Эта история захватила меня целиком, врезалась в меня, вскружила на несколько недель и вылетела потом почти бесследно, оставив внутри разве что чувство смутной нежности, с каким обычно относятся к приятным воспоминаниям.
Была весна. Апрель не задался, укутывая все новые, бессчетно-серые дни пеленою холодной и сонной слякоти. Я ходил на свой первый курс, вяло и без вдохновения писал тексты, скучал без особой причины, а по вечерам под кучей пледов старательно вчитывался в Маркеса или в Симону де Бовуар. Так незаметно и пусто убегало время - не было ни новостей, ни праздников, ни даже новых мыслей, а все с тем же привычным скрипом пережевывались старые, навевающие только уныние. И вот именно теперь, когда казалось, что все бессилие этой весны вылилось на меня, подавило и не выпустит еще долго, произошло то, о чем я и собираюсь здесь рассказать.
*****
Катя сдавала вступительный экзамен в колледж при моем Литинституте, куда меня, как хорошего студента, направили в помощь преподавателям. После первого ее ответа мы почти случайно столкнулись в коридоре, я на правах старшего завязал разговор, она несколько зажато отвечала; поговорили с 10 минут, потом обменялись телефонами и виделись после еще несколько раз.
В тот день я выслушал невозможную уйму скучных и глупых детей. Нет, я, в общем-то, люблю детей, но здесь не хватало никакого терпения. Голова сама собой начинала валиться на парту, стукалась в ее шершавую и липкую поверхность вытекающими от усталости глазами и грозила скатиться на пол. Как раз в такой момент появилась Катя. Я смеялся над собой, ругал себя, пытался сосредоточиться на чем угодно другом и объяснял себе, что она маленькая, что ей наверно и шестнадцати еще нет, как бы взросло она не выглядела, а мне уже 19 и я студент, но все равно исподтишка разглядывал ее лицо и фигуру. Это было интересно, и я впервые за несколько месяцев ощутил это пробуждающееся странно-радостное утреннее чувство интереса, выбрасывающееся кубарем из ритма шагов, страниц и слякоти.
Потом Катя начала говорить, и я наверно даже немного влюбился. Она рассказывала про "Кавказ" Бунина. Настолько разумно и вместе с тем чувствительно, тонко, немного дрожащим, зажатым от волнения голосом. Я радовался, когда она отвечала правильно, расстраивался и терялся, если ошибалась, но сразу наталкивал ее вопросом на новую верную мысль.
"Как это странно, и какой же я жуткий дурак" - думалось после, когда вполне справедливая пятерка уже была внесена в зачетный лист, а я ехал в ежевечернем час-пиковом метро - "И зачем я взял у нее номер, зачем дал свой? Дурак...".
С неделю мы с Катей не виделись, но ее экзамены никак не хотели выходить из моей головы. Я больше не мог спокойно читать по вечерам. Под пледом было слишком душно, а в мозгу мысли путались, сталкивались и, наконец, бесследно терялись. То и дело, радостно закрывая глаза и про себя чему-то улыбаясь я откладывал книгу и отправлялся на кухню пить чай, черный, горячий, крепкий, сладкий. Занятия шли своим чередом, и гудящим валом накатывались уже экзамены, но, в общем-то, я об этом не думал. Почти все слова и мысли, вся музыка в голове, вся тихая ежедневная взволнованность странно отрешились от меня самого и перескочили на эту случайную девочку. Скоро она будет сдавать еще один экзамен и, наверно, уже не мне. Больше всего я боялся, что она скажет какую-нибудь глупость от волнения, а один из этих омерзительно высокомерных студентов-пустышек, которые страсть как любят принимать вступительные и всегда приносят с собой придирчивое настроение, срежет ее. От таких мыслей я места себе не находил. Потом, для успокоения, решил узнать, что будет на экзамене. Поговорил с приятелем, который сам собирался принимать - "Возвращение" Платонова и "Мещанин во дворянстве" - В результате, только сильнее заволновался.
****
"И вообще не мое это дело, лезть туда. Знает предмет - сдаст, не знает - так значит, пусть себе и учится в районной школе. В общем-то, это справедливо." Так я решил и на этом успокоился.
Московская весна медленно набирала обороты. Слякоть сменилась темно-серым асфальтом, а мокрые снежно-дождливые хлопья, сыпавшие последние несколько недель, окончательно сошли на нет и сверху осталось теперь только сухое, бежевое и молчаливое небо. Радуясь и этому, мы с друзьями гуляли в центре, в арбатских двориках и на Тверской, обедали в кафе пончиками с горячим кофе и отбрасывали все пустые мысли. Я приходил домой поздно, слушал музыку и старался не думать о Катиных экзаменах, ужинал, съедал почему-то больше обычного и ложился потом в неубранную с выходных постель смотреть суматошные, душные сны.
За два дня до второго экзамена я позвонил Кате. Не смог больше удерживаться и сбросил прикрытия. Она долго не могла понять, кто я такой, потом спросила, чего я хотел. Этот самый очевидный в подобной ситуации вопрос почему-то сбил меня с толку. Мы помолчали несколько неудобных секунд, затем я произнес неуверенно: "Понимаешь Платонова и Мольера?". Она поняла, задумалась и спросила, что почитать, чтобы лучше разобраться. Я сказал, что читать долго и предложил объяснить ей все в любом удобном месте. Катя смутилась, хотя мне показалось, что идея ее обрадовала. Сказала что-то про мое время, я ответил, что время у меня есть, мы сговорились на завтра в небольшом кафе на Проспекте мира и распрощались довольно легко, так, будто знали друг друга уже несколько месяцев. Разревелись гудки в трубке, а я в очередной раз назвал себя идиотом; потом достал, повозившись в шкафу, книги и начал перечитывать "Возвращение". Собственно, я еще не думал, о чем буду рассказывать Кате завтра. Зато знал наверняка, чем буду занят большую часть ночи и в завтрашнее вместо-институтское утро, и был очень рад этому .
***
Когда московский угрюмый вечер спустился в разгорающиеся фонарями широкие улицы, я выбрался из метро и решительно заспешил мимо витрин и светящихся вывесок по проспекту. Кафе оказалось небольшим и дешевым. За столиком около окна уже ждала Катя.
Я все объяснял ей, она записывала в блокнот ровным, мимолетным почерком, которым мне оставалось только восхищаться. Мы пили вкусный подстывший латте, шутили, разговоры наши сбивались на обыденные жизненные темы, и какими серьезными ни были бы Катины слова, я не мог не улыбаться. Оттенки голоса и движения в полутьме зала, эта легкость во всем завораживали меня . Удивительно много простых историй, которые в другой раз показались бы мне скучными, восхищали. Вещи, которые оттолкнули бы, выглядели теперь просто наивными и детскими. Мне нравилось говорить с ней. Это было легко. Я понимал, насколько она еще маленькая, и вместе с тем ощущал себя еще младше, чувствовал, что она главнее - в первый раз, чувствовал, что кто-то главнее - что разговор ведет она, что это ее разговор, а слова, лишь произносимые мной, были полностью предопределены ею. Мы говорили о ее старой школе, о литературном колледже, который мы оба воспринимали уже, как новую, о ее жизни, несущейся над пустыми днями безумной каруселью вечеринок, смешных и досадных случаев, странных друзей и случайного творчества. Говорили о БИ-2 и PLACEBO, вспоминали строчки песен, которые Катя тихо напевала, а я улыбался, радовался этому вечеру и возможности помочь ей, и понимал, что она помогает мне не меньше. Мы выпили несколько чашек кофе, съели какие-то пончики, обсудили еще огромное количество разных несложных тем и рассказали друг другу множество смешных случаев. Это было безумно просто и счастливо. Я, Катя, стол, кафе, слова и смех, чашки, покачивающийся в них кофе, строчки в голове, музыка там же, стихи и проза - это все было безумно, безумно просто и просто счастливо. И все мои зимние скучные дни осмыслялись и оправдывались, как прелюдия к этому вечеру, объяснялись этим вечером и наполнялись им.
Прошло еще много времени прежде, чем мы встали с кресел и начали одеваться, кафе готовилось к закрытию. Я проводил Катю до дома, мы договорились встретиться на следующей неделе, попрощались, и она заспешила в подъезд. А я заспешил к метро по радостной и величественной, разливающейся здесь Москве. Огромно наваливались здания, мимо летели машины, прочерчивавшие в холодном вечернем воздухе огненные линии, и все вокруг становилось невольным красочным финалом моего вечера, а я просто шел и улыбался.
**
Через два дня я узнал, что Катя получила "отлично", позвонил ей, поздравил, а она поблагодарила. Ей оставался еще один устный и потом представить свои прозу или стихотворение. Катя по телефону намекала, что что-то пишет для этого последнего задания, но ничего точнее не говорила. За день до устного экзамена мы снова встретились в том же кафе, я рассказал ей про Лескова и Тэффи, которые ей предстояли, она многое уточняла, задумывалась, добавляла свои мысли, поразительно меткие и интересные, и я в очередной раз убеждался, что все правильно делаю, хоть и делаю не потому, что это правильно. Мы снова пили теплый кофе, снова говорили, и казалось даже дольше, чем в прошлый раз, потом разошлись, и радость вечера сменилась тяжелым ожиданием следующего дня.
Я беспокоился за Катин ответ, но откуда-то из глубины вылезала грустная мысль, что с окончанием ее экзаменов наши встречи прекратятся, и она волновала меня не меньше. "Надо просто пообщаться с ней, погулять, подружить, потерпеть, потом ей исполнится шестнадцать. В общем-то, шестнадцать это уже довольно много. Тогда и посмотрим." - думал я. - "надо только найти повод, снова увидеться после ее поступления. Хотя, если ей тоже нравится со мной общаться, то какой повод еще нужен? А ведь ей наверно нравится. Она такая искренняя. И я тоже.". На смену этим мыслям пришли мечты, как мы - еще просто друзья - гуляем по Бережковской набережной, а вокруг лето, но не обыкновенное дождливое и сумрачное, а редкое, особенное,фантастическое, когда небо лазурно, а дни обжигающе горячи. Я представлял, как город лоснится от солнечных лучей и поминутно окунается в реку, чтобы не сгореть, как кеды стучат по сухому асфальту, а над всем этим, разливаясь, звенит долгий и шумный июльский день. Так прошла вся следующая неделя, мечты мешались с тягостной задумчивостью, как волны, пенясь, бросались на нее и дробились брызгами, а настроение постоянно менялось на противоположное.
Катя снова сдала на пять, позвонила уже сама ближе к выходным и предложила увидеться перед творческим заданием. Я думал, что ей понадобится помощь с текстом, но она даже не стала показывать его мне, тепло и смешливо произнося все то же слово "секрет". В этот день мы с ней просто общались. Я радовался, что она пригласила меня просто так, поговорить, посмеяться. Это было еще приятнее, чем возможность что-то для нее сделать. Так и сидели, так и болтали весело, потом она сказала, что ей недавно исполнилось четырнадцать, и я не поверил, и стал доказывать отчаянно, но с веселым видом, что это не так, а она смеялась и объясняла, что перепрыгнула в школе через два класса, что всегда выглядела слишком взрослой и, что в прошлом месяце на вечеринке она даже чуть не понравилась одному парню, думавшему, что ей никак не меньше восемнадцати. Внутри все упало. "Не может быть. Какой же я дурак. Как это смешно и глупо, как в дешевой комедии. Господи, это надо же почти влюбиться в четырнадцатилетнюю едва знакомую девочку, строить планы на какое-то там лето. Господи, какой абсурд." Какая разница, сколько ей лет - я старался успокоить себя, но понимал сразу, что это бесполезно и я просто не смогу. Я не мог рушить ее светлый детский мир с какими-то романтичными мечтами о любви и призрачными идеалами своим. Я чувствовал, что то тепло, которое поднялось изнутри меня с ее появлением, скоро покроется жизненной пылью, и Катя покроется ею тоже. Было бы непростительно поступить так подло. Мы смеялись вместе, но мой смех был колючий, горький и вместе с тем честный. Мы смеялись над чем-то, что рушилось внутри меня. В общем-то, это правда было забавно.
*
Еще с неделю мне было довольно тоскливо, а потом все прошло. И осталась только тихая нежность и радость, что все это со мной случилось. Вскоре я окончательно решил уйти из Литинститута, собрался поступать на историю искусств или журналистику, начал как-то готовиться. Передо мной распахивалась новая жизнь. Новая, неизвестная, а я находился между и находился уже давно, а вернее даже терялся между прошлым и будущим. Но впереди что-то было, что-то ждало меня, и я легко отдавался этим смутным предчувствиям. Я решил, что после того, как устрою свои дела с поступлением, обязательно увижусь с Катей, просто погулять по Москве.
В один из последних дней на курсе, я спросил у приятеля из приемной комиссии, поступила ли Катя. Он долго вспоминал, потом ответил, что конечно помнит ее, что она поступила и на последний творческий экзамен принесла довольно интересный рассказ. Он назывался как-то странно, кажется из-за какой-то песни, что-то вроде "Labiau" или может по-другому. "О чем он?" - спросил я. "О любви, о чем... Что еще может написать маленькая девочка - рассказ о любви". "Хороший хоть?" - поинтересовался я с деланным безразличием. "Странный. Но, так-то, вроде неплохой. А что? Знакомая какая-то?" "Нет. Так, просто спросил. Ничего особенного" - ответил я, и потом, когда мой приятель уже двинулся дальше по коридору, добавил про себя - "Это хорошо, что неплохой", и, вспомнив что-то, засмеялся.