Бурланков Николай Дмитриевич. Л.Н.Толстой об истории

Л.Н. Толстой об истории.

Как я могу заметить , перечитывая уже в зрелом возрасте "Войну и мир", граф Лев Николаевич Толстой оказал серьезное влияние на исторические воззрения профессиональных историков. В частности, его теория по сути предопределенности исторических событий очень хорошо перекликается с популярным высказыванием "история не терпит сослагательного наклонения"

Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых

совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот

ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается

и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок,

стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось

съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто

скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого

погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто

скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что

последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических

событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований

событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым

событием.

Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в

историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории

и определено предвечно.

И далее:

Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в

Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского

мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог

воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.

Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично

чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом

управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу

великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не

мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно,

вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все

те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились,

радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они

делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и

производили скрытую от них, но понятную для нас работу.

На самом деле, каждый - и Наполеон, и Александр, и любой другой участник событий - МОГ поступить по-другому. И тогда реально было бы что-то иное. Просто, видимо, граф Лев Николаевич не очень хорошо знал теорию вероятности, почему князь Андрей у Толстого рассуждает:

"Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и

обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила

деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может

знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и

никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет

труса впереди, который закричит: "Мы отрезаны! - и побежит, а есть веселый,

смелый человек впереди, который крикнет: "Ура! - отряд в пять тысяч стоит

тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед

восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в

котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и

все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну

минуту, про которую никто не знает, когда она наступит.

Разумеется, никто и никогда не может ТОЧНО знать о том, что и когда наступит.

Но очень интересно, как я уже не раз говорил, разбирать кампании Суворова и его реляции. По ним выходит, что враг только и делает, что его бьет, а Суворов только и делает, что ошибается. Тут он ошибся, предположив, что французы выйдут на равнину; тут он ошибся, не зная, что турки пройдут лесом; и т.д. Однако потом - блестящая победа? Как такое может быть? Случайность? Предопределенность?

Не уверен, что граф Александр Васильевич Суворов знал теорию вероятности лучше, нежели граф Лев Николаевич Толстой, но по крайней мере интуитивно он чувствовал это. Да, тут оказалась засада - но был запасной полк, который эту засаду блокировал. Да, там колонна попала под обстрел - но была другая, дошедшая до места и пушки захватившая. И так далее. И Наполеон не просто так не хотел бросать в бой под Бородино свою гвардию. Резервы, предусмотрительность - этого никто не отменял. И именно благодаря этому все-таки кто-то побеждает чаще, кто-то реже. И именно когда предусмотрительность отказала Наполеону и он уверовал в свою непобедимость - он и оказался разбит.

Собственно, я не раз уже разбирал Ватерлоо: не будь Наполеон разбит там, его ждали австрийцы, русские, и рано или поздно - при том соотношении сил - у Наполеона просто не осталось бы армии, даже если бы он ухитрился выиграть все отдельные сражения.

То же самое произошло при Аустерлице. Действительно - и это справедливо отмечает Толстой - между союзниками не было не то что нормального взаимодействия - не было банального доверия. В итоге, Наполеону противостояла не равная по численности армия - а две, каждая вдвое меньше его собственной.

И разумеется, не пятьдесят тысяч бежали перед восемью. Если один и найдется, кто закричит "бежим!" - его еще и не послушают. И даже если побегут - то далеко не все. И тут очень часто все висит на волоске, как и во всех других случаях. Если за первым бегущим побежит один, два, три и так далее - то где-то действительно наступит рубеж, когда даже мужественно сражающиеся не смогут удержать бегущих. А может быть, бегство и захлебнется, наткнувшись на более мужественные полки. И в такие минуты все реально зависит от действия каждого человека. Впрочем, как и всегда. Человек может выбрать один путь - а может другой. Толстой (и за ним многие историки) уверен, что что бы ни выбрали - все приведет к одному итогу. А тут есть достаточно сложная иерархия возможностей. Где-то на самом деле - "не один, так другой". По мере накопления результатов действий людей "чаша весов" склоняется в одну или в другую сторону - и труднее становится перевесить ее в противоположную. С какого-то момента события и правда становятся необратимыми - но это не означает, что все предшествующее неминуемо шло к этому моменту, и эту необратимость никак нельзя было предотвратить.

И вот именно это - понимание, где и какие усилия можно было приложить, чтобы предотвратить то или иное событие (и надо ли его предотвращать) - и составляет реальный смысл истории; а вовсе не то, что "все предопределено".

Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, -- ежели позволить

себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к

распоряжениям его, -- заключала в себе четыре пункта -- четыре распоряжения.

Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.

Отсюда Толстой делает вывод, что

Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение

и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно,

что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной

спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону

24-го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли

вывод этот несомненен, -- так же несомненен, как тот вывод, который, шутя

(сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь

произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих

того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека -- Петра I, и чтобы

Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного

человека -- Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным,

неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том,

что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ,

заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от

совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние

Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.

Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что

Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не

по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что

Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле

Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе

сражения), а что ему казалось только, что он это велел, -- как ни странно

кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что

всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий

Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования

обильно подтверждают это предположение.

В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил.

Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.

Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском

сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся

армия: французы, итальянцы, немцы, поляки -- голодные, оборванные и

измученные походом, -- в виду армии, загораживавшей от них Москву,

чувствовали, что le vin est tirИ et qu'il faut le boire. ( Ежели

бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли

бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.

Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и

смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою,

они кричали "Vive l'Empereur!" точно так же, как они кричали "Vive

l'Empereur!" при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой

от бильбоке; точно так же, как бы они кричали "Vive l'Empereur!" при всякой

бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать,

как кричать "Vive l'Empereur!" и идти драться, чтобы найти пищу и отдых

победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они

убивали себе подобных.

Насчет насморка Толстой, вероятно, прав. Однако ПОЧЕМУ французы, итальянцы, немцы, поляки - были в походе (измученные, голодные) и находились в одном переходе от Москвы? ПОЧЕМУ они кричали "да здравствует император"? И кому они это кричали?

Разумеется, в том, что касается его лично, любой "великий человек" свободен точно так же, как и любой крестьянин или нищий. Он может сделать то или иное, выбрать тот или иной вариант. Но другие люди ВРУЧАЮТ ему право распоряжаться этой судьбой, и признают за ним это право - и когда он приказывает, они подчиняются. Они выполняют то, что он сказал - не всегда, но в рамках того, где они за ним это право признали. Если они пошли за ним в поход - разумеется, они будут сражаться, если он им это приказал, и воздержатся, если им прикажут не вступать в сражение.

Дальше вроде бы встает вопрос, а ПОЧЕМУ за ним признается это право? И да, диспозиция, отданная в день Бородина, или насморк в тот же день, тут ни при чем. Но вся предшествующая история Наполеона - что он делал, какие решения принимал, с кем дружил, с кем враждовал - привела к тому, что теперь даже его насморк хоть отчасти, но влияет на его участие в сражении.

Равно как и рассуждения Кутузова - уже много позже Бородина:

Люди,привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1-го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24-го под Шевардиным, и 26-го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.

...

Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".

Тогда встает еще один вопрос - а когда вопрос о сдаче Москвы НЕ стоял? Стоял ли он в момент перехода Наполеона через Неман? Очевидно, нет. Да, каждый шаг французов по России приближал вероятность сдачи Москвы - но неизбежной сдача стала именно после Бородина.

И что интересно, Толстой признает это - но, считая, что

Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.

- он забывает, что все это - количество пушек, место, на котором стоят войска, и распоряжения - помогают УМЕНЬШИТЬ количество убитых людей.

И при этом явно пишет

Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче,

пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый

фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при

слиянии рек Колочи и Войны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для

армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге

к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о

том, как произошло сражение.

...

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24-го числа на Колочу и не велел бы

тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то

никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей

позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы,

вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг;

атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24-го произошло бы генеральное

сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как

атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего

арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как

русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24-го вечером

генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения

было проиграно еще 24-го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое

было дано 26-го числа.

После потери Шевардинского редута к утру 25-го числа мы оказались без

позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше

левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.

Но мало того, что 26-го августа русские войска стояли только под

защитой слабых, неконченных укреплений, -- невыгода этого положения

увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне

совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего

будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции

от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои

войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения

русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое

крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова

на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)

Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь

скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского

войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на

избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны

русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского

редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с

вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в

которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение

нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от

совершенного разгрома и бегства.

(почему-то не говоря, что эти "наши военачальники" и был Кутузов)

В чем же разница, прими мы сражение в той или иной позиции - если, по мнению Толстого, "решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска"? Дух был высок, и на основании этого своего предположения Толстой делает вывод, что\

Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.

Но только до того был месяц стояния в Москве, и по описанию все того же Толстого, войска были "бодры" и чуть не расстреляли Пьера Безухова, приняв его за поджигателя; с мародерством боролись (пытались), суды работали...

Наполеон, по мнению все того же Толстого, издавал столь же гениальные указы, что и раньше (вернее, по мнению Толстого, он и раньше издавал столь же глупые указы, но раньше они считались гениальными, ибо работали, а теперь не работали). И очевидно, что бегство из Москвы было не Бородино (хотя оно, конечно, частично подорвало дух французов) - а вся та работа партизан, о которой Толстой говорит очень глухо, на полях произведения и почти как о чем-то само собой разумеющемся - "Трудолюбивых ремесленников

не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали

с этим провозглашением, и убивали их."

То есть, сам Толстой тем не менее признает, что собственно изменение сил произошло не вследствие Бородинской битвы:

В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки

русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих

войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось

на стороне русских.

И определение Бородина как "смертельной раны зверя" - это явно очень большое послезнание.

Разумеется, главнейшим фактором того, что "сражение пошло не так", была распря между Беннигсеном (и его партией) и Кутузовым ( и его партией) - как о том опять же пишет сам Толстой.

И вероятно, если бы не было этой распри, не было бы и поведения Барклая, над которым явно иронизирует сам Толстой:

Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.

Партия "немцев" (об отношении к немцам Толстого я уже говорил в другом месте) - т.е., голой теории, упорядоченности - явно противопоставляется партии "духа народного". Но если немцы служат в армии - то надо либо с этим как-то считаться и взаимодействовать, либо убирать их из армии.

Толстой прав - ни Наполеон, ни Кутузов не могли контролировать все сражение:

Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.

Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля

сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и

только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали

свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять,

и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их

распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой

малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило

противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти

вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено

было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся

русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без

приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали

через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь

дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая

совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда

подвинуть пушки, когда послать пеших солдат -- стрелять, когда конных --

топтать русских пеших, -- все эти распоряжения делали сами ближайшие

начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата,

не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или

за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого

дорогого для человека -- собственной жизни, и иногда кажется, что спасение

заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с

настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В

сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли

положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не

производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие

везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти

люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их

тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под

влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять

(под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному

настроению толпы.

Совершенно справедливо - ТАМ, в пылу сражения, никакой упорядоченности не было, там все решал "дух". Но то, кто, когда и как будет принимать решение ТАМ - решали именно полководцы. Именно Наполеон поставил Мюрата, Даву и Нея распоряжаться участками битвы; именно они распоряжались (а то и сам Наполеон) кто конкретно где и как принимает решения уже внутри баталии; так что именно иерархически все так или иначе все равно упирается в Наполеона - именно он решал, кто какое место будет занимать.

Кутузов же никак не решал, какое место в армии занимает Беннигсен. Если Кутузов полагал, что Беннигсен вреден - почему же не отправил его в отставку или в резерв, или в Петербург с донесением? Нет, он признал Беннигсена своим начальником штаба - и потому за действия Беннигсена (как бы он ни был неприятен Толстому) несет ответственность Кутузов. Равно как и за "здравый смысл" Барклая де Толли, "предлагавшего сдаться".

И крайне странным выглядят два абзаца у Толстого, разнесенные некоторым промежуточным рассуждением - но идущие друг за другом:

Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что

страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и

не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних

сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали

одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска,

стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила

французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая

определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами,

и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, -- а победа

нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве

своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным.

Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге

смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться,

так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После

данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там,

без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть,

истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым

следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из

Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного

нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под

Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.

...

В вечер 26-го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что

Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов

приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы

он хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден,

так же как знал это каждый из участников сражения.

Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить

известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение

оказалось физически невозможным.

Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не

убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые

начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.

А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское

войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в

обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на

русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела

этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно,

чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было.

Оказывается, чтобы разбить врага, одного духа недостаточно.

Важна и позиция, и число убитых, ибо

Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы,

что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия

исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским

стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни

французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно

догорало.

Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов.

В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и

точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при

начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить

французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска

русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в

сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего

войска.

Несмотря на весь героизм, если бы "русские военачальники" озаботились все-таки изменением позиции при Бородине, и наши бы не потеряли "половину своего войска" - то это последнее усилие могло бы быть сделано и Москва не была бы сдана.

Соответственно, вот и ответ на вопрос, который, по словам Толстого, мучал Кутузова - когда же он сделал то, после чего сдача Москвы стала неминуемой: когда слишком мало уделил внимания тому "несущественному" по мнению Толстого, как позиции, и слишком много - духу (который и без того был высок и управлять которым как раз в текущую минуту невозможно - он складывается от рождения и до смерти у каждого человека).

Рассказывая о подготовке Бородина, Толстой пишет, что "встречали не в той позиции, в которой собирались" - что же, если бы встречали "в той" - все бы изменилось? А если все предопределено - зачем же вообще готовиться, копать флеши и редуты? Главное - дух... А дух был высок. И вдруг оказывается, что потеря половина войска не может восполниться высоким духом и желанием дать новое сражение, о котором уже даже объявлено?

А если бы не готовились, а просто стояли и ждали - интересно, удержались бы хотя бы час? И каковы бы были потери в этом случае?

И вот опять же: рассуждая о том, что "никто ничего не решает", постоянно споря с историками, считающими, что "историю двигают герои" (к которым причисляют и Наполеона), - при этом, Толстой приводит пример Дохтурова:

По странной случайности это назначение -- самое трудное и самое важное,

как оказалось впоследствии, -- получил Дохтуров; тот самый скромный,

маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы

сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п.,

которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый

Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и

до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение

трудно.

...

Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее

действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая

случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий

устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу

щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть

одна из существеннейших частей машины.

То есть, опять оказывается, что если бы на месте Дохтурова был кто-то другой - все могло бы быть иначе (он ведь не случайно оказывается там, где оказывается) - и, значит, все-таки кто-то управляет тем, кто и в какой момент где оказывается?

Кстати, мыслью, что "если бы Наполеон не отдал приказ на битву, его бы убили" - неявно предполагает, что Наполеон все-таки МОГ не отдать этот приказ. В конце концов, если он считал ненужным гибнуть сотням тысяч человек - он мог и пожертвовать собой, как жертвовали ради него все эти десятки тысяч. И это стоило ему всего лишь жизнью. Т.е., отрицая "сослагательное наклонение", и предполагая предопределенность событий, складывающихся из "сотен помыслов" единственно возможным образом - он при этом сам это самое сослагательное наклонение использует.

Заодно, становится понятно из Толстого, почему именно Наполеон пошел на Москву. В его время миф о единстве русского общества перед лицом нашествия не был еще канонизирован, и Толстой пишет о "разных кружках" в Петербурге, где в кружок сторонников мира с Наполеоном входили весьма влиятельные люди (в Москве таких людей не было). Соответственно, взяв Москву, Наполеон вполне мог рассчитывать, что "влиятельные люди", бредившие Наполеоном и Францией, уломают Александра на мир.

И что тогда?

Тогда явно история была бы другой. Наверное, Наполеон бы не удержал Россию надолго - но по крайней мере, тогда бы и Бородино, и сдача Москвы оказались бы напрасными жертвами.

Впрочем, не исключено, что именно эти соображения и удержали Александра от мира.

Отчасти Толстой прав, говоря:

В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы

бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту

отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все

русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать

собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания

того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к

отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так

не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один

общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных,

человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в

действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее

общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен

даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого

внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами

настоящего. И эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени.

Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и

геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества;

они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось

бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни,

как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п.

Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о

настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или

притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых

за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее

всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная

деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом

событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он

поражается бесплодностью.

Да, это правда - но НЕ ВСЯ правда. Скажем, водитель, когда ведет автомобиль - разумеется, не обсуждает постоянно свою конечную цель, не восторгается, как там будет хорошо, не обсуждает дорогу с попутчиками - однако на автомате переключая передачи, поворачивая руль, он действует так, чтобы скорейшим образом приблизиться к этой цели, которую он всегда имеет в уме. Если бы он просто действовал сиюсикундно - захотел поесть, захотел попить, захотел отдохнуть - он бы просто никогда не доехал. И тот факт, что, когда люди ели, пили, спали, ругались или делали карьеру, они все равно в глубине души имели целью именно изгнание Наполеона - и привело к этому самому изгнанию. Да и сам Толстой мимоходом это признает (но, видимо, сам не обращает внимания на этот вывод):

Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала

только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью.

Только не забывая - а "имея в виду где-то в глубине души", потому что иначе просто заедут не туда...

Так что далеко не все было предопределено, как может показаться с позиции послезнания.

Но, говоря о предопределенности исторических событий, Толстой все-таки и задумывается о том, а что же именно является "движущей силой" поступков? Если это не воля Наполеона и других правителей , если это не герои древности - то что? Откуда берется этот самый "дух народа", что люди действуют сообща в одном направлении?

Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских

произволов, совершается непрерывно.

Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы

постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум

человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории

состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий,

рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала

никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого.

Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека,

царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов

людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.

Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и

меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к

истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем,

что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого-нибудь

явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях

одного исторического лица, ложны сами в себе.

Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики,

распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того,

что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную

единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица

всегда произвольна.

Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения - дифференциал

истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства

интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на

постигновение законов истории.

Да простится мне некоторая гордыня, но я бы сказал, что тут Толстой подходит именно к "теории исторического поля" - к той самой "среде идей", в которой живут люди. Которая с одной стороны существует только в головах людей - их цели, мировоззрения, "влечения" - а с другой, направляет их действия и приводит к реальным изменениям "бытия".

http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0060.shtml

http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0070.shtml

Комментарии: 6, последний от 08/08/2016. © Copyright Бурланков Николай Дмитриевич (irinick@mail.ru) Размещен: 06/07/2016, изменен: 13/07/2016. 54k. Статистика. Эссе: История, Критика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Всегда знал, что на историю как науку художественные произведения оказали куда больше влияния, чем все исторические источники, вместе взятые...

Бурланков Николай Дмитриевич : другие произведения.

Л.Н.Толстой об истории