В комнате, приглушенной тьмой все вещи кажутся болтающимися как предметы на поверхности океана над тем местом где только что, указывая носом в небо, ушел на дно огромный пароход, они беспорядочно разбросаны по успокоившимся - наконец-то утопили гада, злорадно колыхающимся волнам, все что не тонет, все что не нашло выход через застеленные дорожками коридоры, двери, верхние люки, что было на палубе, все это спасенное свойствами своего собственного тела , - и пусть даже те, кто до этого их пинали, считали не заслуживающими внимания, но в наказание за такое отношение ушедшие на дно вместе с железным кораблем: нечего было пинать - цеплялись бы руками, может быть тоже выплыли бы, - колыхалось верхними частями своих поверхностей на воде. Они как бы слегка попрыгивали, потому что скрытая часть - эдакое воплощение in sich, составляла большую часть веса и она то и управляла ( хотя, конечно, управляла ни она, а окружающий мир океана) их полухаотичными манипуляциями.
Шкаф, набитый тряпьем, барахлом, вешалками и слесарными инструментами первой необходимости, солидно колыхался то влево то вправо своими плечами, словно у него на них были нашиты генеральские погоны. Подлая черная жидкость так и норовила пробраться сквозь щели, чтобы намочить доверенное ему белье, но он, понимая, что сейчас - в такой ситуации он представляет ни только себя, но и весь шкафий род, не мог допустить, чтобы даже в столь неестественном положении хоть один мускул дрогнул на его лице, стойко колыхался, плотно зажав рот дверей, чтобы не захлебнуться, чтобы вода не посмела замочить все его содержимое.
Круглый стол медленно крутился вокруг своей оси, ему было ни очень удобно, потому что стул застрял под ним и, крутясь вместе с ним, время от времени ударял его в поддых. На столе были наручные часы, стаканчик с карандашом раз, карандашом два, карандашом три, пустым стержнем, шариковой ручкой, ножницами и лампа. Часы своим стеклянным циферблатом выглядывали из под воды как лед, лампа стояла на столе знаком вопроса, а от того, что я смотрел на нее прямо в разрезе - казалось, ее крючок сейчас, вздыбившись и многократно увеличившись в размерах, цапнет меня за голову, и я буду болтаться под потолком как пескарь, дергая хвостиком, - словно бы казня за то, что не даю ответа.
Карандаши, ручка, стержень и ножницы воткнуты в стаканчик как в ступу, а он качается и качается с ними из стороны в сторону. Книги разбросаны по всей площади, они качаются по одной, гроздьями, пачками, отрядами, избранными собраниями сочинений, сериями и выпусками. Кое-где они собрались кружками и, раскрыв страницы, словно читают друг дружку, не соглашаются, спорят, матерятся, отстаивают каждая свой текст и даже собрания сочинений ведут дебаты, один том доказывая другому, что именно то произведение, которое он носит в своем пузе, лучше чем все остальные раскрыло и показало талант автора. В общем-то, книжкам было ни очень весело - им было не интересно читать друг друга, они чувствовали, что чего-то не хватает, какого-то мелкого, но нужного штришка, и они были правы - им не хватало читателя, который сидел в этот момент сонно на диване, со съехавшей от сна на бок шевелюрой, опустив голову.
Никогда не могу поймать момент - как я пробуждаюсь. Вот когда засыпаю, сквозь чужие голоса и образы проносящиеся в этот момент в области между сном и светом, могу зафиксировать этот миг и даже продержаться в нем больше чем положено биологически. Много раз заставлял себя проследить мгновение, но есть ,видимо, какое-то внутреннее препятствие, которое мешает "нащупать" механизм. Это из той же серии - как нельзя проследить механизм переключения внимания, или складывания образа, или всплытия из глубин психики случайных воспоминаний.
Эти вещи меня похоронят. И зачем их столько? А поди разберись: шкаф. Выбросишь, а одежду куда класть - на пол сваливать? А: телевизор? А где ж я буду новости смотреть? А: мясорубка? Ха, а где ж я буду мясо животных крутить? А: квартира? Ха, где ж я буду жить? А: город? Ха, так то ж цивилизация, культура. А: мир? Ха, а что ж тогда взамен? А: а?
В туалете в сливном бочке журчала вода, на кухне жужжал холодильник, по рельсам через стекла окна прогромыхал трамвай. Он стучал так, словно рельсы с размаху ударялись о его днище, а колеса были квадратные. Фонарь еще не погас -я видел его свет сквозь шторы- я живу на первом этаже, и фонарный столб установлен именно так, что его свет, когда я ложусь спать на диван, метко падает мне прямо в лицо - ни сколько освещая улицу, сколько пытая меня.
Я включил лампу на столе ( верхний свет не люблю, а потому вниз с потолка смотрит один пустой как горлышко пустой бутылки патрон), отчего в комнате все мгновенно изменилось - будто в цирке, когда на арене за две секунды, на которые гасят и включают свет, появляется сундук или фокусник. В одно мгновение пропало колыхание волн и бултыханьей предметов, в одно моргание ока, за которое искусственный свет обежал пространство комнаты, вещи вновь приобрели свою повседневную неподвижность: шкаф, растопырив ноги стоял на своем месте, кресла - тоже, стол не вертелся, книги, возмутившись, перестали читать, понимая насколько это интимное занятие - чтение и что никто не должен его видеть.
Я прошел через прихожую и туалет к журчащему бачку, ногой поднял с него крышку и, приспустив резинку на трусах, заглушил журчание бочка - своим. Из некрасиво перемятого тюбика выдавил на зубную щетку белую змейку, тюбик закрутил, сполоснул рот и кое-как почистил зубы; сплюнул все это - превратившееся в белую пену с розоватым оттенком, оттого что опять задел десна.
Взболтнув, определяя на вес - есть ли там вода или нет, чайник, я чиркнул спичкой смотря как она загорается: появляется искра, серый шарик краснеет и вспыхивает, извивается желтый язычок, понес его к горелке. Сначала выскочил один синий фитилек, потом два и тут же с пшиканьем они обежали всю окружность, превратив ее в синий газовый цветок.
Под краном стояло полное мусорное ведро, бумажки и рваные упаковки вывалились и образовали вокруг него целый архипелаг неприличия и неопрятности; этот кухонный натюрморт резким упреком бросался в глаза, поэтому я сразу же с раздражением закрыл дверцу шкафа под краном, в котором оно стояло. Продолжая хозяйский осмотр я заглянул в холодильник - вытащил оттуда масло и сыр, а потом - в хлебницу, где не было хлеба. "За хлебом схожу, а мусор - вечером", - сказал я себе.
Я наскоро оделся, как одевается горожанин, когда ему нужно выйти на две минуты из собственного дома - широкополо и неопрятно, выбежал на улицу, полубегом обогнул вокруг дома и сунул монеты в дверцу хлебного киоска, батон и половину ржаного пропихнул, быстро ставшими фиолетовыми от холода руками в пакет и побежал обратно по тонкому уже начавшему таять слою снега.
Налив в бокал чаю, отдающего лужей, с какой-то оксидной противной пленкой и мелкими пузырьками, образовывовавшими небольшую пену, какая обычно скапливается после обильного дождя в углах тротуаров, сделав два бутерброда я поел. Со стола собирать не стал, прикрыл остатки еды газетой, по нормальному оделся и, похлопав себя по карманам - проверяя все ли взял, вышел из дома.
Около подъезда стояло желтое "жигули" с ржавыми углами, вынутыми фарами и спущенным, и оттого покосившееся на один бок, колесом, а прямо налево, на таком же как мой доме - красная кирпичная коробка, на уровне второго этажа висела вывеска - "Фантазеры", которая всегда вызывала во мне злорадную ассоциацию: ясно, конечно, что это детско-юношеский клуб, но мне представлялись розовощекие мальчики дауны в слюнявчиках, которые с самодовольной улыбкой "фантазируют" - мастеря кораблики или скворечники.
Через дворы я добрался до остановки и вскочил в одновременно со мной появившийся около нее троллейбус , где в меня тут же агрессивно вцепился кондуктор, ультимативным тоном требуя, чтобы я либо покупал билет, либо показал проездной, и я к ее сожалению сделал последнее.
Пассажиры мне напоминали те скульптурные группы святых в некоторых из западноевропейских храмах позднего средневековья, которые стоят в гротах между арками, слипшиеся друг с другом камнем, своей безмолвной формою, символизируя истинную твердость веры; меня настораживает всегда это ритуальное утреннее молчание большого количества людей, держащихся за поручни и едущих куда-то на устройстве из четырех колес и рогатины на крыше, ибо мне порой кажется ( если есть слово "опредметить" - позволю себе употребить одно из его вариаций) они запредмечиваются таким образом в протяжении своих молчащих лиц по всему салону от кабины до задней площадки, их физиономии захлопываются и в закрытых ртах и взглядах, уставившихся на замерзшее инеем стекло, где ничего не видно - водитель молчит, но все знают свои остановки -- длиться мрак. Я со спокойствием осознаю, что являюсь одним из таких лиц, и что через мою голову, которая вместе с остальными висит на поручнях как кусок говядины на шашлыке, постепенно поджариваемом на углях текущей жизни, струей тоже проходит этот гнетущий мрак.
Из троллейбуса я прыгнул в метро, затерявшись окончательно в людском потоке до самого вечера -бегая по городу ради двух статей и в редакцию пришел уже часам к двум, сразу направившись в буфет. Минуты через три после меня вошла Вера, она придирчивым женским взглядом осмотрела все прилагаемые кушанья, которые, было видно по лицу, она оценила в лучшем случаи на три с минусом, но все-таки, открыв сумочку, достала деньги и взяла себе борщ, кусок тушеного мяса, кофе и пироженное к нему. Все это, дымящееся (кроме мяса и пироженного), составив на поднос и ухватив его двумя руками, а сумочку повесив на плечо, села в двух столиках от меня. Спокойно жуя -отчего мой взгляд не был таким пристальным как если бы я просто глазел на нее- я наблюдал как она грациозно берет поднос, несет его на уровне груди (как бы олицетворяя само слово - "самообслуживание"), ставит его на стол, отодвигает стул, садится на него - сначало корпус, а потом две корректно прижатые друг к другу ножки - словно садится в лимузин, не снимает с подноса тарелку, а просто разворачивает и пододвигает его к себе, берет обычную столовую ложку в правую руку, в левую - брусок хлеба и начинает есть; ест она так же корректно - как и сдвинутые ноги в черных чулках, терпеливо дует на ложку, подносит ее ко рту только краем, наклоняет, лицо по показному рассеянное.
Из буфета я зашел в курительную комнату, где перед окном с белыми закрашенными стеклами и открытой форточкой стоял мужик в сером джемпере и брюках, который, заметив меня отошел немного в сторону, освобождая мне место. Войдя с уже приготовленной в пальцах сигаретой, я вынул из кармана дешевую прозрачную зажигалку, в которой мне нравилась именно ее прозрачность и сжиженный газ за "стеклом". Окно выходило во внутренний двор, где в ряд, словно солдаты - с одинаковыми прическами: с тонким слоем инея на крышах, который напоминал коротко стриженные затылки новобранцев, стояли машины. Во дворе была какая-то лесозаготовительная контора и большой двухэтажный каменный сарай, пристроенный к дому, где, проходя через арку под нашим зданием, на лавке под навесом часто выпивала продвинутая молодежь - длинноволосая и в кожаных проклепанных куртках, все время тусующаяся в центре, но сейчас лавка была присыпана инеем и пуста. Мужик, докурив, вышел; на подоконнике стояла грязная, наполненная комом окурков коробка, куда он ткнул искуренную сигарету, согнув ее фильтр пополам, придав своему окурку еще более безобразный вид.
Внизу завертелась, развернулась и нырнула в низкую арку одна из машин, я, немного вытянув руку, взглянул на длинный рожок ни разу ни стряхнутого пепла на моей сигарете, который крепко держался непонятно за что свинцовыми зернышками и, вспомнив, что в детстве считал, балуясь с приятелями сигаретами "Прима", что если докурить ее, ни разу ни стряхнув пепел, то можно загадать желание оно обязательно исполнится. Чушь в общем-то. Просто табак плохой.