мертвенной пустыни), почти лазерной

ослепительности света. Этот чудный путеводный кубик-лоцман,

зависая высоко в воздухе, гораздо выше призрачного

бесплотного облачка, в коем обреталась и пребывала ныне

бестелесная сущность философа, раздумчиво-неторопливо или

порывисто, рывками продвигался вперед, указывая своему

единственному спутнику направление и как бы приглашая его

настойчивым зовом все дальше и дальше, ориентируясь по

высоким пикам айсбергов, в очень важное место, где ждал

измученного мудреца вечный покой последнего пристанища.

Земной гость отлично понимал это своей всепроникающей

интуицией и потому устремлялся вперед с беспрекословной

послушностью, как несмышленый тюлененок - за своею солидной

усатой мамашею.

Блиставший гранями таинственный поводырь был единственным

предметом, нарушавшим тишину белого безмолвия. Он попискивал

- в такт световой пульсации граней, как космической спутник,

и ритмичные звуки те становились пронзительными, если

философ замедлял полет, отрешенно задумывался или

засматривался на что-то. Только он, этот беспокойный и остро

бдящий лидер, мог нарушать тишину и покой, только он мог

себе такое позволить, увлекая пришельца, плывущего за ним

чуть позади и ниже, словно бы в невидимой лодчонке Харона

(но без этого мрачного мифического провожатого), все вперед

и вперед намеченным румбом.

Наконец громады айсбергов стали смыкаться, вставая впереди

почти сплошной грядой. Путешественники по воле ведущего

снизились до подножия их рваных остроконечных вершин, слыша

внизу тяжелый хрустальный перезвон, стеклянный скрежет и

шорохи трущихся друг о друга ледяных поверхностей.

Путеводный кристалл, по-прежнему устремляясь вперед и уже с

трудом находя проходы между рваными ледниками, елозил и

чиркал по их граням, издавая звуки разрезываемого алмазом

стекла. Наконец лидер уперся в непроходимую стылую преграду,

остановился там, прилипнув к стенке небольшого

темно-голубого грота, и стал подзывать к себе философа

особенно пронзительным и настойчивым электронным писком. Дух

любомудра, вздрогнув от тревожного предчувствия финала всех

своих мытарств и странствий, земных и здешних, в Стране

полярного безмолвия, отчаянно рванулся на зов своего

неумолимого Виргилия, сам вдруг засветившись, и вспыхнув, и

запищав, как пойманная птичка, в унисон с поводырем,

соединенный с ним невидимой, но очень надежной и неразрывной

нитью. Они примостились рядом, плотно, как на присосках,

прилипнув к стекловидной, источавшей лютую стужу

поверхности, и тут свет кристалла стал меркнуть, гаснуть,

как огни в приземлившемся самолете; одновременно стихал и

вскоре вовсе заглох его звуковой сигнальный маяк. Почти

синхронно с ним угасал и успокаивался сильно

разволновавшийся было на подлете к гроту астральный дух

философа, но свет его трансформировался не в угольную

черноту и не в прозрачность пустоты, а в сгустившееся серое

облачко, в крохотный комочек едва заметного на фоне густой

синевы грота пепельного сумрака, притулившегося среди

чистейшей незапятнанности, не обремененной ничьим живым,

физическим присутствием, кроме льда да множества гроздьев

таких же, как он, серых, навеки осиротевших, онемевших и

застывших вокруг духовных субстанций.

То была сама вечность, или такая вот ее воплощенная

данность, гостеприимно принявшая скромнейшую ипостась

философа - как давно желанную и необходимейшую в своей

скрупулезно формирующейся структуре монаду, единичность,

мельчайший невесомый кирпичик, коего здесь, в ее стынущей

многомерной упорядоченности, явно не хватало, без коего в

ней как бы недоставало необходимой устойчивости, стройности и

гармоничности архитектоники. Абстрагированная потусторонняя

сущность мыслителя, органично вписавшись в это вневременное

первобытие, в средоточие ледяного хрусталя, геометрических

фигур, кристаллов и граней, составила с ними единое и

самодостаточное, самодовлеющее, ненарушаемое и вековечное

целое. И астральный дух философа, тяжко вздохнув и

длительно, с величайшим облегчением выдохнув напоследок, тем

самым отринул от себя остаточные, самые дорогие,

по-видимому, воспоминания о своем пребывании в оставленном

им навсегда физическом мире, почувствовав при этом

небывалое, опустошающее вконец облегчение от расставания с

грузом земных дум и забот. Он сжался напоследок до

крайности, застыл и как бы растворился в ровном

льдисто-морозном голубоватом сумраке грота, посреди

благостной, свободной, ни от чего более (кроме гармонического

ритма Вселенной) не зависимой нирваны вечности.

Философ познал, наконец, запредельную суть экзистенциализма.

al_49

Павел БУШНЯК-ЮЛЬСКИЙ

КРУТА ТЫ, РУССКАЯ ГОЛГОФА

Часть третья

"... ПРЕТЕРПЕВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА СПАСЕТСЯ"

Размеренный выход из полосы наших

несчастий, который Россия сумеет или не сумеет

теперь осуществить, - трудней, чем было

встряхнуться от татарского ига: тогда не был

сокрушен самый хребет народа, и не была

подорвана в нем христианская вера.

А. И. Солженицын "Как нам обустроить Россию?"

ОШИБКА АХМАТА

... Хан Ахмат, взлохмаченный, страховидный после сна, с

урчанием, ожесточенно почесываясь (проклятые блохи не

выводились из походных постелей, не помогало и заговоренное

зелье, присланное знахарями-кипчаками), неприлично задирая

при этом полы расшитого павлинами теплого халата, вышел из

походного шатра. Отборная стража - красивые

молодые нукеры с резкими, хищными профилями степных воинов,

увидя владыку, вытянулись и замерли каменными истуканами.

Окинув их жестко-пронзительным взглядом опухших глаз (кои

от ярких лучей утреннего солнца еще более сузились, и через

щелочки-шнурки сверкали лишь черные, злые бусинки зрачков),

хан молодо взбежал на холм, закрывавший шатер, и устремил

свой цепкий взор беркута на дымку белесого утреннего тумана,

стелившегося над рекой. Сквозь волокнистые его просветы на

противоположном берегу обрывочно просматривались темнеющие

боевые порядки русских войск, уже издали, казалось,

излучавших скрытую мощь и силу.

На том левом, совсем близком, неодолимо влекущем к себе, но

ставшем таким недосягаемым теперь для незваных пришельцев

берегу верховодили грозной ратью сын Ивана III - Иван

Молодой и брат великого князя - Андрей Меньшой. С ними

довелось ему уже спознаться и схлестнуться в четырехдневном

сражении, когда хан со своими основными силами 8 октября

1480 года подошел к Угре и, разгоряченный, спесиво-надменный и

ретиво-яростный, ринулся с ходу формировать невзрачную, со

множеством бродов реку, ставшую вдруг на пути его войска

непреодолимой, шире и глубже Волги и Дона, преградой. Не

вышло, не выпало удачи, потому пришлось осесть на правом

берегу и, затаив злую досаду, ждать ледостава.

Враг был совсем близко, хану почудилось на миг, что его

можно достать ловко брошенным с берега камнем, но в

действительности это было четко выверенное расстояние, на

котором иссякала убойная сила стрелы: никто не хотел до поры

рисковать своими людьми. После недавних певучих рожков

побудки, прервавших тяжкий сон хана, там, у московитов,

слышались теперь негромкие команды, бряцание оружием,

тяжелый шорох передвигавшихся больших групп людей, а у самой воды

перекликались звонкие, жизнерадостные голоса молодых воинов,

со смехом и громким плесканием умывавшихся ледяной водой. За

пеленой осеннего речного испарения они чувствовали себя

почти в полной безопасности от шальных татарских стрел.

Ахмат видел, как некоторые из воинов его передового

охранения не выдерживали искушения, вскакивали на колено и,

натягивая луки, пускали стрелы почти наугад, на звенящие

голоса, в надежде достать кого-нибудь из беззаботных

смельчаков, потом досадовали на промахи, зубоскалили и

ругались беззлобно, слышал, как русские взрывами хохота и

ядовитыми издевками встречали каждую такую нерасчетливую,

бесполезную попытку попасть в цель. "Эй, батыр! - крикнул

один из московитов. - Аль не знаешь, что ныне даром только

зуботычину возьмешь, а то все за деньги?" Но мало кто из

степняков понял эту издевку.

Вскоре туман начал рассеиваться, и в воздухе засвистели

ответные стрелы славян. Затем в их передовые линии

выдвинулись стрелки с неуклюжими ручными пищалями,

укрепленными на рогатинах - для устойчивости и прицельного

огня. Опасное оружие заявило о себе нестройными трескучими

залпами, запорхавшими из стволов струями дыма с едва

различимыми огоньками. Хан посуровел: пищальники причиняли

его войску немалый урон, пробивая издали даже венецианские

нагрудные стальные кирасы, нередко повергая напористых,

отчаянных ордынцев в панику. Сюда, к высотке, за которой был

раскинут его штабной шатер, стрелы не долетали, но пули

доставали и были убойны. Одна из них ветром смерти обожгла

ему висок, и сразу же занемела кожа на голове и щеке,

заломило во лбу, зазвенело в ушах. Ахмат страшно выругался и

сбежал вниз, в ложбину, наливаясь тяжелой, мстительной

злобой к заречным снайперам.

- Чтоб вас шайтан разорвал, вонючие свиньи, а это утро стало

последним в вашей жизни, собаки! - кипятился хан, растирая

контуженный висок и щеку алым платком из китайского шелка. -

Встанет река, и я со своими туменами разнесу в клочья ваши

неповоротливые рати, презренные смерды, а вашего вероломного

князя Ивашку велю посадить на цепь и кормить мертвечиной.

В голове рассвирепевшего хана с новой силой вспыхнул рой

беспокойных, часто мучивших и досаждавших ему мыслей об этой

давно завоеванной, но так и не покорившейся стране. Никогда

не предугадаешь, чего можно ждать от этих русских. Их

действия, как и характер, норов, часто непредсказуемы и

просто непонятны дисциплинированным, целеустремленным

ордынцам, вышколенным слепо подчиняться, что позволяло

концентрировать волю тысяч воинов в единый, разящий кулак. А

русские - словно из другого теста. То они послушны и

боязливы, исправно платят дань, везут ее иногда до

назначенного срока, умоляют взять даже лишнее - в качестве

подарка: от души, мол, не обижай нас, башка, отказом,

унижаются, чуть не руки лобызают, в ноги кланяются; то

вдруг, изменяясь неузнаваемо, суровеют, замыкаются, темнеют

лицами - не подступись, в глазах последнего

ратника-смерда-бесовские огоньки, презрительный гнев и -

необъяснимая гордость, непокорство, словно и не рабы, не

данники они давние, а свободные люди, впервые видящие

монголов, ясак забывают, бестии, платить, будто впервые об

этой давней своей повинности слышат.

И на дыбе, на колу, при согнутом в ломании хребте, смертные

муки принимая, бывает, не дрогнут лицом, только ухмылочкой

отчаянной, оскалом, взглядом презрительным ожгут палачей.

Взбунтуются вдруг разом - и тут и там. Снова посылай отряды,

усмиряй, оружием вразумляй, пока гонор их непонятный,

который и огнем, и каленым железом не выжечь, не спадет, не

загаснет, не улетучится - тоже как-то вдруг, неожиданно,

словно по неведомой команде, как и непокорство само

зачиналось, - будто поветрие, наитие, вдохновение некое,

насланное их неведомым Богом или загадочным русским духом,

самым непонятным, неуловимым и непобедимо грозным из всего,

с чем приходилось все чаще встречаться и сшибаться насмерть

ордынцам, начиная с войска коварного Мамая.

Да не дано было понять той правды глубинно-потаенной о

чудотворном зарождении русского духа

басурманам-завоевателям с их хищными полчищами, каждое из

коих, казалось, способно было превратить земли Московии в

безлюдную пустыню.

В судьбу народа, маявшегося под чужеземным игом,

вынужденного приспосабливаться к нему, утратившего было веру

в освобождение от гнета, вмешалось провидение, призванное на

помощь неустанными молитвами преподобного Сергия и его

монастырской братии в лесах Радонежья. В неустанном служении

Богу, в трудах праведных созревало то вымоленное высшее

заступничество, словно росою лучезарной окропившее Русь,

вдохнувшее чудные нравственные силы в угнетенный народ.

"Преподобный Сергий своей жизнью, - писал историк В. О.

Ключевский, - поднял упавший дух русского народа, вдохнул в

него веру в свое будущее... Он дал почувствовать

заскорбевшему народу, что в нем не все доброе погибло и

замерло. Своим появлением среди соотечественников, сидевших

во тьме и сени смертной, он открыл глаза на самих себя,

помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и

разглядеть там еще тлевшие искры того же огня, которым горел

озаривший их светоч".

О как необходимо нам сейчас заступничество и водительство

твое, святой Сергий, дабы на пороге XXI века освободиться от

ига куда более страшного и разрушительного, нежели

монголо-татарское!

Минуло полтора столетия после Батыева нашествия, и вместо

кротких, пугливо-растерянных русичей, впадавших в панику и

страх великий с приближением степняков, ордынцы все чаще

сталкивались словно бы с другим народом. Не овцы

всполошливые представали уже перед ними, а люди с открытыми

лицами, смело смотревшие смерти в глаза, крепко сжимавшие в

руках мечи да копья, схватка с которыми уже не сулила

захватчикам легкой победы. Потому монголо-татары, не

рассчитывая уже на удачу с налету, избирали тактику осады,

долгих стояний, рассчитывая на случай или просчеты

сплоченного противника, где решающей силой становился дух

войска, дух народа.

Второй, после Куликовской битвы, психологической катастрофой

для степняков в их притязаниях на укрощение Руси стал поход

"железного хромца" Тамерлана к Москве. Покоритель огромных

территорий Китая, Средней Азии, Закавказья летом 1395 года

угрожал страшной бедой ослабленной после разгрома Мамая

Руси, но неожиданно дрогнул и отступил в степи с неким

внутренним трепетом и ужасом в день прибытия в Москву из

Владимира главной русской святыни - Чудотворной иконы

Богоматери. Неудача постигла и хана Едигея через 13 лет,

словно бы наткнувшегося под Москвой на невидимую преграду и

повернувшего восвояси.

С этой силой встретились, об нее споткнулись, озадаченно,

словно от зубной боли, затосковав, и сам Ахмат, и вся его

орда, и те молодые, бесстрашные нукеры, что вышколенно

застыли у входа в шатер. Мельком взглянув на них утром,

зоркий хан еще раз уловил в широко открытых, немигающих

глазах обоих, рядом с твердым блеском неукротимого мужества,

воинской отваги, и эти пугливо тлеющие и мечущиеся в

зрачках искорки страха, почти детской растерянности перед

непонятной, загадочной землей, которую они пришли чуть ли не

заново завоевывать, будто и не было вовсе у ее народа двух с

половиной веков каменного ярма Золотой Орды, рабства,

униженности, вымаливания льгот, самого права на жизнь, с

лобызанием стремян и сапог у спесивых и беспощадных степных

князьков, не было полной зависимости от выклянченных

привилегий, подтвержденных басмами, ярлыками, тамгами.

Стойкий, обессиливающий и унизительный страх и растерянность

испытывали все они перед этим непонятным, не раскрывшим еще

всех своих потаенных сил, возможностей и помыслов народом,

воины коего, продолжая долгое, изматывающее противостояние,

перестраивались сейчас в боевые порядки хорошо обученной,

экипированной и вооруженной, излучавшей мощь и силу массой

совсем близко, на противоположном берегу Угры. И недаром,

знать, сей рубеж русские многозначительно нарекли "Поясом

Богоматери, охраняющим московские владения".

Опасность, непредсказуемую угрозу завоевателям таило все

вокруг: - и это, налившееся свинцом предзимних холодов,

низкое сумное небо, и оголившиеся, озябшие бескрайние леса,

где за каждым деревом чудилась им ловушка, и эта безликая,

безглазая земля со стерней полей, которая по утрам, в легком

инее, напоминала сивую шкуру огромного ощетинившегося

хищника и смотрела на незваных пришельцев множеством глаз

притаившихся лютых волков, ждущих своего часа, чтоб врасплох

сигануть и намертво впиться в темно-коричневые кадыкастые

глотки раскосых супостатов.

От этой нарастающей всеобщей ненависти к чужеземцам,

излучаемых отовсюду неодолимых токов острого неприятия и

отторжения их податливо-непонятной и странной русской

землей, войско ордынцев и самого Ахмата, несмотря на его

нынешний теплый, на меху, расписной халат, мучила некая

особенная, неизъяснимая лихорадка, и холодный нутряной озноб

ее напоминал то ли признаки опасной, неизлечимой болезни, то

ли приступы обыкновенной трусливости в виде потливой и

нудной дрожи, похожей на ту, что охватывает человека,

оставшегося один на один с диким зверем.

"Эх, Иван, князь Иван, нами на княженье пожалованный! -

маялся бесконечно плетущимися, неотвязно-неразрешимыми

мыслями хан Ахмат. - И зачем было тебе затевать ссору со

мной, твоим господином, зачем испытывать наше царское

терпение, прекратив присылку дани, зачем было оскорблять

моих послов, кои олицетворяют мою ханскую особу? Ведь ты же

раб наш от рождения своего со всеми своими людишками, если

рассуждать начистоту, по-мужски, хотя и великим князем

московским прозываешься - единственно из милости нашей и

доброты чрезмерной к тебе, послушному и покорному нам

поначалу в те молодые твои годы. Иль забыл, запамятовал

начисто, что твои предки крест целовали и страшную клятву

давали - не поднимать вовеки меча против Золотой Орды? Об

этом ты должен был помнить и не выводить войско против меня,

хотя бы в благодарность за дарованную твоему народу

возможность жить по своим обычаям, землепашествовать,

торговать, плодиться и молиться своему Богу.

Эх, Иван, хитрый ты лис, для чего замыслил неладное? И это

при твоих-то похвальных свойствах осторожности,

расчетливости, благоразумии, впрочем, смахивающих иногда на

жалкую мягкотелость, трусливую нерешительность. Почто не

послушался ближайших советников своих и любимцев, боярина

Ощеру и Григория Мамона, кои не переставали шептать тебе и

внушать, что лучше искать мира со мной? Они же недаром

потешались при тебе над духовенством, кое, не имея понятия о

роковых случайностях войны, возжелало кровопролития и битвы

со мной. Наслышан я через верных моих клевретов об их

возмутительных речах, писанных и устных, обращенных к тебе,

когда ты колебался, придерживаясь здравого ума. Ведаю, чем

дышат эти змеи подколодные, возмутители твои - митрополит

Геронтий, неистовый старец архиепископ Вассиан да игумен

троицкий Паисий.

al_50

Митрополит, наущая тебя супротив меня, изрек оскорбительное

- хуже некуда: "Избави врученное тебе Богом словесное стадо

от грядущего ныне зверя. Господь нам поборник!" Выходит,

защищая свое право, установленное веками, я - зверь? А ты,

Иван, холоп мой уставной, назван старцем Вассианом

"славнейшим из владык земных". Хорош же владыка - раб,

предавший клятву прадедов своих не поднимать меча против

истинных своих хозяев, царей Золотой Орды!

Дальше - еще хлеще: "Клятва принужденная разрешается

митрополитом и нами, - лукаво внушает тебе Вассиан, - мы все

благословляем тебя на Ахмата, на разбойника и богоборца.

Лучше солгать и спасти государство, нежели истинствовать и

погубить его. По какому святому закону ты, государь

православный, обязан уважать сего злочестивого самозванца,

который силою поработил наших отцов за их малодушие и

воцарился, не будучи ни царем, ни племени царского?"

И исчадие я там, в его послании, и "новый фараон", а далее -

еще злее: "... да рассыплются племена нечестивые, хотящие

брани; да будут омрачены молниею небесною и яко псы гладные

да лижут землю языками своими!"

Да, Иван, великую ошибку совершили наши предки, Батый и все

другие ханы Орды, покорившие славянские земли, но оставившие

вживе церковников, не порешив это племя под корень, а дав

ему возможность свободно чинить свою службу в храмах.

Понадеялись, что те будут проповедовать и внушать пастве

страх Божий и повиновение татаро-монголам по заповеди:

всякая власть от Бога. А они на поверку больше смуту сеяли,

к неповиновению и бунту народ готовили, пользуясь своим

непререкаемым авторитетом и влиянием. И начался от того на

Руси разброд и всеобщее возмущение против Орды, а потом уж

ваш святой Сергий Радонежский впрямую, открыто подвигнул

народ и князя Дмитрия на восстание и войну против грозного

Мамая. Победил князь на Куликовом поле, чтоб потом увидеть

пепел Москвы и платить дань Тохтамышу. С той поры на Руси

чума бунта и крамолы тлела и разгоралась, как подземный жар

на болотах. И вот плоды ее, строптивое войско твое на Угре".

Ахмат мысленно предвосхищал тот сладостный миг, когда

униженный князь Иван будет возле его царского стремени

вымаливать себе прощение, а он, хан, вполне удовлетворившись

смирением и позором опростоволосившегося москвитянина, пнет

его в бороду загнутым носком своего сафьянового сапога и

велит ослепить ослушника или сломать ему хребет. Ублажив

свой гнев представившейся картиной отмщения, хан

встрепенулся и кликнул стражника, велев позвать в шатер

командира отборной конницы Саид-бека. Тот прискакал вскоре

на стройном текинце, бросил поводья нукеру и, низко склоняясь

в приветствии, приблизился к Ахмату.

- Повелеваю тебе, храбрый Саид: скрытно переплывешь со

своими воинами Оку у городища Опакова и, углубившись в тыл

русских, неожиданно ударишь им в спину. Да так, чтоб бежали

без оглядки до самой Москвы. Обдумай план похода и время

переправы, но чтобы непременно послезавтра с рассветом

конница твоя сидела на их хребтах. Пора положить конец этому

проклятому противостоянию на Угре, и хватит ждать ледостава!

Отдав приказ, хан грозным взглядом проводил пятившегося к

выходу военачальника, предвкушая, какой переполох поднимут

конники в тылу московитов; но самого его уже подспудно,

поднимаясь откуда-то из темных глубин нутра, тревожили пока

неясные, но все более утверждавшиеся недобрые предчувствия.

Они нарастали, крепли, иногда переполняя все его грубое,

нетерпеливое, деспотическое существо, хотя Ахмат и пытался

отогнать, подавить их. Энергичными, свирепыми действиями хан

стремился заглушить унизительное чувство бессилия перед

надвигающейся неотвратимой бедой, грозившей его могуществу и

благополучию, ускользавшим неудержимо (по-звериному чуял он)

из его хватких, когтистых дланей. Впрочем, он уже понимал,

что это была за причина страха и перед какой такой бедой.

Уходила из-под его власти, поднимаясь во весь свой

исполинский рост, так и не покорившаяся, излучающая

небывалую мощь и силу Русь, ставшая вдруг неодолимым и

грозным для всех ее соседей великим княжеством,

торжественно, степенно, немногословно, под знаменем с

двуглавым византийским орлом встречавшая час освобождения и

восстановления своей государственной, державной

независимости. И этот удручающий, неподвластный уже никакому

противодействию факт оборачивался для Ахмата второй,

поистине губительной истиной: воспрянувшая из-под

монгольского ига, неодолимая уже Русь выносила свой

беспощадный приговор Большой, или Золотой, Орде, знаменуя

этим самоутверждением окончательное ее падение.

Неужели отныне все бессмысленно, и его отборные тумены с

тренированными, яростными в битвах воинами уже бессильны

что-либо изменить в назревающей перемене фортуны, в этом

фатальном повороте судьбы, и чаша ее весов все неудержимее

склоняется на сторону Ивана? Но не фатум, не фортуна

слепая, случайная тут были виной и причиной - все решали

пробудившиеся национальная гордость, честь и самосознание

мужающего народа, прошедшего через иссушающий ад межусобиц,

позора и унижений под игом диких полчищ, пожаров, испепеливших

сотни городов и селений, массовой резни, гибели множества

достойнейших сынов своих. Загадочная душа Московии наконец

проснулась, выйдя из бутона, распрямилась и вздохнула мощно,

необъятно, осознавая наново самое себя, свое истинное

величие и бессмертие. Что в мире могло ей отныне

противостоять, что могло задержать неодолимый взлет и

расцвет ее в грядущих веках?

Воспрянула ото сна, формируясь и выкристаллизовываясь в

битвах и трудах многотерпных, нарождающаяся нация, которую,

по всем признакам и знамениям, ждало великое предназначение.

В княжествах, объединяемых Москвой, нарастала та внутренняя

необоримая сила, которая целиком проявляется лишь в самых

крайних обстоятельствах, под сильнейшим давлением

переживаемой исторической драмы (по определению философа Н.

Бердяева). Вера русских, интуитивно, нутром своим осознавших

этот глубинный, неостановимый процесс, трансформировалась в

несокрушимую стойкость, перед "траяновым валом" которой

оказались бессильны сабли, пищали, стрелы, дикие лавины

конницы, зверства карательных отрядов.

И все-таки Ахмат не желал признавать окончательной потери

власти над Москвой, являвшейся опорой, фундаментом могущества

Орды, и теперь стремился на корню пресечь в себе какие бы то

ни было дурные предчувствия. Скатиться на эту презренную

стезю мягкотелых ублюдков, полагал хан, значило заранее

сдаться на милость противнику, сложить оружие, превратиться

в подобие безголового чабана, растерявшего свое паршивое

овечье стадо. Да разве пристало ему, грозному владыке,

поддаваться всем этим бредням - перед лицом собственной

гордыни и величия, на глазах у шести своих сыновей, зорко

наблюдавших за всеми его действиями, перенимавших его

великий опыт брани и побед, на виду у коварных льстецов -

вельмож, завистливых князей ордынских? Сила оружия его

туменов и жестокость - вот опоры власти, могущества, вот та

живая, пластичная, послушная его узде фортуна, его орудие

возмездия и устрашения, разящее и сметающее все на своем

пути, перед которым трепещут племена и народы, забывающие

при его приближении о противоборстве и сопротивлении, о

какой-то там свободе, воле к жизни и прочих слюнявых

бреднях. Он, Ахмат, раздавит, предаст огню, пострашнее

Тохтамышева, непокорную Москву, чтоб навсегда загасить у

русских саму мысль о самостоятельности, об избавлении от

выплаты дани своему давнему верховному повелителю - Золотой

Орде!

С ледяным равнодушием, безучастно воспринял он дурную весть

о неудачном исходе тайной экспедиции Саид-бека. Его нимало

не заинтересовали подробности похода, на который ранее

возлагались очень большие надежды. Мимо ушей пропустил хан

торопливое донесение одного из князей о том, что воеводы

Иоанновы не пустили конницу Саида на свой берег, вовремя

предупрежденные о ее приближении окрестными рыбаками.

Русские успели подтянуть отряд стрельцов с пищалями и

фузеями, умело расставили их за деревьями, и те стрелки

убойным прицельным огнем встретили переправлявшихся через

Оку в светлую лунную ночь всадников. Прорвавшихся на берег

конников дружно осадили в воду бердышники. Потери -

удручающие.

На Ахмата обрушилось страшное, необъяснимое оцепенение,

поставившее в тупик его лейб-лекарей. Он не только не

наказал Саид-бека и его есаулов за невыполнение приказа (как

было заведено в его войске и чему строжайше следовали всякий

раз - во имя поддержания свирепой дисциплины), но забыл даже

об еде и сне, сидел в своем малом спальном шатре хмурый,

неприступный, уставившись на золотую фигурку Будды, и

только иногда обращал свой тяжко-угрюмый взор на одну из

своих любимых наложниц, юную белокурую полонянку из Литвы,

робко льнувшую к его ногам. А в главном, штабном шатре

обомлевший от страха и горя Саид-бек, уткнувшись лбом в

ковер, наотрез отказывался встать, не веря в неслыханную

милость удалившегося в свои покои хана. Все ждали подмоги от

короля Казимира, но о литовцах не было ни слуху ни духу.

В исходе месяца ударили сильные морозы, и 26 октября Угра

покрылась льдом. Пора было переходить к решительным

действиям, но обе стороны медлили, выжидая неведомого

случая. Силы русских возросли за счет войск братьев Ивана

III, и это еще больше озадачило Ахмата, ожидавшего со дня на

день прибытия полков прибалтийского союзника. А тут еще

недостатки в провианте обнаружились; степные воины молча

сносили урезанный паек, но крепчавшие морозы усугубляли

ослабление боевого потенциала его армии. Сама погода, ранняя

зима, казалось, были заодно с московитами, нагоняя уныния на

пришельцев. Следить за передвижением русских стало почти

невозможно. Метель и белесая изморозь укрывали от взоров

позиции противников.

Однажды ясным ранним утром в начале ноября сбросивший хандру

хан вышел по обыкновению из шатра, поднялся по протоптанной

в снегу тропинке на холм. Сильный мороз пощипывал щеки, уши,

кисти рук. Ахмат поглубже натянул соболью шапку, засунул

руки в рукава меховой поддевки. Взор его по привычке

заскользил по заснеженным складкам местности на левом берегу

и... не обнаружил московитов. Сердце вздрогнуло, забилось

гулко и учащенно, его враз зазнобило, и все стало похожим на

дурной, заумный сон.

"Что за козни шайтана, куда подевались эти русские? -

лихорадочно стучалась мысль в его зашумевшей голове. - Ушли,

отступили? Но с какой стати? У них же сил было

предостаточно, и не только для обороны. Это мне впору

ретироваться в степь. Куда же они подевались? Или на обман

пошли, ловушку моему стынущему войску готовят? Наверняка

ждут нашей переправы на тот берег, чтобы ударить из засады и

разгромить, как войско Мамая погубили засадные полки

Донского на Куликовом поле... Э, хитер же ты, Иван, вонючий

лис, думаешь, небось, что я совсем из ума выжил в этом

изматывающем противостоянии, неудачи Золотой Орды в прошлых

битвах не учел, не помню их всех перипетий? Зря плетешь

сети, трусливый шакал, не бывать по-твоему! Вот только б

тылы не подвели, как хана Едигея, пытавшегося взять Москву

72 года назад. Претендент на престол тогда предательски

напал на Орду, и Едигей драпанул восвояси..."

Хан круто повернулся и рысью, хрипло дыша, бросился вниз по

тропинке, подскальзываясь и хватая снег, к штабному шатру,

за стенами которого из толстой верблюжьей кошмы хранились

тепло и уют походного жилья.

- Немедленно позвать сюда Саид-бека! - хрипло гаркнул он,

врываясь в круг, где на толстых коврах покойно сидели,

наслаждаясь китайским чаем, жирные князья, родственники,

военачальники. - Прохлаждаетесь тут, утробы свои тешите, а

противника прозевали? Нет его там больше!

Все загудели, заохали, зашушукались, нехотя отрывая бабьи

зады свои от нагретых подушек. Посыпались возгласы

удивления, проскользнули даже нотки наглого, непочтительного

сомнения в правдивости принесенной повелителем вести.

Несколько человек бросились на поиски командира конницы

Саид-бека. Вскоре тот прибежал, запыхавшись, бросился на

колени у входа и медленно пополз на четвереньках в сторону

хана, часто лобызая пыльный ковер. Ахмат тем временем

успокоился и с кривой усмешкой изучал замысловатые

телодвижения крепко провинившегося батыра, боявшегося

поднять глаза.

- Вставай, Саид, довольно подметать брюхом да коленками

ковер, женщины это лучше тебя сделают, - с издевкой процедил

сквозь зубы хан. - Даю тебе шанс искупить вину за позорно

проваленную экспедицию на Оке. Возьми сотню самых лучших

своих всадников и разведай на том берегу, куда подевался

противник. Да лучше смотрите мне, следы на карачках

обнюхивайте, носами снег пропашите, но чтоб сведения были

самые верные. Проследи по флангам, не в засаду ли их войска

рассредоточились и замаскировались. Действуй, и горе тебе,

если снова оплошаешь!

Саида словно ветром сдуло, а хан, снова затосковав, подозвал

своих ближайших советников и начал, к их глубокому

изумлению, обговаривать детали отступления своих туменов

через Литву.

- Надо проучить Казимира, так подвел меня, собака, не

прислав обещанной помощи, - гневался Ахмат. - Из-за него,

проклятого, придется оставить Московию безнаказанной - до

следующего лета. А там соберемся с силами и в прах разобьем

Ивана.

Один из мурз, хитроумный, дотошный Мансур, попросил слова и

заявил напрямую: "Зачем, солнцеликий, уходить, не исполнив

намеченного? Столько сил, средств затрачено, и все, выходит,

впустую? Русские наверняка улизнули от страха сразиться и

проиграть битву. Я предлагаю немедленно вслед им пустить

галопом конницу, за нею двинуть стремительным маршем все

войско. Пока снегу мало, дороги скованы, мороз не так лют.

Аллах милостив, разобьем неверных, сожжем Москву - если

бросимся за ними сейчас же со всей быстротой, на какую

способны наши доблестные джигиты".

Ахмат с издевательской ухмылкой выслушал молодого, горячего

Мансура, презрительно сплюнул длинную коричневую струю прямо

на ковровые подушки и повелел готовиться к отступлению, не

ожидая даже, когда вернется отряд Саид-бека.

al_51

Если б только ведал Ахмат, что русские рати в последние дни

действительно были крайне уязвимы, получив приказ великого

князя отступать к Кременцу, "чтобы сразиться с ханом на

полях боровских, удобнейших для битвы, - пишет Н. М.

Карамзин в своей "Истории Государства Российского". - Бояре

и князья изумились, а воины оробели, думая, что Иоанн

страшится и не хочет битвы. Русские полки не отступали, но

бежали от неприятеля, который мог ударить на них с тылу".

Монголам же тем временем мнились обманные сети, засады... А

тут еще эта страшная, деморализующая весть о захвате и

разграблении столицы Орды, Юрта Батыева, отрядами крымского

царевича Нордоулата и князя Василия Ноздроватого, тайно

посланных туда великим князем Иоанном, дабы отвратить Ахмата

от сражений.

Конная разведка вернулась после полудня, когда разыгравшаяся

метель и томительное ожидание вестей об исчезнувшем

противнике довели хана и его приближенных до крайнего

раздражения и гнева. Запаренные отчаянной скачкой,

облепленные снегом (жалкие, как мокрые курицы, отметил про

себя злорадствующий Ахмат), конники затравленно озирались по

сторонам, спешившись поодаль от ханского шатра, понуро ждали

чего-то, забыв позаботиться о запаленных, загнанных, хрипло

дышащих раздутыми боками лошадях. На грозный вопрос Ахмата о

русских Саид-бек, сникнув, с побуревшим до черноты лицом,

сиплым голосом пытался дать связный ответ. Из его сбивчивого

рассказа следовало, что русских так и не удалось увидеть,

что полузасыпанные снегом следы их пешего и конного войска

ведут далеко вглубь территории, и отступили они, судя по

всему, еще вчера пополудню, причем уходили поспешно, можно

сказать, панически бежали со своих позиций. Это могут

удостоверить лучшие следопыты и все его воины, не жалевшие

ни себя, ни коней для выполнения приказа.

- О засаде московитов не может быть и речи, - добавил Саид,

преданно глядя в лицо хану и приложив руку с плеткой к

сердцу, - фланги свободны по обе стороны, там и следов

никаких не обнаружено, повелитель. Клянусь жизнью и своим

конем!

Ахмат, в полуха, с закипающим лютым гневом выслушивая

командира конников, не верил теперь ни одному его слову. Он

уже не сомневался, что Саид давно продался русским, еще с

той подозрительно неудачной экспедиции по переправе через

Оку, когда была потеряна треть отборной конницы. Иначе как

можно объяснить столь позорный факт, что отряд был встречен

хорошо организованной засадой и как раз тем, где проходила

переправа? Причем ночью, в глухом месте, о чем, по словам

Саида, не могла знать ни одна живая душа, ибо все свидетели

из местных жителей, встреченные на пути, были безжалостно

заколоты.

И теперь, в решающий, роковой для Орды час, Саид юлит,

лукавит, и слишком уж правдоподобны его объяснения, чтоб можно

было верить, особенно этой его клятве насчет отсутствия

засады на том берегу. Ясно, что он давно договорился с

русскими, чтобы заманить и погубить войско Ахмата, а в

награду за предательство князь Иван возьмет его к себе на

службу. "Ах ты, змея подколодная, шакал вонючий, вздумал

своего хана обвести, ловушку ему приготовил!" - свирепел

Ахмат, пристально глядя в покрасневшие от бессонницы глаза

Саид-бека, в которых плескался ужас.

Взбешенного хана ослепила догадка: за Угрой его ждет западня, в

каковую угодил еще Бегич, военачальник Мамая, на Воже.

Соблазнившись ринуться за речку вслед за мнимо отступившим

противником, тот был разгромлен русскими по всем правилам боя.

- Эй, стража, взять предателя! - хрипло прокричал он,

хватаясь за эфес своей дамасской сабли. - Палачей сюда, и

немедленно предать Саида позорной смерти за невыполнение

моих приказов. Сломать хребет этой собаке, чтоб другим было

неповадно. А конникам его, вон тем мокрым курицам, что

загнали и погубили зазря дорогих, породистых лошадей,

отрубить головы...

Хан резко повернулся и тяжело пошагал к шатру, уже не

интересуясь ничем, кроме неотступной, перераставшей в

паническое наваждение мысли о невиданном коварстве

противника и о необходимости немедленного отступления,

бегства восвояси, в разграбленную и поруганную Орду, с

заходом в Литву - для отмщения Казимиру за его подлое

предательство, оставившего Ахмата с русскими один на один.

Дикий рев казнимого Саида показался ему предсмертным криком

самого короля Казимира, поплатившегося за неприсылку

обещанных отрядов.

Скованная морозом степь гудела от топота десятков тысяч

копыт, пронзительно скрипели застоявшиеся повозки,

перегруженные скарбом, истошные крики возниц, визгливая

ругань мурз и есаулов, ржание лошадей сливались в дикую

какофонию спешного отступления. Все живое в ужасе

рассыпалось в стороны и хоронилось, где придется. Жители

попутных деревень и городищ, побросав нажитое, скрывались в

лесах. Вслед за передовыми отрядами конницы на лучших

повозках с тяжелой поклажей, утварью, разобранными шатрами

или верхом ехали ханская родня, князья, вельможи. Сам Ахмат,

исхудавший, почерневший, с лихорадочным огнем в грозных

очах, покоился на подушках, среди ковров, в богатой бобровой

шубе и огромной лисьей шапке с хвостами. Он торопил всех,

отдавая хриплым, каркающим голосом отрывистые команды, и не

ведал, не чувствовал в запале разгоряченности, в раже

стремительной гонки, что спешит неотвратимо и прямиком к

своему бесславному концу. Бесы безумия, скрытой, неодолимо

влекущей вперед фатальной неизбежности, нагнетая в душе

панический страх преследования, обуяли хана. Оставшаяся за

спиной Русь ужасала его, как поднявшийся на дыбы гигантский

медведь.

Жители двенадцати городов в Литве были ввергнуты в пекло

пожарищ, разора, грабежей, не в силах противостоять лавине

озверевшего, разгоряченного бегом ордынского воинства.

Богатая добыча черной завистью обожгла утробы князя

тюменских улусов Ивака и ногайских мурз Ямгурчея и Мусы. С

шестнадцатью тысячами конников погнались они за Ахматом от

Волги до Малого Донца, где близ Азова хан, распустив своих

уланов, решил перезимовать. Пробравшийся ночью к становищу

со своим отрядом Ивак, бесшумно убрав стражу, окружил на

рассвете белый шатер и собственною рукою умертвил спящего

хана, которому в тот миг снился московский князь Иоанн,

целующий его сапог и стремя. Грабители легко овладели

табором, взяли жен, дочерей хана, все его богатства,

множество литовских пленников, скота. Сыновьям же Ахмата

удалось скрыться в волжских степях.

От одного из них, уцелевшего после кровавых раздоров,

протянулась генетическая нить к рождению нашего поэта Анны

Ахматовой, чей профиль, говорят, напоминал лицо незадачливого

хана.

Возвратившись в Тюмень, Ивак прислал гонца к московскому

князю с угодливым донесением, что злодей России хан Ахмат

лежит в могиле. Он хвалился происхождением своим от

Чингис-хана и правом на трон Батыев, называя Ахмата, его

братьев и сыновей детьми Темир-Кутлуя, предлагал дружбу

Иоанну, как равному с ним государю, уже не дерзая требовать

от Москвы податного "выхода". Черная туча тяжкого ига

ордынского скрывалась безвозвратно за горизонтом...

Сбылась евангельская истина: "Претерпевший же до конца

спасется". Большинство летописцев тех лет сходилось на том,

что "... не оружие и не мудрость человеческая, но Господь

спас ныне Россию!" Великий князь славословил Всевышнего,

Владимирскую чудотворную икону Богоматери за победу, данную

ему без кровопролития. Н. М. Карамзин так завершает сюжет об

авантюре Ахмата в своей "Истории...": "Народ веселился, а

митрополит установил особенный ежегодный праздник Богоматери и

крестный ход июня 23 в память освобождения России от ига

моголов: ибо здесь конец нашему рабству".

al_52

ВОССТАТЬ ИЗ "ТЬМЫ И СЕНИ СМЕРТНОЙ"

"Господи Боже, Владыко жизни моей!

Ты по благости Своей сказал: не хочу смерти

грешника, но чтоб он обратился и жив был. Я

знаю, что эта болезнь, которою я страдаю,

есть наказание Твое за мои грехи и беззакония;

знаю, что по делам моим я заслужил тягчайшее

наказание, но, Человеколюбче, поступай со мною

не по злобе моей, а по беспредельному милосердию

Твоему. Не пожелай смерти моей, но дай мне силы,

чтобы я терпеливо сносил болезнь, как заслуженное

мною испытание..." (Молитвослов. Молитва в болезни)

Итак, новые голубые, составлявшие уже явное большинство, как

и те, рубиново-алые и багровые, цвета запекшейся крови

щупальцы, не успевшие или не пожелавшие сменить окраску,

продолжали теперь сообща свирепствовать, наперегонки терзая

квелое тело Дия. Причем голубая часть головы осьминога еще

более распухла, значительно увеличившись в размерах, тогда

как другая, краснющая и крайне озлобленная полуголовка,

сильно усохла и сморщилась, полуобвиснув складками кожи на

сторону и болтаясь, словно овечий курдюк, как некая излишняя

часть странно трансформирующегося естества Спрута, но при

всем том полыхавший адским угольком глаз ее по-прежнему был

яростно-неуступчивым, излучая некую спесивую, Мазепову

надменность.

Однако все попытки изголодавшегося монстра обвить щупальцами

нижние части рук и левую, от ступни до бедра, ногу богатыря,

освободившиеся-таки после недавней упорной и отчаянной

борьбы от страшных пут, не увенчались успехом. Заметно

посветлевшая кожа новоявленных "инсургентов" при малейшей

угрозе волнообразно пружинила, стала скользкой, словно

гусиным жиром смазанная, и ни в какую не поддавалась на

домогательства осьминога, возможно, еще и потому, что

поползновения эти стали неуверенными, вялыми,

полусонно-нащупывающими и явно трусливыми.

Кожа освободившихся участков тела, несмотря на относительно

посвежевший ее вид, не радовала Дия, ибо была густо усеяна

темными, как после проколов "цыганской" иглой или шилом,

точками, окруженными синюшно-багровыми кружками, следами

"работы" многочисленных присосков. Отверстия те не зарастали

и не исчезали, но из них теперь почти непрерывно сочилась

густая зловонная жидкость, свидетельствовавшая, вероятно, о

начале некой внутренней перестройки, очищения организма

волота после длительного его отравления.

И все же Дий, истощенный и почти безразличный ко всему,

из-за систематического недоедания часто впадавший в некий

розовый морок блаженного бесчувствия, был доволен тем, что

Спрут более не мог восстановить статус-кво, прежнего

всеобщего и безраздельного своего господства, еще недавно

казавшегося неколебимым и вечным.

Однажды, погрузившись в полуобморочную дрему после

очередного прилива блокадно-дистрофической слабости, он

расслышал некие голоса, неясные, неразборчивые, будто за

плотной перегородкой разговаривали, иногда переходя на

жаркий спор, две женщины - молодая и старая, очень старая.

Перебранка затихла, голоса смолкли, но после тягостной и

продолжительной тишины, когда Дий уже решил, что то была

обычная, от голода, слуховая галлюцинация, раздалось вдруг

пение - жалостное, тягуче-тоскливое, с волнообразно

чередующимися надрывом и подвыванием в каждой фразе,

растягиваемой за счет этого до невероятия, до остановки

дыхания у поюще-голосящей плакальщицы. Пела дребезжащим,

надтреснуто-натужным голосом (Дий всполохнулся, обжегшись

мыслью: уж не отходной ли канон, не молитву ли кончинную

справляют над ним) очень старая женщина, и в голосе ее он

все больше различал знакомые, родные интонации. Снова мать,

воскресшая, прямиком с того света, посетила со столь

скорбными, хватающими за душу напевами его, давным-давно

(нет, не умершего, а гораздо хуже!), более восьмидесяти лет

назад провалившегося в предпогибельную сферу тартара и

пребывающего там доныне в некоем зазеркально-химерическом,

провальном измерении, изламывающем, изурочивающем,

иссушающем человеческое существо до состояния концлагерного

"мусульманиа", одушевленной пушинки, одуванчика, живого

трупа, погруженной в безысходную прострацию слабодышащей тени, в

отстраненное от мира сего жуткое животно-растительное

явление безумно и зверски изнасилованной природы.

Он открыл глаза и увидел в нескольких шагах от себя мать,

растрепанную, в рубище-саване, с торчащими на голове седыми

космами, сквозь которые сильно просвечивала старческая

лысина. Чуть поодаль стоял его отец - в смертной рубахе,

понурившийся, глаза долу, согбенный некоей тяжкой,

неразрешимой думою. За ним расположилась группа

угрюмо-молчаливых рослых людей в древнерусских одеждах,

некоторые из них - в боевых шлемах и в кольчугах.

"Пращуры, предки опять явились взглянуть на позор мой", -

подумал тупо и отстраненно Дий, вглядываясь в их суровые,

жесткие лица, полузатененные сизой пеленой веков,

разделявших гордых, воинственных русичей и их жалкого

потомка, измятого, рабски поверженного и донельзя

замордованного, почти вросшего в слежавшийся под ним песок.

Сейчас Дий был бы несказанно рад и вовсе прогрузнуть и

провалиться в нем - от невыразимой, гнетущей стыдобы, да

земля, видно, не принимала грешника, отщепенца и отступника,

предавшего по слабоволию родовой долг свой вместе со всеми

его нравственными законами и заповедями чести.

Положив земной поклон и заодно передохнув в том согбенном

состоянии, мать с трудом выпрямилась, и тут тягучими

волнообразными переливами печали и горести разлился окрест

над скалами и притихшим океаном ее надтреснуто-надрывный

напев:

Ии-ты-и-и жа-а, мой родненьки-и-й сыно-о-чиик,

Ясненьки-и-ий све-е-е-тик ни-на-гля-а-дный...

За-а што-о тебе-ее доста-а-а-лась до-о-ля го-орькая,

Го-о-оло-ву-шка ты-и моя-а ни-ща-сна-ая!..

Молнией блеснуло в потрясенном, взорванном мозгу его,

пронзив всполошенно забившееся сердце: то Русь сама

изначальная, великая, святая, древняя и могучая Родина

голосит над ним, не ведая, то ли пора уже отпевать свое

злосчастное детище, то ли порчу, злую, смертную, насланную

черными колдунами, назад пятками отхаживать, просфору во

здравие преломлять. Сама Отчизна, поруганная и обесчещенная

сатанинскими злыднями, приняв облик родной матери, голосила

и убивалась над ним, моля Всевышнего послать милость,

благодать великую на заблудшего, исстрадавшегося Диюшку,

исцелить и обновить его - в память о преображении Спасителя

на Фаворской горе.

Окончив плач и причитания, старуха вознесла молитву

Пречистой, давней заступнице Святой Руси: "Богородице, Дево,

радуйся...", просила ее помочь своим сострадательно-любящим,

просветляющим напутствием Дию в его предстоящем глубоком

покаянии - во имя внутреннего обновления истерзанной плоти и

возрождения души, растоптанной и отравленной слугами

Антихриста. Молившаяся уткнулась мокрым от слез лицом в

ладони, безжизненно и как-то неестественно-вывернуто

лежавшие на коленях, и замерла, затихла надолго, словно в

ожидании небесного отклика.

Присмиревший было океан вдруг ожил, заплескался волной о

берег, подул легкий ветер, и вдруг над бескрайней водной

гладью зародился и, усиливаясь, разнесся сочный молодой

голос, принадлежавший, вне всяких сомнений, самой Февронии.

Прислушавшись, Дий вздрогнул, тяжко подавив судорожные

всхлипывания от нахлынувших чувств, таившихся

нарастраченными где-то в глубине сердца. Несбывшаяся любовь,

несостоявшееся счастье, молодость, погубленная чудовищем в

самом расцвете ее, и образ Февронии, оставшейся вечно юной и

прекрасной (хотя сейчас, если жива она, ей было б не менее

девяноста лет), всколыхнули и перевернули все его

закаменевшее нутро. Откуда изливался голос ее, печальный,

зовущий, словно кукование далекой зозули в девственном

весеннем лесу? Дий, стряхнув наваждение, прислушался, до

предела навострив свой неверный, с постоянными шумами в

барабанных перепонках слух, и наконец разобрал слова

печальной песни. То был старинный, почти языческий "Плач

вдовы на могиле мужа", слышанный им еще в безмятежном

отрочестве, знаменитый плач - импровизация народной

сказительницы Ирины Федосовой:

Припаду да я ко матушке сырой земле,

Я ко этой, победна, к муравой траве,

Воскликать стану, горюша, умильнешенько:

- Погляди-тко, моя ладушка,

На меня да на победную!

... Я пришла, горюша горькая,

На любовную могилушку

Рассказать свою кручинушку.

Ой, не дай же, Боже-Господи,

Жить обидной во сиротчестве,

В горе-горькоем вдовичестве!

Как синя моря без камышка,

Как чиста поля без кустышка,

Также жить бедной горюшице

Без тебя да мила ладушка!

... Охти мне да мне тошнехонько!

Не в могилу пришло горюшко,

Надломило мою силушку...

- Феврония, радость моя, счастье мое, не хорони меня заживо,

покажись, откликнись, дай хоть одним глазком взглянуть на

тебя! - возопил Дий, напрягшись всем своим

ущемленно-подавленным, хворым и немощным существом, но голос

вышел хрипл, сипл и глух, да и ветер, налетев в тот же миг,

разбросал и загасил обрывки его слабого крика-зова,

обращенного к любимой, к невозвратной далекой молодости, где

они так неожиданно и навеки расстались.

Он закашлялся, заперхал, рассопливившись донельзя, и

заплакал - натужно, почти без слез, хрипя, сморкаясь и

бранясь - матерно, богохульственно - от полнейшего своего

бессилия и невозможности сейчас же встряхнуться, вскочить,

поднатужившись, со своего улежливого - до огромных

незаживающих пролежней на спине - одра и броситься на поиски

своей Февронии, душа коей (или она сама, примчавшаяся,

прилетевшая неизменно юной и прекрасной из того самого

незабвенного сиреневого их сада?) явственно блуждала где-то

поблизости, как бы дразня его и хоронясь за теми, быть

может, серыми скалами, что закрывали лесистую часть

побережья.

Исполин-дистрофик снова возроптал и взорвался яростью - на

небо, на весь свет, на судьбу свою злодейку, исковерканную

слугами Сатаны - во многом с подачи самого Дия, по его

мягкосердному потворству и неразборчивой доверчивости, по

его собственной лениво-беспечной, податливо-женственной,

слабохарактерной воле, бросившими его в пучину нескончаемых

заблуждений и мук на гулаговской дыбе, лишений и

страстотерпия, тяжкого возмездия падшему отступнику.

Возмездия неба, выражающегося внешне в виде некоей

элементарной многоступенчатой схемы и в такой, примерно,

этапной последовательности падения:

доброта-широкосердие-кротость-доверчивость-рисковое

любопытство-жажда легкой добычи, склонность к мелкому

подличанью, приключениям и обходным путям -

трусливо-нутряное безволие угодившего в волчью яму -

панический страх перед кровавой купелью диктатуры -

безоглядное и восторженно-самозабвенное подчинение

тотальному рабству - отупение, вырождение, социальная

дебилизация коллективизированного мутанта - зомбизм

марионетки, безысходность. Последняя ступень падения пока

неопределенна и неназываема ввиду ее непроясненности, но она

совсем рядом и ужасает, подобно пресловутому "Черному

квадрату" Малевича, своей провальной чернотой небытия,

необратимым исчезновением самого предмета нашего

исследования из круга явлений действительности, достойных

внимания и сочувствия.

Волот-доходяга то хрипел, то стонал приглушенно, то выл -

дико, протяжно, потом затихал на время... И вновь

душераздирающие вопли пополам с рыданиями и

матерно-богохульной бранью оглашали и сотрясали окрестности.

А над океаном и побережьем, усиленные динамиками невиданной

мощи, звучали знобкие, пронзающие душу куплеты знаменитой

"России" в исполнении автора, Игоря Талькова, угробленного в

Христовом цветущем возрасте коммуно-совковыми мракобесами

прекрасного, словно сам Спаситель, певца, поэта и

композитора. Вслед затем зазвучал и разлился на просторе

прокуренно-хриплый, сиплый, бесстыже-дерзкий и одновременно

женственно-нежный, отчаянно-разбитной, почти разбойный - и

вопрошающе-молящий, робкий, нахальный и страдающе-стонущий

голос роскошной российской эстрадной дивы Маши Распутиной:

"Игра-а-ай, музыка-а-нт, я буду вери-и-ть в то, что лу-учшие

дни-и к нам при-идут, игра-а-й, музыка-а-нт..."

Пела она плотоядно-разгульно, мощнозвучно и

раскрепощенно-раздольно, а ее сочно-зубастый,

ерничающе-хохочущий, рыдающий голос представительницы

женской половины гомосоветикуса, самой страдательной, давно

и в корне изуверившейся во всей фальши нашей незадавшейся жизни,

унизительной и убогой, запредельно-скорбной,

пропащей и проклятой, словно глас самой истерзанной,

поруганно-растоптанной, разнесчастнейшей

Руси-великомученицы, властвовал и потрясал, казалось, сами

основы мироздания, повергая в трепетно-шоковое состояние все

необъятное пространство океана и земной тверди, по-библейски

первозданное и могучее средостение водной и земной стихий,

взбаламученных продолжающейся у нас доныне

планетарно-вселенской нетерпимой несправедливостью, вносящей

непрерывный зубовноскрежещущий диссонанс в мировую,

космическую гармонию.

al_53

Затем голоса "сменили пластинки", и первый, мужской, уже

уверенно констатировал-выводил: "... вернусь в страну не

дураков, но гениев", а женский, кокетничая сквозь полухохот,

выпрашивал-умолял: "... отпустите меня в Гималаи".

Окружающее синхронно и непередаваемо тонко модулировало своими

красками, оттенками, нюансами настроения в унисон звучавшим

песенным сигналам бедствия изуроченной страны, и это чудо

согласующейся соразмерности позволяло лучше понять и

представить вьяве концерты цветомузыки, о которых мечтал

Скрябин.

Все могучее, но давно и беспощадно подавлямое, дремлющее и

потому даже как бы запамятовавшее свою истинную силу естество

Дия под явным воздействием нарастающего напряжения в

стыковочных узлах и швах мироздания вздрогнуло, знобко

затрепетало, сжавшись от мгновенного лютого озноба,

перешедшего затем в лавинно нарастающий утробный жар. Ему

перехватило дыхание от неистового возмущения (словно только

теперь глаза его открылись на реальный расклад вещей)

неестественностью, немыслимостью и невыносимостью своего

прошлого и нынешнего позорнейшего положения распятой,

опутанной, бессильной и безвольной жертвы - на виду у всего

честного мира, пред всевидящим, праведным и взыскующим оком

Всевышнего.

Внутренний же голос его, по-соглашательски мягкотелый,

скорбящий и самобичующий, под всякими предлогами и

притянуто-надуманными резонами часто оправдывавший

унизительность и позорность своего рабски-распятого

существования, неожиданно и по неведомым причинам умолк,

сменившись многоголосьем неких оппонентов, вдруг

бесцеремонно вселившихся в него и принявшихся вкривь и вкось

и просто издевательски трактовать незадавшуюся и несчастную

долю Дия. То был трибунал неведомых жестоких судий,

собравшихся вынести немощному богатырю некий приговор, не

подлежащий ни обжалованию, ни повторному непредвзятому

пересмотру дела. Поначалу в тех разнузданных словопрениях

фигурировали отдельные оскорбительные и хулительные слова,

как-то: олух, простофиля, Иван-дурак, лапоть, быдло, смерд,

пентюх, остолоп, потомственная дойная корова, Спрута,

недоумок, вахлак, дурень безмозглый, совок

непробиваемо-непробудный, лох позорный... Затем по-базарному

бранчливые голоса заспорили, перебивая друг друга, и каждый

теперь изо всех сил старался выглядеть остроумнее,

подкованнее и проницательнее предыдущего златоуста.

- Да он давно из ума выжил, чего таких жалеть-то?

- Вот уж истинно: умный проспится, дурак - никогда.

- Ум без разума, знамо, беда, мужик-то он, в общем, не

глупый, да вот политические дьяволы, правящие пройдохи-мошенники

заездили вконец бедолагу.

- Велик да глуп, так больше бьют. Видно, на роду ему

написано - быть жертвой, всегда кому-то подчиняться,

обязательно погонялу на хребтине своей терпеть и сносить.

Другой-то, побойчее да поразворотливее, из одного самолюбия

давно б освободился от наглых выродков-наследышей Идолища

поганого.

- Дурень и дом сожжет, так огню рад. Помните, как он

ликовал, ополоумев, над пепелищами дворянских усадеб, перед

тем загаженных его приятелями, равнодушно глазел или

паясничал бездумно над порушенными храмами и

фундаментальными опорами христианского мира, в коем он

десятки веков пребывал, человеком стал почитаться, собственностью

какой-никакой владел, зажиточен и сыт был, если не ленился.

Трудился бы себе, не слушал, гнал дрекольем тех

интеллигентов-развратителей да чертовых

марксистов-надувателей, не хуже б иных народов теперь жил,

никому в руки не заглядывая...

- Дураку закон не писан, сам в то ярмо ярко-расписное,

подсунутое ему большевиками под эсеровские заемные

заклинания, влез, вот и расплачивается теперь шкурой своей

продубленной, тетеха.

- Не дурак, так родом так. Знать, мало из него во время оно

бесшабашность, лень да простодырость-то выбивали. Возьми

хоть Спрута того, что на нем, взгромоздившись, проклажается

да лучшие соки из нутра его тянет. Будто не научили его

дьяволы ничему за восемьдесят лет тиранства, ежели до сей

поры по привычке сносит тот нелепый и страшенный гнет всякой

шушеры, властвующей сволочи и все никак не разберется, что к

чему... Поделом, значит, так ему и надо. И шут с ним, с пнем

раскоряченным, пущай себе Сатану тешит.

- Постойте-ка, братцы, уж так-то приговорами со стороны

негоже на поверженного кидаться. Ведь есть же на свете иная

правда, иная глубина, что не видна и не доступна торопыгам

да суесловам горячечным. Вы, небось, слышали и такое, что в

терпении сила является и величие духа вызревает, что оно же

само есть иногда признак высшей кротости, смирения,

снисхожденья мудрого к суетности ближних. Терпение, говорят,

исподволь свое возьмет. Китаец вот тоже этим берет...

- Да сколь терпеть-то еще ему, безмозглому увальню? Покуда

скелет да мослы одни от него останутся, череп с пустыми

глазницами, через кои трава дурманная прорастет? Всякому

смирению тоже ведь мера есть, он же этот последний предел

давным-давно перешагнул и просто не сознает, не чувствует

грани этой, слепошаро за черту далеконько укатился -

прямиком к погибели своей.

- Да ну его, господа, что с невменяемым валандаться, пошли

отсюда, а то смердит уж больно, продохнуть невозможно...

Но недаром говорится, что всему есть конец, что за великое

терпение посылает Бог достойным и само спасение.

Вознегодовавший и взъярившийся от шквала уничтожающих

оскорблений Дий, почувствовав, как Спрут в очередной раз

покушается на то, чтобы обхватить щупальцами свободные

участки тела, и жмет, и душит его, перехватив даже горло,

неожиданно для себя рванулся, подчиняясь некоему внутреннему

толчку, и одной левой, полностью освободившейся рукой содрал

с себя и отшвырнул на песок монстра. В запале праведного

гнева и отвращения к мерзкому, осточертевшему чудищу, иго

коего он столько сносил и терпел, коему подобострастно и с

готовностью подчинялся все лучшие свои годы, исполин тут же

попытался подняться, но закостеневший, потерявший гибкость

хребет и негнущиеся, в глубоком артрозе, суставы ног не

позволили ему осуществить это заветное, в бесчисленных снах

часто сбывавшееся желание.

Такой незадачей дистрофика не преминул воспользоваться

ошеломленный, но вскоре отлично сориентировавшийся в

обстановке осьминог. Всеми своими голубыми и красными

щупальцами он набросился на строптивую жертву, вздумавшую

выйти из-под контроля. Раздасадованный, уязвленный и

униженный бессилием костяка своего богатырь с гадливостью и

презрением взирал теперь на нестрашного уже ему,

разъевшегося, рыхлого и порядком деградировавшего в своем

паразитическом образе жизни хищника, коего он пока должен

был сносить из-за слабости и незащищенности своей перед

чуждым, враждебным миром. Зрело и новое желание содрать и

отшвырнуть его подальше, как только удастся вполне собраться

с силами. Все чаще он ощущал в себе приливы неукротимой,

отчаянной удали, готовность снова, как в туманной юности,

пойти напролом и ва-банк, противостоять коим не дано будет

никому на свете, если только он, Дий, сам не оплошает.

- Не заблуждайся, Бога ради, и не впадай в самообман

минутной эйфории, милый! - раздался над ним приятный

увещевающе-бархатный голос, и пред исполином снова возник

его ангел-хранитель, светлолицый блондин с кроткими голубыми

глазами и женскими локонами, в длинных, свободно ниспадающих

с плеч белых одеяниях. - Прими добрый совет на будущее: не

доверяйся своим горячечным эмоциям, раскалившимся в запале

борьбы - они часто обманывают и подводят людей. Согласись со

мной и без обиды восприми объективную реальность: во-первых,

ты немощен и обезножен, вдвое дольше Ильи Муромца валяешься

бревном, и потому в ближайшей перспективе тебе даже на

коленях мудрено стоять, и подъемный кран тут не выручит.

Во-вторых, ты весь закомплексован - в советском,

безмозгло-телячьем, социалистически-стадном духе, как,

впрочем, и самозванный правитель твой - Спрут, привыкший

топтать да попирать тебя. В этом смысле вы оба - почти

неисправимы. Посему тебе сейчас весьма сложно, почти

невозможно вполне здравомысляще и трезво оценить ситуацию, в

коей ныне пребываешь. Да, внутреннее обновление у тебя

началось, но происходит оно гораздо медленнее, чем того

хотелось бы. И силы у тебя есть - мощные, глубинные,

неодолимые, они пробуждаются, но помалу. И вообще все это

пока - начальные шаги, все - в стадии весьма шаткого,

неустойчивого становления.

А теперь вглядись повнимательнее в те голубые щупальцы:

видишь, как у большинства из них сквозь бирюзовую, совсем

вроде бы невинную окраску отчетливо просвечивает кровавый,

рубиновый, алый цвет? Неужто тебе это ни о чем не говорит?

Теперь посмотри на ту, вроде бы почти отсохшую "полуголовку"

монстра. Ты думаешь, она мертва? В глазу ее прищуренном вовсе

не отблеск солнца - то внутренний яростный жар раскаляется,

и как тут не вспомнить о живучести, к примеру, той же крысы,

которая, даже шваркнутая с размаху о стену и притворившаяся

дохлой, на самом деле зачастую все еще опасна и способна

мгновенно впиться мертвой хваткой в любого зазевавшегося

простака. Опасайся, как бы не повторился неожиданный,

агрессивный и жестокий прессинг этого прожженного,

хитромудро мимикрирующего монстра-хамелеона. Инфернальная

гадина, поистине самовозрождающаяся Тварь, как в нашумевшем

одноименном фильме США, способна на все, если только не

будет выкорчевана и сожжена дотла. А новой продолжительной ее

хватки, репрессивно-смертоносной и лоботомирующей блокады

тебе не вынести. Если прошлая трагедия повторится, ты будешь

снова отгорожен от свободного христианского мира, а без его

поддержки тебе наверняка будет уготована печальная доля

насельника Зоны дураков с ее убогими завсегдатаями, всякими

там дегенератами, кретинами, олигофренами, тупицами,

недоумками, сиречь вечными рабами. И тогда сам Бог, сама

надежда снова и надолго отшатнутся от тебя. Так что решай,

как в нынешней ситуации ориентироваться и действовать, к

какому берегу тебе прибиваться, каким идеям и уставам

служить. Тебе даны свобода воли и выбора, так не

воспользуйся же этим благом еще раз необдуманно и

преступно-легкомысленно - себе во вред и на погибель, как

это случилось в трагическом 1917 году...

Без возражений выслушал Дий очередную, четко

аргументированную тираду небожителя. Все его нутро,

подкорка, интуиция благодарственно резонировали со смыслом

сказанного, восприняв очередное напутствие божественного

вестника как мудрые откровения самого Спасителя. Дий был бы

рад несказанно сейчас же освободиться, выскользнуть из

пелен-удавов морского чудища, без конца ломающего и губящего

ему жизнь, вскочить на резвые ноги (если б в

действительности были у него таковые) и дать стрекача - куда

подальше от проклятого берега с грязным, засаленным и

загаженным углублением в песке, где он гнил заживо все эти

нескончаемые годы и десятилетия. Но слишком уж слаб был

страстотерпец для столь радикального изменения своей участи,

как и прежде, зависел от жалких, все более скудеющих подачек

Спрута, калорийность коих давным-давно не соответствовала

даже самым минимальным физиологическим потребностям крайне

истощенного организма.

И угораздило же его (опять подвела и предала его

изначально-давняя, прирожденная и неизбывная

простота-доверчивость-простодырость) попасться на новую уду

обмана, на сей раз вырядившегося в небесно-голубую тогу

хвастливо-показной демократии и самого бесстыжего популизма!

Бесконечное ожидание чуда, неотступные мечтания о некоем

изначально добром и отзывчивом барине-заступнике, который

сможет не только разрушить власть кровососуще-отравных

присосков, но и основательно подлечить его, поставить на

ноги - с благой целью возрождения богатыря-дистрофика,

обернулись, за неимением иного объекта, почти необъяснимыми

симпатиями и безоглядным доверием (сходным с новым культом?)

к голубым шелковистым щупальцам. Дий уже наделял их,

авансом, безудержно и упреждающе, самыми лучшими, истинно

гуманными качествами, в том числе исключительной

добропорядочностью, демократичной всезаботливостью и

хозяйской жилкой во всем. Неистребимая многовековая жажда

иметь такую идеальную опору, такого всемогущего патрона и

заступника (что присуще всем страдающим и обездоленным

существам) пробуждала дивные розовые и бирюзово-весенние

мечты и надежды (как оказалось на деле - беспочвенные) на

некую особую справедливость, конструктивность и

товарищескую (в совково-отвлеченном смысле) надежность

взаимоотношений с этими весьма приятными на вид и на ощупь

шелковистыми анакондами-боа, сиявшими

обманчиво-завлекательной голубизной надежды, любимым цветом

Богородицы.

Но, как сказано Пушкиным в стихотворении " К Чаадаеву", -

"Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман..." Дию

пришлось горько поплатиться вскоре за свои

зыбко-беспочвенные заблуждения насчет новоявленных

радетелей-благодетелей народных.

al_54

- Да опомнись же ты, наконец, приди в себя - хотя бы ради

тех, кто любит тебя, переживает и болеет за твое будущее,

ради элементарного выживания и спасения рода-племени

великороссов! - яростно встряхнув мечтателя за плечи,

воскликнул блиставший гневным взором небесный посланник,

подслушавший и вмиг расшифровавший путаную вязь его

нерешительно-всесоглашательских, обманчивых и колеблющихся

помыслов - в расчете на новое чудо, на разлюбезное его

сердцу Авось (уже, как известно, погубившее его),

по-прежнему вздорных и оторванных от реальности. - Оклемайся

и протрезвись от этих твоих бесконечных, всю жизнь

околпачивавших, обкрадывавших, обездоливавших тебя химер, -

не будь же ты пентюхом безнадежно-непробиваемым, байбаком

несусветным, бабой доверчиво-простодырой, мать твою за ногу

(едва ли не впервые не удержался от крепкого словца

ангел-хранитель)! Знаем мы все, что кротость твоя,

бесконечное небрежение собою и дремучая гражданская

инфантильность - изначальны и безмерны, как безграничны

беспечность и доверчивость (словно у птички той чудной -

оляпки), переходящие в легковерье и самообман, в безоглядное

упование (снова и снова!) на некоего честного и порядочного

правителя, какого-нибудь болтливо-вальяжного обкомовца,

способного, якобы, проникнуться к тебе чуть ли не отцовской

любовью и заботой, защитить от всех напастей, отстаивать

неустанно и последовательно твои кровные интересы. Да таких

"добрых дядей" в природе нынче не водится, тем более - на

Руси! Твои вопиющие природные достоинства - недостатки, да

помноженные на глубинный уже психо-генетический страх

советизированного мутанта-зомби, смиренно задыхавшегося три

четверти века под коммунистическим сапогом, сделали тебя

почти неспособным на самостоятельное существование, на

аналитическое здравомыслие, волевые, смелые поступки и

решительную, беспощадную борьбу за свою достойную жизнь -

против давно укоренившейся партийно-чиновной номенклатуры,

еще более изощренно помыкающей тобою после августовской

"революции".

Все так, все так! Но если ты распознал свои язвы (не понял

их сути, пеняй на себя), свои губительно-провальные

слабости, изъяны в характере, возьми себя в руки и, помня о

них, корректируй свои устремления и поступки со всей

мужественностью, на какую только способен - в этом

единственно твое спасение, дорогой наш Дий! Иначе - хана,

отступятся от тебя все и забудут о твоем

рассеянно-беспамятливом, дуралейском существовании, которое

можно сравнить с трусливой суетой-дрожанием в норе

Премудрого пескаря, помнишь, небось, о таком персонаже

Салтыкова-Щедрина? Не способен на настоящую борьбу -

бедствуй, прозябай на обочине, таков уж мирской закон.

Значит, ты в том хваленом, рабьем "царстве свободы", куда

ввергли тебя злыдни-захребетники, все еще по привычке давней

плюхаешься, до статута самостоятельного человека не

дотягивая - по собственному своему безволию. Тогда косней

себе и дальше, дело хозяйское. И к шутам все хлопоты,

возиться еще с тобой, образина, вахлак, телепень

собесовский! Зря только спешил к тебе, времени столько

потратил на бесполезные разговоры.

Ангел раздасадованно взмахнул крылами и взмыл на утесистую

вершину ближних скал. Усевшись там в позе роденовского

"Мыслителя" или, скорее, разочарованного, страдающего Демона

(точь-в-точь как на знаменитой картине Врубеля), он

погрузился в раздумья о вполне вероятной тщете всех своих

усилий вызволить Дия из того дремучего, непробиваемого

транса и морока, в коем он привычно пребывает, порхаясь в

привитых ему заблуждениях, как перепелка в сетях. Небесный

полпред дорого бы дал сейчас за то, чтобы хотя бы краем

глаза заглянуть в гипотетический рецепт лечения или в

завалящий план действий по спасению этого явно

ненормального, уже в клиническом смысле, замотавшегося и

задубевшего без истинных ориентиров и опор, заколдованного в

своем трудноизлечимом несчастье существа. Кто или что может

спасти Дия от него самого, нынешнего, непробиваемо зашоренного

великой путаницей идей, блуждающего в джунглях былой

полуправды и мифов, злого, голодного, затравленного,

растерявшегося и потому ни на что уже почти не годного, с

его помыслами - устремлениями вразнотык, вразнобой и

враскоряку? Но каким бы сейчас он ни был, спасать,

вызволять-то его из этого провально-безвылазного омута надо

непременно и незамедлительно, дабы не допустить

окончательного распада, размывания, разложения, эрозии его

источающейся, как огарок свечи, человеческой сути. Таков

был и суровый наказ Всевышнего, пославшего ангела в Россию.

- Попробуем все-таки еще раз открыть тебе глаза на истинное

положение вещей, - подобрел, умерив свой святой и праведный

гнев, небесный гонец, опустившийся к изголовью богатыря. - И

случай удобный к тому же подоспел, там все непременно

поймешь. Но уж если и на этот раз тебе недостаточно будет

доказательств для полного прозрения, тогда я решительно

отказываюсь от своей миссии и покину тебя. Так и Всевышнему

доложу. Летим в столицу, на площадь, ты там, я чаю, бывал -

и не раз!

Недолго пробыв в воздухе, они спланировали и опустились на

Манежную площадь посреди 100-тысячной толпы, собравшейся там

в феврале 1992 года. Сразу пахнуло гневом и напористой

злобой, исходившей от молодых мужчин решительного вида,

распаренных от духоты и накала страстей так, что пар из-под

шапок валил. Рядом стояли несколько старушек со слезящимися

глазами, тоже озлобленных и несчастных. Бережно, словно

иконы и хоругви в крестном ходе, они сжимали трясущимися

руками портреты Ленина, флаг и ватманские листы с символикой

несуществующей уже державы; надреснуто-визгливыми голосами

бабуси дружно выкрикивали: "Верните застойный достаток на

прилавки! Верните красный флаг СССР на шпиль Кремля!" Мужики

вокруг одобрительно ржали, уснащая это лозунговое

словотворчество крутой матерщиной.

Дабы лучше видеть происходящее, ангел и Дий вспорхнули на

вершину ближнего фонарного столба, облепленного до середины

бесстрашной ребятней. Всеобщее внимание было устремлено к

трибуне, где лицедействовали и болтали (с видом знатоков

истины в последней инстанции) все те же бесстыжие, давно

примелькавшиеся политиканы, уже не мыслившие себя без такого

вот "паблисити", как женщины легкого поведения - без

липуче-неотступного внимания повес. Каждой позой, жестом,

поворотом головы они явно позировали, рассчитывая на

внимание шнырявших повсюду фотокорреспондентов. Знакомы были

все те лица: В. Тюлькин и В. Алкснис, С. Бабурин и А.

Крайко, В. Жириновский и В. Ампилов, даже "красная графиня"

Трубецкая присутствовала тут (не говоря уже о незабвенном

союзном депутате-шофере Сухове, явно не подозревавшем о

крайней скудости и корявости своих, выжатых из низов

пролетарских, нелепо-доморощенных высказываний). Дий

тягостно и тугодумно размышлял, что же означал этот новый

маскарад, этот нагло-бесцеремонный паноптикум

партийно-балаганных зазывал, потрепанных изрядно "петрушек",

сменявшихся унылой чередой в осточертевшем всем вертепе и

явно жаждавших преподнести доведенным до последней степени

разброда и путаницы в умах людям некую "новую правду".

Вслушиваясь в нехитрый смысл крикливо-напористых тирад

политиканствующих фигляров и легко отсеивая шелуху досужего

их словоблудия (поднаторели-таки в парламентской и площадной

брехне!), ангел-хранитель узнавал все то же, знакомое до

тошноты шулерское, как "навешивание лапши на уши",

мифотворчество и передергивание простых истин, рассчитанное

скорее на социально-пещерных простаков, из коих и состояло

теперь в основном это огромное, безлико-аморфное, легко

управляемое, через его инстинкты, существо - толпа. С

космически неизбывной тоской думал он и о том, что

большинству этих безнадежно закомплексованных, измотанных и

обманутых, затурканно-озлобленных людей, вспоминающих о Боге

лишь в смертный свой час, до конца дней их уныло-беспросветной

жизни не дано прозреть и понять истинной правды о себе и

Системе, превратившей их в безвольных, жалких биороботов.

Чем не управляемые с засекреченного пульта зомби, над коими

был некогда свершен акт насильственной смерти -

перерождения, способные спонтанно, в эйфории пожертвовать

собой ради защиты тех же пустячных портретов лысого субъекта

с хитрым прищуром калмыцких глаз (могильщика и погубителя их

страны, их судеб, их самих - вместе с будущим их детей,

внуков и правнуков), ради стакана водки и лишнего куска

колбасы, обещанных им под затрепанные лозунги-заклинания

"верных ленинцев".

А с трибун лилось, всаживаясь пропагандистскими плюхами в

мозги взбудораженных и дезориентированных в конец людей, все

то же дешевое и мутное хлебово-варево-пойло с тремя весьма

"аппетитными" хрящевыми косточками для каждого:

густопсово-топорным бабуринским национализмом (похожим

скорее на шовинизм или обыкновенный нацизм), восхвалением

"преимуществ" угробившего страну "реального социализма" и

прямым указыванием пальцем, называнием пофамильно "врагов",

виновников провального положения, на которых можно легко

навесить всех собак и натравить шалеющую от бедствий и

тотального обмана толпу. Известная, давно проверенная,

пробойно-убийственная триада, использовавшаяся и Гитлером, с

которой ныне лез напролом и Жириновский (да только слишком

уж загибал да завирался), и распоясавшаяся экс-КПСС (вкупе с

ее отпочковавшимися однокорытниками), открыто, с

безапелляционной наглостью вещавшая, что у страны-де нет

альтернативы обрыдлому и распроклятому "социалистическому выбору".

Бородатые и бритые, в шикарных шапках из дорогого меха ловцы

душ и закоперщики массового психоза - действа на площади и

не скрывали своей партийной принадлежности, своей облезлой

выползины, открыто и хвастливо причисляя себя к "настоящим,

честным и порядочным коммунистам".

И НАЗВАЛИСЬ ВРАЧАМИ КОНОВАЛЫ, ИЛИ

ПО СЛЕДАМ ВЕЛИКОГО НАДУВАТЕЛЬСТВА

- Вот она, не заставившая себя ждать нечестивая рать, не

осаженная как следует и не преданная суду второго, русского

Нюрнберга в августе 1991 года! - напомнил Дию небесный

покровитель. - Это же расплата вам за величайшее упущение

истинных демократов и самого народа, не потребовавших тогда

отдать замшелую, с застывшим менталитетом партноменклатуру

под трибунал и удалить всех ее услужливых клевретов от

рычагов власти! Их заслонили от долгожданного и праведного

возмездия своими эластично-продубленными спинами

лживо-изворотливый словоплетчик, сталинист Хасбулатов, и его

разнузданно-наглые клакеры в Верховном Совете, и команда

самого президента, составленная из партийно-комсомольских

боссов Свердловска, и генеральная прокуратура во главе со

Степанковым (тянувшим откровенную следственную волынку с

сытыми, обнаглевшими в тюрьме гекачепистами). Первым

защитником этой прожженной камарильи выступил М. С. Горбачев, который,

едва прилетев из своего крымского райского "заточения",

начал бить во все колокола о недопущении "ловли ведьм", тем

самым спасая и выгораживая своих смертельно перетрусивших

однокорытников-"небожителей", разлюбезную ему "элиту",

аппарат партии, сиречь голову Спрута. Что ж, потом они,

оправившись от оцепенения, перестроились и

перегруппировались, хмелея от нового дивного везения и

воодушевляющей безнаказанности, давясь жирными кусками

расхватанной и мигом поделенной меж собой общенародной

собственности, и двинулись в наступление - уже в новом

качестве коммунистов-капиталистов (чудовищнее не придумать

словосочетания), решивших "костлявой рукой голода" загнать

обобранный и вновь околпаченный ими народ назад, в стойло

нищеты и рабства - уже под вывеской "рыночной экономики", в

коей безраздельно будут править олигархические монополии,

принадлежащие все тем же партийно-комсомольским рвачам и

выжигам. Народу же, как тощему, облезлому и обессилевшему

дистрофику медведю в весенней берлоге, оставалось лишь лапу

сосать в ожидании подачек от новоявленных комкапиталистов.

Российский президент с его хитромудрой администрацией стал

для них отличнейшей и незаменимой ширмой, ибо ему народ все

еще (вынужденно, как меньшему из зол) верил, хотя он

с августа 1991 года, по сути, походя предал безоглядно

доверившихся ему людей, не дав им ни обещанной земли, ни реальной

собственности, а покрасовавшись на танке да на трибунах,

скрылся на два месяца по своим мемуарно-теннисным "делам",

предоставив своей команде, сформированной сплошь из

партноменклатурщиков (необходимо-де "сбережение опытных

кадров"), решать и раскассировывать все государственные дела

по своему усмотрению. Они и повернули все по-своему! Теперь

уже те, защищенные от гнева народа "красно-коричневые",

стали ему "дышать в спину", сквозь ругню свою ясно давая

понять, чтоб не забывался, кому он на самом деле служит и

принадлежит, из чьей среды вознесся на трон "всенародного

президента", и чтоб не спешил хоть что-то давать народу и

тем ослабил узду, намордник и вожжи, с помощью коих можно

по-прежнему ловко помыкать совком-голяком.

- Вас выпестовала демократическая Россия как

демократического лидера, призванного вернуть людям отнятые

права и свободы, наипервейшим из которых всегда было и будет

право собственности на средства производства и землю, -

нежным голосом принародно зачитывала выдержки из своей

статьи "Признание комиссара экономики президенту республики"

(еженедельник "Московские новости", N 5 за 1992 год) член

Московского правительства Лариса Пияшева. - Для того ли

победили демократы, чтобы продолжить чиновничьи затеи по

строительству социалистического рынка с его идеями

коммерциализации?... Вы пришли восстанавливать разрушенные

тоталитарным режимом основы экономического и нравственного

бытия... Кто придумал, что либерализация цен должна

предшествовать приватизации и подсунул указ о

коммерциализации в рамках неизменной, то есть

социалистической формы собственности?"

al_55

Слабеющим эхом в непробиваемой чиновничье-бюрократической,

косной пучине тонули и пропадали обличающие доводы

талантливой женщины-экономиста, безнадежно мыкавшейся во

враждебном лагере равнодушия, хищно-увертливой коррупции,

зависти, злобы и неприятия ее поисков правды и здравого

хозяйственного расчета. Печальным, тревожным финальным

аккордом прозвучала в ушах ангела и Дия пророческая фраза из

той ее статьи: "И может войти нынешний президент в историю

не как реформатор, а как великий комбинатор, проевший вместе

с чиновничьей челядью последнее, чем можно было расплатиться

с обнищавшим и обманутым народом". Как в воду глядела уже в

ту начальную пору "царевой" карьеры Ельцина даровитый экономист

Пияшева!

Они снова прислушивались к речам распалившихся, вошедших в

раж демагогической трепотни трибунных горлопанов, особенно

возликовавших после подъема в небо флага СССР. Толпа

одобрительно, вразнобой заревела, глядя в гору.

- Все это действо - явная попытка реализации плана,

намечавшегося осенью 1991 года одним из лидеров РКП Г.

Зюгановым и литературным "громовержцем" А. Прохановым, лучшим

другом гэкачепистов, - разъяснял соседям по толпе подоплеку

очередного жалкого надувательства "народных масс" некий

явный знаток закулисных игр. - Именно этот партдеятель

подвигнул Проханова вкупе со взбесившейся группой российских

литераторов на небезызвестное "Слово к народу", ставшее

манифестом августовского мятежа. После провала путча эти два

деятеля устроили некий "совет в Филях" у колыбели

проектировавшейся по их горячечным задумкам партии нового

типа - "партии национальных интересов, которая осмыслила бы

наконец трагедию русского этноса и вывела это изувеченное,

могучее, но обрубленное тело к какой-то другой жизни". Такая

партия, по мнению этих новоявленных шаманов, должна была

соединить "идею державного национализма" с уже известным нам

"реальным социализмом". Не было предела их снобизму и

бесцеремонной, всезнайской самоуверенности, когда речь

заходила о судьбах затурканных и оболваненных вконец

политиканами россиян. Ну какие еще, спрашивается, могли

быть национальные интересы (об этом же с апломбом вторил и

талдычил с трибуны новоявленный лидер Российского

общенационального союза С. Бабурин) у нищего, обобранного до

нитки народа, коему подобные крикуны никак не давали

возможности оклематься, чтобы потом, после продыху, оживить

и украсить свою поруганную страну плодами свободного труда?

Активизация калейдоскопно рассыпавшихся и перестроившихся

коммунистов после прихода к власти Ельцина заключала в себе

и второе, и третье зашифрованное дно. Их излюбленный, тысячи

раз опробованный и на 99 процентов оправдавший себя в

прошлом конек-фокус с маской "защитников народа" по-прежнему

воздействовал на обездоленные слои населения

изощренно-пронзающе, как некий гипнотический,

экстрасенсорный сеанс на слабонервного, с той же целью

психологического успокоения мечущегося от безвыходности

совка, внушения ему уверенности в том, что о нем и его

спасении по-прежнему "болеют", за его жизненные интересы

"борются и сражаются" некие сохранившиеся настоящие,

высоконравственные марксисты-ленинцы. На деле же вся эта

заморочно-мошеническая возня - кликушество вечных

правдоискателей, вышедших в тираж величайших преступников и

банкротов XX века, напоминает тонко продуманный

камуфляж-приманку для отвлечения и усыпления страждущих

людей, с одновременным сохранением и упрочнением в их

психике комплекса неполноценности гомосоветикуса, чтобы за

этой привычной дьявольской дымовой завесой, за этим

наркотическим туманом можно было спокойно завершить грабеж и

перераспределение общенародного достояния, общенациональной

собственности между кучками олигархов-выкормышей комсомола и

партии. После уж можно будет поставить

простодушно-доверчивый народ перед свершившимся фактом и

надеть на него неснимаемую "железную маску" потомственного раба.

Ведь этот народ и пошел-то за Б. Ельциным в последней и

отчаянной надежде, что получит, наконец, и какую-то

собственность, и возможность раскрепощенно трудиться,

приумножая ее. Снова в ответ - великое надувательство,

теперь уже со стороны "демократов", правда, наихитрейше,

изощренно завуалированное расплывчатыми обещаниями

долгоиграющей, выгодной для властей приватизации,

компенсации, коммерциализации, ваучеризации... Тьфу ты

пропасть, слова-то какие тарабарские, ненашенские,

оболванивающие вконец ободранный по всем статьям народ! Зато

правящая команда сразу же создала поистине райские условия

разлюбезной своей "элите" - партийно-комсомольской

номенклатуре - для ее собственной обвальной, включая прямое

воровство активов разваливающегося государства, приватизации

всего, что только могла эта ненасытная свора заграбастать

после той странной, двусмысленной августовской "революции".

Народ же с помощью показной, половинчатой демократии тешили

пустыми обещаниями и загоняли в безвылазные псевдорыночные

топи, уготованные бессловесным, бесправным совкам-работягам,

лоботомированным манкуртам, перепеленывали его своими

бесцеремонно-наглыми "голубыми" щупальцами-удавками, чтоб,

наверное, показывать потом другим странам, хвалясь и ерничая,

какой, мол, у них народ работящий, рассудительный да

послушный.

Какие еще национально-патриотические задачи смели ставить те

политические альфонсы перед взбаламученным, издерганным

народом, тщетно ждавшим справедливости и вознаграждения за

свой 75-летний адский, бесплатно-надрывный, эшафотный

жребий, если, как писал кандидат экономических наук А. Бунич

в "Литературной газете" за 5 февраля 1992 года: "Пока еще

(пока!) народ не понял, что его обворовали, что инфляция и

рост цен - первые симптомы, что продажа или транспортировка

за рубеж то золота, то алмазов, то еще чего принимает

угрожающий характер, что все лучшее в стране уже

приватизировано и продано номенклатурой, и ГКЧП поставил

страну на колени, сидя в тюрьме!"

Экономист замечал далее: "Реальный (или фиктивный, сейчас

уже трудно определить) оборот в "номенклатурной" экономике

достигает сотни миллиардов. Как можно оставить все как есть,

если эти, ворованные, деньги, ценности, недвижимость будут

навсегда принадлежать тем, чье место в тюрьме?" И оправдание

этому суперграбежу подыскали, с подачи экономиста Н.

Шмелева, самое лукаво-издевательское: "Австралия поднялась и

выросла в процветающее государство на каторжниках". Пусть,

мол, хапают и насыщаются, жующему быку нельзя мешать... А

насчет инвентаризации всего национального богатства и отмены

указов и постановлений, позволивших номенклатуре галопом

приватизировать безналичные счета и активы предприятий,

общенародную собственность, и думать не

моги, кровью страну затопили бы, но своими шкурными

интересами не поступились.

Это новое, величайшее обездоливание миллионов вконец

обобранных и измотанных россиян проанализировал Игорь

Шафаревич в статье "Россия наедине с собой" в первом номере

журнала "Наш современник" за 1992 год. Там он прямо писал,

что сейчас, как и 20, 50, 70 лет назад, нами правит "какой-то

узкий, замкнутый слой, сегодня более анонимный, чем прежде",

когда по списку членов политбюро можно было еще о чем-то

судить. Кто это? Все те же: высшие партфункционеры, заранее

и картинно заявившие о выходе из КПСС, да скороспелые

олигархи из их же круга. Но ведь это их не изменило, они и

не властны уже изменить свою психику, потому и продолжают

безбожно морочить, новыми бедами терзать народ, помыкать им

до тех пор, пока не уберутся прочь с дороги, давно зовущей

Россию в достойное ее будущее. Жизненность (и смертельная

опасность для жизни народа) сохраняется в том

закамуфлированном, зашифрованном руководящем ядре, продолжал

далее публицист. Новые партии создают. РКРП зарегистрировали

спокойно (будто и не было антикомунистических указов

президента), к 29 съезду КПСС готовились открыто, обновляли

аппарат, номенклатуру. И все это - под баламутно-бестолковый

шум и темную, преступную возню с уродливым,

монопольно-номенклатурным, по западным учебникам лепившимся

гайдаровским "рынком", при зверском сдирании с нищего

народа "четвертой" шкуры...

- Не надо большого ума, чтоб понять: команда "народного

президента" - это самая настоящая (причем, изумительно

удобная!) ширма для тех тайных сил, что по-прежнему

беспредельно и безнаказанно грабят и губят страну, мором

чумным, то бишь голодом, вымаривают народ - все во имя своих

клановых интересов, - поддержал худшие догадки Дия

ангел-хранитель. - Так что цел и невредим остался Антихрист

в этой стране, живет-поживает и добра наживает, его

бандитски-головорезный почерк, его серно-смрадное дыхание

присутствуют повсюду, как бы там Ельцин и его команда,

прийдя к власти, ни разглагольствовали внутри страны и

особенно по заграницам о "поверженном коммунизме", сбивая с

толку простодушных людей, пытаясь одурачить нетерпеливых

бизнесменов, иностранных предпринимателей. Эвон как он на

встречах с конгрессменами, лидерами делового мира и

финансистами США в 1992 году лихо разглагольствовал, обвиняя

дотошных, все насквозь видящих и понимающих собеседников

в... нерешительности: "На прошлой встрече я обещал вам, что

разрушу коммунизм, и свое обещание выполнил. А вы что же

топчетесь?" Или еще один обличающий перл на прощание с Новым

Светом: "Семь месяцев мы добиваемся помощи, но ее как не

было, так и нет... Нам не слова нужны, а дела".

Как не стыдно было ему искать простаков легковерных, подобных своим,

расейским, среди интеллектуальной и

промышленно-финансовой элиты Запада, которая и отмалчиваться

умеет деликатно, и улыбается - изысканно, светлозубо, в

аккурат по этикету джентльменскому, отлично сознавая цену

словам напористого, самонадеянного просителя-говоруна о

"разрушенном коммунизме", каковой и накануне 21 века (жив,

курилка!) нагло и агрессивно, как какой-нибудь сицилийский

"крестный отец", теснит и смрадно "дышит в спину" этому

самоуверенному лжевоителю супротив сил породившего его

тоталитаризма, лихому и лукавому радетелю, обкомовскому

пустозвонному доброхоту по части заботы о народе. Да уж,

незадачливый "спаситель" России, цивилизованный мир ждал

отнюдь не словес обкатанно-напыщенных (где уж вам уповать,

даже с командой услужливых спичрайтеров, на изыски

ораторского искусства!), а именно - дел, конкретных

доказательств того, что коммунистическая, косная и враждебная

народу номенклатура, с коей вы связаны непорываемой

пуповиной, действительно обезврежена и отстранена от власти -

раз и навсегда, окончательно и бесповоротно. Иначе, без

непременного свершения этого давно и всеми ожидавшегося

справедливейшего акта, еще сто лет не видать России счастья!

Как не будет покоя и всему свободному миру, у коего под

боком, от Балтики до Сахалина, уже под маской

"демократической" администрации, продолжает ворошиться и

колобродить, измываясь над несчастным, поверженным,

отстраненным от всего народом, омерзительнейшая

самовозрождающаяся Тварь, медуза Горгона, порожденная и

вскормленная марксизмом-ленинизмом.

Кстати, вопрос, как говорится, на засыпку нынешней, имеющей

сплошь партийно-комсомольские корни, российской власти: кто

бы это, интересно, в нынешнем мире стал доверять той же

Германии, если б у власти там доныне находились

перекрасившиеся именитые гитлеровцы, бывшие гауляйтеры,

другие члены их высших эшелонов власти, эсесовцы, члены

национал-социалистической партии? Или этот вопиющий нонсенс

России не касается?

Осенью 1992 года побывавший в Санкт-Петербурге потомок

известного русского деятеля Радзянко открыто заявлял о срыве всех

обещаний августа 1991 года, о том, что Система продолжает

быть и коммунисты по-прежнему не дают народу ничего, обрекли

его на вымирание. Знаменитый диссидент В. Буковский в том же

году приезжал в Россию, но когда увидел, что на тех же

постах под маской "демократов" царят все те же

номенклатурщики, он разочаровался в липовой "революции"

(очередном переделе власти) и вернулся в Англию, заявив:

"Мало что можно ожидать в этой стране при этих правителях".

В России при Ельцине, по его словам, "наступила эпоха тоски

и разочарований; еще очень долго ждать, пока что-то

высветлится здесь". Не простили власти ему этой

откровенности и уже в 1996 году отказали во въезде в страну

даже для временного пребывания, невзирая на выданный ему

российский паспорт...

О той же бессмысленности искать смысл, толк и правду в

России при Ельцине заявили западные корреспонденты,

аккредитованные в Москве, в ходе телепередачи "Мы" с

Владимиром Познером в 1998 году. Они искренне, с болью

душевной удивлялись, как это народ может существовать, как

терпит и сносит, не взрываясь, этот адский беспредел,

беззаконие и хаос, где нормальному человеку просто не

выжить. Познер воздел руки: "И слава Богу, что он терпит,

иначе страшно представить, что бы со страной сталось..."

Прикорнувшие на столбе две бесплотные духовные субстанции с

грустью вспоминали события, происходившие на этой площади 24

августа 1991 года. Тогда здесь был митинг-панихида,

оплакивали (большинство - искренне, от души, иные же -

лицемерно и театрально, зарабатывая на этом "очки" для

будущей борьбы за власть) трех погибших за свободную Россию

парней. С той же трибуны будущие бездарные и ухватистые

бюрократы-властолюбцы, ставшие вскоре послушными

марионетками в руках закулисных хозяев страны,

проникновенно-выспренне вещали о революции, о вольной России

и ее цивилизованном будущем. И какие ж тогда речи здесь

звучали! Мужественная и мудрая вдова академика Сахарова - Е.

Боннер подчеркивала, что "не три всего дня, а целая эпоха

была пройдена нами 19-21 августа, и за нее заплачено кровью

трех дорогих мальчиков". Посол США Р. Страус обратился к

собравшимся: "Здравствуйте, братья!" (честно полагая, что

Россия действительно вчистую освободилась от большевистской

чумы; да мы, кстати, почти все тогда поверили в это, не

скрывая счастливых слез). Будущий министр иностранных дел А.

Козырев выразился еще выспреннее: "Здравствуйте, граждане

свободного мира!.. Эти трое ребят спасли честь России!" и т.

д., и т. п. А где-то в тени трибун или в шикарных квартирах,

возле супердорогих японских телевизоров, ухмылялись той

цветистой словесной браваде легковерных подлинные и давние

хозяева этой страны, властевладельцы-кукловоды, слегка

отпустившие тогда удила загнанному одру - России: пусть,

мол, порезвятся, потешатся призрачной свободой, оклемаются

чуток, а там заново и как следует взнуздаем зарвавшегося

гомосоветикуса...

al_56

Речи импозантного лицедея президента и его сторонников -

подручных, почти сплошь вышколенных, лукавых

партаппаратчиков, были не менее торжественно-возвышенны, и

все проходило как бы вполне правдоподобно (но как

кощунственна была в тот святой день эта показная их

напыщенность, если прокрутить ту "пленку" сегодня!).

- Прости, Россия, своего президента за то, что он не смог

уберечь твоих сыновей! - чуть-чуть склонив шею, сановно и

театрально винился он, вобравший в себя по своему рангу и

олицетворявший тогда все надежды мятущейся, измученной и...

снова обманутой (как обнаружилось вскоре) страны.

Его команда и новые власти Москвы после пышных похорон

напрочь забыли о тех дорогих могилах, и они вскоре осели,

таблички с именами усопших ушли в землю, цветов там более не

появлялось, хотя на памятник тогда собраны были огромные

деньги. С молчаливого и равнодушного попустительства

администрации пошел по кругам унижений среди тупых,

реакционно-большевистских солдафонов и славнейший защитник

"Белого дома" майор С. Евдокимов, приведший туда в трудную,

решающую минуту свои восемь танков. Все оказалось показным и

заданно-фальшивым, кроме тайного триумфа пенкоснимателей с

их весьма реальной и огромной властью, коей они немедленно,

сразу же после той панихиды, распорядились - отнюдь не в

интересах "победившего" народа.

Прошло ровно 175 дней, и на этой же самой площади, где еще

не заглохло, еще витало эхо того скорбного дня, вольготно и

открыто распалялись в гэкачепистском раже - снова надеть

намордники на ошалевший от невзгод и обмана народ - все те

же записные политические выжиги и пройдохи, рвачи и

прилипалы. Словно и не было тех жертв, раздавленных танками,

не было рыданий обезумевших матерей, не было священного

пиетета духовного очищения и торжества посветлевшего лицами

народа, клятвенно вздымавшего тогда вверх руки со знаком

"виктория", обещавшего не допустить впредь такого

ротозейства, чтобы поверженная Гидра снова подняла голову...

До чего же доверчив, забывчив, до чего же (клинически,

беспечно-самопредательски?) отходчив народ наш, попросту

прохлопавший, проморгавший главное, что надо было сделать

молниеносно и беспощадно в те быстротечные августовские дни,

- раздавить гадину, обезвредить и нейтрализовать слуг

сатановых, погубивших страну, ее прошлое, настоящее и,

вполне возможно, будущее. Недаром же сам А. Яковлев, бывший

член Политбюро ЦК КПСС, в те смутно-непроясненные дни

откровенно и открыто предупреждал в своих выступлениях, что

только решительная замена всех тех пропитавшихся ядом

большевизма и социализма административно-бюрократических

структур поможет России выйти на дорогу истинной демократии

и цивилизованного прогресса. Но люди, расстроганные дивным

ветром обманчивой, пьянящей свободы, спокойно наблюдали, как

вокруг Ельцина и его "новой" власти по-родственному

кучковались, выхватывая уютные кресла, все те же прожженные

аппаратчики да чиновники, совершенно равнодушные к судьбам

России и ее народа, поднявшие визг и вой о необходимости

сохранения "себя любимых",

"сбережения ценных кадров", а вслед за Горбачевым - и о

недопустимости "ловли ведьм", всерьез грозившие обратиться с

жалобой в ... ООН, если будут нарушены их "человеческие

права"...

Права на что??? И вообще, имеют ли, заслуживают ли

представители этих "ценных, незаменимых кадров" (за очень

редкими исключениями), десятилетиями вытравлявшие в нас

человеческую суть, простое право на звание человека??? А он,

избранник народа, оказавшийся на поверку ретивым

властолюбцем с посредственными, до самодурского диктата и

верхоглядства, способностями, сторожким, мстительным умом

прожженного аппаратчика крутого нрава и недюжинной воли,

подкрепленных банальной комплекцией борца-тяжеловеса,

дальновидно воспользовавшись лестницей-кудесницей партийной

карьеры, кадровой чехардой в Кремле, добился-таки

вожделенной, больше царской, власти и до конца, невзирая на

демагогию народолюбца, оставался верен закулисной

группировке властевладельцев и олигархов, свой ей в доску и

потому уцелевший и допущенный к вершине власти (коего наш

безгранично доверчивый, граждански и социально неразвитый

народ за фрондерство в верхах и популизм воспринял как

"страдальца за демократию и счастье простых людей"). Затем

он свалил общесоюзного президента, а с ним прогнившие

центральные структуры, отодвинул в сторону (слегка,

демонстративно, не лишая их сладкой жизни, а скорее - для

виду, "очки" в народе набирая), старую, ортодоксальную

верхушку породившей его партии и обеспечил поддержавшим его

властвующим структурам, после паралича половинчатого,

топорно подготовленного путча, главнейший и вожделеннейший

куш. Этот куш, этот неоценимо-баснословный приз

(зашифрованный "под демократию", тщательно замаскированный в

своей сути от народа, широкой общественности), во имя коего

и совершаются все перевороты, - власть и собственность,

власть, в сотни раз усиливающуюся благодаря ухваченной

львиной доли собственности. Родная ему когорта партийных и

комсомольских боссов, под фанфары и литавры августовской

"победы народа", весьма проворно, с бесцеремонной, хищной

нахрапистостью управилась вчерне за два-три месяца со

сладчайшей и вожделенной дележкой власти и общенародных

богатств.

Так избранный легковерным народом Б. Н. Ельцин на деле стал гарантом,

"архимедовым рычагом" построения капиталистического рая для

"нового класса", все той же комноменклатуры, терзавшей и

губившей Россию 75 лет, жировавшей на "островках

коммунизма". Рай этот строится на костях, крови и жизнях все

того же народа-великомученика, чудом уцелевшего после адского

геноцида.

"Процесс, начатый 7 ноября 1917 года, продолжился и

закончился к 7 ноября 1991 года, - писал в своей статье "С

кем вы, мастера номенклатуры?" публицист Л. Радзиховский

("Литературная газета" за 5 февраля 1992 года). - Тогда -

ограбили, захватили ("грабь награбленное"). А

сейчас наконец разделили это награбленное между своими.

Грабь - и дели. Революция продолжается - и завершается".

Президент на то время, словно бы нарочно, исчез с глаз

озадаченного этой странной неопределенностью и паузой народа,

вероятно, чтоб остудить его праведные эмоции и ожидания

радикальных перемен. И остудил, и усыпил его бдительность.

Да они, номенклатурщики, трансформирующиеся в пещерных капиталистов,

памятник такому верховоду до небес, выше того

несостоявшегося Дворца Советов, должны отгрохать, когда

парализованный обманом, нищетой и голодом народ в бараний

рог окончательно свернут. И войдет он тогда, уж это точно, в

историю, как предрекала Л. Пияшева, не реформатором, а

комбинатором и виртуозным надувалою россиян, доверившихся и

поверивших ему, как дети несмышленые-волшебнику из сказки.

Впрочем, прогноз насчет гигантского монумента Б. Н. Ельцину

от имени осчастливленной им несказанно номенклатуры вряд ли

сбудется, ибо они, неблагодарные, сказочно обогатившиеся за

счет обнищания народа, готовили ему финал по давнему

принципу: "Мавр сделал свое дело..."

Простака Ивана тем временем водили за нос (и по сей день

ловко этот фокус проделывают!), ничегошеньки ему, кроме

пустых ваучеров, не дав, усыпляя туманными "перспективами"

да байками насчет бедного сапожника, выбившегося трудом

своим прилежным в миллионеры, без конца обескураживая,

вгоняя в тоску провалами реформ, правительств, растущей

нищетой. Но люди-то наши (в мире нет таких незлобивых,

терпеливых да доверчивых людей!) - все верили, все ждали да

надеялись, заглядывая в рот и президенту-лжесфинксу,

новоявленному большевистскому Макиавелли с пожизненным

обкомовским менталитетом, и его речистым да ловким по части

сколачивания состояний соратникам, трактуя каждую их

резиново-двусмысленную, в духе натасканных

софистов-марксистов, фразу как поиски ими трудных путей к

справедливости - в виде раздачи каждому доли общенародной

собственности, земли, создания для всех людей равных

стартовых возможностей. На деле вышел гнуснейший грабеж,

бурное появление "новых русских". Крутятся совки в этом

обманном порочном кругу, словно ошалелые овцы, не видя

выхода. Их же тем временем стригут "под ноль", до кровавых

шматов кожи, все те же "ценные кадры" партии, комсомола и их

многочисленные прихвостни вместе с мафией.

Ныне ему, народу-страстотерпцу, хоть снова за вилы берись,

снова держи ухо востро да оберегайся попутно от упорно

поднимающей голову коммунистической Реставрации, грозящей

новыми погибельными бедами, новым, страшным и вековым

порабощением вконец обескровленных, нищих гомосоветикусов. И

мало кто может (снова по простоте своей

непроходимо-дремучей) взять в толк, что этот ползуче

надвигающийся и отступающий (по обстановке) антихристов

термидор еще в августе 1991 года обеспечили, припасая сей

привычный вариант "про запас", на всякий пожарный случай,

прочно угнездившиеся в Думе прокоммунистические депутаты,

авгуры с эластичными спинами из окружения президента,

зашоренные на "социалистическом выборе" промышленники -

патриоты ВПК (единомышленники А. Вольского), "красные

директора, зубры из движения "Наш дом Россия", тьма

зажиревших военачальников, корпус прокуроров и судей - и

сотни тысяч, миллионы по-прежнему начальствующих на местах

бывших райкомовцев, горкомовцев, обкомовцев, совчиновников,

подстрекаемых и вдохновляемых на возврат

прошлого грызней и разрозненностью среди демократов и все

более грозно нарастающим протестом народа против адского

произвола звереющих в пароксизме обогащения номеклатурщиков

всех мастей.

Да до каких же пор так коротка будет память у нас, или уже и

не заслуживаем мы иной участи, кроме как быть вечно

обманутыми и ободранными, как липки, развешивающими уши,

упивающимися бесконечно, как легковерные бабы, лживыми

популистскими словоизвержениями лукавых властей? Эта

забывчивость и колебания, этот нескончаемый полусон-морок,

это считание ворон (когда речь идет о жизни быстротекущей,

неповторимой, о будущем), этот беспредел какого-то

недоумкового пошиба, самопредательства и вопиющего

гражданского инфантилизма, эта непробиваемая социальная

глухота - не является ли все перечисленное необратимым,

убийственным итогом той 75-летней "перековки", селекции и

воспитания трех советских поколений, их глубинной

олигофреновой психической трансформации - до генов, до

хромосом, до мозга костей? К этому результату, после

лоботомирования, обезглавливания, мутации и зомбизма нации,

не могли не привести экспроприация, коллективизация,

массовые репрессии и геноцид лучшей, даровитейшией половины

ее, как хищнически изводимые пуща, дубовая, сосновая рощи не

могут в конце концов не зарасти кривым осинником да

чертополохом.

Ответьте, именем мук Христовых, вы, светила мировой

психологии и психиатрии, мэтры психоанализа, киты и столпы

социологических, человековедческих наук, кем мы стали, ибо

наши собственные ученые (большинство их, хотя они не сознают

этого факта) сами зашорены, закомплексованы, с младенчества,

как все мы, отравлены пагубой марксистско-материалистической

узколобой односторонности. Они вряд ли способны уже,

очевидно, в большинстве своем, оторваться от своего

менталитета, подняться на иной, лишенный каких-либо

предубеждений виток миропонимания, суждений и оценок нашей

бесконечно распадающейся "совковой материи", нашей

удручающей реальности, представляющей собой ступени все той

же антропологической катастрофы. Они, наши интеллектуалы,

социологи, психологи, политологи, в большинстве своем, не

могут и просто не в состоянии стряхнуть с себя косность

постбольшевистского мышления с тем, чтобы постигнуть иную,

сторонне-объективную и христианскую систему координат, выйти

на иную, общечеловеческую точку отсчета, свободную от

каких-либо искривляющих мысль социально-политических химер и

бредней, от неодолимого влияния мощного

магнитно-энергетического поля той "черной дыры", того

Царства Кривых Зеркал, в коем волею судеб мы обретаемся и

прозябаем, теряя лучшие годы и саму неповторимую,

быстробегущую Жизнь. Наше же место в ней собираются занять

многочисленные уже, упитанные последыши и потомки все той

же комноменклатуры, которые готовятся скомпоновать основу

новой российской нации - взамен вымирающим совкам, их

жертвам, их субстрату...

Ведь ясно же, как Божий день, что давние, в двух-трех

поколениях, социальные мутанты, изощренно и многоступенчато

оболваненные и закодированные зомби, заидеологизированные и

опримитизорованные всем людоедско-убогим строем

атеистического воспитания и общественного беспросветного

бедлама гомосоветикусы, если ими уже перейден некий

последний, необратимый рубеж в этой их

социально-психологической синусоиде деградации, вовеки не

смогут, не способны будут уже бороться осознанно, стойко и

последовательно за свои интересы. Если такое предположение

верно, то мы просто-напросто уже недееспособны (в сравнении

с людьми цивилизованных стран), и посему нами как угодно и

бесконечно долго смогут управлять, и помыкать, и

манипулировать, и диктовать свою, замаскированную

безудержным популизмом, злую волю любые, даже самые тупые и

некомпетентные властолюбцы, манипулирующие общественным

мнением. Чем иначе объяснить, что нами беспрепятственно

правила десятилетия вереница, паноптикум,

амбициозно-невежественных уродов-тиранов, по-прежнему

властвующих и помыкающих нами в своих новых обличьях и

модификациях?

Это, следовательно, означает, что все мы безнадежно

вырождаемся (если уже не деградировали, в большинстве своем,

необратимо, сохраняя внешне обманчивую оболочку гомо

сапиенса), и в таком случае нам без срочной, всесторонней

(глубоко эшелонированной и крайне дорогостоящей) помощи

стран свободного мира навсегда закрыты и заказаны пути

выхода из провально-безнадежной "черной дыры"

коммунистического Зазеркалья!

- А ведь какая редкая, уникальная возможность была дана нам

самим Богом: по-настоящему освободиться от

клещево-бульдожьей хватки Спрута своры в те

августовские дни! - тяжко вздохнул заметно прозревающий Дий,

с очень дельными мыслями обращаясь к суроволикому ангелу. -

Тогда, вероятно, сама милосердная Богородица - заступница

наша послала России благодать и откровение великое, покарав

неизъяснимым оцепенением закоперщиков путча, отняв разум и

решимость у исполнителей кровавого замысла. Защитникам же

демократии и свободы было даровано просветление, у них сам

дух российский, старинный, почти забытый и выветрившийся,

проснулся; да не надолго, как потом оказалось, ибо

слабодушие, коровья доверчивость и давняя уживчивость с

самыми лютыми своими врагами нас снова подвели и снова

губят, будто и не было вовсе 75 лет рабства под сапогом

большевизма.

al_57

Все делали небесные заступники наши в надежде, что столь

настрадавшийся народ, на этот раз, наконец, во всем

разобравшись, могучим усилием стряхнет с плеч

загнивше-рыхлое Идолище поганое вместе с его прислужниками.

Но и эта счастливая возможность была упущена, не хватило духу, что

ли, или, вернее - гнева и воли, чтобы сполна, а не по-рабьи,

боязливо вякая, поквитаться с погубителями страны,

властолюбивыми и сластолюбивыми ее захребетниками, не

дающими, под маркой дуроломных своих реформ, продыху

россиянам. Снова (в который уж раз!) доверились

нечистоплотным софистам-златоустам, чревовещателям,

супердемагогам изощреннейшим, поднаторевшим на марксистской

риторике, кои и обвели доверчивый народ вокруг пальца,

наглухо загородив от справедливого возмездия душителей и

разорителей России. Рассудок отказывается понимать, как это

все так вышло и повернулось, что народ снова без ничего, "с

носом" остался, рухнув в кричащие бездны нужды, объегоренный

несказанно политическими наперсточниками.

Взялась ввести его в рыночную экономику некая сомнительная,

но крайне самоуверенная команда даровитых лекторов,

кандидатов да докторов из марксистских идеологических НИИ,

воспитанных и подковавшихся учеными степенями на лживой,

извращенной философии и политэкономии, беспрестанно

манипулирующих своими макро- да микроэкономическими

категориями, пытавшихся лихо подтянуть за волосы

разваливающуюся монопольно-социалистическую экономику к неким

надуманным своим, дилетантски-начетническим постулатам.

И снова эту алхимию, эти заумные, по-школярски жестокие

эксперименты - на желудках своих, на физиологии, до предела

истощенной, на жизнях, тягостных, под откос пущенных, должен

был сносить народ, превращенный лжеумствующими властолюбцами

в самое дешевое, самое терпеливо-безобидное и неприхотливое

подопытное социальное животное на свете! Высший разум,

здравый смысл и милосердие Господне диктовали: спасение

народа-страстотерпца от вырождения и гибели под силу лишь

некоему широкому и представительному международному

консилиуму-десанту из мудрейших и опытнейших экономистов

(пригодились бы также специалисты по гуманитарным акциям,

медицине экстремальных ситуаций, социальной психологии и

психоанализу, организаторы и преподаватели школ и курсов по

ускоренной подготовке молодых менеджеров, управленцев для

замены "красных директоров") во главе с лауреатом

Нобелевской премии Василием Леонтьевым, другими авторитетами

в области безнадежно-кризисных ситуаций. Причем правами этот

консилиум должен был быть наделен чрезвычайными и

неограниченными - года на три и с непременным условием,

чтобы иноземным спасителям гибнущей нации не смели мешать

(под страхом самого сурового уголовного наказания) никакие

доморощенные самонадеянные верхогляды, почти сплошь и навеки

закомплексованные на бесчеловечном марксизме и политэкономии

социализма правители, администраторы, чиновники-бюрократы и

прочая бесчестная, ненасытно-хищная свора, вцепившаяся в

единственный свой "непопулярный", людоедский рецепт из двух

"лекарств": шоковая терапия да свистопляска цен, а там хоть

повымрите все докучливые потребители (народ-то нашим

"экспериментаторам" давным-давно не жалко, они его в упор не

видят с высоты и отстраненности своих руководяще-замкнутых,

сытых эмпиреев).

Ссылались наши квазирыночные алхимики на опыт стран

Восточной Европы, да только там, во-первых, коммунистов,

партноменклатуру косную к рычагам власти и близко не

подпускали, отлично зная, чем это их "участие" обернется;

во-вторых, в Польше, Чехии, Словакии, Венгрии существовали

мощный частный сектор сельского хозяйства и давно

приватизированные предприятия сферы слуг, которые

сразу же забили продуктами и товарами магазины, что с

желудками, с простым биологическим выживанием людей там не

устраивали особо жестоких, пещерных экспериментов. Да

тамошний народ долго и не потерпел бы лжеумствующих профанов у

власти!

В состав того чрезвычайного международного

консилиума необходимо было бы ввести еще и представителей

Швейцарии с ее огромным, многовековым опытом

конфедеративного устройства. Россию с ее немыслимо огромной,

трудноуправляемой территорией, позволяющей плодиться в

центре и на местах сонму мздоимцев, самодуров, тупых и

провальных правителей, вывести из бесконечного застоя и

хаоса в будущем помогут именно эти, швейцарские принципы

устройства государства, с полной заменой чиновников

советской, коммунистической "выпечки" на молодых, динамичных

и даровитых администраторов, придерживающихся в своих

действиях христианской морали (приведшей Западную Европу,

страны Нового Света к процветанию и благоденствию).

Тут же, рядом с разливанно-болтливыми и разрозненными

демократами, висят над нашими душами и ждут не дождутся

неудачи и провала "голубых алхимиков", с их нелепыми

убойными рыночными экзерцисами, яро-красные их собратья -

стервятники по бывшей КПСС, готовые тут же ухватить заново

народ за горло и продолжить свой провально-замогильный

эксперимент по превращению еще живых и дышащих россиян в

непроходимо-безнадежных недоумков-смердов, в бессловесное

быдло неокоммунистического монопольно-номенклатурного

тысячелетнего рейха. Ничего себе - выбор, ничего себе

перспектива - из огня да в полымя! Словно судно с

оборванными безумной бурей снастями и пробитым во многих

местах днищем, волочится полузатонувший корабль "Россия"

между Сциллой и Харибдой, неудержимо влекомый к грозным

скалам, полуживая переполовиненная команда коего из глубоких

трюмов возносит отчаянные вопли к небесам пополам с

матерщиной, уповая то на помощь Запада, то на милость

разжиревших олигархов, то на благодать Всевышнего.

- Держись, Расея, крепитесь, господа-товарищи, туды вас в

печенку, в селезенку, в утробу и в гроба мать! Правители и

участь - доля ваша будут тютелька в тютельку такими, каковых

вы заслуживаете, каковых сносите, повожаете и терпите,

кротко подставляя свои бараньи шеи под их "отеческие"

удавки! - прокаркал, пролетая над площадью,

нетопырь-вурдалак с окровавленными мордой и лапами.

- Помню тот август несбывшихся надежд наших, - поежившись от

пророчеств летучей нечисти, предавался горьким воспоминаниям

астральный дух богатыря-дистрофика. - Еще до рассвета в день

Преображения Христова таково-то тяжко мне стало

(предчувствия дурные да кошмары всю ночь мучили), что не

выдержал я, умчался в Москву, летал и бродил невидимкой по

ней, аки Пьер Безухов среди войска, готовившегося к

Бородинскому сражению. С отчаянием взирал на колонны

затаившихся танков, бронетранспортеров, видел растерянные

лица людей, в глазах коих метались тусклые огоньки

любопытства и страха, без труда проникал в их думы и

чувствования. Засмотрелся на одного москвича, по виду -

интеллектуала, бледного и прекрасного в этой его

растерянности перед неумолимой судьбой, когда видна вся

незащищенная, вымученная суть человеческая, как у

приговоренного к казни на эшафоте. Настроился на его мысли,

ощущения, переживания - и ужаснулся: томится несказанно

страдалец, растерян и угнетен, жизни самой не рад.

Главенствовало в нем стойкое ощущение духоты, полнейшей

непродуваемости атмосферы, хотя дожди тогда почти

беспрерывно лили (будто сами небеса нас оплакивали),

прохладно было. А ему, бедолаге, дышать нечем, словно попал

в угольную яму или в погреб с гнилой картошкой. Как после

горячечного, тягчайшего бражничания чувствовал он себя и

алкал в те минуты снова запить горькую, смертную, как в

молодости - после несчастной любви, наглотаться любой

гадости, хоть браги, хоть бормотухи, сивухи отравной, лишь

бы только забыться, отвлечься от той беспросветной,

давяще-абсурдной тягомотины, коей стала окружавшая его

реальность. Еще одна мысль неотвязная елозилась - сверлила

его: "Поделом же нам, народу-тюфяку простодырому, без конца

обманываемому и заезженному до полнейшей потери

самоуважения, элементарной человеческой гордости, коли на

пороге двадцать первого века дозволяем над собой совершать

этакие надругательства, коих и забитые негры Соуэто в ЮАР не

потерпели бы".

- А тут в аккурат Конгресс соотечественников в Москве

открылся, - продолжал ворошить пережитое Дий. - Солидный,

почтенный все народ пожаловал к нам с открытыми, трепетными

душами и расстроганными сердцами, а вместо радушной встречи

с людьми - зловонный оскал большевизированного воинства,

идущего в атаку на собственный полуживой народ! Их объяли

ужас и отвращение к происходящему вандализму и кошмару,

оживлявшему в памяти фильмы о зверской диктатуре нацистов и

"горилл" в латиноамериканских странах. Собравшись в

Успенском соборе, они возносили горячие, со слезой молитвы

Всевышнему о ниспослании милости падшему, изуроченному и

несчастному народу, отравленному вконец мертвящей идеологией

и дежурным террором тупоголовых марксистских деспотов.

Сохранившие и стойко пронесшие через все испытания русскую

живую душу, великолепно образованные, прекрасно одетые,

глубоко уважаемые во всем свободном мире, они были святы в

те минуты своей тихой скорбью о нескончаемых страданиях

обездоленного Отечества. Из таких вот людей, пронзила меня

тогда щемяще-острая догадка, могла бы ныне состоять та

несбывшаяся, растоптанная большевистскими злодеями в 1917

году Россия, которая, вполне вероятно, задавала бы ныне тон

всему миру - в нравственной высоте и благородстве, в

просвещенности и благосостоянии ясноликого, красивого и

мужественного своего народа, коего миновала бы чаша адской

Голгофы. Вместо процветающего племени великороссов его

уцелевшие и вполне покорившиеся Антихристу невольники

трансформировались за десятилетия советской "перековки" в

пожизненных бедняков с выспренней моралью правдолюбцев, в

некую общность фанатиков, неприкаянных и вечно боязливых,

растерянно-озабоченных, неважнецки одетых и питающихся Бог

весть чем, по немыслимым для американца, немца, любого

нормального человека физиологическим "нормам". И над этим

выморенным, истерзанным, как никакая иная нация в мире,

народом его правители, властолюбцы-профаны и прожженные

демагоги, по сей день измываются, экспериментируют

безнаказанно, по-живодерски, словно бы нет в мире ни ООН, ни

общепризнанных законов гуманизма, ни Декларации прав

человека и гражданина...

- Я проникся подобными грустно-щемящими переживаниями

наследника одного старинного дворянского рода, русского

американца из Калифорнии, задумчиво-отрешенно смотревшего на

амвон, с которого патриарх всея Руси Алексий II мудро и

пространно говорил о ступенях внутреннего совершенствования

человека, о необходимости глубокого и всеобщего покаяния

россиян. Он, представитель иного мира, в жилах коего текла

кровь, роднившая его с людьми этой страны - призрака,

страны искусно сотворенного, без конца поддерживаемого и

насаждаемого бедлама, летел сюда с трепетом нежности, стыда

и даже раскаяния перед несчастным Отечеством (за то, что

ничем не мог помочь ему в преодолении нескончаемого лиха,

причиной коего был ярко размалеванный Лениным морок

погибельного колдовства и черной магии), пытавшимся отыскать

пути обновления в хитроумной "перестройке", так громогласно

и широко разрекламированной за рубежом, с ее едва ли не

вознесенным до небес, увенчанным Нобелевской премией,

суесловным, приветливо-увертливым лидером, но картина

увиденной здесь разрухи и распада всей "материи жизни"

превзошла самые худшие его опасения. Терзал неотступный, как

разболевшийся зуб, вопрос: неужели это едва прикрытое

крикливой лжеморалью социализированное убожество и

вырождение есть продолжение их общей Родины, страны Ярослава

Мудрого, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Петра I и

Кутузова, Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова, Глинки,

Чайковского, Репина? Это как же надо было так постараться и

перекопать, перерыть всю эту необъятную землю, обрубив

попутно питающие могучие корни, в каких таких печах

народ-трудолюбец, незлобивый, широкодушный, покладистый,

светлолицый да ладный, пережечь-переплавить, чтоб потом

можно было голыми руками взять и закинуть-зашвырнуть его в

некое неизбывно-срамотное, позорнейшее,

амнезийно-выморочное, чуждое, страшное до невероятия

измерение!

А может, во всем этом несказанном бедствии заключена некая

посконная, кондовая и лапотная русская правда, вспомнились

ему досужие рассуждения одного из персонажей Ильфа и

Петрова. Что ж, выходит, не готов был народ, явно отсталый в

гражданском развитии из-за своих византийско-полуазиатских

традиций и привычек, усугубленных десятилетиями

большевистского помрачения, к свободе и демократии

европейского толка, значит, на роду ему написаны те

бесконечные и унизительные самоограничения, страдания и

лишения, из коих он по сей день не в состоянии выпутаться?

Все это ему даже необходимо, дабы он лучше познал себя,

самоусовершенствовался, глубоко и всесторонне покаялся и

изменился - настолько, чтоб и власть, Гималаями давящая и

сковывающая его, переродилась и обновилась соответственно

изменившемуся в корне люду?

Да нет же, что за чушь эти унижающие, нелепые аргументы,

куда уже дальше-то народу этому умаляться да самоедствовать

в раковине навязанной ему заскорузлости, ведь он едва жив,

себя не помнит, не осознает толком, не то что Бога, едва на

ногах держится, чтоб соблюсти хоть какое-то приличие. Он же

вырождается неудержимо, по лицам его виновато-опрокинутым

видно невооруженным глазом, особенно детские физиономии

красноречиво сигналят, кричаще свидетельствуют о далеко

зашедшем том процессе. Их спасать надо всем миром, всей

планетой - и старых, и малых, международную опеку над

больной, барахтающейся в немочах страной пора установить -

официально, через ООН, сметя прочь всех ее кровососов,

бездарно-вредоносных, зашоренных и закомплексованных

правителей и чиновников, давно вырывших России могилу и

усиленно, по привычке заталкивающих, запихивающих народ ее в

то смрадно-земляное, затхло-гробовое провалье, насевши на

него сверху всем своим раскормленным толстозадым скопищем!

al_58

До приезда сюда калифорниец не знал толком этой страны и

хранил о ней с детства лишь некий идиллический,

хрупко-эфемерный образ, некую мучительную тайну,

напоминавшую радужное полувоздушное елочное украшение из

тончайшего стекла, пронизанное внеземными, хрустально

звенящими лучами и токами. Образ тот был соткан из

полунеясных, затемненно-глубинных, интуитивных ощущений и

импульсов, из отроческих грез и мифов, уходивших корнями в

дивный русский фольклор былин, сказок, песен, пословиц, в

сложную и многоликую систему причудливых картин и

настроений, родившихся и запечатлевшихся в юношеской душе

после чтения книг лучших русских дореволюционных писателей и

поэтов. Но все самое дивное, белопенно-кружевное,

лучезарно-серебристое и чистое, словно стены Софийского

собора в первых робких лучах утренней зари, все самое святое

в той драгоценнейшей тайне было затем грубо перечеркнуто и

рассечено наискосок багрово-кровавым, кричащим и страшным

шрамом-шлейфом с роковой надписью "1917 год". Оттого страна

предков с годами, когда он взрослел, становилась все более

чуждой и непризнаваемой, непроизвольно отталкиваемой им,

словно любимый прадед после немыслимо сложной послеожоговой

пластической операции, изуродовавшей его немыслимо, до

невозможности видеть его без содрогания и вынужденного

отвращения. Даже на карте мира страна эта (по контуру и

окраске) стала напоминать ему некую освежеванную, ободранную

тушу животного, вроде зубробизона, с полуобрубленными

головой и ногами, застывшую, пригвожденную и распнутую в

неестественном и позорном виде среди отведенных ей судьбою

параллелей и меридианов, как немой экспонат некоего

абсурдистского геополитического вернисажа.

- Господи, подскажи выход истерзанному, давно не похожему на

себя прежнего Отечеству! - молился он под грохот утюживших

столичные улицы танков. - Просвети и наставь его сирый,

несчастный народ, подскажи, в память о муках Сына Твоего,

выход ему - спасительный, врачующий, истинный, не дай

погибнуть России подобно тому, как исчезли с лика земли

Атлантида, древние империи и государства!

Будучи христианином и русским (несмотря на весь свой

изысканно-элегантный имидж и статут обеспеченного западного

предпринимателя-интеллектуала), он часто размышлял о путях

спасения заведенной в немыслимый тупик нации и всегда при

этом приходил к одному и тому же выводу: надо, решительно

изгнав из общественной жизни всяческие

политико-идеологические и административно-бюрократические

напластования с их коррупцией, склоками, изнуряющей

партийной грызней, наделить каждого россиянина посильной,

достаточной для достойной жизни собственностью - в виде

земли или весомых промышленных долей, чтобы он мог

самозабвенно окунуться в животворящее угодье свободного

труда, инициативы и беспрепятственного приумножения своего

достояния. Только тогда рассеется марево пустопорожних

мудрствований злобно-завистливого люмпена, обездоленного

русака, перекати-поля, только тогда войдет в норму

искаженное сознание социальных невротиков, психопатов,

самоуничижающихся, издерганных нуждой работяг с явными

признаками психогений, встречающихся здесь на каждом шагу.

Только в усердных заботах со своей собственностью люди

смогут преисполниться чувствами самоуважения и достоинства,

благородства и милосердия друг к другу.

Конечно же, непременным фундаментом в этой нравственной и

психологической реанимации нации должно стать православие,

его нетленные заповеди. Тут в его памяти всплыла фраза П.

А. Столыпина из одной его страстной, наполненной

патриотическим пафосом речи в Думе: "... во все времена и во

всех делах своих русский народ одушевляется именем

православия, с которым неразрывно связаны слава и могущество

родной земли..." Выбили большевики ту главную опору души,

нравственности и самостояния русского, без коей чахнет и

вянет сила народная, глубинная, а сами люди превратились в

некие тени, оболочки, видимости, подобия свои, в персонажей

из мистических сказок, продавших души и тела свои дьяволу.

Как помочь этим несчастным, изуроченным гадкой властью,

обрести, найти себя?

И еще одно непременное условие, третья необходимейшая опора

духовного возрождения - это возвеличивание, обоготворение

славянской, русской истории с ее неисчислимым сонмом

героических и просто интереснейших, колоритнейших деятелей,

поучительных, возвышающих душу событий, испытаний и побед

наших предков над бесчисленными врагами. Как для евреев

Тора, как для христиан - Закон Божий, Евангелие, так для

россиян второй Библией, заветной и священной книгой должна

стать их богатейшая, уникальная история, страницы коей

начертаны Н. М. Карамзиным, другими историками и

летописцами. Остается лишь оживить, раскрыть, представить

полнокровными и вседоступными образы той славнейшей истории

государства Российского, которая должна стать главным

источником и неисчерпаемым родником вдохновения для

литераторов, художников, композиторов, скульпторов. Россия

обновится и возвысится духом несказанно, свято исповедуя эту

свою, незаемную и неповторимую Книгу книг, подражая предкам и

трудами праведными украшая новую свою, многообещающую и

прекрасную историю.

- Трехцветный Российский флаг, поднятый аэростатом над

Москвой, был воспринят как сигнал бедствия и призыва о

помощи восставшему народу, - дополнял впечатления тех трех

дней ангел-хранитель. - Я срочно спустился тогда к вам с

известием о благодати, ниспосылаемой Всевышним и

Богородицей. Потому у защитников "Белого дома" страх пропал,

а враги оцепенели, даже отупели порядком в те часы, в панику

и в пьянство ударились. Священник - депутат Глеб Якунин с

именем Христовым людей на танки повел, и бронированные

чудовища остановились, попятились. Великий музыкант Мстислав

Ростропович прилетел послом свободного мира - "умереть или

победить вместе с Россией". Многие артисты, представители

мировой прессы, просто честные люди со светлыми лицами (то в

них снуло-робкая, исковерканная душа России ворохнулась и

пробудилась) преградили дорогу головорезам "Альфы", долго

колебавшимся, но так и не отважившимся устроить кровавое

месиво из восставшего народа. Бог послал вам благодать,

защиту и просветление умов, да вы снова не сумели ладом

воспользоваться этим счастливейшим обстоятельством и не

довели победу до конца. Учти, я давно предупреждал тебя,

Дий, что Всевышний - не нянька, не наседка - квохтунья,

цыплят неотлучно опекающая. Бог лишь возможность дает, ум

просветляет, подсказывает бессловесно пути спасения. Не

используете этих возможностей, не будете молиться неустанно

Богородице о заступничестве, помощи и защите от слуг

сатановых, пощаженных вами полорото и простецки в те

благодатные дни, - пеняйте на себя. Свобода выбора, свобода

поступков - привилегия разумного и предприимчивого человека,

раб безответственный (околпаченный к тому же еще и по

лености и недомыслию своему) от той воли еще в худшую

трясину может угодить. Так что думай, Дий, соображай, тебе,

и вам всем, жить да жить надо.

- Такие вот еще мысли подслушал я у некоторых людей,

стоявших среди ликующей толпы 22 августа, - повернулся к

ангелу великомученик. - Уж не инсценировка ли это все

наихитрейшая, с упрятанными узлами и тройной подстраховкой,

разыгранная по сценарию спецов "политической алгебры"

(рассуждали те проницательные люди) - под видом

опереточно-фарсовой "революции" так обмануть и надуть наш

архидоверчивый народ, чтобы в тысячу раз ловчее и крепче было

закабалить и связать его по рукам и ногам - уже навечно, в

качестве окончательно оформившегося и "дозревшего"

мутанта-простофили? Что-то уж больно ловко все получилось и

вышло, демократов-заводил и пальцем не тронули, хотя могли

всех их на рассвете 19-го числа тепленькими в постелях

взять. И вся силища страшенная только выжидала где-то,

раскатывалась да пятилась назад, переговариваясь с кем-то о

чем-то своем, тайном... Ведь с той весьма сомнительной

"победой" сразу убивалось несколько зайцев: и волки

оставались сыты, и овцы едва не все целы... Власть

номенклатуры (а это - их наиглавнейшая болячка и докука)

сохранялась почти в неприкосновенности, кроме потревоженных

махровых аппаратчиков на Старой площади, и армия неким зря

потревоженным, предпарадным скопищем выглядела, и крови -

мало (да и та пролилась в суматохе, по вине полуослепших и

очумевших от противоречивых приказов танкистов), и перед

мировой общественностью сраму почти никакого. Да еще народ в

эйфории "победы", разыгранной, как по нотам, опешил и

ополоумел, ослеп еще больше, еще кромешнее. Так что хозяева

жизни снова сыграли карточную партию супершулеров против

россиян-простаков с блеском, под хохоток и прысканье в

кулачки, еще и ногами, небось, сучили да дробно топотали,

справляя свою викторию. А президент - ширма, кроме него

доверчивые и влюбчивые наши люди никого, почитай, не видели

и не замечали, хотя за спиной его, за кулисами того хитрого

спектакля все главное, судьбоносное и вершилось, чтоб удавки

потом на тех безымянных героев августа, на те

взбаламученные, запутавшиеся в радостных предположениях и

ожиданиях "народные массы" набросить половчее да затянуть

покрепче, морским узлом...

Острым чутьем осознав, что единственным путем для спасения и

сохранения владычества партийно-советской номенклатуры над

Россией является срочная, авральная капитализация страны и

раздел, присвоение ею национальной, народной собственности,

Б. Н. Ельцин, распустив парткомы, сделал тут же ставку на

этих своих камрадов (проигнорировав, по сути, малочисленных,

болтливо-разобщенных демократов) и тем самым отвлек великое

сонмище холеных функционеров от повседневной

бездельно-инквизиторской и всесторонней опеки над людьми

(словно свору бультерьеров оторвав от загнанного ими вконец и

выдохшегося зайца). Обретя неограниченную власть и полнейшую

свободу действий, все эти "бесценные, незаменимые кадры"

получили от него еще и негласный карт-бланш для безудержного

обогащения. Этот выбор явился наихудшим, труднейшим, явно

трагическим вариантом "броска" в рыночную экономику для

простого народа, не приученного прикарманивать чужое добро,

сделав всех нас бесправнейшими заложниками бездарности и

произвола "новых хозяев" - неумных, в большинстве своем,

бесчестных и аморальных, без креста за душой, глубоко чуждых

народу неофеодалов. Тотальное недоверие к их

провально-банкротской власти - таков угрюмый финал

бездумно-топорной, самовластной ставки Ельцина на свои

"проверенные, ценные кадры". А все их некомпетентные,

самодурски-издевательские, зачастую откровенно грабительские

действия в качестве "демократических" администраторов тут же

списывались президентом на "трудности переходного

периода..."

Предвидя заранее этот роковой поворот событий, истинные

патриоты Отечества еще осенью 1991 года предлагали провести

закон о люстрациях (лишении номенклатуры права занимать

посты во властных структурах), он же лишь спесиво-досадливо

отмахнулся. Последующие настойчивые напоминания Ельцину о

том, что номенклатура становится главным тормозом на пути

подлинной демократизации и возрождения России, обернулись

его пресловутым, насквозь лживым изречением: "От нее

остались последние осколки", эхом - подхваченным

проправительственными СМИ. Этой дымовой завесой как бы

узаконено было свершившееся черное злодеяние верхов по

отношению к простому народу к судьбе и будущему страны в XXI

веке. Снова упитанно-холеное руководящее мурло по давней

привычке прибрало к рукам то, что в корне чуждо его косной,

сыто-безучастной натуре - утробе, - тончайший, мучительный и

деликатнейший процесс преображения загаженной, замордованной

ими страны, которую испанская журналистка Пилар Бонет в

своем труде о свердловской номенклатуре метко назвала

"Невозможной Россией".

И, о Боже, им стало не до нас! Они перестали "висеть над

душой", контролируя каждый наш шаг, мысли, поступки, и

наперегонки бросились сколачивать себе бешеные состояния,

сметя прочь фальшиво-ханжеские условности вместе с хваленой

партийной честью и моралью лицемеров. Отстраняясь от деталей

повседневного обвального разграбления ими всего и вся,

воображение возносит перед нами эпическую картину воистину

раблезианского пиршества за огромными, с футбольное поле,

столами, заставленными всевозможными яствами и кушами,

грудами золота, валюты. Что за физиономии, что за рожи,

морды, рыла и хари, что за маски вольготно рассевшихся

кругом или дико, смертным боем дерущихся меж собой чудищ

предстают перед нами, как бы соединяя в одну батальную сцену

и шабаш немыслимых химер с картин Питера Брейгеля, и рев

страшилищ из сна Татьяны в "Евгении Онегине", и нечисть из

гоголевских "Вия", "Страшной мести", "Вечеров на хуторе близ

Диканьки"... Свет не видывал (и не увидит нигде и никогда!)

подобной вакханалии все российского разбоя и грабежа, где

тон задавали недавние еще партслужаки, партханжи-тартюфы,

стоявшему же поодаль отощавшему, тоскливо-изможденному

народу отведена была роль нищебродов-попрошаек. Изредка в

его сторону, откуда все громче раздавались стоны и

проклятья, летели от столов объедки, кости, куски хлеба и

денежная мелочь....

И все же у нас, невзирая на суровые времена, как гора с плеч

свалилась, мы обрели, наконец, долгожданную, дороже всех

сокровищ мира, свободу! Все бы ничего, если б не одно весьма

жуткое, гнетущее обстоятельство: недавние хозяева наших

судеб бросили нас, привыкших к их подачкам, пайкам да

компенсациям, на произвол судьбы, как щенят в речную

стремнину. Наступила страшная, непривычная и дикая для совка

пора - определяться, кто чего и сколько стоит сам по себе

без помощи извне, без доходного ремесла, с возникшей прямой

угрозой для слабых и нерасторопных лишиться самого живота.

Давний и стойкий дефицит в характере совка таких

основополагающих для человека черт, как деловитость и

самостоятельность (порывы к ним у нас методично и

целенаправленно пресекали и глушили - беспощадно),

становился определяющим и роковым в борьбе за биологическое,

физическое выживание.

- А для чего же вам разум, мудрость, соображение Господь

дал? - гневно прервал откровения Дия небесный покровитель. -

Чтоб снова мух ловить да ворон считать? Неужто до сих пор не

могли разобраться, кто ваш главный враг - погубитель,

доведший страну до краха и распада, превративший всех вас в

мировое посмешище? Но вы снова обошлись с ним бесшабашно,

незлобиво, очевидно, в надежде, что волчина кровожадный в

собаку покладистую превратится и даст вам возможность к

обновлению да возрождению всенародному беспрепятственно

продвигаться. Не бывает такого, чтоб серый тать не погубил

вконец стадо доверившихся ему овец. Две-три сожрет, а

остальных перережет - из спортивного, так сказать, интереса,

из потребностей его "художественной" натуры. А вы о правах

человека баек его заслушались, уши развесив, когда речь шла

о радикальном избавлении вашем от тех беспощадных зубов...

Нигде и никогда в мире истинная свобода и демократия не

совмещались с пребыванием коммунистов или их перевертышей у

власти, и как бы они ни мостились, как бы ни

перекрашивались-то в липовых "демократов", в

социал-демократов, то в "гуманистов", истинных, якобы,

радетелей народа, дело закончится их деспотией и бесправием,

беспросветным духовным, социальным и экономическим рабством

для простых людей. Потому в странах Восточной Европы

очищение властных структур от марксистских "крысоловов"

стало первейшим и главным условием реформ. И в НАТО там все

враз устремились, дабы оградить свои народы от вполне

возможной угрозы, каковую представит Россия, если к власти

вернутся траченые молью коммунисты, заполучившие заодно и

"ядерную кнопку"...

al_59

Собеседники умолкли, глядя на редеющую толпу, потерявшую

всякий интерес к записным политиканам, выкрикивавшим через

мегафоны что-то давно знакомое, тошнотворно-затасканное.

- За дело браться, вот что сейчас надо! - услышали они

горячий спор в группе фермеров, стоявших возле столба. -

Цены на технику вражья сила, номенклатура, давившая село все 75 лет,

вздула чудовищные. Кредиты в банке под двести процентов

взвинтили, сельхозпродукты за бесценок идут, землю с кровью

вырывать приходится. Все верно! Но не конец же света

подошел, да и мы не лыком шиты! Не сдадимся так просто

живоглотам проклятым! Литовками будем траву косить, в лесу

свиней держать. И уповать на Бога. И ждать, что как-то

вызволит он Россию из болота морочного, бездонного, если и

мы не станем пасовать, будем бороться и противостоять той

Нечистой силе. И не забывайте: Бог-то Бог, да сам же не будь

плох. Где наша не пропадала, мужики!

* * *

И тут Дий прямо с вершины столба взмолился Всевышнему - с

упованием на помощь и просветление его бедного разума, без

конца заблуждавшегося и охмуряемого, слишком долго

обретавшегося на обочине здравого смысла, неизъяснимо

тяготясь своим убожеством и неприспособленностью к

неустанной битве-страде за достойную человека и

христианина жизнь.

- Господи, Спаситель всемилостивый, внемли рабу Твоему

падшему, оскотинившемуся, как тот бесноватый, тяжкий недуг

коего Ты снял и напустил на стадо свиней, прислушайся к

творению Твоему, тяжко болящему, сирому и убогому, тонущему

в пучине грехов и вероотступничества, в проказе душевной,

коих он сам во многом - причина и вина. Не дай погибнуть в

бездне прегрешений, свершенных мною в ослеплении и

заблуждении, предавшего на поругание гордость, честь,

совесть свою, отвергнувшего заветы предков, честнейших и

славнейших, услужавшего и пособничавшего впрямую бесам

разрушения, гонителям веры, воскурявшего ладан

идолам их. Тяжко виновен я и пред миром иноземным, соблазняя

его приятой мною неправдой, помогая уловлять его в тенета

сатанинского, провального, по-скотьи обобществленного

миропорядка. Более же всего винюсь и каюсь пред Тобой, ибо в

молодости еще своей, легкомысленно предавшись лести и

обманным увещеваниям Антихриста, способствовал его воцарению

и торжеству, гнусному, непотребному, на нашей земле,

поруганию, по наущению его, храмов твоих, погублению

невинных священнослужителей, многих миллионов невинных

христиан, разгулу и вакханалии безбожия на обмершей Руси.

- Подвигни и вразуми меня на долгий и тяжкий подвиг покаяния,

искупления и нравственного очищения, дабы осознал я до конца

всю пагубность свершенных мною прегрешений, весь ужас

беззакония, затопившего Русь, - и по моему онемелому

попустительству. Помоги возрождению и устроению души моей,

разбитой и опоганенной врагами Отечества, очищению ее от

тягостной коросты заблуждений, от пакости пресмыкательства,

очисти и оживи веру в оцепенелой душе народа, брошенного

на поругание великое 80 лет назад прислужниками

сатанинскими. Дай силы обновиться духом и телом, воспрянуть

для праведной жизни в ином, очистившемся, если будет на то

воля Твоя, изменившемся вместе со мною мире, следуя заветам

Твоим. Помоги мне и всей Руси сбросить цепкие, когтистые

вериги и дьявольское наваждение адского воинства и его

последышей, бессовестно соблазнявших и отравлявших три

четверти века опростоволосившуюся Русь обманными обещаниями

Беловодья, рая справедливого общества на земле.

- Спаситель милосердный, сподобь, пособи исцелиться мне и

восстановить облик человеческий, ныне искаженный донельзя,

изуродованный за годы пресмыкательства, согрешений и бед

моих под губительным игом Врага мира. Не приведи более

испытать те унижения, притеснения и муки, кои я претерпевал

множество лет, предав само имя Твое и заветы Твои

животворящие, ввергнутый в прах суеты, лжи и преступлений,

поставивших Святую Русь на грань полного духовного и

национального умаления. Помоги обрести твердость в вере,

укрепи тело и дух мой немощный, томящийся в

сиротстве и бессилии, споспешествуй воскресению и

возрождению матери нашей - Святой Руси и ее светоча -

Православной веры. Помоги обрести прежний, утерянный мною за

годы адских испытаний облик исконного христианина и

человека, коему не стыдно причислять себя к обществу

разумных и свободных людей мировой цивилизации. Аминь!

Молитвы ли эти горячие воздействие свое

магнитно-энергетическое возымели на окружающее пространство,

высшие ли сферы откликнулись на голос страстотерпеца или то

очередная волна эмоционального всплеска и небывалого

подъема духа захватила Дия, но небо посветлело, словно

промытое от копоти окно, изменились, посвежели и заиграли

краски во всей природе. Океан утихомирился и застыл,

словно гигантская леденцовая масса, светлой и темно-густой

синью застекленели глубины его, подернутые с поверхности

яркой малахитовой зеленью скованных, тягуче-задумчивых волн

с белопенными кружевами гребешков. Вся природа замерла

зачарованная в ожидании некоего небывалого чуда.

И оно не заставило себя ждать. Вначале на небе заиграли

слабые, трепетные, похожие на утренний рассвет

бледно-розовые всполохи, затем им на смену заструились,

утверждаясь и застилая небо чудо-тканью, огромные

всеохватные полотнища нежно-белых оттенков, застывшие там

невиданным занавесом. Но не северное то было сияние, не

пазори, не отбели, что в Сибири зимами случаются; было это

нечто совсем иное, невиданно прекрасное, очень важное и

значимое для Дия и его небесного собеседника. Озадаченный

невиданным зрелищем волот вопросительно взглянул на

очарованного небожителя, отметив с радостью, что и тот

захвачен происходящим.

- Покрова Богоматери зрим, друг мой! - восхищенно шептал

ангел, и небесные экраны белыми птицами отражались и

трепетали в его огромных очах. - Расщедрилась Пречистая на

этакую феерию. Счастлив будешь, Дий, для тебя и ради тебя

все это вершится, для твоего утешения и вдохновения сие

царственно-небесное знамение! Значит, помнит она тебя,

слышит твои молитвы и мольбы и знак о том подает, что о

твоем будущем неустанно печется, помышляет облегчить твою

горькую участь. Конечно, если и ты со своей стороны усердие

и устремление соответствующее проявишь, отринув от себя

навсегда лживо-фарисейские, обманно-завлекательные обещания,

красноречивые увещевания и заверения хамелеонствующего

красно-голубого чудовища, кои воздействуют на твой

ослабленный за десятилетия агитпроповского гипноза и

психологического зомбирования мозг почти автоматически,

помимо воли твоей, подавленной большевистским колдовством.

Крепись душой и телом, свершай

неустанно в несчастьях своих схиму покаяния, о

возрождении, своем и Святой Руси, помышляй, коему не

свершиться и не бывать до полной погибели монстра - лиходея.

Дий, внимая увещеваниям небесного вестника, с посветлевшим

лицом и обновленным, свежим взглядом взирал на мир, словно

бы впервые видя его, чувствуя в себе некую праздничную

приподнятость и освобожденность дыхания. Спрут убрался в

свой грот принять очередную освежающую ванну, и сейчас на

исполина ничто не давило. Совсем по-иному воспринимал он

теперь окружающее, словно с глаз его сняли розовато-мутную

пленку катаракты или насильственно вставленные контактные

линзы, искажавшие до абсурда, до перевертывания вверх ногами

вещей и понятий окружающего мира. Словно старинная патина,

грязно-серая паутина или сгустившаяся пелена времени были

начисто смыты, убраны с помощью особенного патентованного

средства, и открылась первоначальная основа старинной и

вечно юной картины гениального художника, ее неувядающие,

подлинные, натуральные краски. Неожиданно вскрылась некая

потайная, глубинная сущность мира, и давно знакомые предметы

и явления предстали взору почти неузнаваемыми, во всей

впечатляющей необыкновенности их первоначальной сути.

Божий мир заблистал перед Дием во всем своем неповторимом и

вечном великолепии.

Окончание следует.

МОЛЕНИЕ О ВОСКРЕСЕНИИ

Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь игу рабства.

К Галатам, 5-1

А если искра Божия взблеснет в душе человеческой, не надо и головы ломать ни о справедливейших учреждениях, ни о правильном строе жизни, потому что с раскрытой душой само собой не может быть среди людей несправедливости и неправильности.

Алексей РЕМИЗОВ "Взвихренная Россия".

Но вот из-за ближних скал появилась вереница незнакомцев в белых одеяниях до пят; они не шествовали, а будто плыли над землей, ибо под их ногами не хрустела галька, не шелестел песок. Приковывали внимание их дивные лики с неярким сиянием нимбов вокруг голов, обрамленных серебряными кудрями. Слегка опережал всех добрейшего виду старец, светившийся открытой улыбкой. На ходу он воздевал руки - то ли в знак приветствия, то ли для пастырского благословения.

- Се грядут святители, угодники Божьи и праведники наши, впереди же их - преподобный Серафим Саровский, святые мощи коего обнаружились в начале 1991 года в Казанском соборе Санкт-Петербурга, - пояснил удивленному Дию небожитель-собеседник, предупредительно вставая с камня. - Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II охарактеризовал эту благостыню как добрый, обнадеживающий знак - знамение близящегося примирения и надежды. Сбылось пророчество самого отца Серафима о том, что мощи его будут обретены Россией в канун ее великого покаяния и возрождения,

Дий заволновался, застыдился своего вида, теребя остатки драного рубища, мучаясь несказанно оттого, что совсем нечем было прикрыть ему ужасающую, позорную наготу.

- Радость моя, что же ты все лежишь да лежишь? - теплясь родительской приязнью, обратился к изможденному, костлявому бедолаге батюшка Серафим. - Вставать уж пора, сердешный мой, все косточки, поди, поослабли, руки-ноги непослушливы стали. Все не можется, хочешь сказать? Пройдет хиль твоя - вместе с черной немочью, насланной Антихристом, на челе твоем и в глазах вижу ту благостную весть. Да и мы все к тебе, чаю, не зря притекли. Оклемаешься вот, перемогнешься с молитвами и покаянием - за то, что сносил и терпел на себе безмерно смертоносного Спрута, соберешься с силами, встанешь и пойдешь по трудному, в рытвинах и завалах, тернистому пути в будущее свое, помолодевший, статный да могутный. На загляденье всему миру обновишься и воссияешь, родной ты наш страстотерпец, нечистью поруганный богатырь святорусский! А мы все за тебя Богу станем молиться неустанно, силу давнюю, наследную, русскую, телесную и духовную, в тебя переливать - вместо донорской-то крови. Дождешься того благодатного звездного часа, когда избавишься от Спрута-кровососа, но сроки эти отныне зависят от тебя. Помни об этом, ни на миг не забывай.

Святой подвижник склонился и положил на лоб Дию сухие, невесомые персты свои, источавшие тонкие запахи афонского ладана и внутреннее живительное тепло, пробуждавшее в поверженном тихую радость, потаенные родовые и генетические резервы, жажду жизни и горячую надежду на освобождение от немощи. Истощенный донельзя богатырь был счастлив несказанно, видя проявление столь заботливой опеки над ним святых прародителей и основателей Отечества. С просветленным взором он пристально рассматривал гостей.

В центре собрания чем-то особенным выделялся первейший угодник Божий Сергий Радонежский. Загадочно-притягательная фигура этого главного духовного наставника Руси излучала некое таинственное сияние, проливавшее чудный неземной, горний свет на все окружающее. С глубоким состраданием и отеческой любовью вглядываясь в поверженного, преподобный трижды перекрестил его, осеняя древней иконой Троицы. Вместе с ним знаменовались и спутники его, вознося молитвы Творцу - во исцеление своего незадачливого, столь нелепо и катастрофически оплошавшего потомка, наследника и продолжателя рода великороссов, неописуемые и нескончаемые беды коего давным-давно не давали покоя их мощам в погребальных прибежищах, по большей части разоренных, утерянных или просто забытых обеспамятевшими потомками. Из старческих негромких перемолвий меж молитвами до слуха Диева донеслись фразы: "Бог дал живот, даст и здоровья". - "Послал бы Творец ему просветление заблудшего ума, а дней будет много впереди". - "Даст Бог выздоровления заплутавшему, даст и счастья, коли заслужит его своим покаянием, молитвами да трудами неустанными - во искупление грехов тех и попущений, безволия и самопредательства, неслыханных и немыслимых в наши столь достославные времена мужания, славы и величия Руси".

Ожогом горело лицо, полыхали щеки - от невыразимого стыда и позорища: снова лежать вот так перед совестью нации - в немыслимом бесчестии, навзничь и в позе распятого апостола Андрея, срамно распростершись в прахе и мерзостях своих - на виду у столь высокого собрания, пред священным собором всея земли Русской! А тут еще к первоначальной небольшой группе святых угодников Божьих и прародителей нации как-то незаметно присоединились, словно материализовавшись из воздуха и составив живую картину Ильи Глазунова, десятки великих исторических деятелей, подвижников, воинов, государственных мужей, создававших и преумножавших славу великой страны на протяжении многих веков и теперь взиравших на Дия недоуменно и осуждающе (многие не скрывали явного презрения в сверкающих жестких взглядах) на своего измятого, истощенного, явно вырождающегося потомка. Из глубины веков устремляя свои взыскующие взоры, они силились рассмотреть и как-то понять это страхолюдное, не похожее ни на что, это свое... будущее, которое и в горячечных, бредовых снах никогда не могло бы никому из них привидеться.

Несмотря на не первую уже встречу с этим нелепым существом, впавшим в столь ужасающее убожество, они никак не могли взять в толк, что за напасть, что за силища такая могла сломить, изувечить и изурочить, обезличить и умалить, так замордовать некогда цветущего, пышущего здоровьем детину, наследника непобедимого Ильи Муромца, их единокровного и единственного потомка, коему они все, из поколения в поколение набожные, кроткие и смелые, работящие и беззаветно веровавшие в правду-справедливость, стремились отдать и передавали по эстафете рода-племени все самое лучшее, кондовое, веками нажитое и накопленное, жизнестойкое и бессмертное. Куда все то огромнейшее и необъятное наследие подевалось? И что ждет это истерзанное, скособоченное, явно ополоумевшее, с искривленной психикой человеческое существо, временами непроизвольно (как от застарелого нервного тика или спазмов мышц лица) ухмыляющееся и гримасничающее во всей своей не до конца еще осознанной вопиющей, неврастенически-скоморошьей скудоте, с жалкими потугами на былое разудалое ерничание?

Многие из созерцателей хотели было, как и в прошлые встречи, повернуть назад стопы и уйти прочь от столь гнетущего зрелища, но их праведное возмущение и вскипающие протесты гасили умоляющие, призывающие к милосердию, терпению и родительской кротости голоса и лики угодников Божьих, святителей, праведников и бесчисленного множества кротких мучеников Святой Руси...

И тут в поднебесье с невидимых заоблачных звонниц, прервав тягостные минуты, ударили вдруг колокола и пошли переборами: вначале - малые, зазвонно-зазывные, а вслед за ними и большие, басовые, буревые гуды, те, что на Руси издревле прозываются Божьим гласом. Оглушенному Дию показалось поначалу, что это ожили главные колокола России, как доводилось ему слушать в далеком отрочестве и в ранней юности. Он помнил материнские радостные хлопоты под благовест в светлые церковные праздники, добрые наставления сельского дьячка Зосимы о том, что колокольные звоны - де не только нечисть да хворости отгоняют, но и не дают уснуть совести, пробуждают, хранят и лелеют в душах все самое благородное и возвышенное: доброту и честность, милосердие, преданность Отечеству, подтверждая величие православия. Почудилось даже, что в этом скорбно-торжественном поднебесном перезвоне, в пульсирующем громовом гуле присутствуют и колокола Ивана Великого, приснопамятного, порушенного (и с его, Дия, участием) храма Христа Спасителя, и красные звоны Большого Медведя, Лебедя, Реута, всех колоколов Московского Кремля...

То сама Святая Русь, в ужасе отлетевшая когда-то при виде катастрофического большевистского развала в околоземную сферу, теперь ударила с тех высот скорбно-печальным перезвоном, срывающимся в набат, разнося по всему свету боль и безмерную тревогу за свое детище, без конца терзаемое на земле инфернальным монстром-изувером, посланцем Красного Дракона, уже свыше всяких самых немыслимых, запредельных сроков. Она сполошилась и билась-металась, взывая к Богу, ко всему миру и Вселенной - срочно помочь вызволить, спасти замученного до крайности своего единственного сына, опору и прибежище, надежду - лампаду негасимую. Святая Русь пойманной орлицей трепетала в сетях испуга и ужаса - не опоздать бы, не упустить дорогого времени, пока Дий еще способен выздороветь, пока впрок может пойти ему тщательно продуманное и выверенное лечение, кое под силу лишь бескорыстным, заботливым и прозорливым, по-христиански милосердным и терпеливым, порядочным и мудрым экономистам и руководителям, прошедшим строжайший отбор на особом, Богом объявленном, конкурсе. Не место среди них тем бесцеремонным, тупо - самоуверенным доморощенным "специалистам" с зачастую пустопорожними, советской пробы, учеными степенями, безупречным партаппаратным и ловкачески-карьеристским прошлым, непробиваемо, до скончания веку своего закомплексованным на провальных экономических выкрутасах социализма и диком произволе лжерыночных, грабительских по своей сути экспериментов уонца ХХ века.

Россия-мать, Россия-судьба и душа кликала, Игоревой Ярославной звала-заклинала силы небесные, космические и земные незамедлительно прийти на подмогу и освободить, вырвать Дия из убийственных щупальцев-лапищ хамелеонствующего, калейдоскопически видоизменяющегося оборотня-приспособленца, посланца Сатаны, задавшегося целью погубить добрейшее, доверчивое, даровитое и крайне заблудшее дитя рода человеческого, с гибелью коего может наступить конец всему христианскому миру.

- Анафема вселенская Спруту-могильщику, палачу и погубителю Святой Руси! - раздалось из поднебесья громоподобное проклятие в звенящей, оглушающей после колокольного звона тишине. Его возвещал густой и низкий, подстать буревому гуду Большого Медведя, могучий бас неведомого небесного архидиакона-громовержца, провозглашавшего приговор Божьего суда. - Да изыдет сей многажды проклятый посланец Антихриста, в какие бы цвета и обличья он ныне ни перекрашивался, как бы изощренно ни мимикрировал, - в озера, серою кипящие, во ад огнепылающий, термоядерный! На свалке самых ядовитых нечистот и радиоактивных отходов место сему инфернальному чудищу, погубителю десятков миллионов неповинных людей, некогда составлявших цвет, здоровую силу и кладезь талантов России, опрометчиво попавшейся в его прельстительно-смертоносные сети. Да воздастся тому Красному Дракону и всем его нынешним правоверным прислужникам, сподвижникам, выкормышам и наследникам - по заслугам их нечестивым! Близится время - пора, когда на освобожденную от всех пут и оков, очнувшуюся от долгого кошмарного сна и чар черного колдовства Святую Русь снизойдут мир, согласие и воодушевленное всеобщим созиданием благоденствие. Приговор Вседержителя исполнен буди неукоснительно. Аминь!

- Воистину да будет так! - приглушенным хором отозвались святые отцы и все присутствовавшие, выслушав сей эпохальный вердикт, провозглашенный с небесного амвона.

Дий, мертвенно побледневший от приступа слабости, вызванной постоянным недоеданием, тягуче застонал вдруг, потом взвыл, ожесточенно заматерился, попытавшись приподняться и содрать с себя мерзкое, лютующее над его плотью Идолище, но множество эластичных, скользких щупальцев, принявших стойкий и всеохватный фиолетовый цвет, снова и снова захлестывало и пеленало его напрягшееся, трепещущее тело с дряблыми мышцами. Сила и власть вновь торжествовали над давно поверженным, измотанным и безвольным существом.

Над ним склонялись, ласково увещевая и утешая страстотерпца, Сергий Радонежский, Серафим Саровский, другие подвижники, составляющие русский Пантеон православных святых. Сквозь волны горячечного бреда от изматывающей, долгой и неравной борьбы в сознание Дия начали вдруг явственно проникать исторически порубежные, исполненные глубокого смысла и значения слова и имена, зазвучавшие из уст высокочтимых хранителей вечной России: печенеги, хазары, Рюрик, Владимир и Ольга, крещение русичей, Куликово поле, Дмитрий Донской, Иоанн III, Минин и Пожарский, Иван Сусанин, Михаил Романов, Петр I, Полтава, 1812 год, Александр Пушкин, Николай Гоголь, Александр II, Петр Столыпин, Александр Колчак, мученики Николай II и его семья, патриарх Тихон, философ Павел Флоренский, академик Николай Вавилов, жертвы ГУЛАГа, смерть фашизму, академик Андрей Сахаров, август 1991 года...

* * *

Сон, вспорхнув пугливой птицею, растаял в ночи, и прояснившееся сознание окунулось в сквозящую тишину Божьего мира, где властно билось его беспокойное сердце. Своим побудно-тревожным ритмом оно напомнило первосвященнику его земной долг и высокое предназначение. Слегка томило, как перед грозою, хотя за окнами лучились, холодея, осенние звезды. На часах - четверть четвертого: по-прежнему безотказно действовал его внутренний "будильник".

"Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго", - прошептал он и решительно расстался с расслабляюще-нежащим теплом постели. Перекрестился на старинную икону Спаса, рембрандтовскими бликами подсвечиваемую от огонька крохотной лампадки. Сменив одеяние, омыл лицо святою водою, собираясь с мыслями перед ранней молитвою и грядущими "злобами дня". А воскресенье 3 октября 1993 года уже неостановимо разворачивало пружину своих точно отмеренных минут.

Важнейшему событию предстояло свершиться через несколько часов, во время утренней литургии в Богоявленском патриаршем кафедральном соборе. Об этом он, испытывая трепетное волнение, старался не думать, дабы не спугнуть ненароком предстоящего торжества с его исключительной, необыкновенной значимостью для православной церкви, для будущего всей страны. Впервые за 75 лет над паствой, верующими и неверующими, над всей безмерно больной и страждущей Россией будет поднята, воздета, вознесена ее главная чудотворная святыня - Владимирская икона Божьей Матери, написанная, по преданиям, святым апостолом Лукой и получившая благословение самой Богородицы: "Благодать Рождшегося от Меня и Моя с сею иконою да будет".

Предстанет пред всем миром та Икона, что издревле оберегала и спасала Русь от страшных нашествий и разорений, грозивших ей неминуемой катастрофой. Целую вечность после 1917 года, почитай, она содержалась заключенной в качестве пронумерованного музейного экспоната, лишенная тем самым своего истинного предназначения - быть хранительницею Святой Руси. Выполнить эту особую историческую миссию предстояло ему, Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II.

В этом акте заключалась крайняя, последняя и самая неотложная нужда-необходимость, продиктованная высшими посылами, соображениями и доводами, всем тысячелетним опытом страны, а также прямым наитием и вдохновением, подсказанным самим провидением. Нельзя далее медлить: Москва уподобилась перегревшемуся котлу, взрыв коего грозит самыми мрачными последствиями для государства. Народ разделен на слепых приверженцев рухнувшей Системы (с большинством, состоящим из растерявшихся, не понявших сути происходящего, выжидающих, чья возьмет) и сторонников либерального, демократического пути развития. Дошло уж до уличных стычек, стрельбы, захвата общественных зданий. Пролилась кровь, а это - начало гражданской войны, которая неминуемо обернется неисчислимыми жертвами, преследованием противников, новыми притеснениями церкви и пагубами, страшными бедами народными - без конца и краю...

Как замирить эту стихию, участники которой в большинстве своем - обманутые, обезбоженные Режимом, мучающиеся и страдающие люди? В своем опрощенном, советизированном складе ума они были лишены спасительной возможности воспринять в себе Бога, прибегнуть к Его помощи и покровительству. Как сгладить остроту нетерпимости и стойкой неприязни, недоверия ко всему в их разгоряченных, растерянных, опустошенных умах и сердцах, коими ловко и почти безраздельно по-прежнему манипулируют профессиональные марксистские политиканы, демагоги и краснобаи, привыкшие помыкать простодушным, запуганным и одураченным ими за долгие десятилетия народом?

Служителям же церкви нельзя вмешиваться в политику, их единственное оружие - это, по словам святого апостола Павла в его "Послании к Ефесянам", "щит веры", "шлем спасения" и "меч духовный, который есть слово Божие". Вместе с членами Синода он уже проявил достаточно усердия и пастырской многотерпеливой мудрости на пути умиротворения общества, но проку мало. Не оправдались надежды на совещание представителей конфликтующих сторон в Свято-Даниловом монастыре, где под его опекой и приглядом проходили трудные переговоры, наметился было подвиг в сторону взаимопонимания и компромисса, согласовывался уже и график разоружения "белого дома", однако...

Не вышло, не сбылось, не состоялось! Восторжествовал все тот же непростимый грех- гордыня лиц, облеченных и ослепленных властью, затмевающей умы и сердца, гасящей доводы трезвого расчета и реальной, взвешенной оценки событий. Не дошли, видно, молитвы православных до престола Всевышнего - не по причине ли всех этих безудержных раздоров, лжи, злобы и греха, что захлестывают страну, застилая и отгораживая ее от благодати и прощения Создателя? Мятежный Верховный Совет РСФСР, распущенный президентским указом Љ 1400 (в День Рождества Богородицы, победы в Куликовской битве, в день основания Русской государственности 21 сентября - не знак ли свыше был в этом совпадении, не рука ли самого Провидения?), отказался подчиниться этому вердикту, его защитники забаррикадировались и вооружились, готовясь к осаде, отчаянно взывая к своим сторонникам о присылке в Москву срочных подкреплений, одновременно подстрекая народ к всеобщему восстанию...

По стране открыто и нагло загулял мертвящий, злой дух сталинизма, огульных расправ 1937 года. Люди, в большинстве своем равнодушные к затеям "верховников", сидя у погасших телеэкранов, затаивали дыхание, отказываясь верить в реальную угрозу возврата кромешного тоталитаризма, большевистской диктатуры.

Во имя предотвращения худшего поворота событий в горемычном Отечестве первосвященник прервал свой визит в США, отказавшись от давно задуманной поездки на Аляску (по местам старинных русских поселений и православных храмов конца 18 века, основанных отчаянными первопроходцами при поддержке Русско-Американской компании), и вернулся 28 сентября в Москву. Поиски путей примирения противников, взявшихся за оружие, представители патриархии продолжили с особой настойчивостью.

Но в эти пасмурные дни, переполненные бесконечной, до сердечных болей и бессонницы, тревогой, с трепетной надеждой и множеством разочарований, его особо восприимчивая душа, подобно соцветию сверхчутких датчиков, почувствовала и уловила вдруг, как в глубине ее (особенно после жарких, вопрошающе-взыскующих спасительного милосердия и благодати молитв) зарождаются поначалу слабые, едва ощутимые следы пробуждающейся и затем все более крепнущей уверенности в том, что осеннее противостояние "на ножах" может закончиться с меньшим количеством зла и бед, нежели это могло бы произойти в самом неблагоприятном и худшем варианте.

Это стойкое упование проистекало благодаря редкому дару чуткого прозрения, способности увидеть подспудные, глубоко скрытые сдвиги и признаки, заключающиеся в самом характере, развороте, в складывании и формировании прихотливого сюжета событий, и во всем этом он мог различить и отыскать следы прикосновения и даже прямого, но не каждому понятного, участия и вмешательства руки Провидения, присутствия необоримых сил небесных, незаметно "подправляющих" в нужное русло течение событий, от коих зависело будущее нации.

Явственное проявление этих неодолимых сил обнаружилось с середины 80-х годов, когда в жестко-непререкаемом, подавлявшем все и вся партийном руководстве страны с приходом М. С. Горбачева прорезался вдруг некий просвет в виде либерального романтизма, вольным потоком прорвались, растекаясь повсеместно, демократические веяния, поиски изначально присущего людям здравого смысла, с осторожной критикой отрицательных сторон трещавшей по всем швам, прогнившей и мертвенной в своей сути Системы. Тон и настрой этому всеобщему, освежающему процессу задавал, не ведая о последствиях, новый генсек с его аналитическим, неагрессивным, даже уступчивым складом ума, мягким, гибким, рассудительным характером южанина. Странное, невиданное, небывалое дотоле дело: он, глава коммунистического Олимпа, уже не подавлял громадностью своей власти общество, сознание народа, как те мрачные идолы прошлого, его предшественники. При нем церковь освободилась от госопеки, и ей начали возвращать конфискованное при Советской власти имущество; в честь 1000-летия Крещения Руси генсек (через 40 лет после подобного шага, предпринятого Сталиным) принял патриарха Пимена и членов Святейшего Синода. А на пасху в 1988 году транспарант, воодушевлявший людей: "Христос воскресе!", уже открыто красовался на улице Горького в Москве!

Стало вдруг легче дышать - всем и каждому - в стране, в мире. Замерещились некие, пока неясные, но вполне благоприятные перспективы, крепла надежда на необратимость происшедшего просветления общей атмосферы. Проглянули открытость и откровенность в диалоге с Западом, приведшие к демонтажу Берлинской стены. Лопнувшая пружина бесчеловечного Режима, несмотря на запоздалые и яростные противодействия его церберов, раскручивалась неудержимо, с воодушевляющим ускорением.

В день Преображения Господня 21 августа 1991 года они предприняли судорожную и неуклюжую попытку вернуть страну в глухое доперестроечное время, но вмешательство и заступничество небесных сил не дало свершиться их кощунственному замыслу. Это счастливое обстоятельство мог понять и разгадать без труда каждый, кто способен был уловить и почувствовать тонкий нерв и вектор времени. Темная завеса обложных туч прорвалась у горизонта, и после долгих десятилетий мрака там проглянула вдруг особенная, изначальная, невиданная доселе голубизна по-детски чистого небосвода, и эту открывшуюся первозданность никому уже не дано было погасить и задернуть.

Не понявшие этой необратимости свершившегося поворота силы идеологического мракобесия в октябре 1993 года предприняли новую отчаянную попытку повернуть время вспять. Но не могла Пречистая оставлять далее на произвол человекоизводного суперзла Дом Свой - Святую Русь, Покровительницею коей Она предстала с появлением в руках Юрия Долгорукого неоценимого константинопольского подарка - Ее иконы. Не этим ли хранительным заступничеством можно объяснить все те, казавшиеся чудесными и недоступными здравому пониманию, избавления от врагов и супостатов Руси, начиная с монголо-татар, вторжения и отката восвояси всесокрушающего войска Тамерлана? И всякий раз, когда русские молились о защите и спасении Отечества перед Владимирской иконой, страна освобождалась от реального, непоправимого погубления ее в крови и пожарах от нахлынувшей извне страшной беды.

Такой срок, такая побудка и знак прибегнуть под покровительство Пречистой наступили и в октябре 1993 года. Народ-богоносец, выживший и пребывающий таковым в своем освобождающемся потенциале, бесхитростный и неоцененный труженик, беспощадно эксплуатируемый за это своими давними недругами-захребетниками, доведенный ими до крайней степени жизненного оскудения и умаления, опустошения душ, до эрозии и мутации самобытно-неповторимого национального характера, сейчас, на пороге третьего тысячелетия от Рождества Христова, едва увидев долгожданный просвет на горизонте, снова был поставлен на грань всеобщей и непоправимой своей пагубы, за коей крылись гулаговская тьма и сень смертная.

Но для этого спасительного шага предстояло вызволить на время икону из Третьяковки, представители коей и слышать об этом не хотели, ссылаясь на угрозу ее сохранности, с причинением ущерба живописному слою и т. д. Пришлось обратиться за поддержкой к высшим властям, после чего драгоценная реликвия в бронированном автомобиле с охраной была доставлена в Елоховский собор. Произошло это в субботу, 2 октября, в Богородицын общецерковный день.

Мысли о Владимирской иконе сменялись неизбывной горечью и печалью о судьбе несчетного числа старинных образов, разделивших с народом его тернистый путь после 1917 года. Сколько их было сожжено, порублено, погублено вместе с храмами, чудом же уцелевшие иконы исчезали в запасниках музеев, несказанно осиротив православных. А сколько их расхищается по сей день, перепродается на торжищах, вывозится контрабандою за границу... Неистощимые животворящие потоки благодати Господней, изливавшиеся через иконы, с исчезновением и отъединением их их от людей иссякали, мелели - до редких, прерывистых струй. Беды, глад и мор, пагуба жизни стали бичами и спутниками россиян.

Предки наши, каждодневно общаясь с теми образами - дома, в церквях, очищались и возвышались духовно во время молитв, обретая и впитывая при этом исходившую от них сокровенную силу небесную, погружаясь в нее - словно в купель материнскую. Безбожные, насильственные, человекопогубительные десятилетия, оторвавшие и отъединившие людей от их давних хранительных святынь, обернулись одичанием и оскудением во всем, нескончаемой чередой злосчастия, потерей народом веры в себя, в свое будущее.

Не воскреснуть, не возродиться по-настоящему России, пока не вернется она к тем исконным истокам своего самостояния, ясного ума, величия и правды!

В домовой церкви, примыкавшей к покоям Святейшего, уже возжены были свечи, оживлявшие многоцветье иконостаса, легкой синью витал бодряще-горьковатый смолистый дымок благовоний. Личный духовник его, седой старец в праздничном облачении, ласково встретил своего необычного прихожанина, приглашая к предисповедальной молитве.

Первосвященник приблизился к образу Пречистой, поясно поклонился, смиренно принося покаяние свое, любовь, благодарность и просьбы о милосердии к тяжкой судьбе народной. Сверху на него полуотстраненно, в невыразимой грусти смотрела Богоматерь с венценосным Сыном на руках. Как всякий раз случалось при встречах с этой иконой, его душа и сейчас на мгновение сжалась, затрепетав в тонком эстетическом чувстве перед этим удивительным художественным сплавом одухотворенно-строгой женской красоты со всеохватной и неутешной материнской печалью в Ее облике и взгляде, обращенном к людям. И в этот чудный миг ему непременно хотелось отыскать в Ее глазах хотя бы самую малую искорку понимания и сочувствия лично к нему, к его тревожным и неисчислимо многотрудным заботам предстоятеля Русской Православной Церкви, несущего этот свой сан в столь грозную годину.

И Палладиум, Покровительница Руси, под чьим хранительным крылом раздробленные княжества выстояли, сформировавшись в крепнущее государство, в эти ясные, светлые утренние минуты, показалось ему, всем своим слегка изменившимся видом явственно подала знак - обещание непременного Своего покровительственного вмешательства в нынешние беды России на краю огненной пропасти, особую заступу суля церкви и ее предстоятелю.

Во время исповеди он был искренен в задумчивой откровенности, высказывая духовнику свои недреманные раздумья: сможет ли он с высокой пользой и достойно пронести свой крест патриарха в стране, терзаемой силами зла, едва только сдвинувшейся из долгой, две трети века длившейся тьмы к проблескам реальной надежды, в стране, насильственно обезбоженной, с разоренными храмами и обездоленным, обманутым, едва не потерявшим самого себя народом...

В ответ прозвучали тихо-настойчивые, исполненные ободрения слова, подкрепленные высказываниями святых отцов церкви, смысл коих фокусировался в многозначно емком слове "долг". Судьба, высшее произволение, промысл Божий в "минуты роковые" для России остановили перст свой на нем, определив быть кормчим православного ковчега, уцелевшего после всеуничтожающих бурь и смерчей, новым Ноем, направляющим мятущийся корабль к спасительному брегу.

Подобно блудному сыну из библейской притчи, продолжал духовник, одурманенный большевизмом народ уже нащупывает пути возвращения к покинутому когда-то родительскому дому - к вере предков. Высокая ответственность патриарха и ведомой им церкви - помочь прозревшим поскорее пройти тот покаянно-возвратный путь, чтоб смогли они снова припасть к ногам всепрощающего Отца своего. Но дорога трудна и не скора, ибо невероятно тернистая тоталитарная Голгофа основательно опустошила и демонизировала души людские; роль служителей церкви - неустанно и терпеливо расчищать в них дымящиеся пепелища из заблуждений и лжи, чтоб на том месте снова занялся негасимый огонь святой веры.

Обретение заново Бога русскими также поможет воскресить их былой национальный дух и статут, предотвратить развернувшийся повсеместно разрушительный процесс претворения в жизнь стратегической установки, провозглашенной идеологическими конкистадорами Запада: расчленить Россию, поставив у власти своих людей, а "русского человека выбить из традиции" и произвести "мутацию русского духа". Анализ этой доктрины обстоятельно дан в книге Михаила Назарова "Заговор против России".

Для того и надобно всем нам неустанно оберегать веру православную от агрессивного натиска зарубежных проповедников, сектантов, открывших настоящую охоту за неприкаянными, разуверившимися во всем людьми.

Пред Алексием II, слушавшим духовника, предстал вдруг апостол Павел, зазвучали строки из его "Послания к Ефесянам", словно заранее и с прозорливым умыслом адресованные россиянам конца XX века, большинству коих приходилось ныне почти заново приобщаться к истинам святого Евангелия:

"Посему я говорю и заклинаю Господом, чтобы вы более не поступали, как поступают прочие народы, по суетности ума своего, Будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией, по причине их невежества и ожесточения сердца их..." (гл. 4, ст. 17, 18).

"Посему, отвергнувши ложь, говорите истину каждый ближнему своему, потому что мы члены друг другу. Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем; И не давайте места диаволу" (гл. 4, ст. 25-27).

"Никто да не обольщает вас пустыми словами, ибо за это приходит гнев Божий на сынов противления; Итак не будьте сообщниками их. Вы были некогда тьма, а теперь - свет в Господе: поступайте, как чада света, Потому что плод Духа состоит во всякой благости, праведности и истине; Испытывайте, что благоугодно Богу, И не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но и обличайте" (гл. 5, ст. 6-11).

"Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских; Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши, устоять" (гл. 6, ст. 11-13).

Для новых прихожан, юных и взрослых, все большее число коих он с отрадой подмечал в храмах Москвы и провинций, как и для священников в поучениях и наставлениях паствы "Послание" это, по сути, стало неким незаменимым катехизисом с простым и доходчивым изложением начал христианской нравственности. Блестящая проповедь Павла перед ефесянами, пережив тысячелетия, пришла прямым посланием к россиянам, в большинстве своем, с рождения лишенным возможности находить спасение и опору в вере праотцев, к россиянам, обезбоженным коммунизмом, атеизмом, лукавой властью и потому пробавлявшимися великой путаницей идей в хаосе безверия. Показать им дорогу из тьмы к свету, вывести на путь истины во многом теперь зависит от усердия, проповеднического дара и таланта служителей церкви. Но как еще мало таковых ныне, вздохнул он, при общей недоукомплектованности приходов...

Приобщившись Святых Тайн, патриарх стал готовиться в дорогу, обдумывая детали предстоящего действа. Несмотря на недостаточный сон, молитвенное прилежание, тревоги и волнения последних дней, он чувствовал сейчас особый подъем сил и то воодушевляющее состояние, что именуется в миру вторым дыханием; однако же, по всей видимости, в столь необычное, многозначное и воистину судьбоопределяющее время это скорее всего означало присутствие снисшедшего на него Святого Духа.

И вот он, главный кафедральный собор, величественно выступающий своими очертаниями в скупом рассвете. Уже издали, при подъезде к нему, наблюдалось массовое стечение народа: москвичи знали, что икона привезена, находится в алтаре, заключена в специальный футляр, изготовленный здесь для полной ее сохранности от внешних воздействий. Многолюдно на папертях, в притворах и дверях, тесно и светло до яркости внутри храма от паникадил и разлива свечей. Сводные хоры Троице-Сергиевой Лавры, духовных училищ и патриархии безраздельно полонили сердца сладостными, стройными молебственными гимнами (часть их звучала на греческом языке) величию Божию и Заступнице Земли Русской-Пресвятой Богородице. Во всем чувствовался необыкновенный подъем, умиляющая поднебесная открытость и устремленность собравшихся.

Продвигаясь к алтарю в окружении предупредительно-строгих архипастырей и иерархов, торжественно встретивших его перед парадным входом и сопровождавших теперь пышной свитой, первосвященник воспринимал все происходящее в свете возвышенном и через некую завесу, призму полуотстраненности, порождаемой особой ответственностью предстоящего события, руководимый и направляемый внутренней, неизъяснимо легкой и окрыляющей силою. Зыбко и фрагментарно различал знакомые лица, зорко воспринимая нечто общее: их расширенно-округлые, полнящиеся богоревнивой преданностью глаза, и чувствовал при этом, как сам невольно строжеет, проникаясь острыми духоподъемлющими чувствами радостного, трепетного ожидания, ощущением своей сверхответственной и в то же время смиренно-нижайшей перед Создателем роли в близящемся торжестве, равнозначном великому историческому предопределению.

Ранняя литургия, начавшись до его прибытия, шла своим чередом. На аналое в ожидании своего часа покоилась икона, важностью и весомостью своей многовековой потяжелее множества кладов злата-серебра; обреталась дивная святыня, издали уже, казалось, источавшая сквозь футляр свой сконцентрированные, терпкие ароматы и благовония, дух и зовы былинных степей и лесов - пустыней, древние поверия и робкие напевы ранних христиан, эхо и клики грозных схваток в кровавой сечи, громкие молитвы - плачи русичей о высшем заступничестве. Все приняла на себя, все впитала та икона, разделив с Русью ее судьбину.

Близилась минута патриаршего вступления в чин воскресной литургии. Начать ему предстояло с молитвы, обращенной к Приснодеве. Появление на амвоне первосвященника было встречено коротким почтительным перешептыванием собравшихся, после чего воцарилась особенная тишина.

- О Всемилостивая Госпоже Богородице, небесная Царице, Всемощная Заступнице, непостыдное наше Упование! - громко и нараспев произносил он первые фразы стародавней молитвы, с легким, едва заметным и неподражаемо милым "йотированием" звука "л". - Благодаряще Тя о всех великих благодеяниях, в роди родов людем российским от Тебе бывших, пред пречистым образом Твоим молим Тя: сохрани град сей и предстоящия рабы Твоя и всю землю Русскую от глада, губительства, земли трясения, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных и междоусобныя брани...

- Спаси, Госпоже, и помилуй нам путь земнаго поприща без порока преити, - продолжал он, усиливая голос, который легко достигал слуха каждого присутствовавшего в соборе. - Утверди нас в вере Христовой и во усердии ко Православней Церкви, вложи в сердца наша дух страха Божия, дух благочестия, дух смирения, в напасте терпение нам подаждь, во благоденствии - воздержание, к ближним любовь, ко врагом всепрощение, в добрых делах преуспеяние. Избави нас от всякого искушения и от окамененнаго нечувствия...

С каждой фразой этого проникновенного обращения архисвятителя к Богородице и пастве среди молящихся нарастало волнение сердец, оттаивающих от многолетней загрубелости и опустошенности и отныне открывшихся и устремленных к раскаянию за свое долгое обезбоженное, пустопорожне-погибельное существование среди выспренних химер и примитивно-крикливых идеологических ловушек бесчеловечного Режима, превращавшего людей в ходячие схемы и говорящие олицетворения "морального кодекса строителей коммунизма". Приобщение к Богу разом срывало всю эту застарелую, намертво обволакивающую коросту, и обнажавшиеся сердца трепетали, с небывалым волнением и жадно, словно губки, впитывая нетленные христианские истины, освобождающие и возвышающие их.

По окончанию молитвы хор затянул славословие Пречистой, священнослужители вторили певчим восхвалениями в Ее честь. Но вот смолкли звуки сладкозвучного пения, и наступила минута особенной тишины, означавшая начало святоторжественного события. Двое священников, стоявших возле аналоя, осторожно вынули из киота драгоценную икону и с поклонами подали патриарху. Он бережно принял ее, задержал на мгновение, с глубоким волнением целуя ее и всматриваясь в черты древнего письма. Затем повернул икону к народу, поднял ее на вытянутых руках, громко и призывно возглашая: "Пресвятая Богородице, спаси и помилуй нас грешных!"

Сотни прихожан, весь огромный храм, ставший некой единой, трепетной и многоликой сущностью, выдохнули разом, вторя патриарху, слова горячего воззвания к Заступнице исстрадавшейся страны, исстари ставшей Ее любимейшим чадом с трудной, незадавшейся судьбою-долею. У большинства молящихся глаза полнились слезами; послышались всхлипывания, приглушенный плач, рыдания женщин. Хор под сводами отозвался поднебесными, непередаваемо нежными гармоническими созвучиями во славу Богородице, чередуя греческие и славянские тексты.

Лучились и сияли распахнутые в духовном прозрении взоры участников великого действа, в разливе огней ярко блистала позолота и серебро иконостасов, образа ожили и казались одушевленными. Ангельские мелодии хорового многоголосья объединяли все это сверкающее великолепие в некий дивный сплав цвето-музыки, в зримое единение и высокое парение сердец и душ, распахнувшихся и устремленных навстречу небесной правде и благодати.

В заключение необычного богослужения патриарху надлежало произнести молитву о мире во время междоусобной брани - для предотвращения кровопролития и раздоров на улицах Москвы, по всей стране, поставленной перед выбором: вернуться в коммунистическое вчера или продолжить трудный путь демократических преобразований. Вставший перед ним юный священнослужитель раскрыл молитвенник в нужном месте и повернул страницами к первосвященнику так, чтобы тому было удобно читать текст.

Патриарх поправил очки, прокашлялся, старясь не обращать внимания и не придавать значения подступающим волнам слабости и общего недомогания. "Сердце, знать, сдает от перегрузок и переживаний смутной поры," - подумал он, мысленно прося Всевышнего даровать ему силы и возможность выстоять и благополучно завершить литургию.

- Господи Иисусе Христе Боже наш, приими молитву сию во оставление всех грехов и беззаконий наших, - звучно, слегка нараспев начал он заключительную молитву, вкладывая в каждое ее слово особый смысл и значимость, - имиже раздражихом Твое человеколюбие и прогневахом Твою благость; и отврати от нас весь гнев свой, праведно движимый на ны, и утоли вся крамолы и нестроение, и раздоры ныне сущия, и кровопролития, и междоусобную брань утоли, и подаждь мир и тишину, любовь же и утверждение, и скорое примирение людем Твоим, ихже честною Твоею искупил еси кровию, славы ради Имене Твоего, утверждения же и укрепления церкве Твоея святыя...

Последние слова произносил он с явным усилием; стало трудно дышать, сдавливало и пугало учащенно и неровно бившееся сердце; его уже тяготило, ранило и отъединяло от себя все окружающее, и теперь он с нарастающим страхом боялся потерять сознание. Стоявшие рядом по чину священнослужители, хорошо знавшие его и умевшие вовремя воспринять его состояние по голосу и выражению лица, поняли, что Святейшему очень плохо, и спешно передали ему таблетку нитроглицерина. Приняли из его рук трикирий и, осторожно поддерживая, направились в сторону ризницы, втайне благоговея перед его выдержкой и силой воли, позволившим выстоять до конца патриаршее богослужение. В ризнице ему помогли освободиться от сковывающих дорогих цветисто-пышных одеяний, предназначенных для особых торжеств, осторожно уложили на кушетку, подали испить святой воды. Он с молчаливой благодарностью принимал знаки участия к себе; потом, устраиваясь поудобнее, повернулся на бок и смежил веки. Оберегая покой Святейшего, сопровождающие тихо удалились, плотно прикрыв за собой двери. Верховный пастырь отдыхал после жаркого, иссушающего многолюдья в благодатной тишине, освобождаясь от утомительного хоровода мыслей и тревоги из-за сердечного приступа; пережитые треволнения уступали место всепроникающей радости от исполненного до конца долга. Поддержанный небесными силами, он выстоял, исправив важнейшую патриаршую службу с чудотворной иконой, что, несомненно, скажется самым благотворным образом на судьбе православия, на судьбе России и ее трудно выздоравливающего народа.

И сейчас, когда он приходил в себя после недомогания, к нему пришло ясное осознание всего приключившегося с ним как некоего знака, свидетельства присутствия рядом той невидимой благодати, что послана была небесной Заступницей с поднятием Владимирской иконы. Внезапный недуг, подумалось ему, вероятно, и стал проявлением, весьма ощутимым подтверждением этого в виде некоего очищающего, болезненного катарсиса, происшедшего с ним как с главным молебщиком в этом священном таинстве. Но каким образом снизошедшая благодать отразится на судьбе России и ее народе (что и было наиглавнейшей целью свершенного действа), это может обнаружиться впоследствии по характеру и складу ближайших событий в стране.

Подкралась дремота, и пред ним вдруг явственно предстал Спаситель, стоящий посреди синагоги в Назарете и читающий отрывок из книги пророка Исайи: "Дух Господень на мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедывать лето Господне благоприятное...".

Худ и темен был лик Его, преодолевшего накануне череду изнурительнейших испытаний: голодом - в безводной пустыне, соблазном - на горе, с которой открывались в заманчивой дымке все царства мира, предложенные ему в обмен за один Его поклон дьяволу; наконец, высотой - на крыше храма в Иерусалиме, откуда Его понуждали броситься наземь в доказательство, что Он - Сын Божий. И Он выстоял, выдержал все искушения с именем Господа Бога на устах и с клятвой служения, поклонения Ему одному.

И дьявол стушевался, посрамленный...

Сейчас Он говорил собравшимся об исполнении прозвучавшего в храме писания пророка, и все дивились словам благодати, исходившим из уст Его. Но вера и почитание их, как состояние моря, сменялись вдруг сомнениями, гневом и злобой, и Он уходил к другим людям, но и там, на новом месте, понимание и поклонение нередко оборачивались недоверием и враждою, демонстрируя непостоянство и зигзаги в настроениях толпы.

Таков издавна жребий проповедников, гонимых пророков в своем Отечестве. А какова участь священнослужителей в нынешней бедной, взбаламученной и обескровленной России, прошедшей через ад воинствующего безбожия и опустошающего атеизма? Лишь Бог один поддерживает и незримо наставляет, подвигает пастырей, когда они с молитвой преодолевают множество препятствий, дабы со временем вернуть обеспамятевший народ в давнее и спасительное лоно православия.

Ему же, Алексию II, предводителю современного российского священства, выпало разделить с ним воистину стоическую судьбу и роль наставников разуверившихся во всем, опустошенных и мятущихся душ. Воцерковление, окормление заблудшего стада мирян - нет выше этого предназначения для слуг Господних с их недреманной заботой о возрождении храмовой, духовной жизни во всем ее былом многообразии.

После визита врача он почивал, убаюканный ровным биением сердца, с верою и предчувствием скорого и утешительного исхода вспыхнувшей смуты, грозившей крахом наметившихся перемен к лучшему.

Между тем служба в соборе подходила к концу, москвичи расходились по домам под глубоким впечатлением необычного, многозначного и многообещающего богослужения, с поднятием, в заключение ее, легендарной Иконы, радуясь молве о благополучно почивающем патриархе. Но мало кто из них проявлял беспокойство и тревогу за себя и своих близких, хотя всем были слышны пушечные и автоматные выстрелы со стороны "Белого дома". Туда устремлялись, как на дармовое захватывающее зрелище, подростки, молодежь, люди среднего возраста...

Странны и нелепы были и эта беззаботность на их лицах, и та поспешность, с какой они направлялись туда, где уже лилась кровь, гибли люди, словно там шли съемки захватывающего революционного кинобоевика и солдаты стреляли холостыми патронами. И словно бы не было совсем недавнего августа 1991 года с его грозным предупреждением, сбывшемся через два года уже не тремя погибшими в уличной суматохе, с полуослепшими от противоречивости команд и событий вокруг танками, а полутора сотней человеческих жертв...

* * *

Заседал некий ареопаг, и пребывавшие в его составе записные мудрецы-политиканы и административные тузы, почти сплошь откормленные, тюленеобразные, развращенные вседоступностью и вседозволенностью, старые густопсово-номенклатурные большевистские оборотни, ныне с легкостью необыкновенной поменяли свои убеждения и политические пристрастия; сегодня они, как обычно на таких сборищах, глубокомысленно и веско рассуждали о текущих делах, нехотя возвращаясь к повестке дня. Но в этих словопрениях, весьма далекий от соблюдения элементарных хнорм языка, явственно выпирали и превалировали их личные мнения, интересы и нужды, трактовавшиеся весьма расширительно, с кивками на привилегии и завидный достаток американских конгрессменов, с хозяйской, непререкаемой наглостью, когда дело касалось их непомерных, барских потребностей. И это были вчерашние коммунисты с их лживой, двойной, суперэгоистической моралью!

Тут же без труда и по-свойски изыскивались ими финансовые источники для повышения и без того огромных окладов, удовлетворения всевозможных льгот и доплат, лечебных сумм, загранкомандировок - под предлогом "неимоверных трудов и связанных с этим психологических нагрузок, затрачиваемых при исполнении государственных обязанностей". Но Боже, как однажды возмущалось все это скопище господ, каким спесиво-сановным гневом заполыхали их ожиревшие, вдрызг исподлившиеся микродушонки, когда на их усмотрение был поставлен вопрос об увеличении мизернейших пособий для... ВИЧ - инфицированных, по преступному ротозейству медсестер, младенцев в Элисте! Какие молнии дружно метали они в адрес местных властей, медиков и т. д., отводя суть вопроса на обочину и заведомо отказываясь проголосовать за то, чтобы несчастные дети-смертники получили хотя бы капельку радостей от этой жуткой жизни, со дня рождения встретившей их гарантией испития неминуемой и роковой смертной чаши...

Временами физиономии председателя и многих из этих динозавров коммунизма явственно напоминали венецианские мертвенные карнавальные маски или же мучнистые, тестообразные рожи и хари тех, кто издревле на Руси привык с преизбытком великим вкушать от земных благ; сытые же голоса их явственно напоминали суесловную, изощренную демагогию политиканов 90-х годов, дармоедов и болтунов Госдумы и Совета Федерации, хронику приельцынского тотального разграбления страны - при активном участии и этих велеречивых господ.

А перед высоким ареопагом внизу, на грязной подстилке из песку и опилок, ворошился в полубезумии давней своей заброшенности мужик небывало огромного роста, на которого весьма редко кто из вельмож, вальяжно восседавших в мягких креслах (ряды коих полукругом уходили под потолок), обращал внимание. Да и на какое еще внимание мог рассчитывать тот фантастически живучий дистрофик, если перед ним были все те же недавние секретари обкомов и другие номенклатурные чины сатанинской партии, доведшей страну, народ и это изуродованное его воплощение, обретавшееся ныне на позорном лежбище, до их теперешнего жалкого, выморочного состояния, усугубленного дичайшим "рыночным" всеобщим грабежом и обдиранием с бедолаги уже четвертой-пятой шкуры, лишением его элементарных средств для выживания. Ныне это уже были господа с поистине диктаторскими, подстать феодалам Средневековья, правами, претендующие на скорейшее уравнение своего статута с правами и весом западных сенаторов.

Правящие бонзы, с ленцой обсуждавшие свои дела, лишь изредка удостаивали косвенных взглядов представителя давно и успешно выведенной ими породы амнезийного, вечного страдальца-недоумка, как досадно - докучного экспоната, изрядно портящего им эстетические вкусы и приватную межсобойную атмосферу благодушия, беспечности и довольства своим отлично устроенным положением, с давно уже вполне буржуазным, по высшим его стандартам, комфортом и шиком повседневного сладкого житья. Смерд, быдло голодает? Не сдохнет совсем, таковский уж этот народец, коему нет изводу со времен Рюрика...

Так же, знать, заболтавшиеся, беззаботные и красномордые хирурги-гитлеровцы в забрызганной кровью операционной медицинской лаборатории при концлагере, напрочь забыв о полуживом русском военнопленном на столе, обсуждали перипетии вчерашней вечеринки с отменной попойкой в кругу послушливых, вышколенных медицинских "фройляйн", нимало не думая о судьбе мычащей подопытной жертвы, на теле коей ими уже были сделаны небрежные, роковые, вкривь и вкось, глубокие надрезы. Несчастный обречен - ну и что? Экий здоровила этот славянин - ничего, выдюжит и весь эксперимент на выживание обескровленного организма, с резекциями, усекновениями органов и членов и новыми обильными кровопусканиями, - эвон сколько его много! Да и гадок, отвратителен он был для этих лощеных эсэсовских эскулапов-мясников, даже в перчатках они с крайней брезгливостью брались за это огромное, отменно и любопытно структурированное природой мясо...

Та "демократия", что предоставили (прежде всего - для себя, своих корыстных целей) народу жадно, наперегонки грабившие страну партноменклатурные круги, напоминала еще и сцену с огромным жирным котом Бегемотом из булгаковского "Мастера и Маргариты", выпустившим на время из своих когтей на "свободу" измятого, взъерошенного, еле передвигающегося и чаще кружащегося на месте мышонка.

- Гуляй покедова, милок, хоть на все четыре стороны, не до тебя мне нынче, есть добыча куда более жирная и привлекательная, чем ты, доходяжка...

А "милок" тот чуть жив и целиком зависит от жалких крох, что насорил вокруг обжирающийся доотвалу хищник. Но в любой момент измордованная, измочаленная жертва может быть снова бестрепетно прихлопнута. Когда-то еще несчастный заморыш придет в себя, подкопит "жирок", станет похожим на нормальную, шуструю мышь? Почти пустой, праздный вопрос, если вседневно рядом с ним и над ним горой возвышается его давний мучитель и палач, разжиревший за счет подавления и объедания миллионов таких же лоботомированных страхом и нуждой жертв.

Итак, высокий ареопаг (самозванные, для пышности и подражания Западу именуемые "сенаторами" толстяки) мало интересовался тем, как квелый мужичина испитого, крайне изможденного вида с великими потугами и усилиями делал попытки подняться на непослушные свои, колченогие, неимоверно длинные и мосластые лытки. Выходило это у него только после великих потуг и стараний, да и поза при этом "достижении" имела крайне нелепый вид, и стоял-то он покачиваясь и как-то враскоряку, при этом его водило из стороны в сторону, словно пребывал он в данный момент после многодневного, "мертвого" запоя...

Телодвижения несчастного весьма напоминали позы подростка, страдающего детским церебральным параличом. Великан то и дело падал, продолжая елозить и колесить на четвереньках, как несмышленое малое дитя, страдающее рахитом и задержкой в развитии.

Стороннему жалостливому наблюдателю становилось ясно, как Божий день, что некто инфернальный и крайне жестокий, будучи ярым человеконенавистником (где ты, пресловутая помещица Салтычиха?), давным-давно лишил своего мужика-раба самостоятельности, предусмотрительно завладев и нося при себе, упрятав "это" в потайное место, некие "ключи зажигания", от коих зависит функционирование жизненно важных мозговых центров. Без этих "ключей" страхолюдный, (могутный и всесильный когда-то) великан обречен на долгое и бессмысленное, полуживотное коловращение, на безволие и сковывающую зависимость от своего поработителя, тирана-изверга, дрессировщика-селекционера, процветающего и ныне так, как не благоденствовал и не процветал еще никто из его собратьев-угнетателей в истории планеты Земля.

Решение нового правителя страны реформировать это нелепое сборище, лишив его огромных привилегий, члены "неподсудного" ареопага восприняли как невиданное покушение на их священные права бессменных хозяев жизни со стороны равного им и вполне сменяемого администратора. Сплетни, одна наглее другой, развязные реплики и остроты, откровенная клевета и даже неприкрытые угрозы в адрес высших лиц государства бурно исторгались из их развращенных безнаказанностью, не знающих ни в чем преграды и удержу, сытых глоток.

Их, творивших у себя на местах все, что ни заблагорассудится, шокировали слова представителя главы государства, заявившего, что, при лишении их депутатской неприкосновенности, не менее десятка тузов-самоуправцев сразу же предстанут перед судом. Бледнолицый спикер, матерый большевистский зубр в недавнем прошлом, нервно пожевав губами, оценил это поспешное, откровенное высказывание как "бред сумасшедшего". Затем уж гонористые "сенаторы" утихомирились и милостиво соизволили пойти на компромисс: их, мол, пусть не смеют лишать полномочий до истечения срока, а там уж, гораздо позже и не торопясь, будут найдены взаимоприемлемые решения.

В воздухе явственно повис пока еще невысказанный звериный вопль (квинтэссенция его ясно прозвучала, вслед за "мудрыми" изречениями назойливого денежного мешка из Москвы, в надменном заявлении вальяжного златоуста с Урала), подобный сполошному визгу партноменклатуры после 1991 года, которая, вслед за заклинаниями М. С. Горбачева, разразилась бешеными криками о "новой ловле ведьм". Посыпались даже тогда открытые угрозы, что в ООН будут незамедлительно направлены протесты о якобы чудовищном нарушении их неотъемлемых... прав человека и гражданина (!) в стране, где они с 1917 года были непререкаемыми и безграничными хозяевами всего и вся.

Бедный Дий, в позоре и заброшенности валявшийся на своем скотском одре, сквозь муки и бред от постоянного, давнего недоедания, слышал эту дикую словесную вакханалию своих поработителей, давних решателей его судьбы, и заматерился, заскрежетал зубами, что напомнило действующую дробилку в каменоломне, потом безнадежно махнул полувысохшей рукой и погрузился в свои сугубо личные и стародавние переживания и думки насчет того, надолго ли его еще хватит в этой давно обездоленной и кругом распроклятой жизни.


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"