Редакция журнала "Полночная звезда" располагалась на втором этаже одного из немногих уцелевших после пожара 1812 года московских особняков. Из восьми больших и маленьких комнаток лишь одна пользовалась бесспорной любовью всех без исключения сотрудников, гостей и просто случайных посетителей редакции. Среднего размера, довольно тёмная, она не случайно служила центром притяжения - огромный стол, занимавший больше её половины, дополнялся маленьким, притулившимся в углу и заваленным горой всевозможных шоколадок, печеньиц, сухариков. Уже дважды только в этом году хозяйка кабинета Арина Андреева пыталась выдворить чайный столик куда-нибудь в другое место - безуспешно, - обязательно тот или иной доброжелатель приволакивал его обратно, всякий раз прикрываясь благовидным предлогом. То обстоятельство, что толпящиеся в кабинете люди мешают работать Арине, почему-то считалось обстоятельством несущественным. И крылось оно не в неуважении к ней, скорее наоборот, многие вполне искренне её любили и неудивительно, что они стремились проводить как можно больше времени в её обществе. Она относилась к окружающим гораздо спокойнее и за несколько лет работы научилась оставлять их "за скобками".
По долгу службы - она числилась в штате редактором и по призванию - запойный читатель Арина Андреева должна была прочитывать ежедневно десятки, а то и сотни страниц текста. В начале своей карьеры она честно распечатывала каждый текст на принтере - в результате раз в месяц ей приходилось устраивать основательную уборку на рабочем столе, а самым поганым было то, что страницы постоянно терялись, их приходилось то и дело допечатывать. Постепенно она пристрастилась читать прямо с экрана...
***
...странная это была тюрьма: камеры с высокими потолками и большими окнами, забранными частой сеткой поверх решётки, и стенами, выкрашенными светлой охрой. Кровати хоть и стояли впритык друг к другу всё же были одноярусными, - там, в этом помещении, можно было двигаться, разговаривать, словом вести некое подобие жизни. Именно подобие - говорили сидевшие там женщины только о прошлом. Об очень давнем прошлом вспоминали молодые: их детство, начавшееся ближе к 1917 году, не было омрачено грузом опасных ассоциаций, те же, кто был постарше, старались не выходить за границы семейно-бытовых радостей и неурядиц. Время в тюрьме тянулось медленно, ведь все они сидели ещё до суда и могли считать только назад, отмечая, как недели складываются в месяцы. Месяцы безысходной тоски. Лишь редкие вызовы на допросы разбивали беспросветную монотонность бытия. Она пугали и радовали одновременно. Радовали тем, что давали надежду на перемены. Но страх... страх был всё же сильнее. Не ужас столкнуться с болью - вопреки расхожему мнению физическое воздействие применяли не ко всем, - женщинам предпочитали давить на психику. Тех, что попроще, - грубо запугивали, но, наверно, им было проще.
"У них не было возможности выбора!" - не то утешала себя, не то оправдывала Татьяна Эсмеральская, выпускница университета, дочка и внучка московских профессоров. "Конечно, просто решиться, если на тебя орут: подпиши бумагу, не то сама знаешь, куда отправим! Куда такой бабе деваться, подписывает, как миленькая. И сволочью себя не считает. А я? Мне-то никто не угрожает, никто голос на меня не поднимает. Мне просто предлагают назвать белое чёрным..."
Кончался седьмой месяц её отнюдь не добровольного заточения, а она по-прежнему даже не представляла себе, сколько ещё оно продлится. Задержали её в самом начале марта. Татьяна очень четко помнила, как шла она по раскисшим от внезапной оттепели улицам, как холодно было ногам в насквозь промокших ботинках; вечерело, ещё один рабочий день был позади, дома её ждала горячая ванна, сухие чулки и обед. Но было это всё в другой жизни - реальность же преподнесла Тане жестокий сюрприз. Во дворе дома к ней подошли двое, тихо представились и вежливо попросили "проехать для уточнения неких деталей".
Татьяна постепенно привыкала к жизни в тюрьме, смирялась с реалиями скученной жизни, но ей казалось, что её ноги так и не согрелись с того мартовского дня...
***
- Люся, вы опять куда-то переставили мои туфли! Я вас много раз просила не трогать мои вещи. Люся, уборка не должна уподобляться стихийному бедствию! - голос Арины Андреевой звенел от ярости.
Обычно Арина разговаривала с редакционной уборщицей вежливо и терпимо, понимая, что выросшая в детдоме дурочка заслуживает снисхождения. Но всему есть предел!
Кое-как впихнув машину в какую-то щель, довольно далеко от редакции, Арина, чертыхнувшись, открыла дверь и буквально провалилась в лужу. Ноги промокли в секунду, настроение и так не самое радужное по утрам, испортилось безнадёжно. Злая она пришла в редакцию, в ботинках хлюпает вода, но вместо сухих ботинок съёжившаяся от страха мордочка Люськи. Несчастная женщина всегда страшно пугалась, когда на неё орали, впадала в ступор и успокаивалась очень нескоро.
- Где мои туфли? - спросила Арина, на сей раз очень медленно, с показным спокойствием.
Люся стояла, не шелохнувшись, как соляной столб.
- Дура! - шикнула Арина, скорее относясь к себе самой и поплелась к компьютеру.
Опять в её кабинете толпился народ, опять невозможно ничего найти, бумаги валялись по всему столу, прямо на них стояли чайные чашки и блюдца, густо измазанные кремом. Что-то праздновали, всем было хорошо и весело. Всем, кроме Арины. Её безумно раздражали мокрые ноги - они, почему-то, упорно не хотели согреваться, несмотря на то, что в комнате было очень тепло, даже жарко. Одетая в мягкий пушистый свитер на голое тело, Арина вскоре ощутила, как по её спине потекли ручейки, а ноги всё равно оставались ледяными. Хуже она давно себя не чувствовала.
"...в сезон дождей воздух, вся атмосфера становились безумно влажными, бусины воды ковром покрывали стены, растения разрастались неимоверно, а люди, в облепивших их панцирями одеждах, таращили глаза подобно рыбам..."
Арина швырнула рукопись на стол, можно было не читать дальше - "Полночная звезда" не публиковала ни графоманов, ни плагиат. Взяла следующую, прочла немного и опять бросила, на сей раз с отвращением - герой переходил вброд ледяной ручей, вода медленно затекала в голенища его невысоких сапог, тонкими струйками обжигала лодыжки, - написано было весьма неплохо, скорее хорошо, настолько, что Аринины мокрые ноги заломило от нестерпимого холода. Наверно по её лицу пробежала гримаса боли, и монотонный гул застолья раскололся язвительной репликой главного редактора:
- Арина! Да выпейте вы, наконец, рюмку водки!
- Я на машине, - механически произнесла Арина.
- Не одна вы за рулём, я тоже! Не компанейский вы человек, голубушка! И о чём вы только думаете?
- Просто зачиталась, интересный текст! - ответила Арина, стараясь, чтоб в её голосе прозвучала хотя бы видимость искренности.
- Что ж, приятно слышать, что в этой груде мусора хоть изредка попадается шедевр! Будем публиковать? - едкие интонации в устах Тины Ираклиевны Гомелаури звучали столь откровенно, что заставили Арину отвлечься от навязчивых мыслей.
***
Она не вспоминала о холоде и мокрых ногах до самого позднего вечера, пока вопрос мужа не вверг её снова в пучину ледяного ужаса.
- Аришка, у тебя ледяные ноги, ты не заболела?
Этот простой вопрос, тихий и участливый голос должный были по идее найти столь же спокойный отклик, но Арина огрызнулась в ответ.
***
...первый вечер в заточении был, наверное, самым тяжелым, хреново было ей, выросшей и живущей в просторной квартире, оказаться запертой с двадцатью другими женщинами. Противно слышать чужие вздохи и сетования, гораздо тяжелей, и это явилось для Татьяны неожиданностью, было ощущать густой аромат давно немытых тел, чудовищную смесь прокисшего пота и затхлой крови.
Потом, спустя недели и месяцы всё это уйдет на задний план, нос утратит чувствительность. И не только нос, душа покроется панцирем цинизма. Но случится это позже, а пока, в свой первый тюремный вечер Таня никак не могла согреть промокшие ноги...
***
- Ариша, что с тобой? Мне не кажется, что хамство тебя украшает!
- Возможно! Только не трогай меня, - она повернулась к нему спиной и добавила, скорей для проформы, чем искренне, - пожалуйста. Пожалуйста, Кирилл, оставь меня, не говори со мной.
- Как знаешь. Только на твоём месте я бы ушёл из проклятой редакции, - проворчал Кирилл и уткнулся в свежий номер глянцевого журнала для мужчин.
Странная это была пара Арина и Кирилл, она, невероятно хрупкая, с настроением, меняющимся чаще, чем у носорога и он, простоватый с виду увалень, жадный до всевозможных плотских удовольствий, главным из которых можно назвать обильные яства. Жили они вместе уже без малого семнадцать лет, внешне благополучных и безысходно однообразных: несколько раз переменили интерьер квартиры и марки машин, Кирилл стал носить джинсы на два размера больше, Арина, напротив только исхудала, родив троих детей. Он вполне прилично зарабатывал, денег же что платили Арине, не хватало даже детям на карманные расходы, зато её работа съедала уйму времени, но она считала своим долгом проводить почти весь день в редакции. Словно какой-то сварливый голос безустанно твердил ей: "Ты бездельница, захребетница! Ты должна работать!" Покоряясь ему, она таскалась в редакцию, просиживала там дни напролёт, не видя света зимой, не замечая дождя летом; безропотно стояла в пробках и ездила в магазины по выходным, когда там клубились толпы людей. Никакие доводы об абсурдности такой жизни не пробивались к её рассудку - императив: "Я должна", - довлел над каждым из её поступков.
- Что за чушь, Аришка, я тоже много чего должен, но если есть маза сачкануть, то какого чёрта ей не пользоваться? - подкалывал её Кирилл.
- Я не могу сегодня бросить работу, нам номер сдавать через неделю.
Иногда она говорила через два, или завтра, он отвечал: "Сдашь и сразу уходи", но что-то всё время надо было ещё доделать. Бежали дни, недели, месяцы, журнал "Полночная звезда" потихоньку хирел, ветшал и приютивший редакцию особнячок, но чем хуже шли у него дела, тем крепче становилась психологическая зависимость Арины. Она всё позже и позже возвращалась домой, все её мысли были поглощены бесконечными графоманскими текстами, которые она то читала запоем, то отбрасывала прочь едва взглянув. Если бы кто-нибудь взял на себя труд наблюдать за Ариной, он бы сразу заметил, что она что-то ищет в этих текстах. Но поиски её безуспешны, словно она толком не знает, что ей нужно.
***
...нужно...единственное, что ей действительно нужно - это выбраться на волю, вернуться домой к Стёпиньке...
Моральные принципы хороши были на воле, там, где вокруг тебя были люди. Честные, милые, порядочные.
... да уж, порядочные... какая-то сволочь ведь написала на неё донос! Не донос, а эпос - восьмой месяц допрашивают - никак разобраться не могут...
Всё они могли, да и разбираться там было особенно не в чем, дело яснее ясного: раз Эсмеральская полька, имевшая родню в Варшаве, а белополяки готовили нападение на СССР, то она, Эсмеральская - активная участница заговора, главой же был профессор Чертобережский. Собственно Татьяне достаточно было подтвердить сей очевидный факт и...
- ...и отправитесь домой, голубушка!
- Я с профессором почти не знакома, он читал курс истории, когда я училась в Университете, но вряд ли меня помнит. И какая я вам полька! Восьмая коленка пана Пшиштова Эсмеральского, ни языка не знаю, ни родни у меня в Польше нету. Если и нашлись какие-то Эсмеральские, то не могу я их считать родней - просто однофамильцы. Лапшиных тоже на свете немало.
- Не забывайтесь, гражданка!
... "не забывайтесь!" - звучало как издёвка, Таня прекрасно помнила, кто она. Хотя лучше было бы ей бы забыться, не вспоминать о всякой ерунде именуемой совестью и порядочностью и написать эссе на заданную тему о профессоре Чертобережском и пусть он в свою очередь доказывает, что не умышлял на Советскую власть. Ведь кто-то же написал про неё! Уже несколько раз за эти месяцы принимала она такое решение, чувствуя себя последней сволочью: "Нельзя клеветать на невинного человека, нельзя мстить, не зная обидчика!" Потом всплывало в памяти одно имя "Стёпинька" и начинало казаться, что ради него можно всё. Таня готова была давать любые показания. К несчастью для следователя Лапшина эти порывы не совпадали со временем допросов: следствие продолжало буксовать, а Таня томиться в камере.
***
- Дорогие мои, журнал наш просто обречён на успех, если мы напечатаем интервью с Григорием Луканиным. Вся Москва только о нём и говорит, а он второй год живёт затворником в деревне, пишет новый роман. Мне кажется, самое время сделать о нём материал, с фотографиями, с ещё неопубликованными фрагментами. Как мысль?
Тина Ираклиевна частенько заканчивала свои краткие монологи именно этими словами, словно нуждалась в постоянном одобрении окружающих. На самом же деле этой пятидесятисемилетней энергичной даме самоуверенности хватило бы на десятерых, к тому же она не категорически не переносила критики, сходу отвергала любое несогласие с её точкой зрения, словом вела себя в редакции как настоящий барин- самодур. То приходила в середине дня с тортом и шампанским и устраивала для всех праздник без повода, то с десяти утра проверяла все ли на месте.
"Почему она уверена, что Луканин захочет опубликовать в "Полночной звезде" отрывки из нового произведения? Откуда у редакции деньги на командировки?" - подумала Арина. "Да и кто попрётся к нему в деревню брать это интервью?"
И словно в ответ на её непроизнесённый вопрос, Тина Ираклиевна заявила:
- Вчера на вернисаже в Академии художеств, я познакомилась с его женой Татьяной, милейшая женщина. Мы так подружились, она звала меня к ним в гости в деревню, где-то под Костромой...
"Неужели она поедет?" - мысленно удивилась Арина.
- Я бы с удовольствием навестила их сама, но не могу просить редакцию на произвол судьбы...
"В Париж тусоваться - можешь, а в деревню - фигушки?!"
Злорадство, даже не озвученное, наказуемо. Уже через несколько секунд Арина осознала в какой жестокий переплёт она попала:
- Думаю, Арина с удовольствием провёдет пару дней на природе...
- Я же с ними не знакома, ни с Григорием, ни с Татьяной. С какой стати я к ним приеду? Они меня не звали, - попробовала возразить Арина, в надежде отвертеться от сомнительной чести тащиться за тридевять земель.
Она не слишком любила путешествия и поездка в деревню в конце зимы едва ли могла её вдохновить.
Но Тина Ираклиевна была абсолютно уверена в своей "гениальной прозорливости", и в спасительной необходимости этого интервью для "Полночной звезды". Как впрочем, и всех остальных случайно забредших ей в голову идейках, которые она озвучивала незамедлительно. Обижалась когда не слышала бурного одобрения и часто забывала о сказанном быстрее всех. Часто, но не всегда. Сегодня противостоять напору Тины Ираклиевны было очень и очень непросто. Арина сдалась, не имея возможности сопротивляться:
- О чём же мне надо его спрашивать, ведь всё и так давным-давно известно? И потом мы же не жёлтая пресса, чтоб писать о личной жизни.
- Не личной, творческой! Неужели вы не видите разницы? Нельзя же быть такой примитивной, вы всё- таки редактор, Арина.
"Как бы ей своим же ядом не отравиться!" - подумала Арина и опять ничего не сказала вслух. Вместо этого покорно отправилась в бухгалтерию, потом на вокзал за билетом и домой - собираться в дорогу. Ехать ей предстояло поздним вечером того же дня.
***
Что-то всё-таки было странное в её сговорчивости, можно сказать неестественное, что Кирилл даже не стал особенно возражать против её отъезда.
- Спиногрызы уже не мелкие, сами найдут чего пожрать в холодильнике. А ты езжай, если так надо. Понять я тебя не в состоянии, но мешать не стану. Хочешь - горбаться на старуху Гомелаури, как будто ты ей что-то должна.
- Не ей я должна. Но ты, Кирилл, всё равно не поймёшь, тебя ведь интересует не работа, а заработок.
- Не собираешься же ты морить детей голодом?
- Стоило бы, они уже похожи на стадо кабанчиков с тобой во главе...
- Похоже ты просто свихнулась, если так говоришь о детях!
- Детях! - взвилась Арина, - да они здоровые лбы, все трое - тринадцать, пятнадцать и шестнадцать, а мы их до сих пор за ручку водим, чуть не с ложки кормим...
- Ладно, катись в свою деревню, может, поостынешь, мозги кипеть перестанут! - Кирилл говорил обидные слова с весёлой улыбкой на лице, он не собирался ссориться с женой или даже спорить.
Но Арина не услышала его мирный призыв, она уже несколько месяцев назад разделила слово дети на два: младенцы и отпрыски. И только второе она говорила применительно к дочерям и сыну. Её стало раздражать само слово "дети" и ребячливое поведение подростков абсолютно безо всякой видимой причины. Был к тому повод, но довольно смехотворный: конец ноября и весь декабрь Петя, Маша и Марина говорили только о новогодних подарках, нашли многое из желанного под ёлкой и, как всегда, благодарили Деда Мороза. Арине, впервые за много лет захотелось, чтобы они нарушили традицию и сказали: "Спасибо мама и папа!" Но дети не знали, чего бы хотелось услышать их матери - ведь это был внезапный порыв. Ей бы выбросить из головы этот эпизод, как мы все забываем о пустяках, но после этого "события" что-то в её душе изменилось. Стало постепенно трансформироваться и её отношение к детям - она уже смотрела на них не слепым взглядом бездумно обожающей матери, а любящими глазами бабушки или тётушки.
***
Поезд отправлялся только в половине первого, однако Арина с Кириллом оказались на вокзале уже в полночь. Трудно сказать, почему они приехали так рано, но деваться было уже некуда, сидеть в привокзальном кафе не хотелось и они вышли на перрон. Погода в тот вечер была особенно скверной - дул пронизывающий до костей ветер, а под ногами чавкало болото из не успевшего дотаять снега. Множество людей торопливо ныряло в ждущие их поезда. Аринин поезд тоже успели подать, но посадку пока не объявляли, и он стоял пустой, безжизненный, с тускло светящимися окнами.
***
О том, что её покойная мать боялась поездов, Натали слышала от отца раз двести, не меньше. И всегда его рассказ сопровождался напоминанием о маленьком российском городке, откуда мама была родом, о каторжных работах в нацистской Германии, куда её привезли в товарном вагоне.
Но основным всегда была нелюбовь мамы к железным дорогам. Сколько раз Натали пыталась объяснить отцу, что она другой человек, со своим прошлым и воспоминаниями; что война двадцать лет как закончилась; и во Франции, где они живут, удобнее всего путешествовать именно на поездах. Не её вина, что в маминой жизни железная дорога сыграла несчастливую роль: сначала увезла в плен, а потом разлучила с родиной окончательно, когда в сорок пятом та, оказавшись во французской зоне оккупации, вышла замуж за Пьера Сореля. И совершила последнюю в своей жизни поездку на поезде. Она прожила ещё восемь лет, но никогда больше даже близко не подходила к вокзалу.
- Почему мама всегда винила железку, ведь не паровоз же, в конце концов, заставил её сесть в вагон, а солдаты с автоматами в руках! Интересно, а у тебя тоже был в автомат, когда вы уезжали во Францию? Ты заставил её выйти за тебя замуж?
В свои девятнадцать Натали имела весьма смутное представление о России - ведь она была маленькой, когда её мама умерла. К тому же Натали уже успела забыть русский язык. Зато она постоянно слышала от отца какой бедняжка Ольгa была страдалицей. Слов этих было настолько много, что они давно уже заместили в памяти девушки реальный образ матери и с некоторых пор Натали перестала воспринимать всерьёз причитания отца. Наступила пора отторжения и она частенько стала позволять себе ёрнические замечания. Отца это приводило в замешательство, он надолго замолкал, осуждая очередную поездку Натали мысленно.
Ездила Натали много, как, впрочем, и большинство её сверстников. Перспектива провести ночь в поезде ни сколько её не страшила...
***
"... собственно вот она, поворотная точка! Сейчас меня затолкнут в вагон, запрут дверь и повезут. Я даже не знаю куда и что меня ждёт впереди..." - думала Татьяна Эсмеральская стоя холодной зимней ночью на перроне неизвестного ей вокзала. Раньше, в другой своей жизни она любила поезда и вокзалы. Как это не банально звучит, но для неё Крым или Кавказ начинались на Курском, а пригороды Питера казалось, возникали сразу за Ленинградским вокзалом Москвы. Недавно, всего каких-то полтора года назад - по вольным меркам.
- В прошлой жизни! - сказал кто-то рядом с Таней.
Она готова была уже согласиться.
"Стёпинька!" - прошелестело в её голове.
- Я ещё жива! И я вернусь! - это она сказала, не обращаясь ни к кому конкретно.
- Не отчаялась ещё, горемычная, - тихий бесцветный голос тоже был обращён в пространство.
Не отчаялась!.. да как она могла!.. Стёпинька крепким якорем держал её...
***
- Что лягушка-путешественница, едешь значит! И охота тебе тащиться в эту дыру провинциальную?
- Кирилл, прекрати! Ты прекрасно знаешь, что я должна ехать.
- Аришка, ты спекулируешь, ничего ты не должна. Просто тебе хочется умотать на пару деньков из дому. Так и скажи. И не разводи эти дурацкие сказки о долге.
- Хочется?! Да ты свихнулся!
Она заплакала, чувствуя себя страшно обиженной. Кирилл обнял её, пытаясь утешить, но от этого стало только хуже. Арина зарыдала в голос, пыталась вырваться из его объятий, что было ей сделать очень непросто - Кирилл весил раза в два больше её и к тому же привык таким образом успокаивать подростковые истерики своих дочек. Арина брыкалась и верещала что-то нечленораздельное. На перроне стали собирать люди - времени до отхода поезда оставалось всё меньше, но посадка не начиналась.
Появилась парочка милиционеров с кислыми и угрюмыми лицами. Они покосились в сторону Кирилла и Арины, вполголоса прикидывая - не педофил ли со своей жертвой...
- ...а вдруг бабла обломится... - мечтательно протянул тот, что помоложе, в лейтенантских погонах.
- ...у тебя обломится, - грубо оборвал его старший сержант. Он был уже опытный в таких делах и точно знал, когда в руки плывут деньги, а когда проблемы. - Гражданин, попрошу документики! - обратился он к Кириллу.
Арина не ожидала, что муженек её так поспешит показать паспорт, и когда тот разжал объятия, с размаху плюхнулась в лужу.
- Пьяная?! - протянул молоденький милиционер, видимо мысль о возможных деньгах не давала ему покоя.
- Да трезвая она, не видишь, плачет человек! - Кирилл так же, как сержант, сразу сообразил к чему был задан этот вопрос.
- Случилось чего? - не унимался лейтенант: не возьмёшь откупного, так за помощь, может, заплатят.
- Действительно, Аришка, что случилось-то, чего ты ревёшь? - почему-то Кирилл не сообразил задать столь очевидный вопрос раньше.
- Больно! Коленку больно!
Она сказала первое, что пришло ей на ум, самое очевидное, падая, она здорово приложилась об асфальт. Ответ её был совершенно правдивым и лживым в то же самое время. Ведь она ни словом не обмолвилась с чего всё началось. Она не сказала, что боится ехать на поезде уходящем ночью на восток...
***
...работа, тяжёлая, изнуряющая силы, но разве могла она быть другой?.. рабам не приходиться выбирать - они безропотно трудятся, едят гнильё и спят вповалку, скрывая свой ропот под маской молчанья. Все рабы ведут себя так, пока жизнь представляет для них ценность, пока они надеются на Фортуну...
Татьяна Эсмеральская жила теперь по этим древним заповедям раба где-то на Колыме, мёрзла и голодала короткими ночами, мёрзла, голодала и тяжко трудилась бесконечно длинными днями. Она хоть и была молодой, крепкой и здоровой, работать ей становилась с каждым днём всё тяжелей. Почему-то другие бабы, немолодые даже, входили в ритм этой жизни и, казалось, переставали так остро замечать её тяготы как в начале. Но Тане не удавалось отречься от своих воспоминаний, мысленно она по- прежнему была в Москве. Она частенько ругала себя за то, что не написала десяток доносов: "Ведь был же у меня шанс домой вернутся!" Потом начинала корить себя за малодушие, прекрасно понимая, что никакого шанса у неё, конечно, не было. Многие зечки писали доносы, давали любые показания, которые требовали следователи, но всё едино - все они оказывались в Гулаге - система никого не выпускала из своих цепких лап. Все должны были трудиться не покладая рук.
...рук, не привычных к физическому труду, к морозу, не защищённых даже простыми рукавицами... бедных, израненных... все пальцы в порезах...
- Такую руку уже никому не захочется поцеловать, - почему-то сказала Таня своей соседке по нарам после вечернего отбоя.
Та не ответила.
Обычно они не разговаривали.
***
Кровь огромными ленивыми каплями падала на горку нарезанных огурцов. "Кажется, мне должно быть больно" - подумала Арина, глядя то на указательный палец левой руки, то на зелёные в красную крапочку огурцы. Прошла минута, две, три, прежде чем она почувствовала, наконец, сильную боль и вместе с ней панический ужас. Она завизжала, дико, истерично... Прибежали девочки, Маша и Мариша, напуганные материнским воплем, замотали ей палец толстым слоем бинта и долго отпаивали чаем, утешали болтовней.
Она успокоилась и едва, придя в чувство, удивилась охватившей её панике - экая невидаль - порезала палец.
Но вечером, когда она уже лёжа в постели читала, порез продолжал болеть и кровить, такого ещё никогда не случалось. И вдобавок, сама мысль о том, что она порезалась заставляла Арину цепенеть от ужаса. Это было что-то новенькое в цепочке непонятных страхов и ощущений, заполонивших в последнее время её душу...
- Такое ощущение, что со мной уже было такое...
- Конечно, ты же не первый раз порезалась!
Ответ Кирилла был разумным и логичным, Арина согласилась, но где-то в самой глубине, на грани сознания и ощущений, она знала, что есть и другой ответ...
Наутро домашние смотрели неё с лёгким недоумением - хотя настроение у неё и менялось чаще московской погоды, её можно всё равно можно было назвать невозмутимым человеком. Она всегда умела урезонить занудство мужа и не повышая голоса заткнуть детские вопли. Временами она впадала в глубокую задумчивость и просила оставить её одну, а полчаса спустя уже играла с детьми в какую-то дурацкую словесную игру и хохотала громче всех. И никогда раньше Арина не была подвержена истерикам, она могла заплакать, но беззвучно и скорее от огорчения, нежели от страха.
Арина и сама понимала, что с ней случилось нечто весьма странное - палец продолжал сильно болеть, а по телу прокатывалась ледяная зыбь, едва она вспоминала вчерашнее.
- Кирилл, не идти же мне к докторам? Да если и идти, то к кому, не в поликлинику же?
- Ага, лучше сразу тебя в дурку свезти! - Кирилл только усмехнулся. - Арин, брось прибедняться! Тебе просто надо меньше читать всякую муть, да и работёнку послать подальше тоже не помешает.
- Ты опять? Я серьёзно тебя спрашиваю, почему мне так страшно из-за какого-то пальца!
- Тебе просто очень больно, наверно ты его слишком глубоко порезала. И ты путаешь боль и страх. Тебе страшно из-за того, что он болит до сих пор. Может, ты сегодня никуда не пойдёшь?
- Глупости. Я абсолютно здорова, просто мне не по себе. Но у меня куча работы...
Навязчивый внутренний голос снова принялся нашёптывать: "Бездельница, пытаешься отлынивать..."
***
...разве может быть в жизни молодой девушки что-то более интересное, чем спорт? Отцу конечно это было трудно понять, ведь он родился ужасно давно в самом начале ХХ-го века, учился до войны ещё до Первой мировой войны, во время и сразу после, вся его ранняя молодость прошла в учёбе. Потом он принялся столь же усердно работать, после воевал, и снова истово трудился, словно только от него зависело благополучие всей Франции. Такого же отношения к жизни он ждал и от своей единственной дочери Натали. Но она была совсем другой, весёлой и бесшабашной, училась от случая к случаю.
"Наверно, в ней сказывается русская кровь её матери. Бедняжка Ольгa была такой непрактичной! Совсем не думала о будущем, Натали вся в неё".
Однако он сильно заблуждался относительно своей дочери - в ней было очень мало черт унаследованных от матери. Её характер можно было бы назвать типичным для первого послевоенного поколения. Родившаяся в конце сороковых Натали знала о прошедшей войне многое - она больно задела её родителей и унесла бабушек и дедушек, - но жить она хотела уже совсем по- другому. Многое из довоенных лет казалось для неё непонятным, особенно родительское стремление к домоседству и накоплению. Владение имуществом не ассоциировалось у неё со счастьем. Пьер Сорель лишился родителей и сестёр во время оккупации, и для него не было теперь большего горя, чем расставаться с их вещами. За двадцать с лишним мирных лет его дом превратился в "переполненную чашу", как говорила Натали. Ей, как современной девушке середины шестидесятых, хотелось заменить тяжёлую дубовую мебель ярким пластиком и вместе со "старьём" выбросить память о прошлом. Хотелось свободы и скорости.
...безумной, безудержной скорости...
Если бы её отец знал, что она уже научилась водить машину и кататься на горных лыжах!..
Натали скрывала от него свою тягу к скорости. Вряд ли бы он смог её понять - всю жизнь Пьер Сорель ездил медленно и аккуратно и не был поклонником спорта. Они ни разу не обсуждали её увлечения, отец не говорил "нет", но Натали чувствовала, что он этого не делает только лишь по незнанию. Все её отлучки из дому объяснялись бесконечным числом слабых здоровьем подруг, которых надо было навешать как можно чаще. Конечно, Натали понимала, что рано или поздно ей придётся всё ему рассказать. Но всё-таки неслучайно её мать была русской, Натали унаследовала и её кровь тоже - она, никогда не слыша этой пословицы, надеялась на "авось". Или просто не умела заглядывать далеко вперёд...
***
"Я абсолютно здорова, просто у меня куча работы" - казалось, Арина повесила у себя над головой нимб, сотканный из этих букв. Именно букв, не слов - ибо они уже успели превратиться в бессмыслицу для неё и для окружающих. Часами сидела она у монитора, читала, вносила какие-то поправки, потом снова читала и опять корректировала и так день за днём, неделя за неделей. Когда были давно сданы праздничный и сдвоенный юбилейный номера, собраны и подготовлены материалы как минимум для двух следующих, собственно и настал весьма благоприятный момент послушать Кирилла и уйти из "Полночной звезды".
И уж тогда бы точно её жизнь сложилась совсем иначе.
Но всё происходит так, как происходит, и Арина осталась в редакции. Журнальчик хирел и чах, но делал это как-то не слишком активно, временами даже казалось, что ему полегчало и есть шанс вернуть тридцатилетней давности популярность. В такие моменты Тина Ираклиевна расцветала от счастья и проводила в редакции целые дни, поминутно отвлекая Арину от чтения. Она фонтанировала идеями, весьма неплохими, даже можно сказать интересными и талантливыми, если бы не одно "но" - тотальное отсутствие денег делало их воплощение нереальным. Понимали это всё кроме самой Тины Ираклиевны, разумеется, она же предпочитала видеть лишь то, что ей казалось интересным. Деньги - эта проза жизни - лежали вне сферы достойной внимания. Оставив вдове приличный кусок недвижимости и тем избавив её от забот о куске хлеба, столь желательном при поглощении икры, покойный муж достаточно давно покинул сей мир - печаль по нему если и была в её сердце, то очень глубоко. Вдова Гомелаури, как назвали бы её во Франции века полтора-два назад, теперь именовалась в тех краях просто мадам, вращалась в кругах утонченных и считалась дамой весьма модной. Сначала, для поддержания репутации ей хватало славы главного редактора, но постепенно невозможность карьерного роста сделала своё чёрное дело - Тина Ираклиевна вознамерилась расширить поле деятельности, превратив пару редакционных комнат в "show-rooms". Она не любила живопись, ещё меньше того ценила скульптуру, зато, повинуясь моде, тяготела к фотографии. Недолго раздумывая, она собрала на скорую руку пару выставок, сумела даже привлечь внимание к своим новоявленным галерейным талантам нескольких журналистов. Окрылённая, как ей показалось, успехом, она с головой окунулась в творческий процесс организации выставок, бросив "Полночную звезду" на попечение Арины...
***
- С повышеньцем тебя, жёнушка! - язвил Кирилл. - Теперь вообще всё время будешь в редакции проводить? Может, мне отойти от дел, дома засесть, а ты нас кормить будишь?
Дети ему подпевали и дразнили Арину "мадам редакторшей", чем злили её неимоверно. В былые годы идеальная мать, она на глазах превращалась в женщину с редким греческим именем Мегера, видящую в собственных детях малолетних мерзавцев - чем они, собственно говоря, и были, но матерям свойственно не замечать этого. Традиционно мамочки умиляются, глядя на хамоватых отпрысков, вспоминают себя, сравнивают и снова умиляются. Им кажется, что уж они-то вели себя раз в сто ужасней. Арина и сама ещё недавно могла бы дать сто очков любой из них.
...недавно... насколько недавно?.. да пожалуй до того ужасного дня, когда она промочила ноги, а проклятия уборщица запсила её туфли...
"Петька - вполне терпимый парень, Машка и Маришка - милые девочки, я же их люблю. Ну почему, почему они меня стали так раздражать?" - если бы она нашла слова и смелость поговорить об этом с Кириллом, возможно, ей стало бы легче, как и её домашним. Но Арина стеснялась заводить этот разговор, не могла она и самой себе толком признаться: она не то, чтобы совсем разлюбила своих детишек, но...
...но они выросли и Арина как-то постепенно перестала видеть в них тех чудесных крошек, которых когда- то родила, а взрослыми они ей нравились уже значительно меньше.
У неё появилось такое чувство, что линия времени где-то прервалась, а потом была довольно грубо связана узлом. Все чувства, эмоции, ощущения порвались вместе с ней и теперь не продолжаются естественным образом - они как будто начались снова, но не с начала, а с середины или вообще с какого- то непонятного места; и как всё искусственное нуждаются в серьёзном оправдании своего существования.
"...смешно, что из-за каких-то промоченных невзначай ног вся жизнь может пойти наперекосяк..." - не то подумала, не то пробормотала Арина и вновь принялась вычитывать очередной текст.
***
Сколько уже месяцев, или счет пора вести как год-два-три, так сколько же времени уже колымила Татьяна Эсмеральская вместе с сотнями других бедолаг в недобрых час оказавшихся в забытой богом дыре? Забытой богом, но не московским начальством: с пугающей регулярностью пополнялась зона бывшими горожанками, ещё каких-нибудь полгода назад ходившими в шелковых чулках по чистым и нарядным улицам, забывшим тяготы Гражданской и не ведающим ещё об Отечественной. Москвички и ленинградки, враги и члены их семей, в одночасье ставшие рабынями системы, приезжая, иной раз привозили столь желанные новости. Кто-то кого-то знал, что-то случайно слышал - на краю Земли любая кроха ценилась дороже золота и хлеба.
Таня уже привыкла к лагерной жизни, научилась терпеть и выживать, когда пришла и к ней с живой почтой весточка. "Нет твоего Стёпиньки! Утонул он!"
Уж лучше бы и не приходила вовсе...сломалась Таня, не стало у неё стимула терпеть и жить тоже ей стало не за чем... Сгинула она в колымских лагерях...
***
Петька был ещё совсем мелким, Машка и Мариша постарше, осень неправдоподобно тёплой, каникулы неожиданными - Арина и мечтать не смела, что отнюдь не сердобольная её мама отпустит их с Кириллом на все четыре стороны, - но то ли потому, что неожиданное не всегда бывает радостным или просто от копившейся годами усталости, Арина не чувствовала полного кайфа от берлинского вояжа. Она (Арина) довольно прилично говорила по-немецки, знала город не только по карте и даже как ей казалось в давнишние приезды, любила его. Он (Берлин) сильно изменился в девяностых, Арина видимо тоже, но она своих метаморфоз, особенно душевных, не замечала. Она даже не задумывалась над возможностью их существования - некогда было да и не зачем. Жила себе, детишек рожала, думать было недосуг...
...неделя, восемь дней, девять, ни писка, ни визга, ни детских драк, сплошной поток немецкой речи, понятный, но не до конца, как обрывки чужих разговоров - слова все знаешь, а смысл не успеваешь уловить...
... не успеваешь, хочешь, торопишься поймать и не успеваешь, он убегает, ускользает, таится где-то рядом и в руки не даётся...
А после, на десятый день Арине снился сон - их старая дача, теперь давно никто там не живёт; заросший мокрый от дождей сад, лужи, стоящие во всех ямках и впадинках; сама Арина и прабабушка её давно умершая была в том сне живой. Стоял от сырости туман, но очень тёплый; Арина приехала издалека, но даже в дом войти не успела, как старушка вышла ей на встречу. Вышла и стоит, молчит... Арина, не слышит её слов, а как будто видит своими глазами, что произошло - так часто бывает во сне. Видит как маленький её сыночек Петька помчался по саду после дождя, запнулся за высокий куст травы, упал и прямо в лужу угодил лицом. "Он умер", - сказала прабабушка. - "Утонул".
Арина не стала рассказывать свой сон никому, даже Кириллу, ей казалось нелепым переживать из-за ночного кошмара, но он запомнился, как ни странно, надолго. Собственно после той ночи Берлин в её памяти оказался связанным с вымышленной гибелью ребёнка. Ей резко разонравился немецкий язык, и она много лет не ездила в Германию.
История забылась - то был всего лишь дурной сон...
...или только казалось?..
***
"...зима уже почти кончилась, осталась, наверное, последняя неделя для поездки в горы" - с грустью размышляла Натали, собираясь в очередной раз улизнуть из дома. - "Последний раз покатаюсь и потом много месяцев мне придётся ждать следующего сезона".
Конечно, Натали не собиралась сидеть у окошка в отчем доме в ожидании снега и холода, но ей, её телу скольжение по заслеженному горному склону доставляло столь сильное наслаждение, сравниться с которым могла лишь поездка по серпантину. Натали нравилось вести машину по петлючей горной дороге, нравилось едва притормаживая входить в повороты, чувствовать, как перехватывает дыхание и сердце гудит на подобии колокола. Молодость давала ей счастливую возможность не бояться опасности...
...в первый миг Натали ощутила безумную лёгкость полёта, ни с чем не сравнимый восторг...
"...ничего не боятся, не чувствовать боли, только ощущение полёта..." - пронеслось в голове Натали.
Но боль она всё же почувствовала, когда не вписавшись в поворот её машина сорвалась с обрыва и полетела в пропасть, боль, жуткую, чудовищную ощутила Натали в последние мгновения своей короткой жизни...
... дикую боль и омерзительный треск дробящихся костей и рвущихся сухожилий...
...боль...
...боль...
...боль...
...темнота...
...наверно, она бы полюбила виндсёрфинг и сноуборды...
***
Тот день был не совсем обычным - вопреки обыкновению Арина могла прийти на работу намного позже обычно и она, повинуясь даже самой ей неведомому импульсу, решила прокатиться по городу. Тихая солнечная безветренная погода, неожиданно пустынный мост в Строгино - Арина ехала в сторону центра - скорость, километров сто двадцать-сто тридцать. Откуда в ней, больше похожей на кумушку, трицатипятилетней тётке тяга к скорости. Она же почти не нарушала правил - из страха быть пойманной и связанной с этим необходимостью испытывать вину, каяться, а потом долго и мучительно переживать. И однако же, ещё на подъезде к мосту она разогналась и чувство восторга смешанное со страхом и новизной ощущений побуждало её давить на педаль всё сильней и сильней. Лёгкий уклон влево, потом дорога вновь пошла правее, на самой середине моста Арина почувствовала почти непреодолимое желание резко крутануть руль вправо, настолько резко, чтобы машина, перескочив высокий бордюр, сшибла бы чугунную решетку и, на секунду зависнув, свалилась бы в реку... Почему ей удалось удержать от импульсивного желания и как она успела это сделать за считанные мгновения - она не смогла понять, сколько ни думала в тот злосчастный день о происшедшем.
- У меня возникло совершенно чёткое ощущение, что я просто обязана повернуть руль и слететь с моста. Как будто во мне включился какой-то механизм запрограммированный на самоуничтожение. Было такое чувство, что когда давно такое уже со мной случилось... - только и смогла сказать Арина Кириллу вернувшись домой вечером.
- Больше читай всякой мути, - буркнул в ответ Кирилл, - графоманы понапишут, а у тебя крыша едет...
- Я ничего похожего не читала, - уверенно заявила Арина. - Мне кажется, что моё тело помнит боль, возникающую когда ломаются все кости, рвутся сухожилия...
- Аришь, успокойся, просто ты никогда не ездила быстро, вот и передрейфила, разогнавшись...
Просто испугалась - как ей хотелось бы принять объяснение Кирилла, забыть мост и своё нелепое намерение - но всегда ли возможно отправить скверный сон в небытие простым усилием воли?
***
Петька, уже давно выросший из младенчества и доставлявший матери кучу явных хлопот и не подозревал о её полузабытом сне с утонувшим младенцем и связанными с ним переживаниями. Он и его сестрицы радостно собирались в путешествие - Кирилл тоже не знавший, Арина ему не говорила, решился свозить семейство "по Европам". Отказаться невозможно, ехать не хочется до слёз - Арина пыталась отговориться работой - так дети не дали, пообещав обхамить "гражданку Гомелаури" страшным образом. Не стоило говорить "дети", когда угрозы исходили от Петьки, но что взять с тринадцатилетнего пацана - ему сама мысль о том, как громко и грязно он будет ругаться, придаёт куража? Скрепя сердце Арина с семейством села в самолёт летевший до Мюнхена. Больше всего Арина боялась услышать немецкую речь и снова погрузиться в воспоминания о том кошмарном сне. Последнее время странные ощущения и воспоминания просто одолевали её. Все эти истерики по поводу порезанных пальцев и промоченных ног, немецкой речи и поездов, уходящих ночью на восток, и совсем уже необъяснимое стремление сорваться с моста... Арине в тот момент стало казаться, что она не совсем нормальна, что она попросту медленно сходит с ума. Лететь до Мюнхена около трёх часов - в самолёте она то старалась успокоить себя, то вновь накручивала, вспоминая какие-то новые детали, но ничто уже не могло отсрочить неизбежное. Самолёт приземлился, пришлось выйти и двинуться в сторону таможни. Ноги у Арины буквально сводило от ужаса, но... но ничего страшного не случилось. Услышав приветствие таможенника Арина спокойно ответила ему, потом перевела вопросы-ответы домочадцев и ничего в её душе не колыхнулось. Никакого нового потока воспоминаний немецкая речь в ней не вызвала.
Семейство Андреевых провело несколько дней в Германии прежде чем Кирилл, взяв напрокат машину, повёз всех во Францию. Страсбург, Кольмар, какие-то маленькие городки - французского никто из них не знал, поэтому держались они особняком. Так за пару дней добрались они до предместий Парижа и заехали в какой-то очередной городишко. Кривые улочки взбирались на холм увенчанный церквухой.
- Наверно опять двенадцатый век! - съязвил кто-то из детей.
Арина его не услышала. Она устремилась на примыкавшее к церкви кладбище, небольшое, без привычных высоких памятников и оградок, начала читать имена, все подряд, словно кого-то искала. И нашла-таки...
- Натали Сорель! - произнесла Арина ни к кому не обращаясь.
- Натали Сорель! - ответил ей какой-то старик. - Мадам так на неё похожа...
Он говорил по-французски, но Арина его понимала...