Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Не от мира сего (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Здравствуйте. Ждал 4 года, когда кто-нибудь поинтересуется, чем же дело-то кончилось с Ильей Муромцем, Алешей Поповичем, Добрыней Никитичем и Садко с прочими былинными героями. Не дождался. Однако это интересно мне, ну, а прочим - между прочим. В финальном фрагменте я описал Ледовое побоище, может быть, не то, что было, но явно уж не ту чушь с апрельским льдом, глупыми рыцарями и князем Александром Невским. Наша история - это не пропаганда, наша история, пусть былинная - это предательство и измена, героизм и самопожертвование. Я верю в нее, я не верю в государственность. И уж совсем не верю в величие того кусочка Земли, где лицемерие и бандитство сделались основой морали. Так-то, друзья. См также мое Обращение к читателям, пожалуйста.
  12. После Крещения.
  Алеша Попович впервые "вышел из тени" на судилище в Новгороде. Он это сделал намеренно, потому что понял, что скитания его закончились, он нашел все ответы на этой древней земле. Правда, каждый ответ породил еще дюжину вопросов, но это было уже диалектика: познание рождает незнание, путь его бесконечен.
  Алеша посетил памятную по рассказам отца церкву в Герпеля, зашел и в Седоксу, где его встретили совсем неласково. Дом, где жил Илейко Нурманин остался на прежнем месте, родственники тоже не все вымерли, вот только разговаривать об исчезнувшем сыне и брате никто не хотел. Опасались, видать, княжьих подручных - Илейко так и числился пропавшим казаком Владимира.
  Да Алеша и не настаивал, а когда обмолвился ненароком, что он сын былого герпельского попика, то его достаточно откровенно попросили убраться подобру-поздорову. Никого из родни матери увидеть так и не удалось. И, хотя он не очень опасался угроз, но все-таки ушел, чтоб не волновать попусту хороших людей.
  Он исходил все Приладожье, задержавшись на острове Валаам, не гнушался никакой работы, но ни с кем по-настоящему не сблизился. Временами он уходил в лес, где до одурения махал руками и ногами, прыгал и падал. Обученное тело требовало нагрузки, к которой оно привыкло, поэтому отзывалось на упражнения каждой мышцей, каждым сухожилием. Да и спать после этого было спокойней, чудовищный взгляд страшных глаз не беспокоил вовсе.
  Однажды его лесные забавы случайно подсмотрел старый бортник, служивший еще до Олафа в ливонской дружине. Он не постеснялся подойти, выразить свое одобрение, не задавая, впрочем, никаких вопросов. На прощанье же сказал:
  - Иди-ка ты, паря, в Новгород. Добрыша примет тебя, потому как нужны ему знающие люди. Ухватки у тебя, как у руса, да вот только взгляд - живой и страдающий. Добрыша разберется, как с тобою поступать, а сам ты делом займешься.
  Но Алеша в Новгород не торопился, он отправился к крепости Саво и даже поучаствовал там в весеннем турнире в качестве непочетного гостя. Любой человек мог проверить свою силу, сражаясь с такими же, как и он, непочетными гостями. Он вообще-то не любил оказываться на виду, поэтому довольствовался тем, что не проиграл ни одного поединка в предварительных боях, а на следующий круг не пошел, отправившись вместо этого в уединенную бухту, по берегам сплошь поросшую березами. В конце весны всегда приятно посидеть под опрысканными свежей зеленью белоснежными красавицами возле ровной, как зеркало, поверхности воды. Также считали местные нерпы, внезапно выбравшись на плоский камень целым семейством.
  Алешу они не испугались, а он сидел, не шевелясь, исподволь наблюдая за животными.
  "Плевать им на людей", - подумал он. - "Жили сами по себе и дальше жить будут. Лишь бы человек их не тревожил, да климат не поменялся. А с прочими врагами научились разбираться. Гармония природы. Чего же мы-то в гармонии жить не можем? Да потому что мы - разные. Одни - вот такие же нерпы. Другие - тля, либо саранча. Одна такая тварь - ничто, когда их много - уже угроза. Все пожрут вокруг себя: и березки эти, и траву, и даже воду испоганят. Нерпы умнее, зато тля многочисленнее, и совсем безмозглая. Она, поди, и на солнышке-то греться не будет, потому что это ей без пользы. Она камень будет точить. С ней бороться бессмысленно - либо уничтожать, либо уходить от нее. Все в природе подобно: и человеки с нерпами, и люди с тлей".
  Он также предположил о существовании коллективного разума у безмозглых тварей, извращенного, разрушительного, но определенно преследующего какую-то цель. Если они уничтожают все вокруг, то готовят место и время для чего-то или кого-то. Строить всегда легче, нежели перестраивать. Начать с пустоты - вот цель того, кто придет вслед за тлей.
  Алеша усмехнулся и, ступая бесшумно, как умел это делать, ушел, не потревожив нежащихся под теплом солнца нерп.
  Он пришел в Новгород, но являться пред очи Добрыши не спешил. Также он увидел Садка, моментально признав в нем того долговязого парня из ладожской деревни Пижи. И к нему он с распростертыми объятиями навстречу не побежал. Алеша нанялся быть ходоком, либо бурлаком, или даже гребцом на Ильмень озеро, приносил ушедшим на лов рыбакам вести, таскал вдоль берега груженные тесом тупые плоскодонные лодки, перевозил через озеро чужие хозяйственные нужды. Его сила и сноровка оказалась очень востребованной: там, где раньше трудилось несколько человек, он управлялся один.
  Алеше нравилась жизнь вне людей. Вероятно, какая-то частица поповской натуры нуждалась в уединении, в разговоре с Господом, когда поблизости никого нет. Единственно, чего ему не хватало, так это бани. Нет, от случая к случаю, он посещал ее, но это никак не сравнивалось с возможностью дважды в неделю по желанию наслаждаться жаром и водой.
  Баня для ливонца - это не просто помыться, это гораздо больше. Это был культ, обрядность которого пришла из глубин древности.
  Крещение водой и огнем, пережитое любым северянином, требовало, чтоб душа его была доступна для Господнего вдохновения. Только в бане это вдохновение можно было постичь. Собственно говоря, для этого она и была создана далекими предками.
  Очищение тела и души - вот возможность, которой не мог пренебречь ни один из ливонцев, удивляя пришлых слэйвинов, для коих излишний жар и длительность самого банного процесса всегда вызывали неприятие. Чего там сидеть попусту - зольным мылом натерся, шайкой воды ополоснулся, и пошел дальше по своим делам. А после крещения к святым отцам можно ходить, они все грехи отпустят, если понадобится. Исповедовался - и будь здоров, греши дальше.
  Алеша прекрасно понимал всю природу бани, оттого и скучал по ней.
  Найдется мало народу, кто отправится в парилку в одежде. Как-то не принято это, да и жарко изрядно! Рождается человек тоже не обремененный одеждой, нагой и равный по своему внешнему виду с прочими младенцами. Также и в бане - ни регалий, ни чинов, человек предстает голым, что богач, что бедняк, что влиятельный, что сам по себе. Для Господа все мы равны между собой. Есть, конечно, некоторые, что ровнее, но они в бани не ходят, им статусность терять не с руки и не с ноги. Поди, заявись перед попом для исповедования в голом виде - сразу же по башке надают и еще в тюрьму посадят за оскорбление человеческого достоинства. Там все по одежке. А как же иначе - кругом же люди! И по-людски вести себя надо: кто поважнее, тем и внимание больше.
  Дорога в баню тоже немаловажна. Стоит маленький домик, где можно попариться, на отшибе, идешь и невольно начинаешь чувствовать свое одиночество в пространстве. Не такое, что тоска, а такое, что вокруг - мироздание, и ты - его мизерная часть. Но все-таки - часть.
  Потом сам процесс: смена сворачивающего уши жара и блаженной прохлады чистой колодезной воды, опрокинутой целым ушатом на голову. Казалось бы, тело подвергается тяжелым испытаниям, но именно в эти моменты голова удивительно проясняется. Огонь, вода, брошенная на камни и обращенная в пар - словно часть крещения. А, точнее, - причастие. И мысли все делаются иными, нежели в суете обычного дня. Вместе с паром они, что называется, воспаряют прямо к Господу. И никаких тебе посредников, общение с "глазу на глаз". Ибо один твой глаз щурится от пота, а у Творца вообще - всевидящее око.
  Но тело бренно, а дела, творимые, порой постыдны. Тогда остается брать в руки хорошо замоченный березовый, либо дубовый веник и хлестать себя с ног до макушки, все добавляя и добавляя парку. Просто самобичевание какое-то, даже кажется, что дух - долой. Но именно после веника наступает состояние, словно бы искупления. И можно жить дальше, можно надеяться.
  Не все знают настоящую баню, найдется множество людей, которые ее вовсе не понимают, но это не значит, что они отсталые, либо, наоборот, продвинутые. Это всего лишь означает, что у них другая культура. Культура самоочищения, без которой человеку жить становится невмоготу. Они, может быть, считают, что только специально обученные люди, например попы, могут помочь страждущим обрести душевное равновесие. За деньги, конечно. Бесплатно в этой культурной среде только четверг наступает, который тоже раз в год зовется "чистым".
  Человек рождается в бане, а также первое место, куда несут тело после смерти - тоже баня. И сквернословить там нельзя, особенно в парной, потому что это может не понравиться близкому родственнику Хийси - баннушко. Нельзя его обижать, не то до угара дело дойти может, даже несмотря на то, что все камни для пара специально отобраны, причем, желательно добытые из проточных ручьев. Сидели, парились - все нормально, потом позеленели, кое-как выползли на свежий воздух и три дня в себя приходили. Баннушко пошаливает.
  И ничего с этим не поделать. Модное церковное освящение всего, что под руку попадется, в бане не работает. Да и запрет у священнослужителей бани освящать. Почему? Может быть у чертей спросить, которые, считается, в бане моются после полуночи.
  Баня - это древний культ. От слова "культура".
  Образованный и начитанный Алеша Попович знал это, как никто другой. Поэтому без бани ему было скучно. Когда же в Новгороде начались странные волнения, он посчитал, что удобнее времени не будет, чтоб предстать перед Добрышей. Но того, как на грех, в городе не было. Зато был его "лепший друг" князь Вова, красное солнышко. А у Владимира всегда под рукой были специально выдрессированные русы. Потом Глеб подтянулся, затем - Александр, а Никитича все не было.
  Нарываться на драку с былыми коллегами Алеша не торопился. Одному им не противостоять - лишними иллюзиями он себя не тешил. Но здравому смыслу претило желание позабавиться, бросить вызов. Когда же в Судейском городке случилось показательное судилище, куда все-таки явился Добрыша, Попович не раздумывал ни одного лишнего мига, чтоб встать с Никитичем и остальными ливонцами плечом к плечу. Владимир, конечно, обратил на него внимание, как на своего беглого руса. И вывод какой-нибудь сделал: отловить и прибить.
  - Прими меня на службу! - испросил Алеша пряжанца, когда народ потянулся от площади. Добрыша в ответ только кивнул головой и выразительно глянул на Путяту. Тот не стал важничать, морщить лоб в стратегических думах, а поинтересовался, скорее даже, для удовлетворения своего любопытства:
  - Из русов?
  - Отец - поп-расстрига из Герпеля, мать - тамошняя, сам был в обучении во искупление поступка родителя.
  - Русов бывших не бывает, - чистосердечно предположил Путята. - Как же с тобою-то вышло?
  - Так, вероятно, кровь отцовская, - пожал плечами Алеша и усмехнулся сам. - Он побежал, а у меня, стало быть, гены. Не мог противиться высокому чувству.
  - Надо же, - вступил в разговор Добрыша. - Умный. А от нас тоже в бега?
  Алеша не обиделся и не удивился вопросу. Он не подразумевал какого-то скрытого смысла, типа "раз предал своих, то и нас тоже можешь". Воевода пытался понять его, вот и весь сказ.
  - Когда понял, что чужой я на том празднике жизни, теряю больше, нежели смогу обрести, вот и не упустил свой шанс, - ответил Попович. - А бывших русов не бывает - это верно. Ренегатов отлавливают и уничтожают. Да и доблестно нынче среди слэйвинов русом себя величать.
  Добрыша переглянулся с Путятой, не изобразив на лице никаких эмоций, не выдав жестом своего мнения, не выказав никакого намека. Просто посмотрел тому в глаза и все.
  - Когда в казармы можно заселиться? - тотчас же спросил Алеша.
  - Мысли, что ли умеешь читать? - удивился Путята.
  Попович неопределенно пожал плечами. На самом деле этим своим вопросом он подталкивал двух военачальников к принятию решения. Идти-то ему все равно было уже некуда, впереди - одни проблемы. Засветился перед Владимиром, все равно, что бросил ему вызов.
  - Ну, раз такой сообразительный, то сам знаешь, что делать дальше, - сказал Добрыша и отвернулся.
  Алеша в самом деле понимал, что и как ему предстоит. Дело в том, что чуть поодаль стояли братцы Петровы и строили ему всякие разные рожи. У одного из них в руках был укрытый от постороннего взгляда холестерилацетат, жидкий кристалл, охотно реагирующий на ментальное изменения поля того человека, на которого он был направлен. Испаряется, конденсируется и даже замерзает, в зависимости от направления мыслей испытуемого им человека (см также мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора). Петровы были уже достаточно искусны в обращении с кристаллом, так что читали по нему любые изменения человеческого настроения, как открытую книгу.
  - Ясно, - бросив очередной взгляд на знакомых братьев, проговорил Алеша. - Не смею вам больше докучать.
  Под удивленными взорами обоих новгородцев он коротко кивнул и ушел к поджидавшим его Луке и Матвею. Они обменялись крепкими рукопожатиями, порадовавшись друг другу, как старые знакомые.
  Общение с братьями было совсем непродолжительным. У всех были свои дела, требующие безотлагательных действий. Да так проще сохранить дружбу, вдруг возникшую на фоне обычной симпатии совсем разных людей. На прощание Лука похлопал по узелку, скрывшему драгоценный кристалл, и сказал:
  - Теперь мы знаем, где тебя искать в случае чего.
  - Пристроен к делу - жить становится легче, - добавил Матвей. - Только вот что-то странное по тебе кристалл показал. Все разом: и "да", и "нет", и "не знаю" - а это значит, что не может он разобраться в твоих мыслях. Странно.
  - Как это? - удивился Алеша, для которого не было загадки в своих приоритетах.
  - Ну, будто в тебе два человека, - попытался объяснить Матвей. - В общем, не знаю я. Штучка-то хазарская, вот порой по-хазарски себя и ведет.
  Алеша заселился в казармы, так как имущества у него с собой особого не имелось, только честь и совесть. Денег же было совсем немного, чтобы снять себе угол явно недостаточно. На вечернее Добрышино крещение он пошел в качестве наблюдателя, точнее - охранника. Ожидали провокаций, но их не случилось.
  Обряд Поповичу не понравился. Не само, конечно, крещение, а человеческий фактор в нем, так сказать. Как бы искренне люди ни пытались очиститься, но в поведении каждого проскальзывала тень нарочитости. Конечно, любое историческое повторение становится фарсом. Но и без этого искупительного празднества обойтись было нельзя. Нельзя всех разом лишать уважения к самому себе. Ведь, по сути, крещение Новгорода в новую веру, пусть даже слегка подогнанную под старую, носило обманный характер. Добровольцев было не так, чтобы много.
  Но дело не в этом, дело вообще ни в чем, дело - в свершившемся факте. Подлец Александр внес сумятицу в людские души. Лишь время и верность традициям для последующих поколений способны хоть как-то превозмочь горький осадок.
  Вера пошатнулась, как бы этого ни хотелось избежать. Нужно было чудо. Чудотворцы, конечно, были. Но их чудеса никогда не совершались по заказу, ливонцы - упертые люди, принудить их очень тяжело. Волхвы ушли, пустоту сразу же попытались заполнить попы. У них оказались другие методы, вполне политические. Поэтому к чудесам они никогда не имели никакого отношения.
  Конечно, можно было попросить Луку и Матвея Петровых показать, на что они способны. Но это привело бы к обратному результату: их искусство - всего лишь ловкость рук и ног, а также хитроумие головы.
   Народ верил в Илейку Нурманина, который, если полагаться слухам, мог одной рыбой накормить всех голодных, а воду преображать в вино. Он исцелился при содействии самого Христа, приведенного к нему Андреем, мог загадочным образом мгновенно перемещаться с одного места в другое (см также мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора). В общем, человек - легенда. Только пропал куда-то богатырь, ушел с кобылой на север, а обратно не вернулся. Уже и подаренный ему за подвиги жеребенок, оставленный в ладожской деревне, превратился в могучего коня, а от Илейки ни слуху, ни духу.
  Но Добрыша сразу же вспомнил о Сампсе Колыбановиче, с которым они не так давно возвращались от крепости Саво. Тот был крестным отцом Илейки, может быть, знал что-нибудь о судьбе своего крестника.
  Таковым стало первое задание от воеводы для Алеши: проведать Сампсу и узнать судьбу Илейки. Добрыша не чаял, что совсем скоро мысль о чуде для народа у него вылетит из головы напрочь.
  Сначала он узнал, что его товарищ по походу в Батиханство погиб, а дом его сгорел.
  Гибель Василия Игнатьевича, по прозвищу "Казимирович", была для Добрыши сродни с ударом под дых. Он и не подозревал, что совместный чисто деловой поход сблизит их, двух совершенно разных людей, словно детских друзей.
  Изуродованное огнем тело друга было практически неузнаваемо. Однако не настолько, чтобы не обнаруживались глубокие рубленые раны на широкой богатырской груди. Здесь же на пожарище нашлись останки еще пятерых тел, причем одно - женское - было без головы. Что произошло ночью в доме у Василия, оставалось только гадать.
  Наиболее умные, из тех, что все обо всех всегда знают, выдали версию адюльтера. Народ поубивал друг друга в пылу праведного гнева за поруганную честь той, безголовой. А последний оставшийся в живых поджег дом, гнездо разврата, и тоже умер. Сплетни обрастали подробностями, вот только имен никаких не называлось. Впрочем, установить их не представлялось возможным, потому как в то "Крещеное" утро сгинуло бесследно много разного народа.
  Сломанные пальцы рук Казимировича, расположенных в характерной позиции умирающего викинга, однако говорили Добрыше гораздо больше, нежели все голоса сплетников вместе взятые. Был бой, и Василий умер, не выпустив меч из рук, как и подобает рыцарю. Потом клинок у него вырвали, поспешно и без церемоний. Это происшествие стряслось в ночь накануне известных событий, поэтому не могло быть не связано с ними. Надо только дознаться, надо прислушаться ко всем репликам князей и их подручных.
  Добрыша, хороня друга, дал себе слово, что доберется до истины, чего бы это ему не стоило. Слово-то, конечно, он позднее исполнил, но цена оказалась непосильной, как для него самого, так и для его товарищей. А, может быть, и для всей Ливонии.
  А потом он отправился жениться. Поздравления и подарки, искренние пожелания счастья и дежурные фразы искаженных гримасами улыбок лиц - все это промелькнуло в хороводе доселе не испытанных эмоций. Счастье, обрушившееся на него, было такое громадное, что даже делалось немного неловко перед прочими людьми: вдруг, им своего не хватит, потому что он, Добрыша, все для себя собрал?
  Свадьбу праздновали с размахом - сначала в Сельге, а потом в Пряже. Не самая завидная роль жениха за праздничным столом окупалась новой для себя ролью мужа прекрасной Настеньки.
  Они вернулись в Новгород, когда снег уже не единожды покрыл всю землю, сокрыв под белоснежным покрывалом все нанесенные ей людьми раны. Мир вокруг снова казался чистым и правильным. Путята доложил о справности всех устоев и уставов, жизнь текла своим чередом. Слэйвины жили добропорядочно рядом с ливами, те соседствовали с весью и чудинами. Зима - не время для междоусобиц и взаимных обид, зима - время покоя.
  - Angel, angel or so
   Wherever you may go
   Hmm, yeah...
   I'll follow
   Wherever you may go
   And always will I be there
   Shake worries from your hair
   Hmm, yeah...
   I'll be there
   Always
   You're my angel in the snow
   You're my angel in the snow (Angel in the snow -A - Ha, примечание автора), - пропела жена Добрыши на могиле Василия, куда они пришли перед самым сочельником, и он неожиданно ощутил, что несколько слезинок замерзли у него на ресницах.
  "Ангел, ангел или нечто подобное
   Везде, где ты можешь пройти
   Хмм, да...
   Я пройду
   Всюду, где ты можешь пройти
   И всегда буду там
   Стряхивать заботы с твоих волос
   Хмм, да....
   Я буду там
   Всегда
   Ты мой снежный ангел
   Ты мой снежный ангел" (перевод, примечание автора).
  Рождество минуло, Йоулупукки отгрозил всем пальцем и одарил подарками, и неожиданно Добрыша вспомнил об Алеше Поповиче.
  - А где наш рус? - поинтересовался он у Путяты.
  - Так ушел по твоему поручению, как только реки встали, так до сих пор и не вернулся, - пожал плечами комендант. - Путь-то не самый близкий, да и глухой это угол, где Сампса обитает, не вдруг и выберешься.
  Алеша Попович, конечно, выбрался, но это случилось гораздо позже, нежели можно было предположить. И виной тому был не только снег, в таком изобилии заваливший Ливонию, что от некоторых домов из сугробов торчали только трубы. Дело было, конечно же, в другом.
  
  13. Алеша Попович отправился к Сампсе.
  Деревня Сари-мяги высилась над самой Ладогой на одноименной горе. Она была древней, как само время. Впрочем, в Ливонии каждая деревня, либо город - древность. За это говорили их названия, зачастую содержавшие отголоски давно ушедшего языка. Еще не наступила эпоха, когда образовавшийся народ, отринувший свое племя, отринувший свой род, принялся повсеместно коверкать имена поселений, подчиняя все вокруг, даже память, своей загадочной цели.
  Пока помнили старики про старинный посад Касво, где, говорят, сама природа подчинялась вполне естественному стремлению - произрастать. Потом пришли слэйвины, а вместе с ними и жиды, ничем другим так не любящие заниматься, как давать деньги в рост. Старое название как нельзя лучше гармонировало с их идеалами (Kasvaa - расти, в переводе с финского языка, примечание автора), оно даже обрело второй смысл, однако противный былому. Мертвые деньги не имеют свойства расти, потому как это сущность лишь живой материи. Они - пухли, как вспухает мертвая плоть. Под это и название новое "Ростов". Теперь в Ростове сидел Глеб и морщился, если где-нибудь слышал старое имя города. Зачем поминать то, что умирает? Он творец истории, значит, история должна быть под него.
  Это явление не ново, но заразно: каждый самый захудалый слэйвинский князь делался самой значительной фигурой своего века. Так, во всяком случае, считал он сам, его челядь, холуи и знакомые летописцы.
  Лишь деревень этот процесс не коснулся. Они сами по себе вымирали.
  Алеша собрался в поход к Сампсе без лишней суеты и ограничился с собой минимумом вещей. На носу была зима, так что купальным костюмом можно было пренебречь. Он решил всю дорогу идти почти что пешком. Почти что - это значит, что были припасены лыжи. Ливонцы без лыж зачастую скучали и использовали их не только для того, чтобы передвигаться на охоте либо рыбалке. Если случалась погода, то можно было погонять по горам, по долам в свое удовольствие.
  А вот обременять себя конем он не стал. И это не потому, что к лошадям относился с долей недоверия, а потому, наоборот, что проявлял заботу. Сам-то Алеша прокормится как-нибудь, но конь в зимнем лесу способен грызть кору деревьев только в исключительных случаях. Да и передвигаться по снегу, к тому же недавно выпавшему, будет тяжело. Лошадь - это не лось, ей условия нужны для существования.
  Одетый-обутый по последней моде, запасшись припасами и снастями для их добычи, Алеша тронулся в путь. На дорожку он вволю попарился в бане, поэтому чувствовал себя превосходно. Оружие и лыжи - что еще нужно, чтобы чувствовать себя в путешествии уверенно? А нужно было имя, на которое всегда можно было сослаться в случае нежелательных разговоров с нежелательными людьми. И теперь он мог с чистой совестью это имя называть: "Добрыша Никитич".
  Несколько дней, проведенных в казармах, создали у товарищей по службе некоторое мнение о своем новом коллеге. Алеша знал, что оно для него отнюдь не самое лестное. Если образованность Добрыши создавало у того соответствующую репутацию: "да он ведь роду он-то вежлива, он вежлива роду, очестлива". Это, наверно, потому, что никто и никогда не слышал, как воевода повышал голос. А если и слыхал, то сразу же забывал об этом.
  Про него же поговаривали: "да он ведь роду-то хвастливого". Хотя хвастать Алеша не любил, просто знаний у него было много. Но он не обижался, дело-то житейское, жизнь рассудит.
  Его не удивляло, что самый известный судебный исполнитель в Ливонии жил вдали от столиц. Работа у него нервная, общение с сильными мира сего, кем они себя мнили, не всегда выражалось в легком взимании у них неких долгов. Зачастую это сопровождалось угрозами, следует заметить, не всегда пустыми. Пусть Сампса был неимоверно силен, но все равно и ему требовалось место, где можно было отдохнуть и расслабиться. А иначе бы он непременно сошел с ума и сделался бы политиком.
  Сари-мяги было во всех отношениях тем, что нужно для тела и для духа. Окруженная с трех сторон лесом и болотами, примыкающая с четвертой к Ладоге, деревня была труднодоступна для лихого кавалерийского наскока. Единственная дорога, ведущая к ней, просматривалась с любого саримяжского дома, ближайшие населенные пункты отстояли от деревни на приличном расстоянии: родина Садка - Пижи и не родина Садка - Инема. Можно было, конечно, и до Гатчи добраться, и до Габанова, но уже без дорог: по топям и трясинам. Только кому это надо? Разве что любопытствующим, таким, например, как Алеша Попович.
  Он знал, что когда-то давно все ливы, суоми, людики и прочая весь объединялись в одну могучую общность, прозванную "сарматами". Тогда на заре Истории земли было много, а людей - не очень. Общий язык, общая земля, общие взгляды на жизнь делали все племена могутным народом, носившим название "скифы". Нет, вообще-то, скифы - это другие. То же самое, но в другой местности. Здесь же жили сарматы, и были они везде.
  Даже легендарный Тор, по совместительству Ар-тор, имел обыкновение собирать совещание у круглого стола, где каждый его друг-рыцарь имел право голоса. И голос этот был сарматским. Довольно распространенное наречие по всей Европе, так что на то время сохранилось достаточно названий городов, рек и гор. Одетые в кожу (carma - из кожи, в переводе с рунического санскрита, примечание автора) высокие синеглазые люди много и часто странствовали по двум причинам.
  Первая - они были свободны, а самый свободный среди сарматов был, конечно же, царь (car - странствовать, делать, производить, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Его слушались, потому что он был в большом авторитете.
  Ну, а вторая причина - у них были средства передвижения, то есть, собачьи упряжки - бороды по ветру. Пардон, конечно же, кони. Но бороды все равно по ветру. Потому-то и носили они кожаные штаны и куртки-косухи с бахромой на рукавах. Практично и не продувает. Сарматы выращивали лошадей и поставляли их по всей ойкумене. За это их очень уважали. Даже римляне, упертые в своем язычестве, пытались подражать сарматам, величая себя, гражданинов и человеков, не иначе, как "всадниками".
  Потом, конечно, произошло некоторое разделение в специализации. Народ меря, великолепные моряки, увлеклись лошадями, а особенно меринами, преимущественно - сивыми. Да и сами сарматы делались все более оседлыми, принимая названия тех городов и тех рек, по берегам которых они селились. Тиверцы - в Твери, чудины - на берегу Чудского озера, олоны - в Олонце, борусы - в Пруссии.
  Самый знаменитый олон, прозванный эллинами "Олин" принес им полезные знания о семи стрелах Аполлона, то есть, конечно же, о семи музыкальных нотах, которые он извлек из своего струнного музыкального инструмента. Это тоже было прорывом, потому что до этого народ в основном барабанил по чему ни попадя, а для этого особого ума, как известно, не надо. И нот тоже не надо.
  Но ничего на этом свете не бывает постоянным, все течет, все изменяется. Потеряв вкус к странствиям, сарматы стали уязвимы в степени своей свободы. Их придавила идея государственности, и окончательно раздавила замешанная на этой государственности религия. Для устранения духа свободы требовалось изменить дух истории, что и было проделано с большим успехом бывшими язычниками, неожиданно так упавшими на созидаемую ими Веру, что масштабность процесса мог быть сравним только с всемирным потопом, в котором нашли спасение всего-то "каждой твари по паре". Реликвии и постулаты Веры планомерно перенеслись Крестовыми походами в бесплодную землю, а уж потом были частично доставлены обратно. Частично, конечно же, уничтожены. Так легче контролировать объективную реальность, данную нам в ощущениях.
  Вот и остались от сарматов одни воспоминания. Но они почему-то носили характер разнузданной бесовщины: сарматы - это киргизы, либо вовсе таджики, азиаты, одним словом, кочующие по пустыням совместно с собратьями по несчастью - скифами.
  Но и остров Саремаа (sarit - поток, в переводе с рунического санскрита, примечание автора), и Сарьское село, и даже деревня Сари-мяги (см также мою книгу "Радуга 1", примечание автора) - это приветы далекого прошлого. Если же это осознавать, то и прошлое тебе может посодействовать: здесь усталость проходит скорее, силы восстанавливаются быстрее, голова работает лучше.
  Конечно, Сампсе повезло с местом, где он родился. Точнее, родился он в нужном месте. Но он ни на что другое его не променял, какие бы дальние страны, какие бы дивные картины он не видывал. Пусть рядом Габаново (hapan - кислый, в переводе с финского, примечание автора), где растут только мхи, пусть поблизости Гатчи (hauta - могила, в переводе с финского, гать - гиблое место, примечание автора) и колдовская деревня Пижи, но зато тут же по соседству и Инема (ihmemaa - страна чудес, в переводе с финского, примечание автора).
  Словом, Алеша жаждал оказаться в этой загадочной земле, да рядом со старожилом - на сколько вопросов можно получить ответы!
  Двигаться он решил напрямик, а не вдоль наезженной дороги по Волхову к Ладоге. Все хляби замерзли и покрылись снегом, причем снег шел каждый день, словно наверстывая потерянное в оттепель время. А вот самый страшный враг человечества - ветер - не тревожил совсем. И от этого погода казалась просто идеальной.
  Привязавшиеся, было, собаки поскакали вокруг недолго, примериваясь, стоит ли облаять, либо пусть себе идет человечище, потом все разом плюнули и повернули к своим родным помойкам. Прочие домашние животные мирно паслись в своих хлевах, только кошки шмыгали по своей кошачьей надобности. Но они даже не замечали удаляющегося от тепла и пищи путника. Вороны, конечно, заметили, но им было лень. Они сидели на деревьях, тупо переглядываясь друг с другом, и временами крякали. Совсем скоро о близком городе не напоминало ничего.
  Алешу это дело совсем не удручало, он умел выживать в любых непростых условиях, а тяготения к человеческому обществу вообще не испытывал никогда. Наоборот, сердце переполнялось какой-то радостью, и замершая природа эту радость только полнила.
  До самой реки Свирь он дошел без приключений, даже заночевав один раз посреди зимнего леса. Снег пока еще не слежался, так что из него трудно было соорудить себе иглу - снежную избушку - но шалаш из лапника, покрытый сверху тем же снегом прекрасно справился с сохранением тепла. И вопреки устоявшейся практике: "нам снится не то, что хочется нам, нам снится лишь то, что хочется снам" (стихи В. Шеффнера, примечание автора) - спалось сладко и без ненужных образов. Ночью к ночлегу приходили волки, потоптались на месте и, не издав ни звука, ушли. Полагаться на миролюбие четвероногих не столь уж и наивно, если, конечно, рядом нет каких-нибудь левых двуногих.
  Алеша даже позволил себе порыбачить в облюбованной маленькой заводи на замерзшей Свири. Привязанными к длинному шесту крючками удалось вытащить одного за другим двух налимов, что вполне хватило на обед.
  Ветер все также не давал о себе знать, что не могло не радовать. Медленно падающий снег, не самый крепкий морозец - поди, попробуй не запеть!
  - We're spinning round on this ball of hate
   There's no parole, there's no great escape
   We're sentenced here until the end of days
   And then my brother there's a price to pay
   We're only human, we were born to die
   Without the benefit of reason why
   We live for pleasure - to be satisfied
   And now it's over there's no place to hide (Alice Cooper - Brutal Planet - примечание автора) - затянул Алеша первое, что пришло на ум, и удивился себе. Сколько себя помнил, но песен не пел никогда.
  "Мы вертимся на этом шаре ненависти,
  Нет ни освобождения, ни плана побега.
  Мы осуждены быть здесь до конца дней.
  И в конце, брат, нам придётся заплатить по счетам.
  Мы только люди, мы были рождены, чтоб умереть,
  Хотя от этого нет никакой пользы.
  Мы живём ради одних удовольствий, ради удовлетворения.
  А теперь всё кончено, здесь больше негде спрятаться" (перевод, примечание автора).
  Словно, прислушавшись к столь оптимистичным словам, откуда-то вылетело, поплутало по свету и, наконец, накрыло Поповича смутное чувство тревоги. Он ушел с реки, углубившись в лес, но тревога не исчезала. Хруст снега под лыжами, треск деревьев от мороза, даже остальное полное безмолвие, почему-то вынуждало его беспрестанно оглядываться по сторонам. Алеша даже несколько раз останавливался и самым усердным образом проверялся - пусто, никто за ним не следил.
  Он знал, что где-то в этих краях живет удивительный старец, Александр Свирский, но идти к нему не собирался. Незачем тревожить человека в его одиноком служении Господу. Простое любопытство - это не причина и даже не повод.
  Ему попались несколько обширных полян, похожих на не столь давние вырубки. Где-то здесь располагалась деревня, целиком занимающаяся заготовкой леса. Вообще-то, этим занимались преимущественно мужчины, но и женщины тоже не выпускали из рук топора - они рубили сучья. Но эти поляны были странными - поблизости никаких рек, по которым можно было сплавить древесину в Мегрегу, Олонку и, наконец, в Ладогу.
  - Ну и где эта Самбатукса (sambadhya - принадлежащая, taksa - дровосек, в переводе с рунического санскрита, примечание автора)? - проговорил Алеша, окидывая взглядом лес. Он, вообще-то, надеялся эту ночь провести под какой-нибудь крышей.
  Между тем время клонилось к сумеркам. То ли он слегка сбился с пути, ориентируясь по солнцу, то ли просто чуток захандрил от глупой тревоги и потерял от этого свою бдительность. Ничего страшного, завтра все будет по другому, завтра он в любом случае доберется до ладожского берега и, соответственно, до Сари-мяги.
  Он неожиданно вышел на еще одну поляну, окруженную со всех сторон дремучим, просто дичайшим - стеной - лесом. Вся прелесть этой поляны была в том, что снег на ней не держался. Если стаивал, то луж и ручейков поблизости не наблюдалось. Очень загадочное явление, но ломать голову над его причиной не было ни желания, ни сил. Нужен был отдых.
  Обойдя по большой дуге поляну, Алеша натолкнулся на сруб. Маленький дом всеми четырьмя углами стоял на валунах, дранка крыши не покрылась мхом, да и отсутствие кривобокости говорило за то, что сруб вполне выдерживает борьбу со временем, сколько бы ему ни было лет. Дверь, плотно подогнанная к косякам, не имела никаких запоров, да и ручек, впрочем, тоже.
  - Ку-ку, - сказал Попович на всякий случай, но никто не прокукарекал ему в ответ. Пусто.
  Что же, хотел провести эту ночь под крышей - получите! На лучшее и рассчитывать не приходится. Внутрь попасть было просто: поддетая острием меча дверь приоткрылась достаточно широко, чтобы в нее мог войти человек средней комплекции. Алеша был слегка крепче средней комплекции, но и для него проблем не было.
  Одна широкая лавка, да выложенный камнями очаг - вот и все убранство. Уложенная в углу поленница дров подразумевала заботу о случайных посетителях, что вполне соответствовало северному духу: вдруг, кому-то хуже, чем тебе - уходя, приберись и восполни то, что потратил.
  Алеша запалил очаг, открыв в стене маленькое окошко для выхода дыма. Он еще подумал, что, была бы здесь вода, вполне можно было устроить себе баню по-черному. Хотя сегодня в баню ходить не следовало, так уж совпало, что нынешней ночью умирал один месяц, зарождался другой, а в Ливонии отмечался праздник Кегри.
  В этот день до обеда следовало поститься. За обед садились, произнеся поминальную руну. Да и трапеза была аналогична поминальной: к ней обязательно готовилась овсяная или толоконная каша. Алеша не стал отступать от традиции, растопил снег в котелке и сготовил себе праздничное блюдо. Обеденные налимы тоже вполне соответствовали духу празднества. Kehrä - означал "диск", что без лишних определений подразумевал "лунный диск". Осень подошла к концу, наступала зима, время прясть (kehrätä, в переводе с финского, примечание автора). Ну, а мужчинам - не прясть, а пьянствовать, драться и бросаться скверными словами. Такие мужчины праздник Кегри не переживали, умирали в мучениях. Совесть их загрызала.
  После постного обеда радостно настроенная молодежь мазала лица сажей, приклеивала визжащим девкам на лица усы и бороды из кудели и отправлялась на улицу. Теперь они ряженые.
  В одежде из вывернутых наизнанку шуб, с корзинами и решетами на головах, они заходили в дома, где поедали в неимоверных количествах пироги, блины и просто хлеб. У кого какой достаток. Самого первого входящего хозяева одаривали клубком пряжи, остальным давали по шеям, сохраняя при этом доброжелательность и улыбку во все лицо. Ряженые противились избиениям, поэтому все были вооружены ухватами и кочергами, а за спиной каждый нес короб, чтоб запихнуть туда самого ленивого ребенка. Гости умничали, бросаясь различными поучениями, а потом уходили восвояси. Хозяева облегченно крестились, а дети вылезали из-под лавок: "Чудом ушли, чудом".
  Алеша с улыбкой вспоминал, как оказался на таком праздновании в первый раз. Быть ряженым ему не довелось, вот удирать от ухватов пришлось. Отчего-то его удивленная физиономия показалась разухарившимся подросткам недостойной нормального отношения, поэтому они все, не сговариваясь, пошли на него войной. Или, быть может, потому, что он по простоте душевной обозвал этот праздник Pikka Joulu - Маленьким Рождеством. И обозвал вслух.
  Праздник не обязательно зависит от того, с кем ты празднуешь и где. Главное, чтобы сам этот праздник ощущал. Слэйвины отдавали предпочтение специальным людям, устраивающим для них показательное веселье. Их прозвали "хухляккат", кукловоды. Они указывали, где стоять, как вести себя, когда смеяться, когда плакать - словом, управляли. Вообще-то, на любителя, но Алеша предпочитал развлекать себя сам. Наверно, потому что не любил, когда за него кто-то думает.
  Он посидел у очага, наблюдая, как по углям бегают целые стаи огоньков, пропадая в одном месте и возрождаясь в другом. Горячий настой трав с медом действовал, как и должно: спать, спать, спать. Не то набегут хухляккат и заставят плясать под свою дудку. Или звери набегут, на ночевку проситься будут. Или - люди, убивать начнут.
  Алеша закрыл дымное оконце и залез на полати, которые он не поленился устроить себе из срубленных жердей. Протянул их между дальним от двери углом, закрепил распорками и укрыл лапником. Закутавшись с головой в меховое одеяло, подумал, что все-таки это здорово, когда есть праздники, и очень здорово, когда их можно вот так спокойно отметить.
  - In the changing of the season
   Releasing one lost name
   The scar once healed forever
   Dissolving in the rain
   A twig snapped in the clearing
   A glimpse of golden skin
   My face within
   A flash in the night
   My despair was caught in motion
   A face just barely true
   A flash in the night (Secret Service - Flash in the Night - примечание автора).
  "В смене времён года
   Избавление от одного забытого имени.
   Однажды заживший шрам
   Растворяется под каплями дождя.
   Ветка треснула на поляне,
   Проблеск золотистой кожи...
   Мое лицо
   Во вспышке в ночи
   Моё уныние было развеяно.
   Едва различимым лицом..
   Вспышка в ночи" (перевод, примечание автора).
  Еще раз пробормотав "flash in the night", Алеша заснул. Наступила тишина, только потрескивал остывающий сруб и временами шуршал снег, сползая с крыши.
  
  14. Погост.
  "A flash in the night", - сказал Алеша и открыл глаза. Кромешная тьма вокруг мерцала зеленым сиянием. Он знал, что видеть что-либо ночью, когда, к тому же, луна вовсе поглотилась тенью, невозможно. Но он видел и, причем, достаточно отчетливо. Северное сиянье?
  Додумать Попович не успел: дверь в дом еле слышно отворилась, и в жилище проскользнул человек. То, что это был именно человек, а не что-то другое, Алеша понял сразу. Так пахнуть может только давно немытый, никогда не стиранный, полностью опустившийся смерд. Он страшно смердел, смертельно.
  Человек тем временем, словно наощупь ступая, подошел к лавке, без всякого сомнения, уверенный в ее присутствии и расположении. Он поднял над головой топор и несколько раз ударил им, вонзая лезвие в скамью, между делом разрубив дорожный мешок Алеши.
  Попович спрыгнул со своего ложа, одновременно выправляя для удара свой узкий хорошо заточенный меч. Прыжок его затянулся по времени, словно воздух вокруг вдруг превратился в вязкий кисель. Алеша даже испугался, что смерд, воспользовавшись его зависанием, разрубит его на лету, как овода в летний полдень. Но тот тоже начал двигаться также медлительно и пустить в ход топор не спешил.
  Алеша каким-то образом увидел, что ворвавшийся в сруб смерд не один - вокруг дома стояли еще несколько фигур, принадлежность которых к человеческому роду-племени было под вопросом. Но об этом нужно было заботиться потом, пока же следовало как-то долететь до пола и нанести свой уже неоднократно тщательно выверенный удар.
  Со всей своей силой и резкостью, он опустил меч лезвием вперед в промежуток между ключицей и шеей смерда. Меч вонзился в туловище, не встречая сопротивления костей до самой рукояти. Выдернув оружие так же стремительно, он наконец-то почувствовал под ногами пол и развернулся всем телом к входу. Никто в дом больше не врывался.
  А смерд, не издав ни звука, обвалился, словно тряпичный, наземь. Из него вытекло совсем немного крови, клинок Алеши пробил насквозь его сердце. Тот даже и не понял, вероятно, что умер.
  С улицы раздалось глухое ворчание, никак не складывающееся в слова. Попович приготовился сражаться, перехватившись за рукоять двумя руками, но врываться в приоткрытую дверь никто не спешил. Наоборот, тело смерда, вдруг, начало скользить по полу к выходу. Это выглядело несколько неестественно, словно его кто-то вытаскивал из дома за ноги.
  Алеша догадался обратить свой взгляд не прямо на двигающийся труп, а попытать "боковое зрение". Теперь он увидел две невероятно длинные когтистые лапы, уцепившиеся за ноги смерда откуда-то извне. Тело исчезло, а дверь закрылась сама собой.
  В тот же самый момент время вновь обрело способность течь естественным образом, меховое одеяло опало с устроенных в углу жердей, а рев извне трансформировался во вполне членораздельное шипение.
  - Впусти нас, человек! - настаивал кто-то за дверью.
  - А ху-ху не хо-хо? - ответил Алеша, подивившись своему голосу, который вдруг показался ему совсем неуместным в данной обстановке. И он догадался почему.
  Алеша сказал эти слова вслух, а шипящие голоса раздавались прямо в его голове.
  - Какой плохой сон, - сказал он сам себе. На этот раз язык его начал заплетаться, как у пьяного или обожравшегося мухоморов.
  Попович сначала подошел к двери, но открыть ее отчего-то не решился. Он оказался у дымного оконца и толкнул его наружу. Прямо в лицо ему смотрели два совершенно круглых глаза, светящихся зловещим багровым цветом.
  - Впусти нас, человек!
  - Мыны-быны, - сказал Алеша - его язык окончательно утратил способность двигаться.
  Это были другие глаза, не те, что, порой, мучали его своим взглядом во сне. Но память об преследующем его взоре сыграло странную штуку. Попович возмутился: сколько можно? Делать нечего, только в гляделки играть?
  Он в полном бешенстве резко плюнул в окошко, ощутив, как слюна потекла по его подбородку. Значит, не плюнул. Но глаза с той стороны еще больше округлились, хотя - куда уж больше? Они отдалились, словно осознав, что их могут ужалить какой-нибудь лучиной так, что никакой глазной врач потом не сможет вернуть зрение.
  "A Flash in the Night" - сказал Алеша и обнаружил себя лежащим на полу возле перевернутой лавки. Он это дело не увидел, а именно обнаружил: кругом была такая темень, хоть глаз выколи. Глаз выколи? Он потрогал себя за лицо и констатировал, что все на месте, просто ночь такая темная, луны нету.
  Он поднялся на ноги, удивляясь, как же так вывалился со своего ложа? Наощупь достал лучину, раздул в очаге присыпанный золой уголек и огляделся вокруг в неверном свете заплясавшего пламени.
  Все, как и было, камни вокруг кострища не успели остыть, ну, а сквозняк - от открытой дымной дверцы. Неужели перед сном забыл ее закрыть? Дверь в дом плотно затворена, чтобы открыть снаружи, надо повозиться, так что все в порядке.
  Алеша пожал плечами, снова залез на свое место и сразу же заснул.
  Еще не забрезжил рассвет, как он снова раздул в очаге огонь, вскипятил себе горячего настоя с медом, подействовавший на организм должным образом: не спать, не спать, не спать.
  Снаружи также медленно, словно нехотя, падал снег. Тишина вокруг, будто в целом мире никого боле не осталось: только он, эта избушка, эта зима и эти следы вокруг. Попович протер глаза, удивляясь - когда он пришел на ночлег, ничьего присутствия поблизости не наблюдалось. По крайней мере, снег на это не указывал.
  Отпечатки ног перемежались с отпечатками рук, впрочем, без разницы - руки и ноги оставляли примерно одинаковые следы, и мерно падавший снег пока так и не успел их запорошить. Кто-то стоял у избушки и временами переходил с места на место. По форме они напоминали человеческие ладони с очень короткими пальцами, оканчивающиеся вполне устрашающими по размеру когтями.
  В этой части Ливонии, от Олонца и на север, народ верил в существование людей-волков. Те, будто бы, временами появлялись в одном месте и там же исчезали, успев, правда, изрядно напугать невольных свидетелей своего существования. На людей нападали не очень, разве что на полных чужаков, например, наблюдателей из арабских стран, либо на чиган. Верить жертвам приходилось на слово, а слово у них, как известно, всегда не соответствовало делу. Слэйвины, а особенно в их поповской составляющей, обзывали странные существа оборотнями и считали их творениями олонецких арбуев. Арбуй - это тот же самый волхв (arpoja - прорицатель, предсказатель, тот, кто ворожит, в переводе с финского, примечание автора). Только арбуй - он один, отшельник и пустынник. А волхвы - это уже организация. Не каждый волхв может сделаться арбуем. Александр Свирский был арбуем, но никоим образом не считал себя волхвом.
  Алеша не верил в людей-волков, но допускал, что имеются такие сущности, не относящиеся к людскому роду-племени. Может быть, они попадали в этот мир откуда-то извне, куда обратно и проваливались. Пес их знает. Существовали псы-рыцари, почему бы и просто человекоподобным волкам не иметь место?
  Поторчали эти твари возле избушки, походили вокруг, да и ушли по своим делам. Тут же Алеше вспомнился ночной сон, отчего по спине пробежали мурашки, и он принялся поспешно оглядываться по сторонам. В его кошмаре присутствовал еще один субъект, безволосый, обросший кое-где пухом и донельзя вонючий. Не заклятый ли это, случайно? Наверно, не случайно (об заклятых в моей книге "Не от Мира сего 2", примечание автора). Но он же убил его!
   Алеша вернулся в избушку и тщательно осмотрел настил пола: были на нем капли крови, были! А еще неглубокие царапины, словно от пальцев рук, точнее, от ногтей, а еще точнее - от когтей. Выходит, не просто сон был, но явь.
   Он прибрался в доме, зачем-то растопил в большом горшке снег, так что получилось много талой воды, а потом отправился пополнять запас дров. К тому времени рассвело, сделалось веселее, а следы вокруг избушки - отчетливее. Твари пришли от той большой поляны-проталины, туда же и скрылись обратно. А куда мертвец подевался? Так, наверно, с ними и ушел.
  Ну, да ладно, ночь прошла - и хоть бы хны, спасибо тебе, Господи.
  Алеша перекрестился, прикрыл дверь сруба и отправился в путь. Сегодня он намеревался выйти к Ладоге, а потом по ней уже добраться и до Сари-мяги. Голову почему-то занимали не вовремя помянутые тевтоны. Говорили, что они выдумали себе мертвую голову в качестве символа. А еще на одном из относительно нестарых языков "тевтон" означал "мертвец", или "беснующийся" (так у Татищева, гл 18, "Остатки скифов. Турки и татары", примечание автора). Выходит, возникли они в противовес рыцарям-госпитальерам. Собаки, точнее - псы.
  Однако планам Поповича не суждено было сбыться. Едва сруб скрылся из вида, лес сомкнулся у него над головой, а потом внезапно разомкнулся. Еще одна поляна, еще одна пустошь.
  "Так это же болото!" - догадался Алеша. - "Замерзшее болото, что указывает на близость к Ладоге". Он даже остановился и кончиком копья пошевелил снег на одной из небольших кочек вблизи от лыжи. Надеялся, вероятно, клюкву найти, насквозь промерзшую и от этого невероятно вкусную. Но нашел чью-то черную руку, обнажившую прямо под копьем кисть со скрюченными пальцами.
  Алеша отпрянул назад, замешкался в лыжах и упал на спину. Сразу же воображение предложило ему на выбор: либо мертвые руки со всех сторон вцепятся в его одежду и уволокут под промерзший мох, либо вслед за руками вылезут белоглазые мертвецы и бросятся на него, чтобы слегка им перекусить. Во рту мгновенно пересохло, ноги в лыжах скрутились в три рубля, а меч из-за спины все не давался на свободу.
  - Приехали! - сказал вслух Попович, добавив вначале достаточно крепкое словцо. - Здравствуйте, девочки.
  Хийси, если бы до него донеслось такое ругательство, обязательно бы осерчал. Но звук своего голоса неожиданно успокоил и придал уверенности. Алеша перестал дергаться, задышал ровнее и, наконец, поднялся на колени.
  Действительно, из-под снега торчала человеческая рука, уже промерзшая до полной окоченелости. Если бы она зашевелилась, а пальцы сложились бы в дулю, он бы не удивился. Но рука была мертвой - мертвее не бывает.
  Алеша разбросал мечом снег и увидел чуть вмятое в мох тело человека. Да не просто человека, а волхва, если судить по одеже. Он снова отступил назад, на этот раз без суеты и падений. Он поправил свою шапочку на голове, невольно прикасаясь ладонью левой руки к обязательному кресту, прошитому на ее верхней части. А правую в то же самое время вместе с рукоятью меча приложил к куртке в области сердца, где орнаментом была вышита свастика (неизменный орнамент карел вплоть до 21 века, примечание автора).
  Сделать вид, что это вполне заурядное явление для ливонских болот, и идти дальше - все равно, что отречься от Веры. У Алеши даже мысли такой не возникло. Он вытащил тело из объятий мха и обнаружил, что волхв умер не от сердечной недостаточности, а вполне естественным путем: его зарубили мечом.
   Вероятно, это был один из тех волхвов, что ушел осенью из Новгорода. Алеша с копьем наперевес исследовал все ближайшие кочки и бугорки и обнаружил, что волхв был не один, что их всего было шесть, и что все они пали от злодейских рук.
  Кто мог зарубить священнослужителей? Лесные разбойнички? Так нет у них, как правило, мечей с собою, только дубины и ножи. Псы-рыцари? Так дальше Эстляндии (от слова east, примечание автора) они свои набеги пока не устраивали, побаивались Ливонский Орден. Сами ливонцы? Такой мысли даже в дурном сне не возомнится. Тогда слэйвины? Им тоже беспричинно звереть без надобности.
  Волхвов настигли в совершенно безлюдном месте и перебили всех, чтоб не осталось ни одного свидетеля. Так могли поступить только люди, действующие по приказу. Если допустить оное, то вырисовывается человек, который такой приказ мог отдать. Государственный человек. Слэйвинский князь. А кто убийцы: русы-ли, стражники - без разницы.
  Вот почему к его ночевке подошли твари не нашего мира - они всегда образуются там, где произошло массовое убийство. Привлекательно для них страдание. Или питаются они мертвыми человеческими телами?
  Алеша не обнаружил следов клыков и когтей на телах мертвых, впрочем, не особо и присматривался. И вещей у них не было никаких, вероятно, убийцы прибрали себе.
  Хоронить тела в болоте он счёл совсем неправильным. Сжечь их посчитал невозможным. Единственное место, где можно было упокоить останки волхвов, было на той бесснежной поляне. Там и земля по какой-то причине не промерзла, да и деревья не росли, стало быть - и корневищ не должно быть в помеху приготовления ямы.
  Алеша устроил сани-волокуши, уложил на них пару тел, впрягся и пошел по былому своему пути обратно. Когда он свез к выбранному месту всех несчастных, то время давно перевалило за полдень. Стало очевидно, что сегодня дойти до Сари-мяги ему не представится возможным.
  Следы ночных тварей тоже кончились на черной пустоши, но в обозримом пространстве никого не наблюдалось, поэтому Попович, наскоро перекусив и попив водички, принялся за рытье могилы.
  Это место он выбрал чисто по практическим соображениям, а вообще оно его пугало. Алеша не был трусоват, но что-то на этой земле было не то, раз даже снег на ней не держался. Может быть, слишком много соли, не зря же Габаново назвали "кислым", но Габаново было довольно далеко от этих мест, да и, попробовав почву на язык, он ничего ни кислого, ни соленого не почувствовал. По жизни он землю не ел, но в этой предположительно ничего отвращающего от плодородности и вовсе ядовитого не ощутил. Только плеваться захотелось. Но по какой-то причине мороз ее не тронул - копалось вполне легко.
  Солнце не успело еще укрыться за горизонт, как он понял причину. Она его поначалу удивила, потом ужаснула, ну а затем даже вызвала чувство любопытства.
  Закопавшись, едва больше половины положенного вглубь, Алеша натолкнулся на старую, почерневшую от времени бересту. Ее было много, и на некоторой сохранились следы красной охры. Красный цвет - цвет не только крови, пролитой в борьбе мирового пролетариата, но и жизни, как таковой. Еще красными были глаза у одной из ночных тварей.
  Зажиточные люди окрашивали свои дома именно в пурпур, чтобы показать свою состоятельность, а в крашенных в этот же оттенок рубахах гордо шествовали богатеи. Теперь же следы такой краски на зарытой, неведомо в какое время, бересте. Это было удивительно.
  Но когда из-под полусгнившей коры обнажился, вдруг, человеческий остов, это испугало Алешу. Да и любого другого человека бы испугало, если, конечно, он не специализируется по выкапыванию людских трупов. Попович никогда раскопками не промышлял, тем более, на кладбище.
  Кладбище! Это лишенное снега и незамерзающее место было кладбищем! Догадка пришла к Алеше слишком поздно, когда обнаружился и другой скелет, обернутый крашеной берестой. Для убитых волхвов он копал общую, братскую, могилу, отчего размеры ямы были внушительны. Поэтому в них угодили несколько безымянных захоронений.
  Слегка поразмыслив, он пришел к выводу, что заниматься новыми раскопками и закапывание старых - потеря лишних суток. Сегодня никак не успеть. Коротать здесь ночь почему-то решительно не хотелось. Да и ночевка в срубе невдалеке от потревоженного погоста - тоже волнительна, а для игры воображения - вовсе пагубна.
  Алеша устроил для обнаруженных останков новое захоронение, перенес их туда со всем тщанием, но больно уж они были ветхие и древние: кора рассыпалась в труху, а кости вываливались. Именно поэтому он сделал удивительное открытие: это - не люди.
  О целых кладбищах метелиляйненов (о них в моей книге "Не от Мира сего 1", примечание автора) он слышал. Гигантские черепа и огромные костяки, иногда извлекаемые из земли, свидетельствовали о том, что великаны когда-то жили, да вот однажды сплыли. Но про такие погосты он не только не слышал, но даже и отдаленных намеков на их существование не ловил.
  Существа эти были достаточно низкорослыми, скелет в целом напоминал человеческий, но отличался в деталях. Череп был продолговатый, как пасхальное яйцо, зато зубы для такой головы казались великоватыми. Впрочем, и рот, вероятно, тоже. Зубы больше напоминали, конечно же, клыки. Такими кусаться было хорошо, либо откусываться. Надбровные валики были преизрядно могучими, отчего глазки делались маленькими и глубоко посаженными. Грудная клетка больше напоминала киль, как у птиц, но такой же хрупкостью, вероятно, не обладала. Руки - до колена, пальцы - короткие, причем, и на руках и на ногах одинаковые. Одежды ни на одном костяке не сохранилось, зато кое-где отдельными лоскутами мумифицированная кожа намекала: они были смуглыми. Впрочем, может, от времени смуглыми, но Алеша не мог представить себе этих существ альбиносами. Никаких остатков волос, либо бород. Также отсутствовали какие-либо нательные украшения, вполне возможно, что истлели без следа. Но не было даже намека на меч, без которого в Ливонии мужчин не хоронили. Какой намек он желал найти, Попович сам себе не признавался - попросту не знал: или меч есть, или его нет.
  - Дивьи люди! - произнес он вслух, словно объявил вердикт. Алеша не был в этом уверен, но так уж повелось, что любому непонятному явлению должно быть объяснение, пусть даже не менее непонятное. Легендарные "дивьи" люди жили под землей, считались карликами, ну, да и пес с ними. Когда-то же и они должны были жить на земле.
  И волхвов и останки в бересте он разместил в яме, как положено. То есть, в вытянутом положении, головой к северу. Чтобы, стало быть, лица покойников были обращены в сторону юга, в сторону света, дня, солнца. Домовины делать, конечно же, не стал. Эдак, только бы к Сюндюжет (Рождество, в переводе с ливвиковского, примечание автора) управился. Выложил могилу еловым лапником, по три ветки на каждое тело снизу, по три - сверху (kuusi - и шесть, и ель в переводе с финского, примечание автора). Ель способна сбивать с толку любого мертвеца, тот теряется, забывает дорогу и вообще сторонится "древа мертвых". От них, незнакомых мертвецов, никогда не знаешь, чего ждать. В Рождество же елки тоже не просто так ставят - ну, как загулявший перед святками злобный покойник забредет на огонек? Сюндюжет - единственный праздник, который празднуют в самую полночь, причем, это праздник рождения. То есть, торжество жизни над смертью. Аллах акбар.
  Алеша засыпал могилы, когда уже начало смеркаться. Ни полотенец, ни медных монеток он в них не бросил, да и домовины не устроил - ни дощатые, ни из рыбацких лодок. Могильные холмики тоже вышли невысокими, а крест с двускатной крышей поставил и вовсе один на всех.
  - Простите меня! - сказал он, сняв с головы шапку. - Все обряды нарушил, все устроил не так. Земля вам пухом.
  Речь была обращена и к обычным людям, и к необычным тоже. Ни поминок, ни трапезы. Да и чувств никаких, только огромная усталость.
  Возвращался он к избушке задом наперед, разбрасывая по своему ходу мелкие еловые ветки и старательно заметая большой еловой лапой свои следы.
  В остывшем доме было как-то неуютно и от этого, видимо, его стала пробивать дрожь. Не хотелось ничего, даже согреться - упасть бы на лавку и так лежать. В жизни казался только один смысл - уйти в землю. Хотя, какой это смысл? Все пройдет, ничего не останется. Память переврут, правду извратят, истину забудут. Нужно ли противиться неизбежному, напрягаться, что-то делать?
  Алеша заставил себя разжечь огонь и вскипятить себе настою. По причине того, что вода была заготовлена еще с утра, горячий напиток скользнул в желудок очень скоро и возымел свое действо. Нужно противиться даже неизбежному, необходимо напрягаться, обязательно следует что-то делать. Всю память не переврут, правда останется очевидной, потому что будет логичной, истина для тех, кто умеет думать, никогда не забудется. Да и последний путь в землю всегда станет ознаменовывать новое начало.
  Вот только дрожь никуда не проходила. К ней добавилась слабость. Алеша понял, что заболел. Либо отравился пробой испорченной земли. Что же - без штанов спать ложиться, опасаясь, что в самый ответственный момент не успеть их снять?
  Он с трудом устроил себе ложе в углу, выпил еще одну кружечку обжигающего пития, укрылся с головой и без всяких колыбельных песен поглотился тьмой, бесчувственной и безграничной во времени.
  
  15. Пасха - Рапануи, Мана и Аку-аку.
  Алеша приходил в себя только тогда, когда холод начинал грызть его ноги и руки, как оголодавшая собака. Он спускался к остывшему очагу, разводил пламя, кипятил себе настой, дожидался, когда нагреются камни и прогорят дрова, тупо уставившись в одну точку на стене, потом снова залезал под одеяло. Ни есть, ни в уборную не хотелось, поэтому он даже не пытался открыть дверь наружу, не имея представления, что творится с погодой.
  А с погодой было все в порядке: разыгралась жестокая метель, снег обильно валил с неба, а ветер швырял его по всем направлениям. Маленький домик, где лежал в беспамятстве Алеша, занесло почти по крышу. Чтобы открыть дверь изнутри, пришлось бы поработать снаружи, очищая подход. Но в такую непогоду хороший хозяин собаку на улицу не выгоняет, а плохой - кота. Если была возле забытого погоста какая-то нечисть, то она попряталась от стихии, если случились поблизости лихие люди, то они тоже были загнаны пургой в самое подполье. Таким образом, не стоило ждать помощи ни от хозяев, ни от собак и котов, ни от нечисти, ни от разбойничков. Все попрятались.
  Ветер - вестник гибели, чем чаще он дует, тем ближе эта гибель. Люди пытаются объяснить ураганы изменением атмосферного давления, что приводит к перемещению "воздушных масс", но без приложения сил извне любое движение, если и случается, то само по себе заглохнет. Ветер, а тем более, смерч, не может кормить сам себя. Пищу им дает кто-то другой, а, точнее, что-то другое. Чем меньше остается людей с душой на месте души, тем сильнее и могучее будут вихри враждебные. Потоп когда-то дал шанс Ною и прочим тварям по парам найти спасение, но ветер такой возможности никому не предоставит, ибо чуждое он порождение, этот ветер.
  Алеша лежал в забытьи, тело его, почти прекратив всю жизнедеятельность, избавлялось от напавшей болезни, убивая ее в себе самом, лишая пищи, отнимая силы. Казалось, дух порой покидал свою оболочку, пытаясь защитить разум от столь отчаянной борьбы. Да так, вероятно, и было. Сон и забвение - родственные понятия (uni - сон, unohdus - забвение, в переводе с финского, примечание автора). И то, и другое дает духу возможность оказаться там, где пересекаются неведомые пути неведомых сил. Другое дело, что память человеческая зачастую не в состоянии эти перекрестки постичь, оставляя только выборочные моменты, не несущие никакой смысловой нагрузки. Кем бы мы стали, если бы память нам не изменяла?
  Алеша не мог отделаться от ощущения, что находится глубоко под землей, в огромной норе, скорее, даже, пещере. Ему мнилась чужая тьма в чужом мире, где время теряет свое течение, где камни вокруг делаются податливыми, а некоторые и вовсе оживают. Восемьсот восемьдесят семь живых камней, не бесформенных и диких, а донельзя знакомых по своим силуэтам. Тот Алеша, бестелесный, даже испытал радость, потому что признал их. Это же покрытые каменной плотью скелеты перехороненных им тел в бересте! Только до чего же они огромные! Высота их была приличной, раз в пятнадцать - двадцать выше человеческого роста. Однако яйцевидная форма головы, мощные надбровные валики и килевидная грудь - все это казалось уже знакомым. Незнакомые были только уши, длинные мочки которых доходили почти до плеч. Уши на черепах не сохранились, ни сушеные, ни вяленые, никакие.
  Эти подземные истуканы были не единственные, имелись еще и наземные.
  Алеше сделалось вполне ясно его личное отношение к ним - это враги. Не такие враги, с которыми можно чуть-чуть повоевать, перебить тысячу-другую человек, а потом помириться и жить припеваючи. Тут было другое само отношение к жизни, в котором сосуществовать одновременно им и людям не получится никак, хоть тресни. Хотя это, конечно, ко всем людям не относится. Алеша рассчитывал только на себеподобных.
  Едва он вспомнил о человечестве, как тут же обнаружил в пещерах двух человек. Они были глубоко, если брать по уровням, то ниже пятого, это точно. Рядом высилась огромная печь, то ли для приготовления пищи для миллиона голодных, то ли для выплавки всего золотого запаса всех государств Европы и Азии вместе взятых. Попович сразу же понял, что это Илейко Нурманин и Эйно Пирхонен.
  Вообще, он узнавал очень многое, даже не задаваясь вопросом: откуда? Два измученных человека, лив и меря, сидели, прислонившись к холодной стенке печи и молчали. Им нечего было сказать друг другу, потому что все слова кончились, как кончалась надежда. Они были голодны, их мучила жажда, но больше всего их терзала темнота. Ничего, чтобы можно было запалить факелом, у них не осталось. Снятая и подожженная кресалом одежда лишь дымно тлела, не освещая ничего, а когда получилось ее разжечь, то прогорела так быстро, что удалось только начертать на приведшем их сюда портальном камне (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора) несколько знаков, чтоб иметь представление, откуда началось их путешествие по этим подземельям. И где, судя по всему, оно закончилось.
  Алеша знал, что единственный выход от этих печей - идти вниз. Раньше, конечно, существовал другой путь, но его преградил каменный истукан, загадочным образом оказавшийся здесь в сотнях шагов от мастерской, где его якобы произвели. Попович не представлял, как эти два человека смогут выбраться из этой залы. Без огня и помощи они обречены.
  Домик содрогнулся, когда с его крыши сорвалась большая глыба наметенного туда снега, Алеша в очередной раз открыл глаза. Голова кружилась, любое движение отзывалось позывом к рвоте. Но он все же пересилил себя и спустился к очагу. Перед тем, как добавить и разжечь дрова, он, превозмогая дурноту, открыл дымное оконце и отметил без всякого удивления, что оно засыпано снегом. Развести огонь в таком случае было равносильно попытке удушить самого себя.
  Алеша, сколько было рук, сгреб в дом снег, прикладывая его ко лбу и пополняя талую воду. Холод над бровями на несколько мгновений принес облегчение, но потом сделалось так зябко, что прямо до судорог. Ему даже пришлось укутаться в меховое одеяло и присесть на лавку, чтобы тело перестало содрогаться от крупной дрожи. Попович непослушными руками вытащил из своей котомки кусочек ржаного хлеба и щепотку соли. Сам есть не стал, а смешал соль с золой из очага, посыпал этим делом хлеб и положил в угол. Не собираясь останавливаться в этой избушке надолго, он не провел так называемый "выкуп места", теперь с запозданием вспомнил. Задабриванием духа - покровителя очага ливвики делали всегда, если, конечно, попы не видели. Владыка земли, maan haldia (на ливвиковском, а по-фински maan haltija, примечание автора) после обряда "здравствования земли" если и не помогал, то не безобразничал.
  "Прости меня, Тонту (tonttu - домовой, в переводе с финского, примечание автора), прими хлеб с солью, чтоб избавить меня от дурного глаза, чтоб не занес я в дом нечисть. Поделись с Лиеккиё (liekki - огонь, в переводе с финского, оказывал влияние на деревья, травы, корни, примечание автора), чтоб не сжег меня изнутри, чтоб дал силу выдержать жар".
  Алеша разжег огонь, а потом подошел к дымному оконцу, чтобы копьем расчистить снег. Но дом ощутимо шевельнулся, и снежная пробка осыпалась сама по себе.
  - Вот и хорошо, - сказал Попович. - Вот и замечательно. Некогда мне со снегом возиться, у меня люди погибают.
  Он неожиданно вспомнил и про Илейку Нурманина и про Эйно Пирхонена. Чудной сон, ну так в этом доме все сны отчего-то столь явны, что не обращать на них внимания нельзя. Алеша выпил кружку медового настоя, ощутив на несколько мгновений облегчение, поэтому поспешил залезть обратно на свое ложе под покрывало. Ждать, когда дрова прогорят, чтоб закрыть дымное оконце, он не стал. Едва укрыв себя одеялом, упал в беспамятство.
  Впрочем, какое это беспамятство? Он снова был возле двух человек в глубоких темных пещерах.
  - Надо идти вниз, - сказал Алеша.
  - Почему ты так думаешь? - отозвался Эйно Пирхонен, который заимел теперь новое имя - Потык Михайло Иванович (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора).
  - Почему вниз? - почти одновременно с ним спросил Илейко.
  Потык поднялся на ноги и принялся крутить по сторонам головой, всматриваясь: все равно ни черта не видно. Илейко же, встав на карачки, пощупал пространство вокруг себя обеими руками.
  - Пустота и безмолвие порой рождают звуки, - сказал Михайло.
  - Прелестно, - согласился Илейко. - Звуки членораздельные, я бы даже сказал, побудительные. Может, стоит им внять? Все равно сидим тут уже неизвестно сколько времени. Мне так кажется - вечность. Могут гуанчи время чувствовать?
  - Могут, - ответил Потык. - Только здесь нет времени, здесь даже камни становятся рыхлыми.
  Алеша с этим высказыванием согласился. Каменные истуканы, как их величали "моаи", действительно могли становиться рыхлой землей. В данном случае рыхлой землей были сами камни (muhea maa, в переводе с финского, примечание автора). Ну, а время...
  У подножий Jumalan-maa (Джомолунгма, напоминаю, примечание автора) люди всегда считали, что камни - кристаллизованные ангелы времени. Состояние материи ангелов - камень. А время - самая мощная энергия в Мире. Алеша не мог бы объяснить, откуда у него взялись столь странные познания, но это, вероятно, было сейчас неважно. Его тело умирало где-то в приладожских лесах в странной избушке, вероятно - в часовне при старом кладбище, а дух всем своим духом стремился помочь двум людям, оказавшимся в практически безвыходной ситуации. "Душа обязана трудиться и день, и ночь" (Заболоцкий, примечание автора).
  - Вам надо идти вниз, - повторил Алеша. - Только там выход.
  На этот раз никто из людей переспрашивать не стал. Илейко поднялся на ноги и нащупал плечо своего товарища.
  - Пойдем к ближайшей стене, как слепые ходят, - сказал он. - Если выход один, то как бы мы вдоль нее ни двигались, все равно его достигнем. Закон лабиринта.
  - Может жизни не хватить, - проворчал Потык.
  - Ты куда-то торопишься?
  Они действительно принялись двигаться: лив впереди, ощупывая копьем пол, чтоб не угодить в какую-нибудь яму глубиной в пол Земли, а гуанча сзади, одной рукой держась за его плечо, а другой скользя вдоль стены.
  - Ты веришь, что выход один? - нарушил молчание Потык.
  - Выбора все равно нет, - пожал плечами Илейко. - Так что шагаем, пока шагается.
  - Вы идете по кругу, - сказал Алеша. - Это не стена, это печь посреди пещеры.
  Лив так резко остановился, что Михайло наступил ему на пятку.
  - Если это печь, то мы на адской кухне, - словно, сквозь зубы пробормотал он.
  Действительно, некоторые понятия, соотносящиеся с этим местом, имели довольно мрачные толкования. Например, та сила, что влияла на камни, та каменная энергия, называлась здесь не иначе, как Мана (mana, manala - царство мертвых, смерть, в переводе с финского, примечание автора). Все в пещерах и вне их было пропитано этой субстанцией. Даже моаи, каменные истуканы, не сидели просто так сложа руки (istua - сидеть, в переводе с финского, примечание автора), а разгуливали друг за другом, а иногда и по два-три в ряд, подпитываясь от неких постаментов-площадок этой энергией.
  Фокус заключался в том, что эти постаменты были выпуклыми, что не позволяло чудовищно тяжелым каменным статуям покоиться на них без влияния изнутри. Пока была Мана, истуканы стояли вертикально, если же Мана, вдруг, иссякала, то и гиганты валились носами в землю. Дух этих пещер, этих статуй, всего этого - распределял энергию по своему усмотрению и преследовал свои загадочные цели. Кто-то из истуканов, подзарядившись, как следует, уходил в воду, а потом - под воду, а потом - пес его знает куда. Для удобства передвижения - древние, мощенные диким булыжником, дороги шли до самой кромки океана и там резко обрывались. Очень мудрый и предусмотрительный Дух, а имя его, конечно же, Аку-аку (aika - время, в переводе с финского, примечание автора).
  - Олле лукойе, - выругался Илейко.
  - Абырвалг, - дополнил его Потык.
  Лив решительно повернул от печи и, двигаясь неуклюже и неловко, пошел в пустоту. Почему-то он каждый миг ожидал, что под ногами разверзнется бездна, хотя старательно прощупывал и простукивал копьем все шаги перед собой. Потык, боясь споткнуться и скопытиться, семенил сзади.
  Алеша узнал, что мгла подземелий не беспредельна. Точнее, он не узнал, а это знание появилось у него в голове само собой, стоило только об этом задуматься. Чтобы осветить часть пространства не надо было завывать "святые кресты, святы боже, да помилуй нас", а всего лишь взять одну из маленьких статуэток, кое-где встречающихся по подземельям, тряхнуть ее, как следует, а еще лучше - трахнуть ею о тот же подиум, где она ждала своей участи, и все, дело сделано. "Да будет свет, сказал Ильич и бросил в лампочку кирпич". Мана задействовала люминесцент, а тот задействовал тьму. Та расступилась и явила взору свою страшную харю, руки дрогнули, фонарь упал. Опять ночь, можно перевести дух.
  Откуда взялись эти светящиеся статуэтки, даже Алеша не знал, вероятно, это была совсем закрытая информация. Считалось, что они изображали женщину. Но та получилась какая-то несимпатичная и бесформенная: чуть наметившаяся грудь, монументальный зад и людоедский оскал. Вероятно, потому что материал для поделки - редкая порода базальта - водился только в Африке, а там промышляли еще те резчики по камню.
  - Вам надо спуститься всего лишь на один уровень, - сказал Попович неуклюже передвигавшимся людям.
  - А что будет, если больше? - тут же поинтересовался Илейко.
  - А ничего, - ответил Алеша. - Ничего хорошего.
  Ниже располагалась долина, именовавшаяся без особой оригинальности, Долиной Смерти. Человек, во плоти и рассудке - хотя про рассудок, конечно, лишнее - попав в нее, превращался в туман, растворялся, делался частью Маны (об этом рассуждали в свое время и Тур Хейердал, и Джеймс Кук, и Жак-Ив Кусто, и Кэтрина Раутледж, а также проверил - вероятно, не на своей шкуре - профессор Эрнст Мулдашев, примечание автора).
  Лив дошел, наконец-то, до стены и, не задумываясь, пошел вдоль нее направо. Скорость их передвижения увеличилась, но цель не приблизилась. Покорно шествовавший следом Потык, вдруг, спросил:
  - Туда мы повернули?
  Илейко остановился и прислушался - ответа не было. Он снова пошел, полагая про себя, что теперь, вероятно, самое главное - сам процесс. Движение дает надежду, неподвижность - только отчаянье. Можно до посинения блуждать в темноте и никуда не выйти, а можно сесть тут же и расслабиться. Не стоит сомневаться - тьма совсем скоро раздавит тебя, как мелкую букашку. И начнет это дело с разума.
  - I used to rule the world:
   Seas would rise when I gave the word.
   Now in the morning I sleep alone sweep the streets I used to own
   I used to roll the dice feel the fear in my enemies eyes
   Listen as the crowd would sing: "Now the old king is dead! Long live the king!"
   One minute I held the key next the walls were closed on me
   And I discovered that my castles stand upon pillars of salt, and pillars of sand (Coldplay - Viva La Vida, примечание автора), - пропел в полголоса невозмутимый Потык.
  "Бывало, я правил миром:
  Моря вздымались по моему слову.
  Теперь же утром я сплю в одиночестве
  Подметаю улицы, которые когда-то принадлежали мне.
  Бывало, я метал кости, чувствуя страх в глазах моих врагов
  Слушал, как толпа пела: "Теперь старый король мёртв! Долгой жизни королю!"
  Минуту я держал ключ, в следующую - стены сомкнулись вокруг меня,
  И я познал, что мои замки стоят на колоннах из соли и колоннах из песка" (перевод, примечание автора).
  Алеше трудно было понять, день сейчас, или ночь. Жар у него спал, пришла жажда. Если бы не огромнейшая слабость всего организма, он бы считал, что болезнь ушла. Попив прямо из горшка, он внезапно понял, что самому ему не справиться. Ни выздороветь, ни выйти из этой избушки, он не сумеет. Сил хватало только на то, чтобы не падать, про возможность открыть дверь самому он даже не думал. Сможет ли он выжить в таком заточении? Конечно, сможет, но недолго.
  А помощи ждать было не от кого. Может быть, мать, а потом и отец почувствуют, что с их сыном приключилась беда, но они так далеко, что это приведет лишь к слезам. Умирать совсем не хотелось. Все его навыки руса не пригодились в борьбе с внезапным недугом. Тело отказывалось бороться. Лишь душевная крепость помогает не сложить руки на груди и больше не вставать.
  Алеша опустился на одно колено, оперся обеими ладонями об настил и проговорил:
  - Сампса, почувствуй! Помоги, Сампса!
  На самом деле, конечно, его слабый шепот не создал даже никакого эха в четырех стенах. Но почему-то отнял столько сил, что Попович медленно дополз до лавки и забылся, неуклюже устроившись на грубой скамье.
  - Возьмите под стеной фигурку, - сказал Алеша, заметив, что пещерные пленники добрались до очередного поворота, где в нише стояла светящаяся скульптурка.
  Илейко нащупал маленькое каменное изваяние и почему-то подумал о своем крестном дядьке.
  - Сюда бы Сампсу Колыбановича, - сказал он, не обращаясь ни к кому, и тут же поправился. - А лучше - нас бы к нему.
  Алеша удивился, ибо тоже недавно того помянул. Он в двух словах разъяснил, что делать с этим обработанным куском камня в руках у лива:
  - Бей его!
  Потык на всякий случай прикрыл свое самое, как он считал, уязвимое место обеими руками, сложив ладони под животом. Но Илейко ударил фигуркой, как надо - снизу вверх. Та сразу же зарделась.
  - Красный фонарь, - объявил он своему товарищу.
  - Манала, - объяснил Михайло.
  У всех резных истуканов были красные глаза, изготовленные из какого-то материала, подобного фарфору. В каменной голове делались сверления, в которые самым тщательным образом подгонялись эти самые очи. Алеша был не в состоянии постичь, кто этим занимался, и какой инструмент использовался, но зато знал про легенду - про Птицечеловека.
  Птицечеловек, конечно, был фуфлом. Лысый, как колено, он преображался в птицу только тогда, когда надевал на себя изрядное количество перьев. Этот нехитрый антураж переняли некоторые дикие парни, время от времени сбегающие с этого зловещего острова, прозванного, словно в насмешку "Пасхой". К празднику, конечно, название не имело никакого отношения. Все дело было в каменных головах.
  Изгнанные с поверхности Земли существа, напоминающие людей, вполне комфортно чувствовали себя и в ее недрах. Они не были самым достойным творением Господа, во всяком случае, их путь на этом свете закончился тупиком. Полная противоположность метелиляйненам, они были искусны в обработке руд и в приложении своих знаний. Но естество и природа не может бесконечно терпеть злокозненность и злонамеренность, каким бы благим это дело ни называлось.
  Теряя связь с природой, теряется понимание Господа, на месте голоса Веры - совести - образуется пустота, которая имеет свойство заполняться чем-то другим, противным жизни. У этой новой "душевной опухоли" обязательно найдется покровитель, щелкающий костлявой челюстью и шевелящий мириадами отростков-щупалец. И тогда образуется Мана, энергия смерти.
  Пророк моментально дублируется лжепророком, идея подменяется провокацией, а жизнь - смертью. Лишь слово остается прежним, правда, толковаться начинает с точностью до наоборот. Или Пан - или пропал. Pan (уважать, на руническом санскрите, примечание автора), легко меняется на Phani (змея, на руническом санскрите, примечание автора). Козел отпущения делается козлищем, терроризирующим агнцев. Поди, разберись.
  Когда к острову прибило несколько плотов из бальзового дерева, большая часть каменных истуканов уже разбрелась по своим местам, а их строители готовились к самому важному делу, которому посвятили свой досуг, быт, да и вообще - жизнь. К смерти.
  Рыжебородые великаны с синими глазами высадились со своих плотов и поняли, что попали куда-то не туда. Во-первых, на острове ни рощицы, ни деревца. Сплошные каменные головы и дыры в земле. Во-вторых, эти дыры явно не пустовали. Ну, а в-третьих, очень тягостно на душе, словно только что стало ясно, что дело темное, и всем - хана.
  Стали закрадываться подозрения: придется воевать. Воевать-то великаны умели, да только сражаться было не с кем. Щуплые яйцеголовые парни в килтах сходиться в рукопашной не торопились. Их главным оружием был страх, который, как известно, способен довести до исступления самого сильного бойца. "Ну, его в пень", - подумали рыжебородые. - "С америк ушли, а отсюда и подавно". Однако время было упущено, для эвакуации требовалось выждать целый год, чтоб вновь пришли нужные течения и ветры.
  Но этого года у них не было.
  Люди стали пропадать, но, в то же самое время, они стали появляться. Пропадали белые, а появлялись черные. Не совсем черные, конечно, но довольно чумазые - из того мириада, что вытеснил рыжебородых с ближайших континентов.
  Стало ясно, что до следующего года не дожить, если ничего не поменять. Для начала белые принялись самоотверженно закладывать все проходы под землю, устраивая на их месте целые насыпи из камней высотой в человеческий рост.
  Чумазые им в этом деле не помогали, они вообще без должного количества в стаде лишались любой способности к сопротивлению и вообще - воли к жизни. Они, собравшись в испуганные кучки, только смотрели и дрожали. А также запоминали.
  Рыжебородые предпринимали целые вылазки под землю, характеризуя свой путь rappu noita (rappu - ступенька, noita - колдун, в переводе с финского, примечание автора). Возвращались они не с пустыми руками. По крайней мере, те, кому посчастливилось вернуться. Где-то ниже пятого уровня пещер был целый подземный город, освещенный, в котором росли даже банановые деревья. Что за светило светило там? И светило ли вообще?
  Тем не менее, в глубоком подземелье росли вполне земные деревья, которые давали вполне земные плоды, чего на поверхности острова не наблюдалось. Там же сидели в загонах кролики и кудахтали куры. Тоже земные. Лишь население было странным, все из яйцеголовых людей, и было их не так уж много. Пустующие жилища намекали, что раньше их было больше.
  Но точно про подземный город никто сказать не мог. Зрение подводило наблюдателей, слух изменял слушателям, каждый воспринимал окружающее пространство по-своему. В двух вещах мнение людей было единодушным: в еде и в гибели.
  Вытащенные на поверхность куры разбегались и жили себе припеваючи, только к заложенным камнями дырам не подходили на полет томагавка. Куриные у них мозги, у этих кур. Но есть можно было и птицу, и кролей и бананы с бататами.
  Вот только погибали люди в глубине недр. В глазах все двоилось и троилось - это ладно. В ушах то нарастали вопли истязаемых мучеников, то стихали - тоже терпимо. Но истаивало само тело, словно поглощаясь туманом. Уходило в другой мир, в другое время. Аку-аку.
  Случалось, конечно, что не успевал человек раствориться, яйцеголовые парни протыкали его железными штырями, а потом готовили себе ужин. Не брезговали они человечиной, поэтому, вероятно, и пригнали себе с континента аборигенов, чтоб гастрономически себя не ограничивать.
  Как поняли рыжебородые, были пещеры, целые тоннели, что вели на другие земли. Только доступ к ним был перекрыт. А еще они поняли, что каменные истуканы могли быть каменными людьми, иной жизненной формой, передвижение которых подчинялось одной задаче - активировать "ген смерти" в биосфере Земли. Они несли в этот мир Ману.
  Белые люди писали свои руны на изготовленных из бревен плотов табличках, чтобы добытые знания никуда не делись с их исчезновением. Испуганные аборигены прозвали их ронго-ронго, потому что пугались даже стержня, стило, которым выводились письмена на податливой древесине (ranko - стержень, в переводе с финского, примечание автора). "Ай, шайтан", - шептали они друг другу и для пущей важности повторяли каждое слово дважды. Через несколько столетий один голландский парень, Роггевен, приплывет на остров и привезет с собой попов. Те самым первым делом уничтожат в огне все таблички. Что поделать - гены!
  
  16. Пасха под землей.
  Алеша уже не выходил из забытья даже для того, чтобы протопить постепенно теряющий тепло дом. Тело оцепенело, дыхание сделалось редким и поверхностным, мозг, не получая достаточно кислорода, приостанавливал все жизненные процессы. Не было в этом мире силы, которая могла бы помочь умирающему ливонцу. Тогда пришла сила не от Мира сего.
  Где-то на острове Пасхи в неизвестном времени, освещая себе дорогу красным светом статуэтки, Илейко и Потык дошли до вырубленных в твердой породе ступеней, ведущих вниз.
  - Как там было - надо идти вниз на один уровень, чтобы подняться вверх? - спросил лив.
  Михайло, стоящий рядом кивнул головой, соглашаясь, и, вдруг, вздрогнул.
  - Ты его видел? - спросил он, указывая головой на угол, где терялся красный свет, переходя в мутную мглу. Ему показалось, что там стояла вполне человеческая фигура, колеблющаяся и прозрачная. Призрак, одним словом.
  - Нет, - ответил Илейко. - Не видел. Пошли, что ли?
  Они без задержки одолели ступени, которые перешли просто в наклонную поверхность, плавно ведущую вниз. Спускаться было легко, а это всегда предшествовало трудному подъему.
  - Осторожно! - сказал Алеша, но было уже поздно.
  Камень возле ноги лива сдвинулся, словно сам по себе, откатившись в сторону. Открылась дыра таких размеров, в которую свободно мог вместиться мужчина средней упитанности роста выше среднего, да что там - даже высокого роста. Илейко ничего не успел предпринять, например, передать светящуюся статуэтку гуанче, ухнул в дыру и не мяукнул.
  Потык озадачился произошедшим событием: свет пропал, товарищ сгинул, со всех сторон на него начало зариться одиночество. Он покряхтел для приличия, опускаясь на колени, и полез следом за ливом. Едва он скрылся в дыре, камень встал обратно.
  Многое на этом острове было странным и загадочным. Валуны особенно.
  На поверхности земли возле самого океана лежал камень, ничем не примечательный, если бы не притягивал к себе железо, золото, бриллианты и прочие предметы личного обихода. Кролики возле этого куска скалы переставали размножаться, курицы - летать, кудахтать и ходить, люди покрывались потом и принимались отчаянно паниковать. Все железное составляющее их карманов, подвесок и, в некоторых случаях, желудков начинало мелко и противно вибрировать, обостряя приступы диареи даже у тех, кто не был им подвержен. Компасы сходили с ума, а песочные часы замирали, будто закупоренные. Его так и прозвали "магнитный камень", причем никакой достоверной информацией о его происхождении никто не владел.
  Глубоко в пещерах можно было найти братьев-близнецов этого валуна, не столь на виду, но не менее грозных. Вот один из таких "братьев" и сдвинулся, словно почувствовал иную, живую энергию большого человеческого сердца. А Илейко попался, ну, а Потык поддался.
  Дыра, по которой улетел Нурманин, спускалась достаточно круто, так что гуанча цеплялся за стенки изо всех сил, чтобы не улететь следом. Он не тратил время на взывания, просто лез вниз, теша себя надеждой, что его товарищ сориентируется и каким-нибудь образом не разобьется в лепешку. Призрак, который общался с ними, как полагал Михайло, тоже пропал, ну да тому не было надобности мучить себя напряжением и неудобствами.
  Потык нисколько не корил себя за то, что не ушел с морским царем. Он воспринимал жизнь легко и просто, как настоящий гуанча. Что есть - то и должно быть, значит, надо это дело просто пережить. Сослагательного наклонения у гуанчей не существовало.
  Когда он содрал уже всю кожу с ладоней и коленей, почувствовал слабое дуновение воздуха: снизу поднимался легкий сквознячок. Стало быть, он где-то пропустил ответвление вбок, выходящее в какую-нибудь залу. Но так как Илейко еще труднее было обнаружить этот выход, он не стал возвращаться в безнадежном, как ему казалось, поиске.
  Зато чуть погодя почувствовал, что он теперь не один - к нему по скрытому проходу кто-то начал двигаться. Это движение не сопровождалось никакими зловещими звуками, только методичным пощелкиванием, сначала очень далеким, потом более явственным.
  Сколько Потык ни вглядывался себе за спину в надежде увидеть хоть какой-то светлячок, означающий конец пути, не видно было ни черта. Ну а пройденная тьма явно содержала преследователя. Любой человек, в том числе и гуанча, почувствует себя в такой ситуации крайне неловко. Так неловко бывает только тогда, когда от страха организм выражает готовность выкинуть какую-нибудь штучку.
  Михайло ускорился в своем спуске, щелчки тоже сделались интенсивнее. Однозначно, это было преследованием. В темноте подземелий редко живут добрые и пушистые котята, шанс встретить безжалостного и прожорливого убийцу настолько велик, что становится фактом по умолчанию.
  Гуанча мог, конечно, выхватить из-за спины меч и принять бой, но толку в этом, вероятно, было бы мало. Размахивать оружием вслепую, полагаясь только на слух, и верить при этом в свою победу мог, пожалуй, только идиот. Дураком Потык не был. Сейчас он был дичью.
  Мысль о летающем Илейке куда-то ушла, Михайло начал спускаться, совершая какие-то неуклюжие прыжки, совершенно позабыв о содранных в кровь ладонях. И преследователь, остановившись на долю мгновения, вероятно, чтобы слизнуть кровь, оставленную человеком на камне, помчался в погоню в полном вожделении.
  Потык уже чувствовал на себе чье-то зловонное дыхание, чьи-то рецепторы оценивали его размеры и отмечали каждый удар его сердца. До стремительного и смертельного удара осталось не так уж и долго ждать, Михайло прыгнул вниз.
  Вообще-то, корректнее следует сказать, что не прыгнул, а просто прижал к себе руки и ноги - уж легче разбиться там, внизу, либо вылететь, как пробке, с другой стороны Земли, чем попасться на клык какой-то отвратительной твари.
  Потык сразу же пребольно ударился о какой-то выступ, отскочил к другой стенке дыры, весьма неровной и бугристой, и уже готовился лететь дальше, как откуда-то сбоку высунулась рука, схватила его за шиворот, произнесла нецензурное выражение, и втащила в боковой ход.
  Умирающий красный огонек осветил зверское лицо Илейки, его безумные глаза, и слабо блеснувший меч, в то время как он высовывал клинок в дыру режущей кромкой наверх. В следующий момент на оружие обрушился кто-то скользкий, бесформенный и достаточно большой - даже больше человека, пожалуй.
  Этот кто-то разрезал себя чуть ли не наполовину, но умереть от болевого шока не торопился. Зависнув на мече, как на жерди, он отчаянно защелкал по стенкам жалом, отращенным прямо из самого зада. Ну, или это был такой хвост.
  - Бей, сволочь, - отчаянно прошипел Илейко, пытаясь выдернуть свой меч из туловища монстра.
  Вдаваться в подробности побудительного обращения, к нему или к чудовищу относящееся, Потык пока не стал. Он выдернул свой клинок и начал им кромсать на части своего былого преследователя. Это было не очень удобно, потому что два взрослых мужчины в самом расцвете творческих и физических сил, не могли уместиться рядом друг с другом в тесном подземном ходе.
  Но, тем не менее, Илейке удалось вытащить из тела бесцветного монстра свой меч, а тыкающему из-за его плеча Михайле - отхватить то самое жало, которое упало к ним под ноги и скрючилось.
  - И это змей, - выдохнул лив, когда конвульсивно дергающееся тело улетело куда-то к центру Земли.
  - Скорее, червь, - согласился гуанча. - Расплодились, гады. Кто - сволочь?
  - Забей, - ответил Илейко. Ему вспомнился поединок со Змеем Горынычем и показалось, что тогда было проще (см также мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора). - Огонек у нас скоро издохнет.
  Действительно, свет в статуэтке еле-еле рдел.
  Вообще-то лишь только при помощи этого хитрого, либо нехитрого источника Илейко и зацепился за боковой вход. Фигурка, упущенная из рук ливом, кувыркалась вниз быстрее, чем он сам. А Нурманин развел в стороны ноги и даже выхватил меч, пытаясь им зацепиться за стену. Скорость падения уменьшилась, но увеличилось количество ударов по всем неровностям хода. Смотреть был некуда, поэтому Илейко смотрел вниз и отметил про себя, что начал приближаться к своему летящему вниз источнику света. Он даже его догнал, но не перегнал, потому что всеми своими конечностями лив постарался удержаться за открывшуюся боковую нишу, куда статуэтку и швырнуло. Это ему удалось. А потом прилетел Потык. А потом спустился червь.
  - Что дальше-то делать будем? - спросил Илейко.
  - Идти на закат, - ответил Михайло и потряс руками, словно чиганская танцовщица.
  Никто из них не имел ни малейшего понятия, где они находятся, а сгущавшаяся по мере умирания света тьма язвительно намекала: "Вы в полной заднице, ребята". Они полезли по узкому лазу прочь от хода, идущего вниз. Вылезли, конечно же, к камню, перекрывавшему проход. Фигурка уже давала лишь слабую искорку, которая не могла ничегошеньки осветить вокруг.
  Илейко несколько раз поднес свой меч к преграде, а потом заметил:
  - Обычный камень.
  - И что?
  - Так сдвинем его.
  Они попытались стронуть валун с места, лив - руками, а Потык - ногами, и это им удалось. Сначала еле заметно, потом сильнее камень закачался под напором, а потом, неожиданно, просто откатился в сторону. Люди не успели перевести дух, потому что с той стороны им в глаза ударил свет. Вообще-то свет - не свет, а какое-то искажение света. И еще: в получившемся проходе кто-то стоял.
  - А я уж думал, ты нас потерял, - произнес Михайло с явным облегчением в голосе.
  - Отсюда надо выходить, - ответил Алеша. - И, как можно скорее.
  В пещере, куда они выбрались, тьмы, как таковой, не было вообще. И Илейко, и Потык сначала думали, что резь в глазах от того, что отвыкли они зреть что-либо, но, сколько бы ни держали веки прикрытыми, сколько бы ни моргали, а лучше видеть не стали. Свет преломлялся во всех направлениях, словно воздух состоял из маленьких зеркал. Приглядеться к чему-нибудь было невозможно: видение начинало вибрировать и туманиться.
  - А я тебя теперь тоже вижу, - сказал Илейко, помахав перед Алешей своей широкой, как весло, ладонью. Может быть, этим движением он хотел разогнать наваждение, но этого не произошло.
  - Надо уходить, - повторил Алеша, отчего-то огорчаясь.
  Вероятно, его разум принял то, чего не хотело допустить тело: чем меньше у него оставалось жизни, тем сильнее на него действовала Мана, смертная сила.
  Люди в этих уровнях подземелий жить не могли, это было сродни с огнем, попавшим в воду, либо, наоборот - с водой, угодившей в пламя.
  - И как здесь кто-то мог выживать! - сказал Михайло.
  У яйцеголовых были красные глаза, поэтому и у истуканов они были изображены такими же. Вряд ли это было простым совпадением. Как уже упоминалось, жители подземелий могли выбираться наверх, но почему-то предпочитали этого не делать. Их наряд, при появлении на поверхности состоящий из поставленных торчком перьев, вызывал у аборигенов благоговейный трепет и раздражение у рыжебородых. Покорные дикари отождествляли яйцеголовых с Человеком-птицей, который и есть бог. Белые же были другого мнения, но им никто не интересовался. Аборигены соседей по острову старательно избегали и не отказывали себе, если предоставлялась возможность совершить им вред. Вообще-то, тактика диких людей с материка оказалась самой действенной. Они выживали любой ценой, и это им, в конце концов, удалось.
  А куда подевались большие белые люди с синими, как море глазами? Только Кон-Тики знает (об этом у Тура Хейердала, примечание автора).
  Но кое-что эти отважные путешественники на плотах успели сделать. Они сумели слегка отсрочить обволакивающее Землю зло, но, с другой стороны, именно из-за них Мана пошла другим путем, не через своих адептов и их производные, а через обычных людей. Но кто же мог такое предположить?
  Были уже готовы истуканы с шапками-концентраторами на головах - тоже весьма впечатляющего размера: высота шапки в рост человека и диаметр в полтора раза больше. Их сделали из глины, подвергнув в гигантских печах необычайно высокой термообработке, и водрузили на макушки каменных гигантов без всяких крепежей.
  Но то ли время было упущено из-за отчаянного сопротивления рыжебородых парней, то ли изменилось само отношение к человеческому упорству и несгибаемости: если врага нельзя уничтожить, его надо приручить. Впрочем, в этом приручении для яйцеголовых длинноухих парней роли уже не было отведено никакой. Они сделали свое дело.
  Как поднялись Илейко и Потык из этого бликующего светом подземелья, они даже не помнили. Просто шли вперед, временами выполняя указания Алеши, чтобы повернуть в нужном направлении. Несколько раз им перебегали дорогу невысокие существа, похожие на людей в килтах, но напасть они не отваживались. Целую вечность они добирались до места, где произрастал совсем задичавший сад, да стояли заброшенные хижины. Они напились дождевой воды, которая притекала откуда-то с поверхности, съели несколько плодов и намеревались слегка отдохнуть, но Алеша запретил это делать.
  - Кого-то ты мне напоминаешь, - сказал однажды Илейко. Они шли уже в полумраке и посматривали по сторонам, чтобы не пропустить одну из светящихся статуэток, коль та повстречается по пути.
  Алеша, чем темнее становилось вокруг, тем отчетливее обозначался чертами фигуры и даже лица. Только глаза его оставались черными кругами, будто всегда в тени.
  - Так ты же поп Миша из Герпеля! - обрадовался Илейко. - Точно.
  Алеша глубоко вздохнул и пропал. Больше в пещерах Пасхи двум товарищам он не показывался. Он вообще больше нигде не показывался, обнаружив себя лежащим на полке в бане, расслабляющее тепло со всех сторон, а на лбу обжигающе холодная повязка со льдом. Попович знал, что замерзающим людям, порой, приходят ощущения тепла и покоя, желание спать и никогда не просыпаться.
  Но тогда замерзал он не в одиночестве - кто-то, кого не удавалось никак разглядеть, приподнял его голову и влил в рот сладкий и терпкий горячий настой.
  - Ну, вот, уже сам пить начал, - проговорил незнакомый голос, и ему чудовищно захотелось спать. Но спать нельзя, можно замерзнуть. Надо еще Илейке Нурманину помочь и его товарищу Михайло Потыку. Только, где они? Да и сам он - где?
  Полузамерзшего Алешу Поповича подобрал Сампса Колыбанович.
  Едва дождавшись, когда закончится снежный ураган, он встал на лыжи, ослушавшись наставлений своей пассии, прозванной в деревне "Синицей" (talitiainen - большая синица, в переводе с финского языка, примечание автора). Что-то заставляло его двигаться в сторону от обжитых мест, за топи Гатчи, за мхи Габанова. Что-то, словно, звало его, просило и нуждалось в его присутствии. Сампса, по обыкновению, коснулся обеими ладонями земли на самой высокой точке горы, где стояла Сари-мяги. Ветер постоянно сдувал с нее снег, так что для этого не пришлось закапываться. Он ничего не почувствовал, но это его не обескуражило - требовалось время, чтобы ощутить землю.
  Понять, что же, собственно, его так обеспокоило, удалось почти сразу. Скорее всего, и старец Александр Свирский внял далекому позыву о помощи и постарался усилить чужую просьбу, потому что сам он никак бы не успел добраться до нужного места вовремя. Сампса был знаком со старцем, но их встречи, если таковые случались где-нибудь в приладожском лесу, всегда были очень непродолжительны по той простой причине, что их жизненные пути шли параллельно друг другу. Поэтому суоми к Свирскому в гости не ходил, а тот вообще ни к кому не ходил. Так и жили, сохраняя уважение друг к другу.
  Александр Свирский был предпоследним олонецким арбуем. Ну, а последним арбуем сделается тот, кто встретит последний закат этого мира.
  Сампса Колыбанович принадлежал к другому роду-племени, но его возможности в чем-то тоже равнялись потенциалу старца. Только использовал он их для других целей.
  Ему частенько доводилось драться, он к этому делу привык и даже, в некотором роде, привязался. Весь народ считал, что сила его в волосах, точнее - в гриве. А сам Сампса не пытался никого в этом разубедить. Холил и лелеял свою растительность и тайно радовался, что, несмотря на солидный возраст седины у него не прибавлялось. "Я ливонец, значит - лев. А у льва должна быть грива", - смеялся он. - "Ливонский лев, если он нарисован - самый правильный герб в мире".
  Суоми не смог бы объяснить, каким образом он угадал направление движения, которое привело его в конечном итоге к заброшенной избушке, но никто его об этом и не спросил. Кое-как откопав из-под наметенного сугроба дверь, он обнаружил почти мертвого парня, скрючившегося на лавке под меховым одеялом. В домике было уже давно не топлено, и если бы не укутавший его снег, не позволивший срубу совершенно выстудиться, окоченел бы парень окончательно и бесповоротно.
  Сампса понимал, что дорого каждое мгновение, поэтому первым делом растопил очаг, уложив в него почти весь запас дров. Пока избушка прогревалась, он отправился на опушку леса, чтобы изготовить легкие походные сани-волокуши. В самом деле, не на плече же он понесет такого богатыря! А то, что парня нужно срочно доставлять в Сари-мяги, было очевидно. Без помощи знахарей из Пижи не обойтись.
  Суоми умел лечить людей, но не умел их вылечивать. Для этого требовалась практика и знания, переданные по наследству, либо иным образом.
  Парень, судя по натруженному телу, был воином, от тепла он как-то обмяк, но в себя не приходил. Сампса с трудом разжал ему зубы и влил в рот сы-ма-гон, настоянный на малине и еще кое-чем, что способно было оживить любого самого захудалого мертвеца. Но этот человек и ухом не повел: только в животе у него что-то заурчало и утробно взвыло, то ли от радости алкоголя, то ли от ужаса голода. Суоми знал, что только жидкая пища сейчас способна усвоиться истощенным организмом.
  Уже в пути он подивился: сколько здесь лесов исходил, а ни разу ни эту избушку, ни тот пустырь бесснежный не видел. Какое-то нехорошее место выбрал себе этот путник, чтобы умереть. Парень был совсем незнаком Сампсе, но он не сомневался, что именно от него пришел тот позыв о помощи. Значит, он его знал. Хотя, кто не знает Сампсу Колыбановича, грозу всей судейской системы!
  Сделалось темно, но это суоми нисколько не смутило: и снег отсвечивал, и совсем скоро луна появится. А вон и волки прибежали.
  Небольшая стая волков, взбрыкивая ногами, некоторое время покружила вокруг методично рассекающего ночной простор человека. Им было любопытно, кого же везет на своих волокушах этот двуногий - еду, либо добро. Они принюхались: оказалось ни то, ни другое. В санях лежал покойник, ну, или почти покойник.
  - Ребята, - сказал им Сампса. - Чем без толку тут резвиться, к старцу бы побежали! У него и еда есть, и про то, что я успел к этому парню, передадите.
  Волки не заставили себя упрашивать: с их сноровкой они уже к утру устроятся спать где-нибудь возле скита Александра Свирского. Предварительно, конечно, доложат, как умеют, просьбу суоми, и отобедают, чем Господь пошлет. Не жизнь - приключение. А ночь придет - на луну выть можно, зайцев всяких с ночлега подымать, птицу боровую из-под снега корчевать. А что еще остается? С волками выть, по-волчьи жить.
  Заполночь добравшись до дома, Сампса внес парня в баню и, испросив извинения у баннушки за визит не в срок, растопил печку. Выбежавшая на шум Синица, конечно, возмутилась, а потом возмутилась еще больше, когда суоми послал ее на запряженных санях в Пижи - нужно было привезти знахарку, либо доктора, то есть, конечно же, знахаря. Они были хоть и не такие сильные арбуи, как Александр Свирский, но дело свое знали, и подымали на ноги самых разных больных. То, что парень выживет, Сампса не сомневался. Точнее, почти не сомневался.
  - Только ты не приведи ту, что шумит всегда, - напутствовал он свою подругу. - Эту, мать Родиона.
  Мать Роди, вероятно, и сама не пойдет, потому как отказалась в свое время от дара ворожбы (см также мою книгу "Не от Мира сего 2", примечание автора), но вредная Синица обязательно будет вредничать. Сампса вздохнул, в очередной раз дивясь тому, как может совмещаться в одном человеке беспредельная вредность днем и кротость, податливость и даже любовь ночью. Только он знал и ценил в своей подруге эти ночные качества, привязываясь к ней все сильнее и сильнее. От этого и мог терпеть любые капризы и самодурство своей юной пассии. Он был однажды женат, но постоянные отлучки из дома для жены сделались поводом, а потом и причиной, по которой она выставила его со двора. Причем, двор-то был его, но суоми на это закрыл глаза, потому что отец жены, испугавшись, как бы чего не вышло, предложил ему жениться на другой своей дочери. Дурная ситуация, от которой он ушел.
   И вот теперь, на старости лет, появилась у него подружка, молодая и беззаботная, так привязавшая его к себе, что он старался быть с ней терпеливым. Как-никак, последнее увлечение в его жизни, последняя песня уходящей молодости.
  - Не пытайся даже время терять с Родиной матерью, - еще раз напутствовал он Синицу, полагая, что та первым делом будет делать именно то, что ей запретил Сампса. - Парню нужна знахарка как можно быстрее. А иначе пеняй на себя.
  - А что - иначе? - сразу встрепенулась молодая женщина.
  - Не будет тебе от меня ни шубки, ни сапожек, ни праздничных подарков.
  Синица фыркнула, но теперь можно было быть уверенным, что ее персональная заинтересованность окажет свое воздействие: поручение будет выполнено точно и быстро. Чтобы потом, в случае чего, не преминуть вспомнить. А случаи, конечно же, еще представятся.
  
  17. На пороге Рождества.
  Алеша провел почти сутки в бане, столько же рядом находилась старенькая зубастая бабка Марфа. Когда Сампса спрашивал ее, что происходит, та только загадочно мотала из стороны в сторону головой и приговаривала:
  - Ай, что происходит!
  Суоми не топил свою баню до умопомрачения, желая всех в ней уморить, а поддерживал огонь слегка, чтоб и бабка не вспотела, и Алеша отогрелся. Когда парень впервые сам попил бабкиного снадобья, то он подумал, что дело теперь наладится, очнется путник и расскажет все обо всем. Но он ошибся.
  Сампса успел переделать все свои нехитрые домашние дела, а загадочный человек, обнаруженный им в забытой лесной избушке, все оставался глух и нем. Ну, хоть не умирает - и то хорошо. Наконец, бабка торжественно заявила:
  - Готовь, мил человек, стол. Попью, поем, а потом домой меня надо доставить.
  - А с этим парнем - что? - удивился Сампса.
  - А с этим парнем - ничего, - хитро блеснув глазами, заметила знахарка. - Из бани его можно вынести, да пускай спит себе, сколько влезет.
  - А до этого он что делал, разве не спал?
  - А до этого, мил человек, он умирал.
  Больше доставать вопросами старушку суоми не стал - по себе знал, что всегда говорится лишь то, что нужно, иного, пытай - не пытай, не дознаться. Он самолично отвез Марфу обратно в Пижи, чему та была несказанно рада - такой почет от известного и уважаемого человека! А напоследок она произнесла, все также хитро поглядывая на суоми:
  - Этот парень к тебе шел, это точно. Вот только заблудился слегка. Далеко его душа от тела ушла, потому что поранилась шибко. Вот поэтому тело-то его от раны той и не могло оживиться. У него древнее заклятье, которое и не заклятье вовсе, а судьба его переписанная. Где-то встретился он с той древностью, она его и зацепила. А как зацепила, так и поволокла за собою к Манале, хоть караул кричи. Ну, да теперь выкарабкается. Странный парень-то, из русов, но иной.
  Бабуська откланялась и ускакала в свой небогатый домишко, прихватив в виде подарка немного съестного. Им, колдовщицам и знахаркам, брать деньги, либо ценное что нельзя, иначе дар пропадет. Хотя, конечно, берут: но это уже шарлатаны - помощи от них никакой не будет, разве что расстройство и обнищание.
  Сон тем и отличается от смерти, что смертный сон не дает пробуждения. Была бы воля - человек бы спал до посинения. Очень редко встречаются люди, которые спать ложатся с большой неохотой, а просыпаются легко и проворно с мыслью: как замечательно, что уже можно не спать! Это, вероятно, самые главные князья и Батя-хан. Они всегда тревогой о людях живут, а, заботясь о народе, до сна ли!
  Первая мысль встающего спозаранку человека, это "надо сегодня спать пораньше лечь". Заставить себя открыть глаза - тоже искусство, выдержанное на силе воли. Почему так, интересно бы знать? Хотя и не интересно вовсе. Во сне человек почти что мертв, лежит, как бревно и ухом не ведет. Душе нужен покой, которого с земным телом никак не постичь, хоть тресни. Бодрствующие люди всегда в суете, а, стало быть, в полном томлении духа. Томятся, томятся - лег в кровать и аллес. Болезни, говорят, во сне вылечиваются, а еще человек растет в высоту (или в ширину) тоже не в активном жизненном цикле. Сон - это обещание покоя, это репетиция смерти. Черт, но как же никому не охота умирать! Хоть и не спи вовсе!
  Алеша проснулся в угловой комнатке дома Сампсы и долго никак не мог взять в толк: кто он и где? Болезнь ушла, оставив ломоту по всему телу, общую слабость организма и желание есть. Еды поблизости не было, а некоторое непривычное телу состояние должно было со временем пройти.
  - Ты кто? - спросила его молодая черноволосая и черноглазая женщина, сейчас же образовавшаяся подле его кровати.
  - Я Сампса Колыбанович, - ответил Алеша и подумал, что так, вероятно, и есть.
  - Да? - удивилась женщина.
  - Да, - зажмурился Попович.
  - Что - да? - собеседница возмутилась. - Да - в смысле "да", либо: да - в смысле "нет"?
  - А ты кто? - спросил Алеша, почему-то утратив любую способность оставаться деликатным.
  - Дед Пихто, - ответила дама, фыркнула и ушла.
  Странная она какая-то, на птичку весьма похожа.
  Вокруг все было незнакомо. Вообще-то дома, как такового, у него давно уже не было, по углам мыкался, как с монастыря удрал, скрывался от людей Владимира. Теперь вот, почему-то попадаться никому на глаза не боится. Теперь жизнь потекла как-то иначе. Служба, что тут поделаешь. Он же теперь при Путяте с Добрышей!
  Алеша сидел на широкой лавке, где проснулся, и никак не мог сообразить: куда же подевалась, собственно говоря, его одежда? Вряд ли он имеет обыкновение странствовать в голом виде. Опять пришла сердитая молодая женщина и бросила рядом с ним на лавку его штаны и рубаху.
  - Стесняюсь спросить, дамочка, - как можно более нейтрально произнес он. - А где хозяин дома?
  - Кто? - снова возмутилась та.
  - Ну, Сампса Колыбанович, - пожал плечами Попович. - У меня к нему поручение.
  - От кого? - уже более миролюбиво спросила женщина.
  - От Добрыши Никитича с Новгорода.
  - А сам-то кто?
  - Я Алеша, прозванный людьми "Попович", - ответил он и попытался разъяснить. - Родитель у меня в попах служил, вот от того и прозвище. Да и сам я в некотором роде при церкви был.
  Ему хотелось говорить еще больше, но голова принялась кружиться, мысли путаться, на лбу проступил пот. Это не скрылось от глаз женщины.
  - Ладно, ладно, - вроде как примирительно сказала она. - Поешь, попьешь, потом, глядишь, и Сампса твой вернется. Он в Олонец подался, там у него дело. Дурное, конечно, но нехитрое.
  Алеша пригляделся к хозяйке, и почему-то придумалось ему, что не хозяйка она здесь, а так, время проводит. Красивая - это точно, притягательная - это без сомнения, вот только что-то в ней было донельзя поверхностное. Ветреность, что ли, или хорошо завуалированное равнодушие?
  Таких иногда в Ливонии лемпи называют (lempi - любовь, в переводе с финского, примечание автора), вкладывая в это слово интонационный акцент. Под лемпи нередко вообще понималась всего лишь способность возбуждать в представителях противоположного пола влечение, что выражалось в ливонских любовных заговорах и заклинаниях. Это получалось особенно ярко, если при этом девушка, произносившая заветные слова, делала между ними паузы, глубоко вздыхала и, конечно же, плясала вокруг шеста, извиваясь, как змея, махала ногами и крутила патлатой головой. Шутка. Некоторым лемпи и говорить ничего не надо было, просто пройти мимо, и мужчина, особенно тот, что просидел где-нибудь в лесу добрую часть года, терял сознание.
  Подружка Сампсы была таковой. Все в ней было от страсти, для страсти и во имя страсти. Она к этому привыкла, поэтому иначе себя преподносить и не могла. Поэтому, когда Алеша, с аппетитом перекусив, откинулся обратно на подушку, не в силах больше держать свои глаза открытыми, она восприняла это, как само собой разумеющееся воздействие своих чар.
  Синица вздохнула, как это у нее всегда хорошо получалось в мужском обществе, и пошла общаться с подружками. Точнее, даже, не с подружками, а какими-то случайными знакомыми девицами. Разговоры были самыми невинными и безобидными. Например, как приворотить парня, да так, чтобы он лишился воли напрочь, волочился следом, как побитая собака, и готов был на все ради предмета своей страсти.
   Кто-то предложил самый простой прием привораживания при помощи особого угощения, под которым чаще всего подразумевали пирог, приготовленного на воде, которой умывалась некая дама в бане. Это, конечно, не значило, что всю самую грязную воду собрать - и в тесто ее. Заразится избранный какой-нибудь инфекцией и помрет, пропоносившись. Вода должна была быть чистой, пролитой с левого плеча под нужное слово. Тогда гарантировалось качество.
  Слова шептались друг дружке на ушко, чтоб, не дай бог, никто левый не услыхал. Что-то типа "шишел-мышел" и далее в рифму. Все, парни должны были трепетать, особенно угощаясь сомнительными пирожками с сомнительными характеристиками вкуса, цвета, запаха. А если кто есть отказывается, то дать по башке скалкой и скормить, пока не опамятовался.
  Про всякие там невестины бани, где девицы наперегонки мылись той же водой, что и брачующаяся, парились тем же веником, что и та, даже садились на полки в том же месте, где была только что невестина задница, вовсе не говорили. Это - по умолчанию. Это не приворот, это обычай. Лемпи - такое дело, им надо делиться, а без него запросто можно в старых девах остаться.
  Но подруге Сампсы это не грозило. Ей многие из собравшихся даже завидовали, как белой, так и черной завистью. Поэтому и советовали, не пойми что.
  - А ты изменяй ему, - говорила одна.
  - Зачем это? - удивлялась Синица.
  - А чтоб знал!
  Представив себе, как спокойный суоми разорвет на части сначала какого-нибудь неизвестного любовника, а потом и ее саму не только расстроили ее, но даже, отчасти, испугали.
  - Он же старый уже, - встревала другая. - А добра - видимо-невидимо.
  - Вот то-то и оно, - возразила Синица. - От добра добра не ищут.
  Близилось Рождество, скоро можно было гадать в бане, бояться и узнавать свою судьбу. А еще близились подарки.
  - Закажи ему в подарок аленький цветочек, - блестела глазами третья.
  - Дура, - ответила Синица. - Сейчас же зима. Ты бы еще про корзину подснежников сказала.
  - А смог бы твой Сампса с вашим больным постояльцем разделаться? - снова предложила сторонница измен. - Тот, говорят, из русов, а там всяких не держат. Да и молодой он совсем. Вот бы им побиться!
  - Да наш Сампса таких, как это рус, десяток уложит, - гордо изрекла любительница чужого добра. - Он непобедим.
  - Конечно, пока с волосами, - согласилась третья. - Вот остричь ему голову, тогда интересно, останется ли с ним сила?
  - Останется! - почему-то обиделась Синица. - Он сам по себе такой. Хоть с волосами, а хоть и без них.
  - Врешь, подруга! - хором сказали все три подружки.
  - Спорим! - вдруг, вырвалось у той, словно в ответ.
  - Спорим! - сразу же согласились они, словно ответ приняли.
  Так и решаются, зачастую, дела, "словно бы". На самом деле, за других решать всегда гораздо проще, нежели за себя. Это любая женщина скажет, особенно та, что объявляется "судией", независимо от того, где она применяет это свое судейство - в семейном или, так сказать, государственном масштабах. Шаг от хранительницы очага до суки на самом деле очень маленький, не каждая дама решается его не делать. Соблазн, или генетическая память поступка, толкнувшего когда-то Еву на решение судьбы Адама?
  Синица подумала-подумала и согласилась. Что станет с ее покровителем? Зима в разгаре, никто ни на кого не нападает, никто ни с кем не бьется, все в спячке до весны. А там, глядишь, и волосы снова вырастут. Да и чего зимой под шапкой париться?
  Заклад был суров, во всяком случае, со стороны противящейся ей троицы. Но тем прелестнее интрига, тем веселее жить. В том, что ей удастся уговорить Сампсу остричь свои локоны, она не сомневалась. В конечном итоге, он не раз говаривал, что ради нее готов на все. Вот пусть и докажет свою любовь, тогда и о замужестве можно заикнуться, о наследниках.
  Время катило к святкам, у кого-то это означало ожидание чуда, у кого-то убежденность, что чудес не бывает. Все чудеса люди создают себе сами, если кто-то пытается ждать, что ему это преподнесут кто-нибудь извне, например известные трюкачи Лука и Матвей Петровы, то следует не забывать, что зачастую - это обман зрения, слуха и вообще - лишняя и значительная трата своих средств.
  Все ливонцы: ливвики, людики, весь, чудь, суоми, меря - и остальные народы Ливонии очень любили праздник Рождества. Тогда он назывался Сюндю (synty - рождение, в переводе с финского), и считался праздником Жизни.
  Под именем Сюндю подразумевался и Спаситель ака Христос, и некое мифическое существо, которое в канун Рождества, как считали одни, спускалось с неба, другие предполагали - появлялось из водного царства. Некоторые же были убеждены, что оно олицетворяло собой посланца умерших предков (syndyzet на ливвиковском языке, примечание автора). Святки, как таковые, называли по-разному: syndyzet, syn-nyinvali, rostuo, vierista, vieristan keski, vieristan vali, viandoi, viandoi aiga. Но synty так хорошо сочетается с synti (грех, в переводе с финского, примечание автора), наверно потому, что это был грех самого Творца, сотворившего человека по своему образу и подобию. Поэтому, чтоб лишний раз не травмировать психику прихожан, пригодных к причастию, придумали применить (уже без "при", примечание автора) название Joulu, все равно косвенно родственное. Joulupukki (рождественский козел, который, почему-то считается Дедом Морозом ныне, примечание автора) почти то же, что и syntipukku (козел отпущения, примечание автора). Если есть "Пан", то имеется и "Пропал".
  Последствием легкомысленного решения Синицы стало то, что и Алеша, и Сампса оказались вовлечены в рождественское представление, сначала, как козлы отпущения, а потом уже, как грозные рождественские козлы, которые, как известно, сурово наказывали виновных во всех грехах прошедшего года.
  Алеша поправлялся медленно, а старина Сампса задерживался в Олонце, где несколько упорных слэйвинов никак не хотели уступать землю самовольно захваченного ими Рождественского погоста. Точнее, они, конечно, захватили не весь погост, но навалились на него изрядно, построив свой новомодный "пакгауз" прямо возле стен Рождественского скита. Слэйвины всегда славились замешанной на жадности предприимчивости, впрочем, на самом деле это была черта характера любого человека любой национальности, совершившего кульбит: из грязи в князи. "Подними раба с колен и получишь хама".
  Сампса полагал, что разухарившиеся торговцы имели не просто безудержную наглость, но и каких-то покровителей, подпитывающих эту наглость вполне реальными средствами и обещаниями. Он знал про события, разыгравшиеся в Новгороде этой осенью, и считал, что нынешний случай не может к этому делу не иметь касательства.
  - Ох, попы! - сказал он в сердцах, когда волхв из скита, осторожно и как-то неловко намекнул, что-де и они уйдут. - Неужели все так плохо?
  Попы вроде бы под Батиханством, а, вроде бы теперь, и сами по себе. Народ, конечно, вполголоса роптал о том, что нынешние священнослужители очень даже ловко чувствуют себя в торговле. Батиханство их даже в свое время на льготных условиях освободило от всякой дани, они и устроили себе порядки, которые и порядками-то назвать нельзя. Но народ в церкви потянулся. Некоторым оказалось вполне удобным заплатить за любую церковную услугу - и свободен. Совершил грех - две таньги, не совершил - одна таньга. И времени терять не надо, и на душе делается спокойно: искупился, можно жить дальше.
  Волхвы уходили с тяжелым чувством, будто бросали в беде своих земляков.
  - И куда же вы подадитесь? - спросил Сампса.
  - Валаам - большой, - ответил волхв.
  - И Соловки?
  - И Соловки.
  - Так и там вас достанут, - вздохнул суоми.
  - На все воля Господа, - развел руками тот и неожиданно добавил, заставляя себя не горячиться. - Неужели вы не чувствуете, что Он отвратил свой лик от нас? Разве не ощущаете, что всевидящее око больше не надзирает за нами? Ужели наше равнодушие - наша участь?
  - А ты не думал, что Ему отвратили лик от нас, увели в сторону всевидящее око, прививают насильно это равнодушие? - ответил Сампса, продолжая оставаться таким же спокойным.
  - Кто?
  - Ну, пусть будет Самозванец - вот кто.
  Волхв смешался, посмотрел себе под ноги, потер ладони друг о друга. Стало слышно, как где-то за речкой радостно лают собаки, ребята с довольным писком скатываются на санях с берега, кашляет ворона на старой березе.
  - Вот вместе мы и попытаемся этому Самозванцу противостоять, - наконец, сказал волхв.
  - Вот вместе вас всех и накроют, - печально покачал головой Сампса, пожал руку собеседнику и ушел на встречу со слэйвинами.
  Уже после первого общения с ними он сделал для себя вывод: рано или поздно придется этих толстых самоуверенных парней гасить. В смысле - искру жизни у них гасить. Только могила могла исправить то, чем сделались эти люди.
  Для начала он поломал руку самому молодому и толстому слэйвину, всем своим видом и манерой поведения показывающему, что он - хозяин жизни. Цыкнул дернувшимся, было, холуям и похлопал по плечу более взрослого торговца:
  - Чего-же твой Жидовин-богатырь такие веточки имеет слабые? Глазами крутить - ума не надо. Смотри, чтобы голова так же, как и рука не поломалась.
  - Это что за хулиганские выходки? - задохнулся от гнева торгаш. - Мы на тебя жалобу напишем. Коллективную.
  - Два дня вам на разорение своего лабаза в погосте, - не придавая никакого значения словам оппонента, сказал Сампса. - Еще два дня, чтобы виру за вред собрать.
  - Какой вред? - опять возмутился торговец.
  - Моральный, - заявил суоми.
  - Так мы же благое дело делаем! - обиженным голосом заявил покалеченный Жидовин. - Церкву православную подымем на месте этого капища.
  - А почему не "левославную"? - вздохнул Сампса. - Время пошло.
  Он решил на эти два дня исчезнуть из поля зрения огорченных слэйвинов и их прихвостней разных рангов. Лишний раз показываться им на глаза не стоило, а время это следовало провести с толком: надо подготовиться к силовым действиям. Нет прока в переговорах. Да и Рождество на носу.
  Сампса уехал по льду замерзшей реки Мегреги до впадающей в нее Инемки. А там два полета томагавка - и он дома. По воде всегда проще было добираться, куда бы то ни было. Особенно по замерзшей воде.
  В "Стране Чудес" - Инеме - к нему прилетела стрела, норовя ужалить в шею, но Сампса, даже не глядя, почувствовал, что его выцеливают. Был у него такой дар, да не один. Вот если бы Уллис стрельнул, либо британские наследственные лучники, то увернуться, или отмахнуться удалось вряд ли. А здесь - пустяк, уклонился и поехал себе дальше.
  Тратить время на поиски злоумышленника он не стал - все равно проку от этого не было никакого. Вероятно, сидел где-нибудь полузамерзший от ожидания слэйвин, либо лив, либо гордый чучен, выставленный олонецкими торгашами на путь вероятного движения суоми. Если бы все для них было так просто, то давно бы уже не ходил по этой земле странный судебный пристав Сампса.
  - I hear Jerusalem bells are ringing
   Roman Cavalry choirs are singing
   Be my mirror my sword and shield
   My missionaries in a foreign field
   For some reason I cannot explain
   Once you know there was never,
   Never an honest word
   That was when I ruled the world (Coldplay - Viva La Vida, примечание автора), - сквозь зубы прошептал суоми.
   "Мне слышится: Иерусалимские колокола звонят,
   Хоры римской кавалерии поют
   Будь моим зеркалом, моим мечом и щитом,
   моим поводырем в чужой земле.
   Есть причины, которые я не могу объяснить,
   Но однажды ты узнаешь, что не было никогда,
   Никогда ни единого честного слова,
   Так было, когда я правил миром" (перевод, примечание автора).
  
  18. Последнее дело Сампсы.
  Алеша встретился Сампсе не таким, как он ожидал: какой-то слабый и потерянный.
  - У тебя что - глисты? - спросил суоми.
  - Ах, оставьте, - ответил тот.
  Они посидели в бане, стопленной Синицей по приезду своего милого друга, Попович поведал все, что наказали ему Добрыша с Путятой. Сампса только в затылке почесал и поморщился:
  - Да некогда мне сейчас чудесами всякими на потеху заниматься. Честно говоря, положа руку на сердце, - он прижал ладонь куда-то вниз живота, - нет никакого желания в Колмегард ехать.
  Сампса упорно величал Новгород старым именем, словно поминая былое могущество ушедшей эпохи. Новый город был когда-то отстроен на пепелище старого, величавшегося в честь Троицы (kolmikko - троица, kolme - три в переводе с финского, примечание автора). В те времена Грецией именовались киевские земли, где господствовали изрядно агрессивные люди (herruus - господство, в переводе с финского, примечание автора) - куявы. Путь из варяг в греки изобиловал опасностями, связанными с человеческим фактором. Греки и их патроны герцоги всегда склонялись к заурядному бандитству, но варяги, или, иначе "враги", тоже были те еще волки. Варягов было мало, но они были отважные. Греков было побольше, но они слыли коварными. Словом, стоили друг друга. Венецианские венеды только руки потирали: кто - кого? Но победила дружба, греки ломанулись в Элладу, варяги - в Византию. А венеды попытались воспользоваться положением и совершили маршбросок к датским богатствам. Получились войны, это когда сто-двести человек с одной стороны лупят, почем зря, сто-двести человек с другой. Победителей в них не судили, судили проигравших, чтоб те выплачивали неустойки. В общем, та еще веселуха.
  В одной из таких войн сгорел дотла Колмегард, или, по-слэйвински, Троя (привет Шлиману, примечание автора). Гарь попустовала слегка, заросла крапивой, но стихийно застроилась вновь, начинаясь с храма Святого духа - Софии. Новый город взамен Трои получался все больше каменным, огнеупорным, а люди, собравшиеся здесь - сброд - стали именоваться "новгородцами".
  - Вот, что, - сказал Сампса после очередного захода в парилку с жестким можжевеловым веником. - Мы отправимся в Олонец вместе.
  Алеша, весь иссеченный целебными иголочками - считалось, что можжевельник просто необходим для тех, на ком дурной глаз, либо порча, либо долговая расписка - почесывался и всеми силами пытался не прилечь на лавку.
  - Надо тебе шевелиться, иначе слабость из тела никуда не денется, - продолжал суоми. - Все правильно задумал твой Добрыша, вот только его повторное крещение - как бы не принесло обратного эффекта. Это не баловство - огнем очищаться и водой причащаться. Ну, да другого выхода у него не было. Сам бы тоже, вероятно, так поступил. Эх, прости меня Господи.
  В кострах на Ивана Купалу сжигали старые бороны и сохи, берестяные кошели, разбитые бочки и лодки. Дым от костра тоже считался очищающим. А какое может быть очищение поздней осенью, да накануне Кегри? Все продумал слэйвинский князь Александр, исход волхвов только усугубил мятущееся настроение в умах и сердцах ливонцев. Эдак, наступит время, когда придет конец ливонской вольнице.
  - Ну, а потом как мне быть? - спросил Алеша. Он всецело полагался на своего спасителя, поэтому даже возвращение в Новгород не считал возможным без разрешения на то у суоми.
   - Так очень просто, - кивнул головой Сампса. - Много времени ты в беспамятстве провел, что с душой твоей творилось - леший его разберет. Вот пойдешь к Празднику на Валаам, предстанешь перед старцем, перед Германом (herra - господин, mana - здесь просто смертный, в переводе с финского, примечание автора). Он самый мудрый из смертных, вот с ним переговоришь, тогда и ступай с Господом обратно на службу.
  - Как Соломон? - почему-то переспросил Попович.
  - Круче, - ответил, усмехнувшись Сампса. - Хотя, конечно, круче Соломона не бывает. Почему? Потому что Соломон - это сущая множественность, а это, брат, та еще мудрость (sula - сущий, moni - много, в переводе с финского, примечание автора). Прости меня, Господи.
  В эту ночь, впервые за долгое время, Алеше приснились те страшные глаза, что как-то донимали его в кошмарах. Он проснулся весь в испарине, долго лежал, глядя в темноту, соображая, что это может значить? Либо дурное предзнаменование, либо напоминание о прошлом. В любом случае, ничего хорошего. В следующем году пора начать новую жизнь - жениться, остепениться, хозяйство завести, родителей и братьев-сестер навестить. Живы будем - не помрем.
  Наутро он принялся готовиться к отъезду, хотя, чего там готовиться? Нам собраться - только подпоясаться. Имущество его и амуниция сохранились в лучшем виде, так что готовность на лыжах дойти до самого пролива к Валааму была вполне удовлетворительная, если того льдом не затянуло. Впрочем, в случае с открытой водой обязательно будут перевозчики - на остров никогда не переставали ходить паломники, либо просто страждущие. Путята, хотелось бы верить, не станет корить за задержку. Но сначала предстоял путь в Олонец. Если удастся осилить его, то и другие дороги не страшны. Правильно сказал суоми: надо шевелиться.
  Олонец был красив даже зимой. Вообще, любое место, где сливаются две полноводные реки достойно созерцательности, одухотворенности и священного трепета. Остров со скитом, примыкающая к нему через протоку крепость, добротные дома-пятистенки по берегам рек - все это создавало понимание, что это не просто так. Это план Творца, в котором людям отводилась самая простая роль: не позволить всей этой красоте покрыться, как коростой, пошлостью и серой обыденностью. Почему-то чужаки, пытающиеся найти себе пристанище на этом месте, в первую очередь пытаются его изгадить, словно не может их сердце мириться с тем покоем, которым насыщал всю олонецкую равнину этот городок.
  Тот же самый "пакгауз" - уродливый длинный сарай без окон - возле Рождественского погоста выглядел настолько чужеродно, что блекли в окрестности все храмы и даже сама крепость. Хозяева, слэйвины, трясли какими-то грамотами, исходя из которых все аллес кляйн, а вовсе не капут. Смешные суды подтверждали их праведность.
  Да, в общем-то, дело, наверно, было даже не в самом сарае - пообвыкли бы глаза к его убогости - а то, что к нему прилагалось: торгаши в непотребном для этого месте и вызывающем количестве. Если бы не их денежная состоятельность, то можно было принять за смердов. В заблуждение вводила их внешняя обособленность в Олонце: все они были чернью. Черные глаза и так-то вызывали некоторое опасение своим тяжелым взглядом, а вкупе с черными волосами и смуглой кожей внешность торгашей была пугающая.
  Что интересно, в новую церковь они ходили всем кагалом наравне с прочими прихожанами, хоть и выглядели в этих краях очень и даже вызывающе инородно. Попы вообще выказывали им особый почет и уважение. Пес-то с ними, да в последнее время у священников укоренилась традиция держать наособицу всех рыжих, отрядив их к косым и ущербным. Рыжих в Ливонии хватало, и пока лишь незначительная их часть ударилась в новую церковную обрядность, поэтому это не приводило к недовольствам и волнениям.
  Как Сампса и предполагал, торгаши, или, как они себя именовали на чиганский манер "барыги", вероятно, причисляя себя к баронам и прочим барам, свой пакгауз разбирать не торопились. Главный из них важно выхватил из кошеля несколько грамот, среди которых были и верительные. В частности, от князя Владимира. А также, почему-то от "епископа" Акима, увлеченно сочиняющего в Питьбе свою летопись, черпая вдохновение в сы-ма-гоне своего духовного товарища - вечно мрачного и желчного горшечника.
  Народ был пришлый, поэтому не знал, чем чревато внимание, проявленное к ним со стороны Сампсы Колыбановича. Каждый, даже тот, что с поврежденной конечностью, считал себя искуснее, умнее и правильнее суоми. Поэтому они взяли его в кольцо, намереваясь произвести правильное впечатление.
  - Ну, и что теперь? - не моргнув и глазом, спросил он.
  - А теперь ты поймешь, что власть с нами, духовенство за нас, так что никаких больше претензий к нам. Расходимся краями.
  - Даже так? - удивился Сампса.
  - Слушай, ты что - глухой? - взвился самый молодой, чувствуя свое стадо, а от этого силу и уверенность. - Иди отсюда, дедушка.
  - Какие-то вы неучтивые, - вздохнул суоми.
  - Ступай своей дорогой, - хищно раздул ноздри еще один из барыг. Он расставил ноги на ширине плеч, выпятил живот и многозначительно погладил левой ладонью правый кулак, величиной в помойное ведро. Он еще что-то хотел сказать, но вместо этого громко булькнул.
  В тот же миг послышался смачный шлепок в стену пакгауза. Длинная стрела, трепеща древком, вонзилась в одно из бревен. Торгаши посмотрели на нее, ничего не понимая, потом перевели взгляд на издавшего странный звук товарища. Тот с вываливающимися из орбит глазами шевелил перед собой пальцами полусогнутых рук и силился вздохнуть. Это у него не получилось, он подогнулся в коленах и упал на снег, сразу же обагрившийся тонкой струйкой крови из пробитой насквозь шеи.
  - Это что такое? - тонким голосом крикнул самый главный. - А где закон?
  - Нет у меня твоего закона, - ответил, не повышая тональности, Сампса.
  - А что есть? - совсем глупо поинтересовался тот.
  - Совесть, - пожал плечами суоми и добавил. - Сегодня прекращаете свою деятельность, через два дня здесь же, на очищенном месте, полсотни артигов серебра. Будете возражать - всех убью, один останусь.
  Не дожидаясь ответа, развернулся и пошел прочь. На снегу отдал концы самый грозный барыга. Его притихшие товарищи недоуменно смотрели друг на друга.
  - Хороший выстрел, - похвалил он Алешу, поджидающего его на берегу. Попович стоял весь потный, будто только что без роздыха клал в мишень одну стрелу за другой, у него видимо подрагивали руки, но взгляд был вполне довольный.
  - Несколько человек, пожалуй: Уллис, я сам, Чома Илейко, Добрыша Никитич, Садко, Василий Игнатьевич, кожемяки сын, Васька Буслаев, Чурило Пленкович, Дюк Стефанович да еще пять сотен Британских лучников - смогли бы выстрелить не хуже.
  - Спасибо, - несколько разочарованно ответил Алеша. Ему этот выстрел дался так нелегко, что, пожалуй, стоил всех прочих из его послужного списка. - Пять сотен - это совсем неплохо.
  - Я не сказал, что все они могли выстрелить лучше тебя, попрошу это отметить, - Сампса поднял к небу указательный палец. - Так что добро пожаловать в стрелковый клуб! Однако я не ожидал, что ты его отправишь к праотцам с одной стрелы. Честно говоря, я вообще не планировал его убивать. Во всяком случае, сейчас.
  Алеша промолчал. Он только сейчас осознал, что лишил жизни поганенького, но человека. Могут за это и его казнить, если Сампса откажет ему в поддержке. Он задумчиво посмотрел на своего товарища.
  - Да, ладно, - тот отреагировал сразу же. - Уж поверь мне, эти парни без первой крови бы ничегошеньки не поняли. Так что все правильно. У меня есть право на убийство, и я им воспользовался через тебя.
  Суоми намеревался вернуться домой, а Алеше предложил остаться здесь и понаблюдать, как барыги шевелятся. В том, что они покорятся, суоми не сомневался. Впрочем, через два дня все станет предельно ясно.
  Через два дня на месте былого пакгауза лежал мешочек с серебром. Торговцам прекрасно хватило времени, чтобы навести справки о Сампсе, разобрать и увезти в неизвестном направлении свой сарай, а также подготовить деньги. Алеша, как было условлено, с утра ожидал возвращения своего спасителя, но не дождался. Его все еще временами потряхивало, но в целом самочувствие становилось сносным для жизни и приемлемым для борьбы.
  Не дождавшись Сампсы, он подхватил серебро и на лыжах отправился навстречу задерживающемуся старшему товарищу. Без сомнения, за ним наблюдали, но так же без сомнения, восприняли отсутствие суоми очередной военной хитростью.
  Алеша добрался до Сари-мяги к вечеру, очень удивился, что никого не встретил. Может, иное дело, по срочности более важное, заставило Сампсу отвлечься?
  Подойдя к дому, Попович ощутил смутное чувство неестественности и какой-то пустоты. Будто бросили усадьбу на произвол судьбы, будто нежилая она. Но возле бани на завалинке сидел какой-то сгорбленный старик, бессильно свесив руки промеж колен.
  Попович еще больше удивился: гость сидит, а где же хозяева?
  - Здравствуйте! - сказал Алеша и, отшатнувшись, упал на снег. Он еще немного поползал, неуклюже снимая с себя лыжи, боясь поднять глаза, а старик все также молчал. Наконец, Алеша, полагая в душе, что произошла какая-то ошибка, но понимая в сердце, что все так, как есть, поднялся на ноги и, сорвавшись на шепот, произнес:
  - Сампса?
  - Да, Алеша, это я.
  Помимо того, что он чудовищно, просто непостижимо, постарел, что-то в его облике было не так. Что-то сгинуло, без чего богатырь Сампса Колыбанович был немыслим. Брови, что ли, выщипал?
  Сампса стянул с головы традиционную хатту с крестом на макушке (hattu - шапка, в переводе с финского языка, примечание автора) и провел рукой по волосам. Алеша снова дернулся - волосы! Сампса Колыбанович остриг свою гриву.
  - Как это так? - снова шепотом спросил Попович.
  - Один я остался, - не отвечая на вопрос, горестно и даже обреченно сказал суоми. - Если раньше один - значит: сам по себе. Теперь один - значит: никому не нужен.
  - А где Далида? - коверкая имя, поинтересовался Алеша.
  - Что? - Сампса поднял кудлатую голову. - Ах, Талитайнен. Упорхнула Синичка. Она - лемпи, а какая со мной любовь? Ей нельзя со мной. Вот, помоги.
   Он с трудом поднялся на ноги, как еще совсем недавно это делал Алеша, и пошел к дому. Попович двинулся следом, все еще не в состоянии постичь, что же произошло.
  Они дошли до лавки, на которой в свое время болел Алеша, и Сампса указал на пол:
  - Там подпол и ход. Все думал, богатства наживу, прятать буду. Нажить-то нажил, да вот не спрятал. Не до того было. Ты, вот что - сдвинь эту скамейку, да крышку приоткрой. Мне кое-что туда отнести надо.
  - Богатство? - спросил Попович, натужно пытаясь пошутить.
  - Богатство, - без тени улыбки ответил Сампса. - А тебе самому, пожалуй, пора уходить.
  - Это на ночь глядя? - Алеша удивился.
  - Именно так.
  Попович готов был голову поставить об заклад, что в этом предложении кроется что-то странное, понуждающее избежать какой-то опасности. Что-то, чего суоми ждет и, страшно предположить, отчаянно боится.
  - Неужели ты, единожды спасши меня, считаешь, что я не способен возвратить хоть часть долгов?
  Сампса только головой покивал в ответ, глядя куда-то в пол. Он был уверен в этом парне, тот не бросит. Но сейчас наступили другие обстоятельства, не хотелось бы напрасных жертв. Со всей ясностью суоми видел, что не успеет взойти луна, как возле его дома начнут мелькать тени. Злобные мертвые навьи порождения явятся для торжества над своим бессильным врагом. Многих парней за свою жизнь он отправил в страну вечной охоты, большая часть из них были кончеными негодяями, меньшая - заблудшими душами. Были и женщины, все, как одна - суки. Их ненависть должна была воплотиться во что-нибудь страшное и беспощадное.
  Но не их опасался Сампса, хватало на этой земле и людей во плоти, чтобы они пришли поквитаться, наконец, со своим былым обидчиком. То, что его немочь останется в тайне, не могло соответствовать действительности. Дурные слухи распространяются с немыслимой скоростью. Если удастся пережить сегодняшнюю ночь, то завтрашний день вряд ли завершится без кровопролития.
  Глупая самонадеянная Синица, воспользовавшись глубоким сном Сампсы, сделала, на ее взгляд, совсем безобидный поступок - остригла ему волосы. Она же пыталась как-то оправдаться, когда поутру суоми, сев на постели и закрыв лицо руками, уронил две слезы. Он не умел плакать, но глухая тоска, навалившаяся всей своей безысходностью, выдавила из глаз слезы.
  - Прости меня, дорогой, - сказала Синица. - Но волосы - не голова, отрастут. Так ведь?
  Сампса молча кивнул в ответ, а что оставалось делать? Крик не поможет, поднять руку на любимую женщину он не мог. Вот он и не проронил ни единого слова упрека, чувствуя, как нехорошо ему становится, как старость и дряхлость заполняют собой каждую клеточку его могучего организма.
  Синица после полудня ушла, но к ночи не вернулась. Не пришла она и утром, зато под вечер явился Алеша.
  - Как же так она поступила? - спросил он, не пытаясь выспросить подробности - все и так казалось очевидным. - Она ж, вроде как, любила тебя.
  - Знаешь, Алеша, порой люди творят такое, чего и объяснить потом не могут, - вздохнул Сампса. - Не уверен, что она взяла ножницы в руки со зла. На святках всякое случается, и хорошее, и плохое. Старуха Виеристя - вот кто одолела Синичку.
  Эта злокозненная ведьма с длинными черными волосами, если зимой, или просто копна сена - если летом, вредничала, как могла. Считалось, что Виеристя могла переходить с неба на землю, а затем в подводное царство. Ее путем-дорогой был крест, который было принято ставить под Крещение у проруби - во время святок, по древним представлениям, существовала прямая связь двух миров (vie(da) - нести, risti - крест, примечание автора).
  Алеша не очень доверял байкам о Виеристя, но как тогда можно было объяснить внезапное помрачнение, случившееся с Синицей? И Вий, и Виеристя никогда не действовали сами, для этого существовали слабые люди, весьма подверженные чужому влиянию. Назвать же "Далиду" сильной язык не поворачивался.
  - Почему же она ушла? - попытался понять поведение женщины Попович.
  - Да потому, что она любила меня того, а этот я - уже другой, - тщился объяснить Сампса.
  Алеша понимал, но не очень. Если Синица была лемпи, то вся ее сущность - любовь. А где любовь - там и жалость. Если она ушла, ничего с собою не прихватив, значит, надеялась вернуться, значит, вернется обязательно.
  - Понимаешь, Алеша, у каждого человека есть ость. У кого-то она в другом человеке, чаще всего - в жене, у кого-то в увлечении - камень режет, либо на рыбалку ходит, у некоторых - в деньгах. А у меня, так уж сложилось, в моей гриве. Не моя это была прихоть, точнее, не только моя. Отними эту ость - сделается человеку нехорошо, хиреть начнет и вовсе помрет. От скуки ли, от тоски - кто знает? Безрадостно жить становится. Если это дело удается пережить, то приходит человек в норму рано или поздно. Но для этого нужно время. Ты понимаешь, Алеша? Время. А его у меня нет.
  Словно в ответ снаружи что-то зацарапало по бревнам сруба. Тьма пришла в Сари-мяги. На этот раз она не была пустой.
  Дом внезапно дрогнул от мощного удара в стену, будто что-то огромное бросилось на возникшее препятствие, преграждавшее путь к двум человекам.
  - Мыши скребутся и от мороза бревна, просаживаясь, трещат, - пожал плечами Сампса.
  - Большие мышки с большими когтями и крепкими плечами, - усмехнулся Алеша.
  - Чудес-то не бывает, - суоми присел на лавку. - Даже самых злобных чудес в мире.
  - Вот это и скажешь им, этим чудесам, - заметил Попович и кивнул на входную дверь.
  Несмотря на то, что она вела в сени, а не на улицу, доски ее начали зарастать изморозью так быстро, будто их кто-то нарочно замораживал. Едва дверь полностью ощетинилась колючим инеем, из-за нее раздался свистящий шепот: "Впусти меня, Сампса".
  - Ну вот, еще и года не прошло, - вздохнул суоми. - Начались чудеса. И ведь, знаешь, рано или поздно они кончатся. Мне бесконечно жаль, что ты не ушел.
  Алеша ничего не ответил. Он занялся делом. В навьих, либо каких иных промыслах существуют правила, которым эти твари придерживаются, вольно, либо невольно. Это не люди, для которых нет никаких правил, хоть и нелюди.
  Он вывалил все добытое ими у барыг серебро на стол и разделил на пять равных частей, про себя пересчитав: ровно 50 артигов - не обманули демоны торговли.
  Получалось как раз по серебряному затвору на дверь и все четыре окна. Отлично, теперь оставалось только пересыпать вдоль всех стен тонкой дорожкой из соли и можно считать, что протокол соблюден. Конечно, не помешал бы и круг где-нибудь в центре, очерченный мелом, но Попович пока решил не усугублять ситуацию. По обстоятельствам.
  - Ай, молодец, - слабо усмехнулся Сампса. - Где ж ты такому обучился?
  - Так школа русов - ответил Алеша, впервые почти с гордостью признавшись в своей былой к ним принадлежности.
  Сампса про себя похвалил бабку Марфу, углядевшую в парне руса. Однако никаких надежд, что им удастся в святки противостоять балующему злу даже со всеми навыками руса, он не питал.
  По чердаку кто-то пробежал, и Алеша, хлопнув себя по лбу, подошел к печке. Очаг должен гореть, огонь - не просто тепло, это еще и защита. Жаль, дров можжевеловых не было, но обнаруженные осиновые поленья тоже хороши. Осина - она, как и серебро, способна к очищению и воды, и воздуха, и кое-кого еще. Едва он открыл печную дверцу, как целый клуб сажи, перемешанной с золой, вылетел к нему в лицо. Попович отпрянул, хватаясь за меч, соображая, что печная заслонка-то закрыта - стало быть, никого в топке нет. Так, выдают желаемое за действительное.
  Он поджег бересту и поднес ее к выложенным в очаге осиновым дровам, огонь охотно заплясал свой огненный танец. Внутрь дома повалил дым. Ничего, дело житейское, придется потерпеть: заслонку надлежит открыть, когда пламя наберет силу.
  Тотчас же сверху раздался исполненный тоски и ненависти вой - даже котам, даже в начале весны так орать не удастся. Оно и понятно: коты от своих кошачьих чувств завывают, а наверху ни о какой чувственности речи быть не могло.
  - Мочи козлов, - сказал Алеша и открыл трубу. Немедленно образовавшаяся тяга зарыдала под стать котам, дым начало утягивать наружу. Сверху несколько ног, копыт, рук, отбило раздосадованную чечетку.
  - Видели бы тебя сейчас твои кореша, - заметил Сампса.
  Действительно, Попович весьма напоминал лицом какого-нибудь чернеца. Или негра, на худой конец. Или углежога.
  - А нет у меня никаких корешей, - ответил тот.
  - Ну, это ты, брат, загнул, - возразил суоми. - Садко - кореш, братья Петровы - братья, а я - почти сестра.
  - И то верно, - позволил себе улыбнуться Алеша. Он как-то в суете забыл о своей болезни и слабости, вновь возвращалась былая уверенность в движениях, дрожь и потливость же, наоборот, пропала. - Аллилуйя.
  Почти всю ночь вокруг дома скреблись и пихались в стены какие-то существа, невидимые обычному человеческому взору. Они шипели и подвывали, ругаясь на разные голоса, костеря и в хвост и в гриву Сампсу Колыбановича. Алешу Поповича же игнорировали в своих тирадах, будто его тут и не стояло. Хвоста у суоми отродясь не было, а гривы он только что лишился, поэтому хозяин дома выслушивал ругань с философским спокойствием.
  Алеша пригрелся возле печки и даже незаметно для себя заснул. Спал он крепко и без сновидений, и не просыпался бы, пожалуй, еще долго, да Сампса его разбудил.
  Ночь перевалила за половину, в доме было тепло и почему-то тихо. Только где-то на улице похрапывали кони, бряцая время от времени сбруей.
  - Вот что, Алеша, - сказал Сампса. - Снеси-ка ты все серебро в подпол. Да еще кое-что я тебе дам.
  - Уже можно? - спросонок поинтересовался тот.
  - Уже нужно, - как-то странно торжественно проговорил суоми. - Ты сиди там, а я тебе все подам. Светильник там где-то масляный стоит, потом зажги его.
  - Когда - потом? - бездумно спросил Попович.
  - Ну, потом, не сейчас. Лезь, давай.
  Алеша собрал обратно в котомку серебро, открыл люк в полу и спустился вниз. Тотчас же Сампса передал парню какой-то легкий сверток. Пока его глаза привыкали к темноте, в подпол были спущены все его вещи, в том числе и лыжи, а потом крышка закрылась. Да не просто люк захлопнулся, а сверху на него была вновь затащена та тяжеленая скамья, служившая одновременно и ложем. Стало совсем темно.
  
  19. Смерть Сампсы Колыбановича.
  Алеша сначала пришел в полное недоумение: он оказался запертым в погребе? Но потом все мысли вытеснились шумом наверху. Кто-то с грохотом выбил входную дверь так, что она, пожалуй, и с петель-то слетела. Сразу несколько голосов закричало что-то угрожающее, несколько пар ног заплясали по полу, и одно тело грузно обвалилось на доски настила.
  Возня продолжалась еще некоторое время, перемежаясь глухими ударами и яростными криками ненависти. Кого-то отчаянно били, руками, ногами - чем придется. Алеша вспомнил конский храп и тотчас же отпрянул в дальний угол подпола. В доме у Сампсы сейчас находились враги, их было много, и они били хозяина.
   Попович понимал, что даже если бы он попытался выбраться из своего убежища, это привело бы к тому, что начали бы бить и его. Суоми не запер его, он укрыл его. Можно сказать, спас во второй раз. Алеша вспомнил слова о светильнике, но пока еще не совсем рассвело, зажигать его было небезопасно. Хотя, если иметь склонность к суициду, то - можно. Но самоубийцей Попович не был, поэтому замер, весь обратившись в слух.
  Бить Сампсу перестали, видать, умаялись. Начались разговоры.
  - Какая-то дурная у нас выдалась осень. То в Новгороде Казимировича жечь, то за волхвами охотиться, то мчаться, сломя голову, этого Колыбановича отлавливать.
  - Так уже зима. А за Сампсу князь вдвое платить обещал. Да и чего его ловить-то? Вон, лежит и не шелохнется.
  - Это сейчас он такой смирный. Говорили, одолеть его никому не под силу.
  - Баба его одолела, волос срезала - и бери его тепленьким. А с волосом он был могуч. Не взяли бы мы его.
  - Нас две дюжины, он - один, неужто не справились бы со стариком?
  - Так потому он и старик, что прежде никто справиться не мог.
  - Ладно, парни, потащили-ка его в сарай, свяжем там и потолкуем по душам.
  - Чего с ним говорить-то? Вон, и глаза совсем заплыли - не открываются. Кому нужен слепой старик?
  - Есть люди, обещали подъехать, так что будем в доме отдыхать, в ночь опять в дорогу.
  Алеша решил для себя, что сидеть, как мышь под веником в подполье - удел подпольщиков. Не верилось ему, что этот подвал не имеет другого выхода, выбраться - а там уже можно сориентироваться по обстановке. Князевы люди, вполне возможно, что среди них и русы имеются, о его существовании не догадываются, а чуть более двадцати человек - это не самая великая беда. Это просто беда. Одолеть их в честном бою, конечно, не получится. Но можно быть нечестным, да и биться необязательно. Главное - Сампсу выкрасть и вывести в укромное место. Где оно находится, это место, Алеша уже знал.
  Он осторожно обшарил руками все пространство вокруг себя, нашел и запасы соленых грибов в ушатах, и малосольную капусту в бочонках, и замоченную клюкву и бруснику, и даже завернутую в тряпицу полоску сала, а потом и светильник обнаружился.
  Когда щели в полу подали сигнальный огонь - рассвет - Попович выбил из кресала на фитиль искру и осмотрелся еще тщательнее. Нету подземных ходов, только полки. Но тем ходы и примечательны, что ведут они не куда-нибудь в бок, или наверх, а обязательно вниз. И должны они быть в состоянии доступности, а иначе в чем их смысл? Алеша осмотрел для порядка выложенный каркасный пол под ногами, но имел при этом уверенность: смотреть надо под бочками.
  Ход имелся под ушатами. Попович не выдержал и выловил себе белый и крепкий груздь. Это не еда - это праздник. Хруст от гриба был такой же сочный, как и он сам, захотелось продолжения. Но он открыл крышку потайного люка, больше не отвлекаясь на деликатесы, и спустился на один уровень ниже.
  Он очутился в небольшой комнате, где пол был отделан камнями, увязанных между собой застывшим раствором. Здесь был и стол, и стул, и даже колодец. Похоже, Сампса потрудился, оборудуя себе настоящее убежище. Алеша обнаружил, что до сих пор сжимает в руках сверток, переданный ему Сампсой незадолго до того, как закрылся люк. Он его развернул и нашел там волосы, мягкие и шелковистые, а также колечко белого металла, годившееся только для женских пальцев. Попович вздохнул и положил оба предмета на стол (об их судьбе см также мою книгу "Радуга 1", примечание автора). Волосы Сампсы и свадебный подарок Синице. Вот, стало быть, что было богатством суоми.
  Алеша пошел дальше - проход это позволял - и достиг развилки: прямо и налево. Он выбрал почему-то ход налево. Но спустя некоторое время понял, что ошибся: проход оказался достаточно длинным и уперся в некую залу, где можно было, к примеру, танцевать сразу нескольким парам, или устроить книгохранилище. Правда, между этим помещением и ответвлением располагалась совсем маленькая комнатка, но ею можно было пренебречь - она была пуста и служила всего лишь промежуточной точкой. Вероятно, ее функция была чисто конструктивная, когда делался этот ход: хранить инструмент, либо вываливать грунт. Поэтому в ней ничего не было, даже стенная ниша не содержала ничего, кроме себя самой.
  Зато зала - она была великолепна! Здесь было гораздо теплее, чем под домом Сампсы, да и выглядела она гораздо древнее. По стенам - подставки для светильников, по центру - громоздкие стеллажи, в которых покоились свитки и обернутые в кожу обложек книги. Их было много, и это приводило в трепет. Алеша, оглядываясь, даже дышать перестал. Здесь можно провести не один месяц, разбираясь с этими древностями. То, что и это помещение, и сами фолианты были куда древней, чем новгородские хранилища рукописей, не вызывало у Алеши никакого сомнения.
  Из залы выходила прочь, в сторону Ладоги, достаточно широкая дорога: можно было и тележку катить, и на лошади мчаться - волосы по ветру. Если лошадь, конечно, что-то типа пони. Ветра здесь, разумеется, никакого не было, но лететь с его скоростью никому не возбранялось, тем более что дорога шла под уклон.
  Однако Алеша сюда спустился не за этим, надо было искать выход, который, без прочих вариантов, был по ходу прямо. Он проверил масло в светильнике и пришел к неутешительному выводу: еще немного блужданий - и аллес. Нахождение в подземелье вызывало какое-то состояние дежавю. Но, хоть убей, вспомнить ничего не получалось
  Уже покидая залу, он заметил на самом краю ближайшего к выходу стеллажа небольшой равносторонний крест из белого металла, такого же, как и кольцо Синицы. Он взял его в руку и нечаянно прихватил лист тонко выделанного пергамента с готической вязью. Этот лист был как бы отдельно от других, перехваченных кожаным шнурком. Попович попробовал разобрать буквы и с внезапным волнением постиг, что в этом фолианте рассказано о Жизни и последних днях на этом свете соратника Христа - Андрея. И крест - его, Андреевский крест.
  Ноги сами вывели Алешу к маленькой комнатке с пустой нишей. Только сейчас он осознал, что прихватил с собой и пергамент, и крест. Выносить из хранилища бесценные вещи Попович все-таки не решился. И возвращаться обратно не стал, подумав, что после окончания всех этих дел земных, он еще раз сюда спустится по разрешению Сампсы, конечно. А пока пусть лист и крест полежат в этой нише, ничего страшного с ними не должно произойти (о них тоже в моей книге "Радуга 1", примечание автора). Едва он уложил реликвии, фитиль потух и больше разгораться, падла, отказался наотрез.
  Пришлось Алеше оставить и его и дальше идти практически вслепую. Путь прямо оказался коротким, створки дверей открывались внутрь и были без замка. С замками подземные ходы делают только настоящие параноики. За дверью оказался снег, и он просвечивал низкое декабрьское солнце. Попович разгреб сугроб и вылез на склон между камнями. Найти путь в подземелье мог только знающий о ходе человек, либо, умеющий читать по снегу направление следов. Алеша сначала хотел их запутать, потом - замести, но скоро плюнул на эти затеи. Чтоб заметать и путать следы надо родиться лисом, либо зайцем. Либо - выхухолью, та зверюга - еще та! Все умеет.
  Он обнаружил себя за деревенским частоколом, так что пришлось огибать гору по кругу, чтобы оказаться возле деревенских ворот. Невольно Алеша потерял очень много времени, за которое произошло достаточное количество роковых событий.
  Сампсу перетащили в сарай и привязали между двух опорных столбов. Он едва мог держать голову, поэтому повис на двух веревках, как распятый мученик без распятия за плечами. Оба глаза у него полностью заплыли от побоев, так что видеть суоми не мог уже ничего. Над ним глумились, как могут глумиться слабые над сильным, оказавшимся, вдруг, беспомощным. Сампса был готов, что когда-нибудь придется платить за все содеянное. Таковы правила войны, а он, даже в мирное время, не считал себя просто каким-то сборщиком податей или долгов. Он воевал с бездуховностью, алчностью и ложью.
  Когда стражники поступают на свою службу, то их семьи должны быть готовы к тому, что их кормильца рано или поздно прибьют из-за угла. Сам-то стражник верует в свою неуязвимость, поэтому он туда служить и идет. Воин же становится воином, всегда готовый отдать жизнь за выполнение своего долга. Уж перед кем этот долг образуется, другой вопрос.
  Сампса был воином, его долг перед совестью придавал духу стойкость. Он молча терпел издевательства и побои, ни разу не обратившись к своим мучителям с просьбой или мольбой. Это их раздражало еще больше.
  Когда стало совсем светло, к дому Сампсы подъехали еще три человека: это были давешние черные слэйвины с Рождественского погоста. Их торжество разве что брызгами слюны изо рта не знаменовалось. Тот, что со сломанной рукой, очень переживал, что не может врезать поганому чухонцу, как следует.
  Неожиданно Сампса заговорил:
  - Эй, соберитесь здесь все. У меня ко всем вам предложение.
  Он произнес эти слова не очень громко, но его услышал каждый, кто был в сарае.
  - Говори! - сказал самый главный.
  - Пусть все придут, и тех, что в доме спят, разбудите.
  Скучно было в Сари-мягах, ни пожар устроить, ни девок половить - население трогать нельзя по указу свыше. Бить старика - тоже прискучило. Дело, в принципе, сделано. Стемнеет - можно уезжать.
  Главный не возражал, и в сарай набились все, кому не лень. Разве что парочка дозорных русов осталась возле калитки наблюдать за обстановкой. Да они и не стремились слушать, что странный пленник блажит.
  - Ну? - спросил старший олонецкий слэйвин. - Слушаем тебя внимательно. Вероятно, про богатства свои хотел рассказать? Так нам и так все известно. Гол ты, Сампса, как сокол. Не умеешь ни копить, ни преумножать, ничего не умеешь. Только уважаемых людей умеешь оскорблять. Собака паршивая.
  Суоми не перебивал, он все также висел на веревках, не поднимая головы.
  - Что хотел сказать? - недовольный тем, что какой-то барыга влез со своими речами, постарался перехватить инициативу главный из непрошеных гостей.
  - Хочу, чтобы вы услышали мое последнее слово, как мужчины, с мечами в руках.
  Люди поскучнели - они ждали ужасных признаний, мольбы и стенаний. Ждали проклятий и истерики, обещаний и просьб. Но мечи все-таки вытащили. По крайней мере, те, у кого они имелись. Кто был без них, достали ножи. Со стороны, вероятно, вид мужчин с оружием наголо, собравшихся в одном сарае, был нелеп.
  Сампса неожиданно начал медленно подниматься на ноги. Он выпрямил шею и, казалось, обвел всех собравшихся взглядом, хотя глаза так и не раскрыл. Кому-то из людей показалось, что суоми начал светиться изнутри, но это был, вероятно, всего лишь оптический обман зрения. Никто не обратил внимания на то, что веревки, стягивающие руки пленника, потеряли слабину и даже стали слегка скручиваться и раскручиваться вдоль своей оси, как это бывает во время их чрезвычайного натяжения.
  Из груди у Сампсы раздалось натужное рычание, потом он открыл разбитый рот и закричал так отчаянно и дико, что народ поморщился. Больше они ничего не успели сделать: опорные столбы резко обвалились и вся крыша сарая, ломая стропила, обрушилась вниз. Громкий хлопок заглушил нечленораздельное обращение Сампсы к народу, а сам народ никак не успел вступить в полемику.
  Все они оказались раздавлены под обломками, а некоторые еще и изрезаны своим же оружием - людей в сарае собралось приличное количество, большая часть с обнаженными мечами, попробуй тут, не порежься.
  Два оставшихся целых руса удивленно переглянулись друг с другом. Неисповедимы твои дела, Господи! Им и в голову не могло прийти, что вконец ослабевший суоми одним движением рук мог развалить такое большое и прочное на вид строение. Из-под развалин начало раздаваться мычание.
  - И корову, что ли, завалило? - удивился один рус.
  - Нет, - сказал другой. - Это стонет кто-то.
  Они попытались оттащить в сторону части крыши, но только усугубляли чьи-то стоны. Как бороться с таким завалом, они себе решительно не представляли.
  В это время Алешу чуть не сбили с ног два промчавшихся прочь из деревни оседланных, но без всадников коней. Отчего-то именно это обстоятельство подняло в его душе дикую злобу против тех парней, что собрались здесь на судилище Сампсы. Такая же реакция была у него на поведение местных жителей: ни одна собака не пришла на помощь своему уважаемому земляку. И ни одна кошка, а про людей и говорить нечего.
  Во дворе Сампсы было так, как случается после пожара - хаос и разрушение. Обломки сарая притягивали внимание своими исковерканными, торчащими по сторонам, словно кости поверженного гиганта, бревнами и досками. К Алеше, вытянув вперед тонкий искривленный меч, устремился один из русов.
  - Кто таков? - угрожающе сказал он.
  Попович не стал отвечать, резким движением выхватил из-за спины свой клинок, махнул им, отводя в сторону вражеское оружие, а ногой ударил руса в голову. Причем получилось так ловко и стремительно, что враг удар этот пропустил, ошеломился и даже заколебался, как тростник на ветру. Алеша не дал ему времени, как следует раскачаться, либо, напротив - остановиться, а полоснул мечом по его неприкрытой ничем шее.
  Второй рус неприятно осклабился и, двигаясь, как крадущийся к открытому леднику (в смысле - холодному погребу) кот, начал смещаться вбок. Вообще, каждый свою улыбку в драке считает просто лучезарной, а противник, наоборот, всегда гадко скалится. Наверно, потому что все враги вынашивают злые и коварные помыслы. В этом случае он придумал занять такое положение, чтобы низкое зимнее солнце светило ему прямо в спину.
  Алеша опоздал с маневром, теперь приходилось щуриться, что в схватке с таким противником означало потерю бдительности.
  - Может, разойдемся краями? - ему ничего не оставалось делать, как начать переговоры.
  - Нет, паря, не в этот раз, - ответил ему рус.
  - А другого может и не быть, - заметил Алеша.
  - Это точно. Сейчас и здесь мы решим дело.
  - Какое дело? - придав голосу все возможную едкость, спросил Попович.
  - Наше. Правое.
  - Ваше? - Алеша на всякий случай отступил назад на пару шагов. - То-то и оно, что ваше. Все у вас - правое. И православие и правосудие. А я - левый. Бей!
  Последнее слово он прокричал, что было мочи, в надежде смутить противника и слегка отвлечь его от своего замысла разрезать Поповича на куски. Но тот и ухом не повел, изготовился для атаки, однако в самый последний момент отчего-то выгнулся в спине и издал разочарованный звук "хек".
  Алеша дернулся в сторону, на что соперник отреагировал не так живо, как бы ему того хотелось. Лицо его исказила гримаса боли. Прострел, что ли, с ним произошел? Как не вовремя. Хотя, о чем это - наоборот, вовремя, даже больше - именно тогда, когда это было крайне необходимо.
  Все выпады меча Поповича рус отбил. Но это у него потребовало величайшего напряжения. К тому же, теперь они были на равных - солнце никому прямо в глаза не било.
  - Мочи козлов, - сказал Алеша, совершенно освобождаясь от скованности первых мгновений схватки. Он теперь мог думать и воплощать свои задумки в движение меча. Рус ушел в оборону. Это означало, что у Поповича появилось преимущество. Он даже заметил на снегу причину внезапной судороги противника. Это была хорошая бита для игры в грюхи, прилетевшая откуда-то из-за плетня. Значит, местное население, наконец-то подключилось. Лишь бы не переусердствовали и его самого такой же битой не сбили.
  Алеша сделал ложный выпад, остановившись на полпути. При иных обстоятельствах рус на это не обратил бы никакого внимания: следует брать в расчет только те удары, которые непосредственно грозят бедой. Но здесь он дрогнул, и сам же себя остановил, потому что выучка у него была - будь здоров. Но такими же навыками обладал и его противник. Ложный выпад Поповича лишь наполовину был таковым, через долю мига он продолжил движение, завершив его легким касанием левого бедра врага - тому не хватило для отражения этой самой доли мига, когда он дрогнул. Вроде бы ничего смертельного не произошло, но штанина руса начала темнеть от крови. Вместе с кровью уходят силы - это аксиома. Исход поединка теперь могло решить даже просто время.
  - Довольно? - спросил Алеша.
  Рус промолчал и кинулся в атаку. Она была стремительна, и каждое движение заканчивалось началом нового. Он был чрезвычайно сосредоточен, потому что отдавал себе отчет, чем чревато его положение в случае неудачи этой атаки. Один раз его скривленный клинок, скользнув по мечу Алеши, даже нанес глубокую царапину на предплечье Поповича. Но то ли это было очередной тактической уловкой, то ли побудило того к нетипичному решению, потому что он использовал сокращение дистанции поединка для того, чтобы лягнуть руса. Алеша резко приложился правой ступней в левое бедро противника. Как раз в то место, где из раны текла кровь. Боль на миг захлестнула и ослепила руса, он все же попытался быстро отступить, но на этот раз его подвела валяющаяся в снегу бита. Нога, попав на нее, подвернулась, заставив того пошатнуться, а когда он выпрямился, то обнаружил, что Попович безоружен. Это его удивило, а потом удивление его возросло несказанно, потому что рус открыл для себя факт, что у него теперь два меча: один - в руке, как положено, а другой - в груди, что навевало на сложные ассоциативные размышления. В следующий миг земля ударила его по затылку, а небо обрушилось со всей своей мощью, не оставив никакого сомнения - оно раздавит его.
  Алеша не испытывал радости от своей победы, все могло обернуться иначе, если бы не нечаянная подмога со стороны.
  - Эй, - сказал он. - Выходи.
  Из-за сугроба вышла взъерошенная Синица и, отсвечивая громадным, в пол-лица синяком, робко подошла к нему. Она больше не напоминала лемпи.
  - Как же так? - спросил ее Попович.
  - Прости меня, Алеша, - сказала она и внезапно зарыдала. - Прости меня, Сампса!
  Она плакала так горько, опустившись на колени, что было больно на нее смотреть. Нет, так вредители и провокаторы себя вести не могут.
  - Ладно, ладно, - Алеша подошел к ней и положил на плечо руку. - Ничего уже воротить нельзя. Надо позаботиться о нем - о том, что от него осталось.
  Синица поднялась на ноги и уткнулась Поповичу в грудь. Сквозь слезы и душившие ее рыдания она поведала, что скрывалась не по своей воле. В ужасе прибежав к одной из подруг, она рассказала, что сотворила. Та только руками всплеснула: "Спор-де проиграла". Она задала еще много вопросов, а потом закрыла Синицу "от греха подальше" в одной из каморок на ночь. Не выпустила ее и утром, несмотря на уговоры и просьбы. Удалось освободиться лишь сейчас, когда все увидели, что рухнул, как подкошенный, крепкий доселе сарай суоми.
  - Чего же никто на помощь не пришел? - задал не совсем уместный вопрос Алеша.
  - Будто бы сам не знаешь! - словно бы обиделась Синица.
  Действительно, бытует такая практика в любом месте, где люди становятся соседями и земляками. Если есть в этом, черт побери, землячестве сильный человек, то от него все ждут помощи, а если не помощи, то содействия, а если не содействия, то и деньгами можно. Сильный хорош, только когда он сильный. В слабости своей, наступившей по той или иной причине, он помощи не дождется - никому и в голову не придет, что ему можно соучастием как-то облегчить жизненные обстоятельства. А некоторые и вовсе позлорадствуют - и таких не так уж и мало. ССП (общечеловеческий) - сволочной свод правил.
  - Ну, так нам двоим тут не справиться, - вздохнул Алеша, указывая на развалины. - Иди, покличь народ.
  Народ откликнулся живо: два остывающих возле бани тела русов действовали лучше всяких уговоров. На Поповича поглядывали с опаской, гадая, останется он в Сари-мяги, либо нет?
  - Уйду я, народ, - развеял все сомнения Алеша. - Друга похороню - и уйду. Мне еще много дорог предстоит.
  Он помнил наказ Сампсы Колыбановича дойти до Валаама к старцу Герману. Но сначала нужно было свершить самое важное дело этой зимы: сделать так, чтобы душа суоми обрела покой и вечную память.
  
  20. Похороны Сампсы.
  Под завалами никто не выжил. Если изначально и были слышны какие-то стоны, то они быстро прекратились, к невольному облегчению людей, собравшихся для расчистки места руин сарая. Покореженные и, зачастую иссеченные своими же мечами, тела складывали возле бани, добавляя все новые и новые жертвы к тем двум русам. Мужики диву давались, как мог сарай в один момент развалиться, да еще и прихлопнуть всех, кто там находился, словно горой.
  Сампсу достали самого последнего. Он, напротив, был совсем не изуродован, будто обрушение кровли его и не задело вовсе. По веревкам на запястьях суоми определили, что это он сместил опорные столбы, к которым и был привязан.
  - А говорили, что ослабел он, наш Сампса, - переговаривались люди.
  - Может, и ослабел. Да только и в таком состоянии, какая же у него была силища, что такую хоромину одним движением рук разрушил!
  - А мы-то и не попрощались с ним по-людски!
  Смерть человека была важным событием в жизни ливвиков. Обряды и ритуалы, предшествующие и сопутствующие похоронам, соблюдались с особым вниманием и трепетом. Узнав, что в деревне находится человек при смерти, все односельчане сходились к нему, независимо от времени суток. Важно было выпросить у умирающего прощение за все невзгоды и обиды.
  - Ну, так теперь сделаем, как надо.
  Алеша и Синица стали и организаторами, и распорядителями всего обряда. Былая лемпи устроила в доме, оскверненном чужими и злобными людьми, порядок, убрав в самый краткий срок все следы пребывания непрошенных гостей. Алеша придумал возле кладбища место, куда свезли всех мертвецов. На улице было морозно, так что их останками решили заняться позднее, если никто из сродственников за ними не объявятся. Укрыли тела наспех сколоченным из досок погибшего сарая гигантским ящиком, чтобы ни звери, ни птицы их не повредили. Со стороны ящик смотрелся, как помост для танцев, если только не знать, конечно, что сокрыто под его настилом.
  Когда начало смеркаться, то на помосте принялись танцевать вороны. Они важно и одновременно расхаживали взад-вперед, соблюдали паузы и косили глазами в сторону деревенских котов, находящихся в состоянии ужаса на расстоянии сотни шагов (кошачьих). И не уходили кошки, и не приближались, только шипели, как змеи и сыпали из глаз искрами. Уж что они видели такого - никто никогда не узнает, потому что не делятся эти животные, гуляющие, как водится, сами по себе, информацией ни с кем. А, может, это и к лучшему?
  Сампсу обмыли в бане при открытых дверях, так что баннушко был поставлен перед выбором: либо выйти, либо не мешать. Этим делом занялись три женщины из соседствующих домов. Считалось, сопричастность к этому обряду полезна для самих мойщиц, но очередь на участие в этой печальной процедуре все равно никогда не наблюдалось.
  Воду после этого не вылили, а собрали в осиновую кадушку. Сразу же один из мальчишек убежал с ней к ближайшему ручью, чтобы вылить в него тонкой струйкой. Тогда вся чернь, бывшая на покойном, растворится без следа и ни к кому другому не пристанет. Иногда такие кадушки перехватывали бабки, слывущие колдовщицами. Они имели на такую воду какие-то свои виды, поэтому могли и заплатить за нее. Но денег, конечно, никто не брал. Страшное дело.
  Во многих местах в Ливонии считалось, что вода после обмывания покойного обладает магическими свойствами: например, для избавления полезных домашних животных от бесполезных насекомых паразитов и для оберегания коров от медведей. Медведи и насекомые паразиты очень требовательны к выборам своих жертв - только умытые чистой колодезной водой телки, овцы, либо свиньи были им по зубам. Учуют же подвох - например, что они умыты мертвой водой - сразу нос воротят. А собаки и кошки - так вовсе не полезные домашние животные, иногда, даже, вредные. Это, наверно, оттого что они были несъедобными.
  Мойщицы в бане одели Сампсу в одежду, сшитую тут же. Вообще-то, конечно, положено было готовить "наряд" для умершего еще при жизни, точнее - перед тем, как тот отдаст концы, но суоми никого о своих планах покинуть этот мир не предупредил.
  Шили, как завелось исстари, одинарной ниткой без узелков, потому что так умерший мог быстрее сбросить старую одежду и получить новую в "новом" мире. Обувь надели сделанную прямо по ноге покойного из кожи. Считалось, что сапоги, в которых не ступала нога человека - самые для него удобные. Если же не представлялась такая возможность, то надевали башмаки, из которых предварительно вытаскивали железные гвозди и отрезали каблуки. Цель для этого была вполне меркантильная: чтобы посещая свой дом, когда ему это приспичит, покойный передвигался неслышно. Спят себе люди, а над ними покойник ходит, всяческие позы нечеловеческие принимает. Однако те не слышат никаких подозрительных шагов, высыпаются и с утра, как ни в чем не бывало, идут на работу.
  Домовину сделали тут же, на крыльце дома, из досок, припасенных в каждом жилище на "вышке" именно для этой цели. Раньше для этой цели распускали толстое сосновое бревно, но на это тратилось уйма времени, поэтому ограничились просто досками, прослеживая только, чтобы сделаны они были из "дерева мертвых" - сосны (kuusi - сосна и шесть, kuolo - смерть, kuu - луна, в смысле - месяц, все слова из одной оперы в переводе с финского, примечание автора).
  В гробу смастерили маленькое окошечко "хотя бы петушиный глазок", - чтобы умерший "видал", как живется его сородичам (в правой стенке, около глаз). Так что Сампса мог лежать спокойно - все новости мимо него не пройдут.
  Алеша самолично сделал намогильный деревянный крест, сверху его накрыл двумя скатами "домика". Сампса при жизни был большим и могучим, и крест Попович поэтому изготовил такой же. Видя такое дело, мужики, посовещавшись, предложили Синице и Алеше похоронить богатыря не на кладбище, среди прочих могил, а на той самой горушке посреди деревни, куда суоми так любил приходить время от времени. Снег на ней никогда не задерживался, и видно все было окрест - лучше не придумаешь.
  Никто возражать не стал.
  Все вещи, с которыми соприкасался покойник в последние дни жизни, сожгли. Было их не так уж и много: одежка старая, да крюка, на которую суоми опирался во время наступившей немочи. К ним, как считалось, могла пристать "калма" - смерть, могила, неизлечимая болезнь. Нельзя ей давать ни малейшего повода вмешиваться в живой мир.
  Уже под самые сумерки с подготовкой к похоронам было покончено. Если бы не деревенский народ, то Алеше и Синице ни за что бы не управиться. Каждый из односельчан вносил свою лепту, словно испрашивая прощение перед погибшим земляком. Да так оно и было на самом деле. Не успели перед живым повиниться - делали это при мертвом.
  Трое дней гроб с телом суоми простоял в горнице головой в большой угол - ближе к сюндюжет (предкам, примечание автора). Считалось, что они всегда приходят встретить и успокоить своего родича, собираясь для этого в suuri cuppu (большой угол в переводе с ливвиковского, примечание автора).
  Попы, конечно, этим позднее не преминули воспользоваться, внедрив в этот угол свои иконы. Ливонцы к этому отнеслись без всяких особых возражений - глаз радует хорошая иконопись, душа светлеет, но в молитвах все же обращались не к ним, а к сюндюжет. Так было привычнее, и так считалось правильнее.
  Все эти три дня Сампсу не оставляли в одиночестве: иначе зло могло вселиться в его тело. Вообще, считалось, что каждый человек на своем веку должен провести не менее трех ночей возле трех покойников, чтобы в загробном мире он мог попасть в "царствие небесное". Именно после этого живого начинали признавать мертвые, и в свое время легко и непринужденно брали того в свою банду, как проверенного и заслуживающего доверия.
  В доме забрали холстиной все зеркала и открыли вьюшку в печи, чтобы душа могла беспрепятственно покидать былое жилище, когда у нее случится такая нужда. Воцарилась тишина. Не гремели, не разговаривали, даже не плакали, считалось, что слезы в другом мире превратятся в искры и будут жечь человека.
  Молчание, конечно, золото, но его у народа не бывает много. Так что разговоры заводились сначала в сенцах, а потом уже и в горнице. Сампса при жизни не был ханжой, поэтому не должен был возражать и после смерти паре-тройке оброненных фраз, даже веселой байке, если та способна была при жизни развеселить его.
  Народа приходило много. Местные, так вообще, устроили нечто сродни с почетным караулом. Пытались вымолить себе прощение за то, что не пришли на помощь. Невзирая на день и ночь, потекли люди с Пижей, Габанова, Самбатуксы, просто Туксы, Тулоксы, Алавойне, Инемы, даже евреи с Кууярви пришли, не говоря уже об Олонце. В Новгород, конечно, весть улетела, но чисто физически никто оттуда не успел добраться до Сари-мяги ко дню похорон.
  Пришел со Свирского озера старец Александр. Он долго сидел в изголовье гроба, не произнеся ни единого звука, погруженный в свои раздумья. Взоры всех, случившихся в то время в доме, были обращены на него. Многие, да почти все, ни разу не видели свирского чудотворца, только слышали рассказы про него, один другого волшебней.
  Александр, как требовал того обычай, вышел из горницы, не забыв перед выходом поздороваться со всеми людьми. Позволительно обращаться к живым только после того, как отдашь дань скорбного молчания усопшему. Синица засуетилась: будет ли он есть в помин души скатанные под это дело пироги и пить обжигающе горячий настой малины, приправленный целым букетом трав?
  - Будет, - ответил старец.
  Он присел за стол, перекрестившись, пригласил Сампсу сотрапезничать с ним и позвал Алешу, стоящего поодаль. Никто из прочих людей не решился присесть за один стол с чудотворцем, а тот и не возражал против этого.
  - Стало быть, ты и есть тот человек, что замерзал за Габановым?
  - Стало быть, я и есть, - ответил Алеша.
  Александр замолчал, отламывая в рот маленькие куски пирога. Попович исподволь приглядывался к нему: седой, как лунь, синие, как небо, глаза, покатые плечи, для которых и тяжелый труд, да, пожалуй, и ратное ремесло не в диковинку. Безошибочно определялся его род-племя - вепс. Но хотелось назвать его "финн", что означало и у кельтов, и у сарматов - "белый".
  - Вот, что, - прервал молчание Александр. - Мне надо побыть возле Сампсы до первых петухов.
  - Хорошо, - пожал плечами Алеша.
  - Мне надо побыть с ним одному.
  - Э, - ответил Попович. Ходоки к гробу приходили, невзирая на время суток. Как-то предстояло им объяснить, что следует подождать до утра. Необычно, кто-то может и не понять. - Ладно.
  - Пусть причитают женщины во дворе над местом гибели, одна за другой - тем и отвлечешь вновь прибывающих, - словно прочитав его мысли, произнес старец.
  В похоронном и поминальном ритуалах ливвиков причитальщицы (ianel itkija - буквально, "плачущая голосом" в переводе с ливвиковского, примечание автора) играли исключительно важную роль. Их на похоронах могло быть сколько угодно из числа участниц, хотя основной причитальщицей - блюстительницей традиции и посредницей между живыми и мертвыми - чаще всего выступала какая-нибудь одна.
  Черт, а Попович и не заметил, кто из завывательниц - самая воющая. Он вспомнил, что где-то тут крутилась бабка Марфа из Пижей. Он больше никого не знал, так что приходилось надеяться только на ее сметку.
  - Бабка! - сказал он ей, выловив в сенцах.
  - Марфа, - поправила та, улыбаясь, однако, во всю свою зубастую не по годам пасть.
  - Марфа-бабка, - смешался Алеша. - Самая главная причитальщица у нас кто?
  - Кто? - живо переспросила та.
  - Я не знаю, - Попович подавил в себе желание сказать: "дед Пихто". - Надо ее найти.
  - Так не обозначили пока. К полуночи будет.
  - А ты можешь?
  - Отчего же не мочь, - осклабилась та. - Дело привычное.
  - Ну, тогда выручай.
  Алеша без утайки выложил суть дела, бабка слушала, не перебивая. Потом кивнула несколько раз головой и ушла. Через некоторое время со двора раздался первый плач. Народ потянулся на голос.
  Попович предупредил Синицу, чтоб та всех новых отправляла на всенощный плач, а сам пошел доложиться старцу. Но тот был уже возле гроба и ловко крутил зажатую между ладоней деревянную спицу, упертую одним концом в деревянную дощечку с мелкой стружкой на ней.
  - Огонь должен быть первородным, - сказал Александр. - Такой, каким нам его Прометей - пра-Созидатель - вручил. Им и будем кадить.
  Старец раздул затеплившуюся на стружках искру, перенес огонь в два кадила с можжевеловыми угольями в них. Одно отдал Алеше, чтобы тот вынес хору плакальщиц, виртуозно воющих на разные голоса.
  Бабки плакали, как на состязаниях: одна горше другой. К ним присоединялись женщины, пробуя себя в таком важном деле, и ночной мороз им был нипочем. Начали кадить, что дало новый импульс в художественных рыданиях. Мужчины стойко внимали.
   Алеше на ум пришла песня, почему-то донельзя совпадающая с заданным плакальщицами ритмом:
  "It's such a brutal planet
   It's such a living hell
   It was a holy garden
   That's right where Adam fell
   It's where the bite was taken
   It's where we chose to sin
   It's where we first were naked
   This is where our death begins
   We took advice from that deceiving snake
   He said "don't worry it's a piece of cake"
   And sent us swimming in a burning lake
   Now we're abandoned here for heaven's sake
   Why don't you, come down to
   It's such a brutal planet
   It's such an ugly world
   Why won't you, come down to" (Alice Cooper - Brutal Planet - примечание автора).
  "Это такая жестокая планета,
   Это обитаемый ад,
   Здесь был священный Сад,
   Именно тот, где пал Адам.
   Здесь мы вкусили от яблока,
   Здесь мы решили грешить,
   Здесь мы были в первозданной наготе,
   И отсюда пошла наша смерть.
   Мы вняли совету этого змея-искусителя.
   Он сказал: "Не бойтесь, в этом нет ничего особенного!"
   И отправил нас плыть через огненное озеро.
   И вот теперь, Господи, мы брошены здесь!
   Почему бы Тебе не снизойти?
   Это такая жестокая планета,
   Это такой уродливый мир.
   Почему бы Тебе не снизойти?" (перевод, примечание автора).
  До первых петухов, конечно, во дворе не доголосили. Да и сам Александр вышел к людям, поклонился и предложил всем войти в дом. На небе разыгралось Северное сияние, словно полоса переливающейся изумрудной ткани.
  - Все, - сказал старец Алеше. - Вы дальше без меня управитесь.
  - Ты не останешься на похороны?
  Александр не ответил, встал на лыжи - и был таков. Правда, перед этим еще кое-что шепнул Поповичу.
  - Правильно, что решили на горушке похоронить. Сампсе это понравилось. Также он не хотел бы, чтобы ты снова спускался в подземелье.
  - Почему? - скорее расстроился, нежели удивился Алеша.
  - Твои знания могут стать не только твоими.
  - Это как? Я ж никому не скажу.
  - Так твоих слов и не нужно, друг, - печально вздохнул старец. - Ты слишком много времени провел среди русов. И, поверь мне, изучал там не только русбой. Тебя тоже изучали и, даже, кое в чем преуспели.
  - Глаза? - догадался Попович, почему-то сразу вспомнив о своих редких ночных кошмарах.
  Александр только головой кивнул в согласии.
  - Так как мне от этого избавиться?
  - Нельзя, - сказал старец. - Воля Господа и твой крест. Тебе его и нести.
  До самого утра похорон Алеша думал над словами чудотворца, но ничего путного из этого не вышло. Прорицатели, гаденыши этакие, всегда пользуются иносказанием - понимай, как хочешь. Да тут еще и разговоры в доме с мысли сбивали.
  Кто-то рассказывал:
  - Если плохо человек помирал, тяжко душе было с телом расстаться, то кто-нибудь забирался на чердак и громко стучал над местом, где лежит страдалец. Душа должна испугаться и быстрее покинуть тело мученика. А Сампса-то легко умер?
  Другой говорил:
  - Ставят чашку или стакан с водой рядом с умирающим, чтобы душа, выйдя из тела, могла сразу же обмыться. Вода в чашке должна колыхнуться, когда отлетевшая душа коснется ее. Было такое с Сампсой?
  Третья добавляла:
  - Для облегчения "ухода", на одежде развязываются все узлы, расстегиваются пуговицы, женщине распускают косы, проверяют, чтобы ничего не было скрученного. И никто не держит руки и ноги крест-накрест. Соблюли?
  Объяснение, что погиб суоми не в кровати, а в бою с врагами, никто не слушал. А если и слышал, то в одно ухо влетало, а в другое тотчас же вылетало.
  - А старец-то этот, Свирский Александр, с покойниками, говорят, разговаривает. И ныне всех мертвецов-родичей Сампсы видел.
  - Это каким же образом? - Алеша весь обратился в слух.
  - А простым образом, - ответила женщина, судя по говору, из Колатсельги, что расположена возле самой Пряжи. - Собравшихся на поминальный обед покойных родичей в избе можно увидеть, если, взобравшись на печной столб, посмотреть оттуда сквозь сеть, связанную из отходов тканья.
  - И где же эта сеть? - Попович не мог представить себе седого старика, взобравшегося на печной столб.
  - С собой унес - не тебе же оставлять, - заметила женщина и отвернулась.
  Момент, когда можно было копать могилу, Алеша встретил с облегченьем. Общество незнакомых людей его угнетало. Синица же, наоборот, оживилась, припудрила свой синяк и всячески изображала из себя хозяйку дома. Видать, останется владеть всем добром, раз никто из наследников не объявился.
  Всю ночь перед похоронами на горушке жгли большой костер, который тоже запалили от огня старца. Помимо сакрального смысла нужно было отогреть промерзшую землю, чтобы легче копалось. Заранее могила не рылась - в нее могла набиться всякая нечисть, а это соседство новопреставленному было не нужно.
  Раньше делали даже специальные срубы для покойников, чтоб тем было не так дискомфортно в новом месте. Но земля в Ливонии зачастую глинистая, поэтому повсеместно весной и осенью шевелится, играет "кирза", как говорится. Из-под земли не только срубы выпирает, но и камни, величиной с дом. Потом стали хоронить в домовинах, сделанных из рыбацких лодок, но это тоже вызывало определенные сложности, хотя обычай был красив, что и говорить. А сделанные наподобие тех же лодок, но упрощенные до обыденности гробы пришлись ко дворам всем. Куда деваться-то? Не в бересту же заворачивать!
  Похороны начались до полудня, чтобы покойник пребывал в "свете", а не в вечной "тьме". Тело Сампсы вынесли, как водится, вперед ногами, будто бы оно само движется к месту захоронения. На лавку, где до этого покоился гроб, сразу же уложили железную кочергу, а несколько девушек тут же принялись тщательно мыть весь дом, подбавив можжевеловых шишек в кадило, чтоб дыма сделалось побольше. Таким образом отпугивали Калму - смерть - чтоб та не осталась в жилище.
  Три раза приложившись домовиной о порог дома, четыре мужика подняли гроб на плечи и двинулись на горушку. Бабка Марфа, как самая главная плакательница, тащилась следом и разбрасывала за собой еловые ветки - тоже отваживала Калму и делала след для покойника, чтоб тот при желании запомнил дорогу к своему былому дому.
  Слаженный за столько плачей, хор запричитал, и народ, по три раза касаясь ладонями рук края гроба, простился с Сампсой. Алеша простился предпоследним. Лицо старшего товарища казалось ему умиротворенным, меч, покоящийся на груди острием к ногам, прижатый рукоятью к скрещенным кистям добавлял телу величественности. Да рыцарь Ливонского ордена и не может выглядеть иначе! Немощный кудлатый старик куда-то подевался, Сампса снова был самим собой.
   Синица, как завершающая действо, повалялась в ногах у суоми, весь собравшийся народ дружно ее успокаивал. Она тут же успокоилась, крышку закрыли и опустили домовину на длинных полотенцах в яму. Без полотенец нельзя было обойтись никак - без них на том свете не вытереться от брызг реки мертвых, на чьи берега покойник попадал в первую очередь.
  Бабка Марфа заголосила про огненную реку Туони, про Великих предков, встречающих новопреставленного с восковыми свечами, про проводы его в райские ворота на девяти петлях. Хор сейчас же подхватил, завывая о дальнейшей участи: "от края до края света столики", на которых наставлены "шестьдесят шесть кушаньиц и сорок четыре закусочки", и здесь прибывшего окружает "большая родня и мудрые соплеменники", чтобы поговорить с ним. Все едят, пьют, и им хорошо.
  Каждый из присутствующих должен был бросить в могилу хотя бы горсть земли, но предварительно эту землю выкупить медяком, уроненным в яму. А бабка Марфа уже разносила для первой поминальной трапезы скуфью - сладкую кашу.
  Крест, изготовленный Алешей, по достоинству оценили все жители деревни, поэтому установили его сразу же, обложив от самого основания камнями. Он вознесся над всей Сари-мяги, казалось, что и с Ладоги его можно увидеть. Оставалось справить первые поминки.
  Народ потянулся к дому суоми и потянул за собой Поповича. Перед входом каждый старательно очищал обувь, чтоб не принести с собой нечаянно ни земли, ни снега с места захоронения, потом все мыли руки и прикладывались ими к очагу. Когда дошла очередь исполнить все надлежащее после похорон для Алеши, тот едва уже держал глаза открытыми - все-таки за последнее время у него было совсем мало сна.
  За столом на почетном месте стояла тарелка Сампсы. Считалось, что и он здесь. Где-то в сенях затрепыхалась птичка-синичка, случайно занесенная в жилье, люди посчитали это знаком, чтоб начать поминки - все в сборе, в том числе и былой хозяин дома. Синица-женщина от избытка чувств хлопнулась в обморок, но ей это надолго не позволили. Ей еще предстояло организовывать такие же поминальные застолья и через девять дней, и через шесть недель, и в первую годовщину, так что нечего без чувств валяться.
  Лишь только после сорока дней умерший окончательно переходил в загробный мир, так что все говорили, непременно стараясь обратиться к Сампсе, будто присутствующему за столом.
  Дальше Алеша помнил смутно. Когда все начали расходиться, он пошел к широкой хозяйской постели, выскользнул каким-то чудным образом из одежды и так же чудесно скользнул под одеяло. Он спал, будто провалился в черную яму, без снов было покойно и временами даже очень приятно. Проснулся он только после полудня на следующий день, распущенные волосы Синицы щекотали ему шею. Это его удивило, потому что из головы напрочь вылетели все недавние воспоминания. Он осторожно потрогал женщину рукой - та была явно не в себе. То есть, конечно, не в одежде.
  - Пожалуй, мне пора, - сказал Попович, когда Синица обратила к нему свое желто-черное лицо. Алеша даже вздрогнул всем телом, только сейчас он вспомнил, что у нее был синяк.
  - Кто тебе его поставил? - почему-то спросил он.
  - Подруга одна - она, гадюка, оказывается и мужа своего поколачивает, так что ничего страшного.
  Потом они ели, пока топилась баня, а Сампса был за столом. Потом они пошли в баню, и Сампса пошел вместе с ними. Потом они парились и отдыхали после парилки, а Сампса ушел.
  На следующий день Алеша встал на лыжи. Синица отдала ему все вещи, добытые из подпола - сам он туда не спускался, выполняя наказ суоми. Поповичу еле удалось уговорить женщину, чтобы та оставила себе хотя бы часть серебра, добытого на Рождественском погосте - почему-то деньги ей претили. Но это пройдет, это только сейчас так, потом настроение изменится.
  Алеша лихо скатился с горы к Ладоге и на прощанье оглянулся: крест Сампсы возвышался символом веры, могущества и надежды. Так и должно быть. Так и будет всегда. Так будет всегда?
  
  21. Время шло.
  Время шло. Уже сгинул Садко, потрепав, как следует, новгородских барыг, уже отправился на его поиски Добрыша Никитич (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Уже появились новые люди, а старые исчезли. Уже зависла уродливым пятном над самим горизонтом зловещая клякса кометы, вызывая неясную тревогу в душах просвещенных ливонцев. Уже повсеместно на местах капищ и скитов вознеслись православные храмы, а голос попов обрел силу и значимость. Уже полетели в огонь первые книги, а Библию в очередной раз переписали. Уже закончил "епископ" Аким свою летопись, совсем угорев от алкоголя. Уже князь Александр, по совместительству - Невский, подмял под себя священный новгородский хурал - вече. Уже запил от стыда и безысходности сын Александра - Василий, слаб оказался в державности, ему бы не знать и не ведать иного! Уже труднее сделалось дышать на этой Земле. Уже наступала новая эпоха.
  Илейко и Потык выбрались из пещеры на диком острове посреди безбрежного океана. Их, конечно, тут же радушно встретили. Если бы не просидели они почти сутки в самой верхней части пещерного лабиринта, затыкали бы их копьями до состояния подушки для иголок.
  Но парни были тертые, потому и потратили лишнее время, не появляясь на поверхности, что привыкали глазами к дневному свету.
  Будучи в темноте, освещенной лишь красным светом светильников, да и то - не всегда, теряется всякое представление о времени. Там, где вечный мрак - время течь перестает, как в камне. Таков жизненный опыт.
  - Что за поп Миша? - спросил Михайло, когда они только начали процесс адаптации к освещенности.
  - Призрак этот, - почему-то кивнул вниз Илейко. - Очень он похож, на моего знакомца, да что-то в нем иное.
  - Ну, в призраках все иное. Вывел нас - и то радость.
  - Да, попали мы, конечно, круто. Как говорится, чудом ушли, чудом (фраза из фильмы Качанова "ДМБ", примечание автора). Как же теперь отсюда на свет белый выбраться, вот дилемма.
  - Если бог не выдаст, то свинья не съест, - гуанча всегда считал, что с проблемами надо разбираться по мере их поступления.
  Еда у них кончилась давно, поэтому они выбрались на свежий воздух изрядно оголодавшие. А это означало, что были они не в самом хорошем расположении духа. Может быть, в сытом состоянии лив и его товарищ не стали бы столь болезненно реагировать на полетевшие в них со всех сторон копья и камни.
  Потык совершил изящный маневр уклонения, перекатившись через плечо под защиту открытого океанского простора. Хотя, что это за защита? Так - страховка, чтоб в спину никто не бросался. А Илейко, отбив пару угрожающих ему копий, поймал прилетевший камень и запустил его назад. Смуглый человек, запустивший пращей этот булыжник, принял его обратно на грудь и отлетел назад на пару шагов, оставшись после этого совершенно бездыханным.
  Нападавшие люди расстроились и чуть не смешались, но перед ними выбежал человек, утыканный перьями птиц, и проклекотал какое-то мудрое слово. Слово, конечно, прозвучало, но вряд ли оно было по-настоящему мудрым, потому что аборигены воодушевились, воспрянули и начали бросаться камнями и копьями с прежним энтузиазмом.
  - Да чтоб вас! - рассердился Илейко, отражая своим мечом все летящие в него предметы и одновременно двигаясь к их метателям.
  Тем самым он отвлек на себя внимание, чем не мог не воспользоваться Потык: подобрав чужое копье, он почти без замаха метнул его в самого большого по размерам нападающего. Удар пришелся тому прямо в грудь, пробив насквозь и отбросив его на несколько шагов назад.
  Все это произошло столь стремительно, что местные жители не заметили потерю своего бойца, продолжая все так же безобразно изображать гостеприимство. Палок с острыми наконечниками у них было великое изобилие, ну, а камней вокруг валялось и вовсе бессчетно.
  Тогда Михайло решился на фокус. Он убрал свой меч в ножны за плечи, оставшись с голыми руками. Ловко увернувшись в самый последний момент от очередного копья, перехватил его прямо в воздухе, провернулся вокруг своей оси и с шагом вперед запустил его обратно. Он, конечно, рисковал тем, что на долю мига терял из поля зрения всю арену перед собой, что было чревато: можно получить камнем между глаз, либо обсидиановым наконечником под ребра. О том, что аборигены используют каменные орудия, они узнали позднее. А пока же копье, столь эффектно запущенное Потыком, прошило насквозь шею пригнувшегося за булыжником аборигена и наполовину воткнулось в другого пузатого дядьку, отдающего какие-то распоряжения.
  Битва замерла, этим воспользовался подобравшийся вплотную к нападавшим Илейко: одним гигантским прыжком он сократил расстояние до врагов и провел мечом молниеносную серию, состоящую из двух косых ударов и одного параллельного земле. Местный житель, оказавшийся справа от него, был располовинен по диагонали вдоль туловища, левый - упал с распоротой грудной клеткой, ну, а центральный лишился головы.
  То ли реакция на такие действа у аборигенов была замедленной, то ли действовали пришельцы слишком быстро, но в бегство их удалось обратить только тогда, когда лив сказал букву "А".
  - Аааааа, - заорал он во всю силу своих могучих легких, и те, кто держал в руках копья - бросили их по сторонам, а те, кто сжимал камни - уронили их себе на ноги.
  Разбежались все: кто на двух ногах, кто на четырех - тут же прыгали облезлые веселые собаки. Некоторые, которым упавшие валуны отдавили пальцы, и вовсе ускакали на одних. Только парень в перьях прятался за грудой камней - ему в таком наряде особо не побегаешь. Илейко вытащил его, визжащего и махающего разукрашенным топором, подержал на вытянутой руке и швырнул в сторону от себя.
  - Ну, чудо в перьях, полетай теперь.
  Тот охотно улетел за гранитную гряду и пропал из виду. Только крик его, затихая, некоторое время, висел в сыром и каком-то сером воздухе, потом оборвался. Михайло не поленился сходить посмотреть.
  - Э, так он прямо на скалы улетел, - сказал он, указывая пальцем вниз.
  В том месте, куда скрылся враг, берег обрывался уступом, под которым в пене прибоя щерились острые обломки скал. От человека-птицы остались только несколько перьев, застрявших в расселинах, и все. Тело забрало море, слизнув с камней первой же накатившей волной.
  - Это я нечаянно, - сказал Илейко. - Сгоряча его туда направил.
  - Пущай полятаеть, - коверкая язык, заметил Михайло.
  Они постояли немного, подставляя под брызги, доносившиеся до них, разгоряченные короткой схваткой лица.
  - Надышаться можно только ветром, - заметил Потык.
  - Стесняюсь спросить: а дальше что делать-то будем? - вздохнул Илейко.
  Ответа на этот вопрос в природе не существовало.
  Гуанча кивнул головой в сторону застывших на пьедесталах каменных голов, и они пошли в том направлении. Ветер все также дул, развевая волосы и бороды, в животах все также урчало. Выхода - никакого.
  Однако на полпути к головам им попалась целая группа местных жителей, точнее - жительниц, трясущая над головами какие-то ободранные ветки и причитающая жалобными голосами.
  - Это у них взамен веток вербы, - догадался Илейко. - Мира просят.
  - Ага, вон и теток своих выставили, чтоб яснее было: войне капут, - согласился Михайло.
  Они подошли ближе, не теряя, однако, бдительности. Хныканье усилилось, как и размахивание ветками. Тут же, откуда ни возьмись, набежала небольшая собачья свора, радостно залаяла на теток, считая организованную игру своим первейшим развлечением. Женщины сердито зашикали на них и попытались стегануть своими вицами. Собакам это доставило удовольствие, отчего вся картина покорности и сдачи в плен, приобрела несколько комичный вид. Кто-то из теток жестом показала гуанче и ливу остановиться, схватила камень и запустила в ближайшего пса. Попасть - не попала, но настроение выказала. Свора почесала за ушами, смекнула, что им здесь не место, и тут же снялась всем своим косяком куда-то к головам. Наверно, помчались метить территорию.
  - Ну, что за народ! - возмутился Илейко, когда та же тетка жестом показала, что можно продолжать действие с того же самого места. - Чигане, что ли?
  - Ну, это вряд ли, - заметил Потык. - Только этих тут еще не хватало. Да и на местных не похожи.
  - С чего это ты взял?
  - А вон - сравни со статуями: черепа у голов яйцеобразные, ухи длинные и носы тонкие.
  Женщины, увидев, что пришельцы на местные памятники заглядываются, согласно закивали головами и принялись тянуть себя за мочки ушей, руками обозначать малый рост, а зубами клацать, как волки. Вообще-то, волков здесь, вероятно, не было и в помине. Тогда - как самые агрессивные из собак. Они еще попытались что-то изобразить, на этот раз не вполне пристойное, чем вогнали обоих непрошеных гостей в краску.
  - Ура! - сказала тогда одна женщина, заметив румянец на лицах лива и гуанчи. - Кон-Тики.
  - Ура, - печально согласились все остальные, подобрали юбки, сброшенные в пантомиме, и уныло пошли чуть в сторону от монументов. Кивком головы предложили пришельцам следовать за ними.
  Брошенные ветки остались лежать на земле, и ветер тут же принялся их сплетать, чтобы получился шар, который можно было гонять по острову от одного его края до другого.
  Илейко и Потык пошли следом, ведомые, скорее, не любознательностью или желанием познакомиться, а банальным чувством голода. Должна же быть у островитян какая-то съедобная еда! Несъедобную они и сами могут добыть.
  У подножия большого камня приютились несколько убогих хижин, сделанные из жердей, застланных травой вперемешку с глиной. Возле них сидели и стояли в разных принужденных и непринужденных позах былые воины. Все они курили ту же самую траву и выдыхали, как змеи Горынычи, сладковатый дым. Едва заметив процессию женщин, они изобразили решительность и возмущение, но когда следом показались гуанча и лив, они резко, как по мановению волшебной палочки, сделались заискивающе покорными и виноватыми.
  - Кон-Тики! - хором сказали женщины и все разом юркнули внутрь своих жилищ. Мужчины остались на своих местах, понурив головы и пуская дым.
  Что было делать дальше, Илейко не представлял: угрозы, вроде бы, никто из аборигенов уже не представлял, но и никаких других проявлений чувств не выказывал.
  - Кушать давай! - сказал Михайло и сопроводил свои слова жестом, словно он что-то наматывает на кисть руки и открывает при этом рот, как рыба, выброшенная на берег.
  - Ура, - согласился один из мужчин и начал объяснять своим соплеменникам что-то без движения руками и, вообще - без какой бы то ни было мимики.
  Сразу же один из них гавкнул в хижину так громко, что Илейко от неожиданности чуть не подпрыгнул на месте. Там послышалась какая-то возня, перемежающаяся всхлипами и сдавленным плачем. Чуть позднее из лачуги показалась голая чумазая женщина, торжественно несущая на вытянутых руках обсидиановый нож явно ритуального предназначения. Она подошла к Потыку, вручила ему нож и, откинув волосы, покорно подставила свое чумазое горло.
  - Аолумб, - сказал Михайло. Он, оказывается, тоже мог угодить в неловком положении.
  - Ты, без всякого сомнения, для них людоед. Так что пей кровь, ешь печень и вообще - наслаждайся, - заметил Илейко и отодвинулся на всякий случай в сторону. Наверно, чтобы кровь не заляпала.
  Голая женщина терпеливо ждала, когда ей соизволят перерезать горло. При этом она почему-то всегда поворачивалась задом к Илейке, куда бы он ни отходил. Прочий народ замер, даже травой пыхать перестали.
  - Да что вы - одичали, что ли! - возмутился, наконец, Потык и бросил нож, воткнувшийся в землю возле его ног. - Обкурились, гады, до одури.
  Однако тут же из хижин вывалили женщины, все гуртом запрыгали на месте, а больше всех старалась и трясла всем, чем можно, та - недорезанная. Мужчины разом затянулись и выпустили гигантский клуб дыма.
  - Кон-Тики! - молвили островитяне хором, на этот раз с полнейшим воодушевлением, если не сказать - с восторгом.
  - Мочи козлов, - добавил Илейко для пущей важности.
  Аборигены забормотали что-то на иностранном языке и принялись обеими руками указывать на небо.
  Лив предположил, что их теперь за слуг Господа принимают, либо за ангелов, либо за херувимов, либо за купидонов или еще кого. От этого кушать хотеться меньше не стало.
  - А ну, смотри сюда, - сказал он и сел на землю. Потом изобразил, что что-то ест поочередно с рук и даже запивает воображаемым напитком.
  Радость островитян поутихла, видать поняли, в чем дел, и их принялась тут же душить жаба: сами, чай, не объедаются.
  - Да ладно вам жаться-то, - поучительно проговорил Илейко. - Мы там несколько ваших парней завалили и того - с перьями - тоже. Так что их порции свободные, поэтому тащите их сюда.
  Потык даже фыркнул от циничной деловитости, проявленной его товарищем.
  - "Не отвечай глупому по глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему (Книга Притчей Соломоновых, гл 26. Ст 4, примечание автора)", - сказал он.
  На это лив сразу же возразил:
  - А далее: "Но отвечай глупому по глупости его, чтобы он не стал мудрецом в глазах своих (там же Ст 5, примечание автора).
  Голозадая островитянка вынесла на деревянном подносе несколько куриных грудок, ноздреватый серый хлеб и несколько луковиц. Илейко, приняв еду, только головой покачал:
  - Чего же это - теперь она всегда нас тут срамом своим смущать будет?
  Михайле это тоже не нравилось, потому что не нравилась сама дама. Вот если бы какая-нибудь гуанча в самом рассвете сил так походила! Он вздохнул, показал женщине кулак и недовольным жестом ладони отправил ее прочь. Та мгновенно растворилась в воздухе, словно ее сдул ветер. Какой-то самый храбрый абориген отважился тут же предложить ему свою глиняную трубку, но Потык отмахнулся и от него.
  - Не ешь! - чуть ли не крикнул Потык, когда Илейко уже даже рот раскрыл и курицу к нему поднес. Тот чуть не уронил свой кусок.
  - Эй, ты, - он указал на ближайшего курильщика. - Отведай сам сначала.
  Даже жестом объяснять не пришлось, тот ухмыльнулся и охотно начал жевать чужое угощение. Лив пожал плечами и тоже отправил в рот свою порцию. Михайло вздохнул и присоединился к ним.
  Курятина была приготовлена почти без соли, зато изобиловала пряностями. Впрочем, на голодный желудок и сырую можно съесть, не поморщившись. Разделивший с ними трапезу островитянин под откровенно завистливые взгляды соплеменников встал на ноги, вытер жирные руки о завернутое на плечах одеяло и выпучил глаза. Постоял несколько мгновений, покачался из стороны в сторону и упал на землю, как подкошенный.
  Михайло моментально вспотел и схватился за свое горло. Илейко поменялся в лице, побледнев до землистого цвета, и положил обе руки на живот. Оказывается, бледность тоже имеет свои оттенки: зеленая, например, или, вон - серая. Оба путешественника приготовились принять мученический конец и теперь глядели друг на друга с жалобным выражением. Пока ничего маргинального с организмом не происходило, но делу, как говорится, время.
  Илейко поймал себя на том, что от нечего делать, ожидая ужасную кончину, он начал опять пережевывать свой недоеденный кусок, не догадавшись его гневно выплюнуть в сторону коварных отравителей.
  Тем временем умерший абориген ожил, поднялся на четвереньки и, указывая на двух застывших гостей пальцем, залаял, как собака. Михайло, поборов удивление, догадался, что это смех. Прочие островитяне тоже принялись гавкать, то есть, конечно же, смеяться.
  Гуанча, вытерев тыльной стороной ладони крупные капли проступившего пота, сказал:
  - Ничего себе шуточки. А ты даже жевать не перестал.
  - А я верил, что это не всерьез, - заглотив, наконец, курицу, ответил Илейко.
  Весь аппетит пропал, правда, ненадолго. Вынесли в кувшинах местное пойло, обладающее слабоалкогольным эффектом, и присутствующие женщины принялись его распивать, прищелкивая языками. Конечно, кислятина была первостатейная, но пить-то тоже что-то надо. Правда, щелкать языком ни Илейко, ни Потык не стал. А мужчины опять закурили свои чубуки, а потом с блаженными улыбками на беззубых ртах отваливались на спину, как насосавшиеся еды клопы. Молодежь, та, что была по колено ливу ростом, тоже недолго бездействовала - они начали, как змеи, ползать везде и пытаться украсть у чужестранцев что-нибудь на память.
  - Нет, это никуда не годится, - сказал неожиданно насытившийся Илейко, вытаскивая из кармана очередного чумазого коротышку. - Чигане - они и есть чигане.
  Потык встал на ноги и с удивлением обнаружил, что земля-то покачивается, а далекие каменные головы с хитрым выражением глаз наблюдают за ними.
  - Здесь мы спать не можем, потому что поутру непременно сделаемся такими же грязными, вонючими и мелкими, - сказал он.
  - И одетыми в одеяла, - добавил Илейко, тоже подымаясь и стряхивая с себя молодую поросль островитян.
  - Тогда пошли в нашу пещеру, - Михайло кивнул головой в ту сторону, откуда они сюда пришли. - Сегодня о делах поговорить не удастся.
  - Да, сегодня мы что-то осоловели от еды. Пойдем скорее, - согласился лив и даже сделал пару шагов, но внезапно остановился. - Там же поблизости мертвые лежат.
  - А, ладно, - махнул рукой гуанча. - Они же не кусаются.
  Довод был убедительным, и они отправились не совсем твердыми походками в знакомую пещеру. Мертвецов они по пути не встретили и решили, что либо нечаянно проделали обратный путь по другому маршруту, либо убиенные куда-то сами по себе рассосались.
  - Надо устроить караул, - сказал, укладываясь в темном углу, Михайло. Сказал - и заснул.
  - Точно, - согласился Илейко. - Почетный караул еще никому не мешал.
  Они проснулись утром и уставились друг на друга: живы и не повреждены. По крайней мере, руки-ноги на месте, а то, что пить хочется - так это ерунда. Вместе с ними проснулись женщины-островитянки, которых было тут никак не меньше трех, но не больше пяти. Также встали, потягиваясь, местные собаки - их было бессчетное количество.
  - Это что же - мы не туда попали? - удивился Михайло. - Мы на постоялый двор забрели?
  Илейко в ответ только вздохнул.
  Местные жительницы, все, как одна, мило им улыбались с их общего лежбища, облагороженного ворохом облезлых шкур каких-то неизвестных животных. Собаки же не улыбались, а, почесываясь, зевали во все свои пасти и громко чихали.
  - Где бы тут умыться? - словно сам себя, спросил Потык. - А нигде. В Караганде.
  Все-таки они спустились по замечательной булыжной мостовой к океану, искупались и оттерлись песком, как могли. Местный народ, снова собравшийся в кучу, на этот раз не ощетинившуюся копьями, внимал им со всем почтением с безопасного расстояния.
  С пресной водой здесь действительно было туго. Никаких подземных источников, ни, тем более, озер не существовало. Только дождевая вода, собираемая в выдолбленных в камнях колодцах, или где-нибудь в кратерах старых вулканов. Ливу и гуанче предложили по маленькой кружечке с попахивающей затхлостью водицей и по большому кувшину с давешним пойлом.
  - От этого земля начинает под ногами качаться, - указывая на алкоголь, пожаловался Михайло. Для этой цели он нарисовал на песочке целый ряд картинок.
  - А она здесь часто качается, - изобразил, в свою очередь, один из аборигенов, весьма уверенный в себе художник.
  - Нам надо уйти на большую землю, - рисовал Потык, а Илейко сопел у него за спиной, приглядываясь. Он бы ни в жизнь так ловко не изобразил действия, намерения и даже настроения.
  - На закат, либо восход? - оживились островитяне через своего художника.
  Михайло задумался: трудно решить, какое направление будет правильным. Все здесь чужое, незнакомое, поэтому и закатные, и восходные земли могут оказаться такими же.
  - На север, - он нарисовал сдвоенную стрелку наверх, пририсовав для наглядности к ней ноги.
  - Тогда - на запад, - пожал плечами художник, а прочие островитяне согласно закивали головами.
  - Ну, и как? - Михайло задал вопрос, не прибегая к рисованию, лишь развел ладони в стороны.
  - Под землю, - ответил художник, тоже без рисунков, просто указав себе под ноги большим пальцем руки.
  Илейко тоже все понял и почесал в затылке: в катакомбах острова ходов - не счесть. Идти наугад - все равно, что никуда не идти, остаться на острове, спать с женщинами и собаками, глушить пойло и сделаться таким же чумазым, как эти беззубые парни.
  - Кто-нибудь знает дорогу? - очередная шарада, содержащая открытые губы, извилистый ход, оттопыренное ухо и множество стрелок, изображенная Михайло, нашла отклик в коротком совещании, на которое удалились островитяне. Они без всяких эмоций и нервных срывов поулюлюкали друг другу, и потом все согласно закивали головами.
  Имя, которое они по очереди произнесли, оказалось, невозможно повторить, как бы ни пытались Илейко с Потыком.
  - Вот, ботва, - пригорюнился лив. - Как же так можно говорить-то? Да и вообще, что это такое? Может, и не имя вовсе.
  Михайло в ответ вздохнул и махнул рукой: ведите, мол, вашего Кецалькоатла. Он ожидал, что им окажется самый старый человек в деревне, но ошибся - пришла совсем юная женщина с большим мешком за плечами.
  То, чье имя несколько раз повторили островитяне, оказался человеком в перьях, не умеющий летать, а потому вполне уже мертвый. Лив и гуанча наперебой попытались извиниться за инцидент, приведший к гибели их мудрейшего, но аборигены только рукой махнули: дрянь был мужик, так что - туда ему и дорога.
  А женщина, то ли жена, то ли просто ассистентка сгинувшего "летчика", тем временем принялась осторожно выкладывать из мешка таблички, сделанные из дерева. Откуда они появились, если на острове кроме кустов ничего не произрастает?
  Эти деревяшки оказались испещрены текстами и рисунками. Причем, что удивительно, Михайло легко в них разбирался. "Ронго-ронго", - шептали аборигены, а Потык рассеяно отвечал:
  - Да, стержнем тут писали, стилом, можно сказать.
  Илейко, чтобы не мешать товарищу, решился на прогулку. Маршрут выбрал один - к истуканам. Точнее, туда его ноги сами по себе привели. За ним увязалась стадо местных собак, которые, приблизившись к камням, все по очереди показали, как с ними следует поступать. Лив, конечно, дерзость животных оценил, но поступать по-собачьи все же не решился, хотя эти "шагающие головы" ему очень не понравились. Да и вообще весь остров производил очень унылое впечатление, самая главная его достопримечательность скрывалась под землей, будучи одновременно самой главной тайной.
  Когда он вернулся обратно, то Потык обрисовал в общих чертах всю ситуацию.
  - Выход, действительно, у нас один, если, конечно, исключить возможность зажить здесь припеваючи, - сказал он. - Ходов, как ты помнишь, под островом много, но нам нужен один, ведущий к пещере Летучих мышей.
  - Чего-то их как раз здесь и не встречал, - хмыкнул Илейко.
  - Правильно, потому что пещера та где-то очень далеко. Но через нее мы сможем обернуться ближе к нашей цели.
  - А какая у нас цель? - не удержался лив.
  - Можно сказать, великая. Я, вообще, чужой на этом празднике жизни. Поэтому мне бы к людям поближе, вот и вся моя программа. Или, быть может, от людей подальше. Все зависит от обстоятельств.
  - А это разве не люди? - кивнул на островитян Илейко. Настроение у него сделалось - хуже некуда. Или экскурсия такое влияние оказала, или перспектива опять очутиться под землей.
  - Конечно, люди, - согласился Потык. - Но, знаешь, как-то не очень.
  С собой таинственные таблички островитяне им взять не разрешили, это и понятно: реликвии, сакральные знания и прочее. Но Михайло живо перерисовал куском угля на холстине предполагаемый маршрут, сопроводив рисунок пояснениями, радуясь тому, что все письмена были написаны на руническом санскрите. Местные жители наблюдали за этим священнодействием и трепетали от возвышенного страха. Они даже собрали без колебаний нехитрую снедь в дорогу рыжебородым великанам. Спели пару-тройку прощальных песен, побили палкой по куску коряги, выкурили свои трубки мира и всем кагалом отправились провожать больших белых людей к Долине смерти. Сами-то они к многочисленным пещерам в этой долине приближаться опасались, потому как не единожды убеждались, что люди, входя в них, превращались в туман.
  Илейко и Михайло помахали аборигенам на прощанье руками, сориентировались, куда лезть и, конечно же, превратились в туман. "Шайтан", - сказали островитяне и наперегонки побежали к своей деревне. Разговоров и впечатлений теперь им хватит на десять лет, а что еще надобно ограниченному количеству людей, живущих на затерянном в океане острове?
  
  22. Долгая дорога.
  Если оглядываться на пройденный путь, то, зачастую, кажется, что впереди стезя еще длинней. Так и получается, что остановиться, перевести дыхание и удовлетворенно сказать себе: "Пришел" - невозможно, потому что надо двигать дальше. При условии, конечно, что никто извне дорогу не перейдет. "Дорогу осилит идущий" - так иди, и старайся не оглядываться.
  Переход от хмурого, но солнечного света в полные сумерки, освещаемые непонятно чем, произошел мгновенно. Только туман, похожий на дым, заклубился по следу. Илейко не настолько тяготился одиночеством, чтобы впадать в черную меланхолию, ощутив, что поблизости никого нет. Но и не предпринимать никаких действий - совсем невежливо и неэтично. Был Михайло, да потерялся - это несерьезно. Должен найтись, потому что именно с началом их очередного подземного вояжа вступило в силу правило: двое вошли - двое вышли.
  - Потык? - спросил Илейко пустоту. - Ты где спотыкаешься?
  Его голос, казалось, умер возле самых губ. Он потоптался в нерешительности на месте и решил, что первая попытка проникнуть в подземелье завершилась неудачей. Надо осмотреться, подумать и только после этого пойти во второй раз. Однако ноги отказались слушаться и решительно не шли обратно. Казалось бы, забытая паника, что вновь обездвижен, вновь обезножел, накрыла, как волной. Илейко помялся немного на месте и шагнул вперед, ощущая одновременно и тщетность всех страхов, и свою состоятельность, как ходока. Конечно, по другому и быть не может, потому что и Михайло здесь же стоит и пялится на свой кусок материи.
  - Вот ведь интересное свойство у этого тумана, - сказал он. - И влажности никакой, и воды самой поблизости нет, и температура никак не поменялась - а он есть.
  - Или это нас нет, - проговорил Илейко, на сей раз, слыша себя. - А-ууу.
  Эхо ответило грустным воем. С ближайшей стены осыпался песок, а Потык деликатно кашлянул.
  Лив пожал плечами и пошел вперед. Пещера была просторной, и все-таки тускло освещалось дневным светом с поверхности земли, пробивавшимся сюда неизвестно каким образом.
  Чем хороши острова? Тем, что со всех сторон - вода. А плохи они тем, что подразумевают подземелья. Илейко с тоской подумал, что уже неизвестное количество времени только и делает, что бродит под землей. Казалось бы, ничего страшного - целые народы, например, меря-гуанчи - ушли куда-то с поверхности в полной своей сознательности, без тени сомнения и страха. Ну, так они, вероятнее всего, ушли куда-то, а не просто переселились во мрак. Куда они ушли - даже Михайло не скажет, заметит, что в другой мир - и баста. Ливу же ползать по пещерам настолько опостылело, что и сил никаких нету. Друзья-товарищи по былым походам, поди, уже сидят в Новгороде и птичек слушают.
  - Нам не придется долго идти, - сказал Михайло. - Однако и близко не покажется. Неизвестно, как время здесь течет, поэтому остается уповать только на то, что на том острове, куда мы должны выбраться, найдется кто-нибудь, способный нас просветить.
  - Опять остров! - простонал Илейко.
  - А кому сейчас легко, - развел руками Потык. - Остров, между прочим, называется "Блистающая дыра" - Goa Lowah (houto - сверкающий, lovi - дыра, впадина, в переводе с финского, примечание автора). И мы из этой дыры рано или поздно вылезем все сверкающие, как бриллианты.
  Все-таки им понадобились факелы, припасенные для них островитянами - каждый нес за плечами увесистый сверток, которых могло хватить, если и не на неделю блуждания в темноте, то на несколько дней - это точно. Они бы могли идти быстрее, да Потык периодически останавливался и изучал пещерные своды, чтобы потом удовлетворительно кивнуть головой: правильной дорогой идем, дорогой товарищ.
  - Я вот только одного не совсем понял, - сказал он однажды. - Те, кто резал руны на досках, предупреждали, что каждому предстоит испытать нечто, что являет собой "конец конца".
  Илейко подумал, что конец конца возможен только в том случае, если есть начало этого самого конца. Может быть, для любого человека он один, потому что знаменует полный капец, Судный День, апокалипсис, всемирный потоп - часть вторая, или для каждого - свой персональный.
  - А как нам предстоит это испытать? - поинтересовался он.
  - Ну, предполагается, что время, застывшее, как камень, вновь потечет и увлечет человека за собой. Дальше можем только предполагать. У кого какая фантазия, тот и придумает себе, что ему нравится.
  Илейко подумал, что у него с этим делом все в порядке: рациональность, рациональность и никаких досужих измышлений. Разве что, безвременье - такое дело, что человек при этом, вроде бы, как мертв. Или жив, но сам этого не замечает. Но и безвременье когда-нибудь заканчивается. Тогда человек - оживает, что ли?
  Дорога, оставаясь такой же просторной, начала ощутимо спускаться вниз. Идти стало легче, зато в случае возвращения пришлось бы изрядно попотеть. Илейко выбросил из головы мысль о возможном прекращении похода, но тут же придумал, что они никак не смогут определить, вдруг, они ходят по кругу?
  - Черт, - сказал Михайло. - Надо бы метки какие-нибудь оставлять: вдруг, мы начнем по кругу блуждать? Но вниз идти все-таки гораздо проще, чем наверх.
  Лив не ответил, просто с некоторым удивлением снова определил, что мысли материальны.
  В пещере было ни тепло, ни холодно - вообще, никак. Только слабое эхо их шагов гуляло под сводами, да еще отчетливо слышно каждое дыхание. И такое ощущение, что дышат не только они вдвоем. Да нет, игра воображения и наложение звуковых рефлексий.
  - Игра воображения и наложение звуковых рефлексий, - заметил Потык. - А кажется, что еще кто-то дышит.
  Когда же они вышли? День прошел, либо только его часть? Люди, которые его помнили, позабыли давно, что он есть. А есть, оказывается, хочется. Можно перекусить на ходу. Надо срочно устроить привал. Надо Михайле предложить, чтоб решить насчет остановки. Когда Потык будет впереди, следует отстать, а потом спокойно покушать в одиночестве. В одиночестве здесь, пожалуй, не выжить. Да и незачем мучиться, все равно суждено остаться здесь до скончания веков, так что пора принять свою судьбу без сопротивления.
  Илейко остановился и потряс головой так, что она чуть не оторвалась.
  - Остаться здесь до скончания веков, - сказал он, еле проговаривая слова опутанным вялостью языком.
  - Принять свою судьбу без сопротивления, - так же медленно произнес Михайло.
  - К стене! - закричал, вдруг, лив.
  - За огнем следить! - резко, как команду, добавил гуанча.
  Они едва успели вытащить свои мечи, как пещера наполнилась странными звуками, в которых можно было различить и бряцанье оружия, и поспешные шаги, и прерывистое дыхание, и приглушенное бормотанье. Но не это было главное. Люди могли думать чужими мыслями, путаясь в решениях и становясь от этого чрезвычайно уязвимыми.
  - Не думать о Белой лошади! - крикнул Илейко. - Выбросить из головы все мысли о Белой лошади! Иначе мы погибли.
  Сразу после этого, недовольно шепча что-то себе под нос, в полосу света от факела выдвинулся невысокий парень в юбке. Парнем его можно было считать по той простой причине, что выше пояса на нем, кроме непонятных бус, ничего одето не было. Если же допустить, что это совершенно безгрудая женщина, то ей тогда можно было только посочувствовать. Совершенно круглые лишенные ресниц глаза, яйцевидной формы череп, уши с длинными, почти по плечи, мочками, прямой и резко очерченный нос, мощные надбровные валики - если к этому добавить совсем детский рост и свисающие до колен руки, то симпатичнее создания не найти. Это существо было вооружено зловещего вида крюком с заточенным жалом. Причем, сделано оружие было не из железа, как хотелось бы думать, а то ли из бронзы, то ли из другого металла, отливающего желтизной. Было оно не одно, вот только приятели его прятались где-то в тени.
  - Так это же Дивьи люди! - обрадовался Илейко. Теперь сделалось даже, пожалуй, модно - величать любых непонятных тварей "Дивьими людьми".
  - Не думать о Белой лошади! - напомнил Потык. - Всем выйти из сумерек!
  Да, встреченные создания не были людьми. Жили они под землей, а, может, еще где, вот только скрывались они всякий раз в норах и пещерах. Встречались с человеком они очень редко по той простой причине, что об этих встречах мало кто мог рассказать. Кушали они людей, вроде, как бы, между прочим. Встречались они не повсеместно, а только в тех местах, где древность переплеталась со святостью. На Валааме их видели, возле Ловозера, где-то на Соловках, в Тракаях целый выводок был торжественно замурован в стены. На острове Пасха, как выяснилось, у них была целая база, где они резали своих смертельно опасных для человека истуканов. Впрочем, порой они шныряли и по наземным дорогам, особенно военной порой - тогда пищи, по вполне понятным причинам, было много. Их даже прозвали "цахесами" (см также мою книгу "Мортен. Охвен. Аунуксесса", примечание автора). Тогда считалось, что если человек бесследно канул, переходя с одного конца одной деревни на другой конец другой деревни, то в этом могут быть повинны два обстоятельства: стражники изловили, либо цахесы сожрали. Или, вообще - ушел на третий конец. И дело - с концом.
  При обычных обстоятельствах убить их насовсем было практически невозможно - утраченные руки, ноги и головы отрастали, как ни в чем не бывало. И выели бы они все население Земли, да мало их было, а размножаться им не удавалось по непонятным причинам. Навьи они были порождения, либо совсем иной проекции, но чуждые всей земной сути. С такими дружить - себе дороже. Хотя мастеровые они были знатные. Молот Тора они, говорят, выковали.
  Когда цахес нанес удар своим крюком, Илейко его отразил, подивившись, между делом, крепости руки нападавшего. Михайло в следующий момент ловким взмахом меча отделил вооруженную руку карлика от прочего его туловища.
  Цахес взвыл, а его рука, бросив крюк, побежала в темноту, шустро перебирая пальцами. Лив не стал за этим наблюдать, снеся воющую голову еще одним ударом. Крик захлебнулся, а Потык, вдобавок, распорол карлику грудь. Теперь существо надолго сядет на больничный, пока отрастут утраченные конечности.
  Но все равно здесь долго не продержаться. Факелы потухнут, еда кончится, придется сдаться.
  - Не думать о Белой лошади! - одновременно сказали люди.
  Во тьме кто-то перебегал с места на место, кто-то шепеляво переговаривался, даже сдавленно хихикал. Илейко пошел вдоль стены, Михайло двинулся вслед за ним. В голове творился полнейший кавардак, но думать о Белой лошади было никак нельзя. Хорошо, что цахесы, как и любая уважающая себя нечисть, не использовали ни луков, ни дротиков, ни камнеметов. Только руки с когтями и мрачные крючья.
  Они еще раз пробовали атаковать, на сей раз с самых разных сторон, но люди отбивались слаженно, поддерживая начинания друг друга и тыкая при удобном случае горящий факел в вырисовывающуюся на долю мига оскаленную физиономию. Это цахесам категорически не нравилось.
  Но однажды случилась беда, казалось бы, на ровном месте. Михайло замешкался, разжигая новый факел, споткнулся о выроненный прогоревший и свалился сам. Илейко в это время огнем и мечом махал вокруг, отгоняя темноту. Он промедлил всего миг, но и этого оказалось достаточно, чтобы враждебный крюк зацепил Потыка за ногу и утащил его во мглу. Лив тотчас же прыгнул следом, но увидел своего товарища не сразу же: его сокрыли тела сразу же нескольких карликов, бросившихся на лежащего человека со всех сторон.
  Одного Илейко пронзил клинком насквозь, второго пнул так сильно, что тот улетел, как ядро из пушки, по направлению к светлому будущему, третьего же сбросить не удалось. Во-первых, мешал отчаянно брыкающийся цахес, застрявший на мече в проткнутом виде. Во-вторых, еще несколько карликов, приблизившись, угрожающе подняли свои крючья. Ну, а в-третьих, сам Михайло так сдавил шею этому чудовищу, что у того голова откинулась куда-то на спину, глаза вывалились из орбит, а язык - изо рта.
  - Ты как? - спросил лив, отбиваясь сразу от троих с помощью насаженного на меч цахеса.
  - Нормально, - ответил Потык. - Сейчас оружие подберу.
  Поздно. Отрава уже проникает в кровь. Всем все равно не спастись.
  - Не думать о Белой лошади! - крикнул Илейко.
  Михайло не ответил.
  - Во имя Хольдера (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). В память о Хольдере. Не думать о Белой лошади!
  - Не думать о Белой лошади! - не очень уверенно сказал Потык, а потом добавил, перейдя на крик. - Мочи козлов! Не думать о Белой лошади!
  Они отбили атаку, гуанча разжег свой факел и осмотрел себя: никаких укусов, ни порезов, ни иных ранок не обнаружил. Он вздохнул с облегчением.
  - Во имя Хольдера, - прошептал он и перекрестился.
  Илейко ногами стащил со своего оружия карлика, порубал его в капусту и только после этого перевел дух.
  - Я думаю, нам не стоит тут слишком задерживаться, - сказал он.
  - Не понял, - удивился Михайло.
  - Ну, мне кажется, что мы можем и поспешить, - заметил лив. - Хоть эти цахесы и здорово прыгают, однако с их ногами бегать-то они не могут. Не будут же они за нами, как лягухи, скакать?
  - Не будут, - согласился гуанча.
  - Тогда побежали.
  Они побежали вперед, отшвырнув с пути случившегося карлу, и бежали долго. Сначала погоня за ними была - ее можно было слышать, потом чувствовать, потом голова прояснилась.
  Люди перешли на шаг, подышали, восстанавливая сердцебиение, хлебнули из собранного островитянами "сухого пайка" кислого пойла.
  - Знаешь, Михайло, - сказал Илейко. - Нет ничего отвратительнее в мире, чем чужие мысли, вбиваемые тебе в голову.
  - За этим - будущее, - вздохнул Потык. - Правда, надеюсь, не наше будущее.
  - It was the wicked and wild wind
   Blew down the doors to let me in.
   Shattered windows and the sound of drums
   People could not believe what I'd become
   Revolutionaries wait
   For my head on a silver plate
   Just a puppets on a lonely string
   Oh who would ever want to be king? (Coldplay - Viva La Vida, примечание автора) - вполголоса пропел Илейко.
   "Злобный и дикий ветер
   Выдувший двери, чтобы впустить меня
   Разбитые вдребезги окна и звук барабанов
   Люди не могли поверить, чем я стал.
   Революционеры ждут
   Моей головы на серебряной тарелке
   Как марионетки на одной леске
   Кто когда-нибудь захочет стать королём?" (перевод, примечание автора).
  Они снова побежали, чтобы не оставалось никакого сомнения в том, что погоня отстала. Только таким образом можно было спастись от назойливых и злобных врагов, только таким образом можно было приблизиться к призрачной цели своего подземного вояжа.
  Когда же, наконец, ноги окончательно налились свинцовой тяжестью, а грудь, казалось бы, вот-вот закипит от пламенного мотора внутри, решились на привал. Они еще некоторое время двигались шагом, успокаивая организм, потом неожиданно обнаружили себя в довольно просторной зале с выступами и нишами до самого потолка, не проросшего сталактитами и не засиженного летучими мышами.
  - Я узнаю это место, - неожиданно сказал гуанча. - В рунах о нем упоминалось. Дальше будет развилка, и нам направо. Нам теперь все время направо.
  - Так пойдем скорее, - обрадовался Илейко.
  - Нет, надо отдохнуть, - не согласился Потык. - Неизвестно, что нас ждет за каменными вратами. Да и сколько еще идти предстоит - пес его знает. А лучшего места, чтобы поспать, нам не найти.
  Михайло кивнул на скальный выступ на высоте человеческого роста, где вполне могла разместиться парочка людей их комплекции. И карлики, случись они здесь, бесшумно не достанут, и прочая ерунда не подберется. Так что, действительно, безопаснее места вряд ли удастся найти. Да и ноги гудят, как колокола. Единственным неприятным фактом было то, что отдыхать предстояло в кромешной мгле - попусту жечь факелы было неразумно.
  - Если мы выберемся на поверхность в нужном нам месте, - сказал Потык. - Никогда больше под землей шастать не буду.
  - Когда выберемся на поверхность, - поправил его Илейко. - Нам не надо будет больше никогда спускаться под землю.
  Они устроились на карнизе и замолчали, вслушиваясь в давящую со всех сторон тишину. Если долго так слушать, то, без всякого сомнения, совсем скоро можно будет решительно заявить: где-то играет музыка, где-то говорят люди, где-то шумит водопад.
  - А знатно мы придумали про эту Белую лошадь, - сказал Илейко. Голова человека устроена так, что мысль сама по себе без принуждения всегда возвращается к запретной теме, когда нельзя об этом думать. Сразу вспомнилась старушка-кобыла Зараза, унесенная на плечах Васькой Буслаевым (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). - Эй, Михайло, как думаешь?
  Но гуанча не отозвался, он уже крепко спал и видел сны.
  Илейко тоже был рад уснуть, чтобы быстрее наступил момент, когда можно будет выбраться из мрачных подземелий, когда можно будет вернуться домой к матушке, отцу, сестрам, когда можно будет вновь увидеться с боевыми товарищами, почувствовать под ногами родную землю, увидеть облака, отражающиеся в озерах. Это время непременно настанет, надо только пережить, перетерпеть все испытания, выпавшие на его долю.
  Внезапно он почувствовал, что сползает со своего места. Он ощупал камень вокруг себя и усомнился: никакого движения относительно него не происходило. Тогда, может, сам камень начал скользить? Илейко захотел зажечь факел, но понял, что то ли глаза настолько свыклись с тьмой, то ли мрак начал отсвечивать слабым зеленоватым светом, однако он видит и стену рядом, и даже поверхность пола, по которой они сюда пришли. Ничего не шевелилось.
  Вероятно, усталость дает о себе знать. Но спать отчего-то не хотелось вовсе. По потолку потекли картинки белой лошади, грациозно скачущей свозь толщи скал. Неужели опять карлики до них добрались? Илейко перехватился за меч и прислушался - тихо и голова ясная, нет никого. А лошадь скакала и скакала, глаз радовался ее силе и красоте. Илейко улыбнулся, вздохнул и провалился вниз.
  Это не означало, что под ним разверзлась бездна, это означало, что он провалился в камень, стал его частью. Можно было дышать, можно было шевелить руками-ногами, но все вокруг было тягучее и неподатливое.
  - Если камень сделался податливым, значит, я оказался в его времени, - сказал лив вслух и отметил, что и говорить, и слышать себя не перестает. Вот только, что там случилось с Михайлой, узнать не представлялось возможным. Илейко не испугался, не запаниковал, не принялся он также барахтаться и попусту тратить свои силы. Его куда-то влекло сквозь каменную толщу.
  Раньше они перемещались через гранитные врата, но это происходило так мгновенно, что не ощущалось ровным счетом ничего. Теперь же, словно он сам сделался частью камня, перенял его структуру и закономерность.
  Сначала не видно было ничего, потом впереди замаячило какое-то пятно слабого света, оно все расширялось, словно плавилось, отчетливей проступали виды неба, солнца и земли вокруг. Они быстро менялись, будто кто-то подстегивал солнце, и то лихорадочно и поспешно огибало небо и укрывалось в земле. Потом появились деревья, во мгновение ока произрастающие и опадающие обратно. Затем стала проявляться дорога, обрастающая брусчаткой, как по мановению волшебной палочки. Прошло время и первый зверь волчьей породы перебежал эту дорогу, а затем и люди поспешно проскакали на суетливо семенящих ногами лошадях. Движения вокруг замедлялись и замедлялись. Стали слышны звуки и даже запахи.
  И Илейко вывалился. Никак иначе нельзя было назвать его появление в этом мире, его возникновение, как части этой сущности. За спиной огромный валун, над головой - небо, а под ногами - земля. Лив опустился на колени, не в силах стоять на ногах. Что это такое? Почему он здесь? Как дальше жить?
  
  23. В ногу с временем.
  Он даже не расслышал, как кто-то подъехал к нему со спины.
  - Эй, - сказал этот кто-то. - Чего там - молишься, что ли?
  Илейко медленно повернул голову на голос: дядька на телеге, а с ним два сопровождающих. Говоривший выглядел, как ливонец, сопровождающие - как совершеннейшие поляне.
  - Не понимаешь? - снова спросил тот.
  Лив снова не ответил, взглянул на меч в своих руках и убрал его в заплечные ножны. Похоже, что это реальность, а не... Ему трудно было назвать, на что это не похоже. Не похоже на нереальность.
  Поляне прошипели между собой о чем-то полянском и предложили тому дядьке ехать дальше.
  - Ага, оставлять за спиной непонятно кого, - то ли возмутился, то ли согласился тот. - Он догонит нас и порубит к чертям собачьим.
  - Так нам его ликвидировать, что ли? - спросил один из сопровождающих.
  - Или он вас ликвидирует, пся крев, - ухмыльнулся дядька. - Вон, какой здоровенный.
  - На Латырском тракте можно кого угодно встретить, - пожал плечами второй сопровождающий. Были они, вероятно, наемные охранники, вызвавшиеся довести маленький обоз от одной точки тракта до другой в относительной целости и почти полной сохранности.
  Илейко не удивился тому факту, что оказался где-то на известной ему дороге. Он этому не верил: его здесь быть не должно, это все морок. Или вся его жизнь - морок? Лежит он сейчас, все такой же болезный, в своей хижине на берегу Седоксы и грезит о путешествиях, приключениях, сражениях и битвах, настоящих товарищах и иноземных красавицах. Матрица, да и только.
  - Ну, так ты определись, хозяин, - заметил охранник. - Мы здесь торчать без толку не нанимались.
  - Илейко, - внезапно сказал лив. - Меня зовут Илейко Нурманин, по прозвищу Чома.
  - Иди ты! - восхитился дядька. Он даже соскочил со своей тележки, но подойти не решился. А не про тебя ли поют в народе?
  - Что поют?
  - Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,
   Не доехал добрый молодец до Индии до богатыи,
   И наехал добрый молодец на грязи на смоленские,
   Где стоят ведь сорок тысячей разбойников,
   И те ли ночные тати-подорожники.
   И увидели разбойники да добра молодца,
   Старого казакку Илью Муромца (одна из Былин, примечание автора), - пропел с подвыванием хозяин телеги.
  Илейке песня не понравилась, глупая какая-то и даже оскорбительная. Чего только в чужом народе не придумают!
  - Сам-то кто будешь? - спросил он дядьку. - Вроде бы и не слэйвин, а поешь всякую чепуху.
  - Так при церкви я, - пожал плечами тот. - И князь меня жалует. Возвращаюсь обратно в Ростов, тот, что Касва-город величался. А, говорили, что сгинул ты на северах.
  - Много ли чего говорят, - вздохнул Илейко. - В Индии я был.
  - Ого, - вдруг вступил в разговор один из полян. - Так это ты тут шляхтичей наших побил и к панночке прилепился? А товарищ твой где?
  Лив смутился. Не помнил он, чтобы в Смоленских грязях разбойничков гонял. Да и с панночкой не знаком. Чепуха какая-то. Вот товарищ его, Михайло Потык, спит сейчас под землей, так никто ж его не знает, потому как гуанча он и сроду не бывал дальше своих островов. Или просто память подводит его?
  - Не помню, - сказал он. - Ничего этого не помню.
  - Ах, конечно, конечно, - каким-то нехорошим тоном согласился полянин. - Ну, бывай здоров.
  Охранник что-то шепнул на ухо хозяину, они переглянулись и уехали своей дорогой.
  Илейко остался стоять возле тракта, потерянный и даже смущенный. Что-то здесь было не так, что-то вокруг было чуждое, чего никак воспринять не получалось. Он мечтал оказаться на поверхности, но эта мечта воплотилась во что-то косное и неприемлемое. Его здесь быть не должно!
  Но делать нечего, не валяться же по траве, умоляя неизвестно кого, чтоб забрал его отсюда. Если нет понятия, что делать дальше, нужно делать шаг вперед. И Илейко его сделал, потом еще один, а потом пошел вслед укатившей телеге.
  Долго ли шел, но услышал приближающийся конский топот: торопился всадник куда-то, пустил свою лошадь во всю ее прыть. Лив сошел с дороги, чтоб невольно не оказаться на пути, но это оказалось излишним: молодой парень соскочил со своего коня как раз перед ним. Дышал он тяжело, но это не было результатом быстрой езды. Парень пытался сдержать в себе гнев.
  - Так, стало быть, ты и есть - Илейко Нурманин? - спросил он с ощутимым полянским акцентом.
  Выглядел всадник - будь здоров: широченные плечищи, узкая талия и мускулистые стройные ноги. Лицо, правда, нельзя было назвать красивым, зато можно было легко отметить, что оно являлось бы таковым, если бы не плохо сдерживаемое бешенство. Силы в нем нерастраченной - как в быке, не ходившем под плугом. Столько же было самоуверенности и странного гнева. Глаза его горели яростным огнем, ноздри вздувались - ну, точно, бычок.
  - А ты - Бык? - ответил ему лив.
  - Я, - захлебнулся он бешенством. - Я - Сокольничий.
  - Чей сокольничий? - улыбнулся Илейко.
  Парень потер руку об руку и, словно бы, призадумался. Видать, не привык к такому тону. Но тут же разразился очередной тирадой, на этот раз - на полянском языке.
  - Ну, коли ты надумал шипеть тут, как змей - я тебе не собеседник, - заметил лив. - Пойду я своей дорогой, а ты езжай своей.
  Он уже прошел, было, мимо, легко подвинув не только этого Сокольничего, но и его разгоряченного коня, да парень положил ему на плечо руку.
  - Ты мне не ответил, мужик, Илейко ты, или нет? Али боишься?
  - Послушай, парень, - движением плеча сбрасывая его руку, сказал лив. - Если ты намерен лаяться тут, то мне недосуг. Я Нурманин, но не мужик. Я тебя знать не знаю, да и знать не хочу. Проваливай, соколик, подобру-поздорову, а то осерчаю. У меня было не самое удачное время, чтобы после него лучиться добротой. Надеюсь, я достаточно ясно выразился?
  Илейко не стал дожидаться ответных слов, пошел дальше, про себя диву даваясь: это с чего же ему такая честь в земле этой? Сначала охранник ростовского купчины, теперь вот этот юнец. Никого не трогал, починял свой примус, а ему отовсюду всяческое неуважение. Уж с разбойничками бы проще было разобраться. Он потер зажившую сломанную на Канарах руку (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора) и упал на брусчатку.
  Лежать было неудобно, потому что сверху рычал и хрипел опрометчиво оставленный без внимания малолетний силач.
  - Ох, не рыцарь ты, - выдавил из себя Илейко и попытался развернуться лицом к своему обидчику. - Зачем тебе это надо, соколик?
  Парень же откровенно пытался лишить жизни лива путем перелома тому шеи. Он, вцепившись обеими руками в горло путника, тянул его голову на себя, норовя полностью ее оторвать, либо выкрутить. Илейке расставаться со своей головой никак не хотелось - безрадостно жить без нее, любимой. Что за жизнь без головы!
  С большим трудом удалось вывернуться лицом к лицу с противником. Тот побагровел, на шее вздулись жилы с палец толщиной. Впрочем, и Илейко выглядел не лучшим образом. Только ливу еще и дышать было нечем.
  Ситуация оказывалась патовой: каждый мог рассчитывать только на слабость соперника - никак не на оружие, либо сноровку. Сокольничий сжигал свои мышечные резервы, подпитываясь непонятной ненавистью к человеку, которого он видел в первый раз в своей молодой жизни. Илейко ничем не подпитывался, ему больше всего сейчас хотелось сделать несколько вздохов в полную грудь. Промелькнула предательская мысль, что не сбудется пророчество, отдаст он концы в этой схватке. Вообще-то было обещание о том, что "смерть в бою не писана", но, видать, это их противостояние не подходит под определение "бой".
  Так неужели придется пасть в какой-то дурацкой свалке от рук вероломного мальчишки! У Илейки перед глазами плыли багровые пятна, но мысль работала, как ей и положено работать.
  Лив, пытавшийся обеими руками ослабить хватку Сокольничего, отнял свою правую руку и резко ударил того костяшками пальцев под локоть, вложив в это всю свою оставшуюся силу. Ушибленная конечность парня сама по себе взбрыкнула, и повисла плетью. Тот обиженно вскрикнул.
  Илейко позволил себе сделать два глубоких вдоха, отчаянно хрипя широко раскрытым ртом, потом перехватился за пальцы полянина и выгнул их в обратную сторону вместе с ладонью. Сокольничий ничего не мог поделать, только раскрыл рот и воздел брови на лоб. Так они и встали на ноги, причем парню пришлось подняться на цыпочки и затанцевать, сохраняя равновесие. Лив перевел дыхание, приходя в норму, и, взвесив все аргументы, не придумал ничего, как прибить этого наглеца к чертям собачьим.
  Он ударил тыльной стороной ладони наотмашь по лицу Сокольничего, и если бы сам не поддерживал того за вывернутую руку, тот бы упал. Теперь вся злость у парня куда-то делась, любой проблеск мысли из глаз ушел, он мотал головой из стороны в сторону и не мог понять ничего. Илейко пнул его и одновременно отпустил свой захват - полянин откатился по брусчатке на несколько шагов, поднялся на колени и закашлял.
  Теперь уже на лива накатила волна ярости: как смел этот щенок на него напасть! Он выхватил из-за спины меч и решительно воздел его. Намерения его были ясны, во всяком случае, он не намеревался принимать своего обидчика в рыцари.
  - Нет! - откуда-то сзади прилетел отчаянный женский крик. - Не убивай своего сына, Илейко Нурманин!
  Лив не просто удивился этим словам - он несказанно удивился, опустил меч и медленно повернулся на голос. Он увидел прекрасную женщину, спешащую к ним. Однако эта дама была ему совершенно незнакома. Более того, он тоже оказался незнаком для нее.
  - Это не твой сын, - сказала она в полном недоумении.
  - Так что - я могу его, в таком случае, убить? - проговорил лив, хотя его кровожадность мгновенно куда-то улетучилась.
  - Нет, прошу тебя, не убивай! - сразу же поправилась женщина. - А где Илейко Нурманин?
  - Ну, как бы вам сказать, прекрасная незнакомка, - становясь галантным, сказал он. - Вообще-то, я за него.
  - Этого не может быть, - дама даже замотала головой. - Мне ли его не знать! Это его сын. А он сам с другом Добрышей побил змея под домом, а потом ушел, но обещал вернуться. Вот так.
  - Вот как? - Илейко почесал в затылке. Теперь все стало понятно: его принимают за кого-то еще, за какого-то другого Нурманина - дубль два. - Ну, ладно тогда. А чего этот гаденыш того Илейку убить захотел, причем самым подлым образом - со спины?
  - Так молодой он еще, глупый, - вздохнула, колыхнув роскошной грудью, женщина. - Отец его и не видел никогда. Обещал вернуться, да так и не пришел.
  - А Добрыша?
  - При чем здесь Добрыша? - не поняла дама. - Добрыша здесь совершенно не при чем. И он тоже не возвращался. Ни слуху, ни духу.
  Сокольник в это время, всхлипнув, встал на ноги и подошел к матери. Он выглядел подавленно, но его чело не омрачалось ни тенью раскаянья.
  - Все равно найду его и убью, - сказал он. Мать тотчас же отвесила ему звонкую оплеуху.
  Илейко только сплюнул в досаде: пропащий человек, пся крев, как говорят поляне. И откуда такие только берутся!
  - Какое воспитание у вашего сына! - вздохнул он, а Сокольник на всякий случай спрятался за мать.
  - Маришка, - представилась женщина. Ну да, конечно, если бывают такие женщины, то их по-иному и не зовут. В Ливонии надо узнать обязательно про этого второго Илейку Нурманина и в глаза его бесчестные посмотреть.
  - Связался со шляхтой, - тем временем говорила Маришка. - Нахватался у них безобразий, и никто ему не указ. Нам проезжие панове сказали, что муж мой названный объявился, вот он и сорвался, чтобы разобраться по-своему. Но чует мое сердце, нету уже на этом свете моего дорогого мужчины. Он бы вернулся, он бы не смог не вернуться.
  Илейко согласно кивал головой: к такой женщине только мертвый не вернется. И еще раз дал себе зарок, чтобы разобраться. Он уже всеми своими помыслами направлялся в Ливонию, князь Владимир с его долговыми обязанностями по поводу своего беглого казакку казался таким малосущественным, суд - таким необязательным, а все слэйвины, вместе взятые - такими малозначительными, что не существовало никаких преград, чтобы оказаться дома.
  Кроме одной, которая звалась Михайло Потык. "Сам погибай, а товарища выручай". Илейко не знал, как ему выручить оставшегося в центре земли товарища, не знал он, как до него добраться, не знал, и кто бы мог ему в этом деле помочь.
  - Что с тобой? - откуда-то издалека донесся до его слуха голос Маришки. - Ты ранен?
  - Да, - ответил Илейко. - Сердечная рана. И пока у меня ноги шевелятся, я ее лечу. Так что ты говорила насчет змея?
  А в это время ливонский купчина придумывал, как расскажет князю своему Глебу о поединке Илейки Нурманина с его сыном, прижитым от красавицы поляницы. Он трясся в телеге между двумя охранниками и, загибая пальцы, бубнил себе под нос:
  - Да и тут‑де Сокольнику смерть случилася;
   Да и вытащил старой его вон на улицу,
   Да и руки и ноги его он оторвал,
   Россвистал он его да по чисту полю,
   Да и тулово связал да ко добру коню,
   Да сорокам, воронам да на расклёваньё,
   Да серым‑де волкам да на растарзаньё (одна из былин об Илье, примечание автора).
  В принципе народу-то плевать на событие, ему интригу подавай, чтоб отец прибил сына, который до этого зарезал мать, и чтобы они друг друга не знали. Чем круче сюжет, тем наряднее действие, дебилы рты пооткрывают и восславят благородного и справедливейшего князя. И других мыслей не будет, да вообще - никаких мыслей не будет. Князю понравится.
  Илейко залез в седло Маришкиной лошади, а мать с сыном поехали на другом коне. Дом панночки находился вне тракта, так что проезжающий ливонец с местными охранниками специально делали крюк, чтобы принести ей весть. Вообще, если бы могли, они и за развязкой проследили, да это могло быть уже опасно.
  Объяснить, что он хотел найти в подполе Маришки, лив, пожалуй, бы не смог. Смутной догадкой выявлялся ход, по которому приползал к дому змей - должна быть эта нора связана с пещерой, где спал Потык. Причем, связь эта не обязательно физическая, но ментальная. Если лив попал сюда, сначала провалившись в камень, а потом исторгнувшись из такового же, почему бы не попробовать обратный процесс? Для обычного человека, конечно, все это глупость и полная иррациональность. Но он, столько раз проходивший сквозь время, то есть, конечно же, сквозь камень, не обычный человек. Он - тот, для которого не существует преград. "Бороться и искать, найти и не сдаваться" (слова-девиз из стихотворения Теннисона поэмы "Уллис": "To strike, to seek, to find and not yield", примечание автора).
  - Прощай, Маришка, - сказал он женщине напоследок. - Уйду я по змееву ходу, потому что товарищ у меня под землей. Не время, видать, пока по поверхности ходить. Так что не поминай лихом.
  Илейко пополз по ходу вниз до тех пор, пока свет совсем не пропал, а глинозем не сменился твердой скалой. Конечно, в глазах панночки его затея выглядела полным самоубийством, а ее волнующая грудь заставляла думать о возвращении, но, черт побери, кто мешает ему попытать свое несчастливое счастье!
  Он пробовал на ощупь камень, сквозь который пролегал змеев ход, пытаясь определить место, которое могло быть теплее, нежели окружающая его порода, подсвечивал себе одолженным у Маришки светильником и двигался вперед, то есть, конечно, вглубь. Мысль обрела иную четкость, нежели на открытом воздухе, все прожитое осталось там, на поверхности. Нужно было попасть в то место, что хранило еще тепло его тела, в подземную нишу хода, ведущего от острова Пасхи.
  А кто сказал, что тепло его тела все еще сохранилось? Ему показалось, что камень под руками слегка вибрирует, и не такой холодный, как все, пройденные им доселе. Он отложил огонь и прикоснулся к нему обеими руками. Так и есть, он отличный от других. Настолько отличный, что светильник начинает гаснуть, словно у него кончилось масло, а руки теряют подвижность. Сохранилось ли под землей тепло его тела? Почему-то именно этот вопрос засел в голове Илейки, напрочь вытеснив другие мысли, в том числе и мысль о возвращении к соблазнительной полянице Маришке.
  В рунах, переписанных Михайлой, упоминалось о преодолении "конца конца", и внезапно для Илейки открылся смысл этих слов. Конец времен не прерывается резким обрывом, пропастью - он к этой самой пропасти постепенно подходит, протекая, как и положено времени, чтобы потом оборваться в никуда. Конец времен - это новое очищение Земли, это новая точка отсчета, новый виток жизни, задуманной Господом для достижения цели, где духовность будет преобладать над бездушием, где совесть сделается мерилом поступков, где люди научатся любить и уважать друг друга.
  Илейко снова вывалился в реальность.
  Но опять здесь не было темной пещеры и его товарища, мирно спящего в преддверии нового похода. Напротив, вся затуманенная предутренним светом, пробивающимся сквозь зарешеченные бойницы, пустая обширная зала. Переход сюда от дома панночки был иным, нежели в прошлый раз: не плясали перед глазами никакие образы, не разрастался вокруг чужой мир - ничего. Не было ничего, а вот появилось.
  Илейко помотал головой из стороны в сторону, но резкости взгляду это не добавило, по-прежнему интерьер помещения просматривался, словно бы сквозь дымку. Он провел перед своим лицом рукой и обнаружил, что за движением той остается след, будто бы в воде.
  - Душно мне, - сказал он для пробы голосовых связок и отметил, что слышит и разговаривает вполне по-человечески.
  Зато на звук его голоса дрогнул и рассыпался целый ряд кресел, стоящий вдоль противоположной стены. Ну что же, бывает. Не бывает только другого: в разных углах залы наметилось какое-то движение, сквозь призму колеблющегося воздуха обозначившее людские силуэты. Илейко готов был поклясться, что еще несколько мгновений назад все видимое ему помещение было пустынно. Теперь же возникли, словно сотканные из тумана, несколько отстоящих друг от друга фигур. И еще одна человекообразная субстанция, лежавшая под обрушенными креслами, с нескрываемым удивлением смотрела и на него, и на прочих.
  - Шайтан, - сказала она вполне мужским голосом.
  - Рагнарек, - ответила фигура высокого и статного весьма пожилого человека, бородатого и волосатого.
  - Валгалла, - вторил ему молодой плечистый субъект.
  - Архипелаг ГУЛАГ, - заметил жилистый, словно бы свитый из одних мышц и сухожилий, мужчина.
  Илейке тоже надо было что-то сказать, поэтому он предложил свой девиз:
  - Армагеддон.
  Никто из собравшихся не лез драться, хотя некоторые из них были вооружены.
  Человек из-под кресел поднялся, явив себя во всей красе: в мышиного цвета форме с оторванным на одном плече погоном, заросший густой щетиной и с подбитым глазом. Он был достаточно рослый, во всяком случае, выше самого высокого из собравшихся здесь людей, то есть, Илейки Нурманина. За один только его рост его следовало уважать.
  - Позвольте представиться - майор Макс, - сказал он, но его почти никто не понял. Язык его был полностью иностранным, так что народ просто переглянулся.
  - Это майор Макс, - проговорил, вдруг, жилистый, и его все поняли, потому что речь он использовал вполне ливонскую, правда, слегка искаженную некоторыми лишними гласными.
  - А я - Мортен, - сказал молодой.
  - Охвен, - представился пожилой.
  - Тойво, - кивнул головой переводчик.
  - Ну, а я просто царь, - сказал лив, а потом добавил, заметив подобие улыбки на лицах незнакомцев. - Илейко Нурманин, по прозвищу Чома. Что все это значит?
  Все пожали плечами, а когда вопрос был переведен Максу, то он ответил:
  - Идет суд. Подсудимый я. Может быть, теперь и вы.
  Макс оказался в подвале бывшего Дома культуры, снятый с лодки-катамарана на мысе Святки, что на реке Нева. Здесь был самый узкий участок, всего 210 метров в ширину, его полностью перегородили люди судей, или, как они себя именовали, "судейские". Макс был в лодке не один (см также мои книги "Радуга 1, 2", примечание автора). Они пытались пробиться, да вышло из этого не совсем ловкая история, в коей бывшему милицейскому майору уготована была роль пленника и подсудимого (об этом в моей будущей книге, наверно, примечание автора). Хорошо, хоть прочим удалось уйти.
  Жилистый мужчина, владевший русским языком, был узник СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения) финский диверсант красный командир Тойво Антикайнен (см также мою книгу "Тойво - значит, "Надежда", примечание автора).
  Пожилой человек и его молодой коллега оказались ни кто иные, как викинги Охвен и Мортен (см также мои книги "Мортен. Охвен. Аунуксесса" и "Охвен. Аунуксиста", примечание автора).
  Люди разных эпох, разных судеб, оказались собраны в одном месте прихотливой игрой пространства и времени, потому что прежнее время, в котором все они жили, закончилось, а новое еще не началось. Безвременье, что поделаешь. И у него есть свои законы.
  
  24. Супарвита.
  Илейко судорожно вздохнул и открыл глаза. Впрочем, он мог этого и не делать - все равно не видно вокруг ни черта. Но дело было не в этом, все упиралось обратно в изначальную точку: подземелье, мрак и неизвестность впереди.
  Он вновь оказался в том месте, откуда довелось "соскользнуть", принятый и, позднее, исторгнутый камнем. Сколько времени прошло с той поры, и не подсчитать. Да и не нужно, наверно, потому что все это будет очень субъективно, и не отразит реальный ход истории. Скалигер попытался отразить, а получилась чепуха и нестыковка. Но почет ему и уважение за его труд.
   У каждого человека - время свое. Проще говоря, свой век. До него он не существовал, после него - уже не существует. И единственное физическое понятие, которое есть у каждого - это его время, потому что оно отражается в человеке, влияет на него и испытывает подобное же влияние на себе. Аминь.
  Илейко лежал и смотрел в темноту, не в силах пошевелиться. На этот раз былые страхи, что опять ноги не держат, не приходили. Просто надо было прийти в себя, отстраниться от всего пережитого, и жить дальше.
  "This world is such perfection" (What a sight)
   "It's just like paradise" (For my eyes)
   "A truly grand creation" (What a sight)
   "From up here it looks so nice" (For my eyes)
   Here's where we keep the armies
   Here's where we write their names
   Here's where the money god is
   Here's our famous hall of shame.
   Here's where we starve the hungry
   Here's where we cheat the poor
   Here's where we beat the children
   Here is where we pay the whore (Alice Cooper - Brutal planet, примечание автора).
   "Этот мир - само совершенство" (Какой вид!)
   "Он совсем как Рай" (Для моих глаз)
   "По-настоящему великое творение" (Какой вид!)
   "Отсюда он выглядит так чудесно" (Для моих глаз)
   Здесь мы имеем армии,
   Здесь мы пишем их имена,
   Здесь деньги - наш бог,
   И здесь наш зал позора.
   Здесь мы морим голодом умирающих от него,
   Здесь мы обманываем бедняков,
   Здесь мы бьем детей
   И платим за шлюх (перевод, примечание автора).
  Век Илейки был наложен на время тех парней, что оказались взаперти в ожидании суда. Физика позволяет подобные силлогизмы. Тело тоже не против. Вот только душа к этому относится как-то не очень, поэтому до сих пор побаливает. Вроде, как подглядел что-то, что не положено. Рассказать Михайле - так не поверит.
  Илейко моментально сел на своем жестком ложе и начал поспешно высекать огнивом искру. Даже нескольких вспышек хватило, чтобы удостовериться, что его товарищ по путешествию никуда не делся - все так же лежит на своем месте и просыпаться пока не собирается.
  Факел охотно разгорелся, осветив вокруг такую же пустоту, как и было до их сна.
  - Михайло! - сказал лив. - Пора идти. Ты многое пропустил.
  Гуанча почему-то не отзывался, продолжая все также лежать. Даже ухом не повел. Илейко для куражу прислушался к его дыханию и отметил про себя: оно имеется и по тому, какое оно замедленное, можно сделать вывод о глубоком сне коллеги. Он потряс спящего товарища за плечо - такой же результат. Можно было, конечно, набраться решимости и прокричать в оттопыренное ухо какую-нибудь бодрящую фразу, типа: "Караул. Пожар!" Но лив отчего-то не решился на подобный радикализм. Он взялся за руку Потыка, намереваясь использовать именно ее для пробуждения, но потом понял, что попытка будет тщетной.
  Рука Михайлы не то, что не сгибалась в локте, она вообще никак не шевелилась, словно каменная. И нога тоже, и голова. Гуанча почему-то одеревенел, точнее, конечно же, окаменел. Или окостенел, или даже окоченел. Илейко испугался и вновь прислушался к дыханию - Потык изредка, но дышал! И сердце редко-редко, но билось.
  Илейко спустился с ниши на пол и принялся ходить взад-вперед. Так легче думалось. Сидеть рядом с захворавшим товарищем и надеяться, что недуг его отпустит - все равно, что ждать, сложа руки, безвременной кончины. Лив не мог найти никакого выхода из этой ситуации. Сам погибай, но товарища выручай.
  Он спустил тело гуанчи вниз и, используя подручные средства, попытался его изогнуть в три погибели. С трудом, но это получилось, причем, можно было считать это успехом, потому что у Михайлы ничего не оторвалось и не сломалось.
  Где-то в высокогорной Эфиопии малость умственно недоразвитые монахи дают обеты неподвижности, садятся лицом к восходу и сидят. Это у них похоже на соревнование - кто больше протянет? Прочие монахи ходят вокруг и восхищаются святости. Кто-то святой просидел месяц. Другой, еще святее, почти год. Доходили слухи от восхищенных попов, что ныне какой-то самый святой уже пару лет не сходит со своего места. Вот бы ему поменяться ролями с застывшим, как изваяние Потыком!
  Илейко подумал об этом, когда взвалил на себя согнутого товарища, прихватив его для надежности веревками, подхватил весь скарб и с факелом в свободной руке пошел вперед.
  Сначала он думал, что не пройдет и ста шагов, но потом как-то приловчился и одолел их, а потом еще и еще, что давалось, в принципе, с большим трудом, но все-таки давалось. А святые в Эфиопии по своей воле сидят сиднями и если и ходят куда-то, то только под себя! Илейко их ненавидел.
  Без роздыха он добрался до обещанной развилки. Раньше он их как-то не замечал, следуя по пути, указанному Потыком. Здесь же позволил себе краткий привал, не отвязывая тела товарища со своих плеч. Про злобных карликов лив забыл, но что было важнее - они забыли про него. Иначе, какое бы у этих цахесов наступило веселье!
  Куда же тут двигаться? Помнится, что Михайло упоминал о том, что теперь следует держаться правее. Иносказательно, либо фигурально выражался товарищ по путешествию - можно определить только опытным путем. А еще он заявлял, что идти осталось немного. Однако все относительно: относительно пути Илейки с гуанчей на плечах - дорога бесконечна.
  Он сбился со счету, сколько раз останавливался передохнуть, сколько поворотов одолел. Кажется, даже умудрился поспать в одно из своих приседаний. Еды уменьшилось изрядно, пустую емкость из-под островного пойла он выбросил, хотя это, вместе с тем, что и запас факелов значительно оскудел, не принесло чувствительного облегчения.
  Мысли у лива путались, он был сконцентрирован только на одном - идти вперед и всегда направо. Даже опасение, что можно пропустить нужный ему камень-портал, не возникало. Илейко шел и шел, покачиваясь из стороны в сторону, пока не обнаружил себя перед нужной глыбой скалы. Как он не прошел мимо - одному Господу ведомо. Но стоял он перед этим камнем уже долго, прежде чем осознал, что дошел до точки.
  - И где же здесь железные сапоги с железными хлебами? - прокаркал он в темноту, принявшись с трудом обходить окрестности в поисках нужных ему предметов. Не сразу сообразил, что отвязав, наконец-то Потыка, сделать это будет легче.
  - Где это чертово железо?
  В Канарских пещерах напоминающий свинец металл лежал в какой-нибудь луже и ждал своего срока. "Сапоги" наматывались в несколько слоев из его полос, "хлеб" хватался руками и зубами (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Здесь же с водой были проблемы. Вернее, проблем не было так же, как и воды.
  На портале было выбито изображение трех голов, кои, по мнению Потыка, именовались Брахма, Шива и Вишну. Илейко предпочел бы, конечно, Горыню, Усыню и Дубыню, потому что уже имел с ними дела (см также мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора). Камень был "прогретым", поэтому не нужно было бросаться на него, как барану на новые ворота. Однако без "железа" этим заниматься не стоило.
  Илейко исходил все отростки этой пещеры, даже чуть было не заблудился, но ничего не обнаружил. Пусто. Просто, хоть волком вой.
  Лив сел возле портала, поднял голову к своду, чтобы завыть, но сразу же передумал. "Сапоги" и "хлеб" покоились в нише под самым потолком. Не достать, даже если подняться на цыпочки. Можно попробовать сбить, но ни меч, ни факелы - ничего не могло угодить по этим важным атрибутам. Мешали какие-то выступы и впадины, да все, в принципе, мешало. И кто их только туда запихал! Он уже всерьез собирался запустить в них скрюченным Потыком, да в голову пришла другая идея.
  Он прислонил своего товарища на манер подставки к стене, а сам забрался на его спину двумя, можно сказать, ногами. Равновесие было удерживать сложно, пришлось приноровиться к столь ненадежной опоре, зато Михайло ни разу не возмутился, не скрипнул и не прогнулся. Стоял, как влитой. Пару раз упав на пол и набив себе несколько синяков, Илейке удалось-таки дотянуться до "железа". Памятуя, что количество хлебов и сапог должно быть кратным трем, он вытащил три пары железной обуви и три хлеба. Больше все равно одной рукой он удержать бы не смог. В другой он намеревался держать свою подставку, то есть, гуанчу.
  Еще некоторое время он размышлял: стоит идти на голодный желудок, либо перекусить перед этим. Потом решительно пресек бестолковые размышления, намотал "сапоги", пристроил Потыка на плечах, сомкнул зубы на трех хлебах и энергично шагнул в камень.
  Сначала можно было решить, что ничего не получилось, он промазал мимо каменного портала, но потом заметил на ногах только лохмотья от железной обувки, а от хлеба остался лишь кусок, зажатый в зубах. И вокруг него была совсем другая темнота. Нет, конечно, не потому, что она была светлее, либо какого-нибудь модного окраса - такие штуки с мглой не проходят. Она была влажной, как в какой-нибудь бане.
  Илейко щелкнул огнивом, запалил факел и огляделся по сторонам. Верхние части стен и свод пещеры шевелился, как живой. Сразу же слух начал улавливать беспрерывный шелест и легкое попискивание. В голову лива начало вкрадываться подозрение, что он здесь не один. Конечно, вместе с ним тут был окоченевший Потык, а также мириады летучих мышей, теснившихся в верхних эшелонах этого каменного мешка.
  Где есть мыши, там есть змеи и большие пауки - те, кто этих мышей едят. Илейко передернулся от омерзения и осмотрел пол перед собой. Ни насекомых, ни пресмыкающихся - ушли куда-нибудь на водопой. Но обещали вернуться: об этом говорила похожая на чулок змеиная кожа, примостившаяся между двумя камнями.
  Он пожалел, что не поел в той, Пасхальной пещере. Здесь питаться было неудобно и предосудительно. Ни мыши, ни змеи, ни прочие пауки это бы не одобрили.
  Илейко взвалил Потыка себе на закорки, предварительно проверив на наличие отсутствия противной живности в карманах и за пазухой. Куда же идти-то?
  Туда, где мышиного дерьма больше. Он пошел, сопровождаемый неодобрительным шуршанием и писком. Ну, да ладно, никто за ноги не кусает - и то хорошо.
  По мере движения светлее не становилось, хотя воздух заметно посвежел. Удушливый смрад мышиных фекалий несколько разжижался, хотя мышей не стало меньше. Их сделалось даже больше, и они вели себя уже вполне активно. Это не значило, что они переговаривались между собой, курили бамбук и танцевали шейк. Это значило, что они летали туда-сюда и вовсе роились, как комары весной.
  - Это значит, что где-то выход! - сказал Илейко вслух, а мыши все разом всколыхнулись и чуть не унесли Потыка с собой в свое мышиное царство.
  Тьма пропала резко, словно ее кто-то резко отодвинул в сторону. Только что не было видно без факела ни зги, а только что блеснул, развернувшись по всем уголкам пещеры, мягкий лунный свет. Кстати, зга - это маленькое колечко, глядя на которое определялась полночь в безлунную ночь, ушло вместе с верной кобылой Заразой. Ну, да теперь не до баловства - время суток не имеет значения. Имеет значение, чтобы встретился хороший человек.
  Илейко выбрался из пещеры, весь окруженный слабо сверкающим ореолом. Он это, конечно, заметил, подивился, но ничего дурного не ощутил. Вероятно, каждый, кто вылезает из этой дыры, начинает сверкать, что вполне соответствовало духу острова, если судить по его названию.
  Небо над головой было черным-черным, звезды раскинулись яркие-яркие, перемигивались, давили на плечи всей своей небосводной тяжестью. Хотя давил Потык, все никак не выказывающий даже легкого намека на свое размягчение. Мыши неслышно порхали вокруг, как бабочки. Было тепло и влажно. Кто-то в ближних кустах плакал нечеловеческим голосом, кто-то в дальних кустах шумно вздыхал.
  Илейке не приходилось еще бывать в таких землях, где климат позволял бегать от бананов к кокосам круглый год, не удосуживаясь надевать на себя одежду. Однако никаких волнительных чувств он не ощущал: прийти-то пришел, теперь надо как-то уйти.
  Он довольно бесцеремонно сгрузил своего товарища на землю, а сам решил осмотреться вокруг. Лив на несколько мгновений присел, чтобы дать отдых натруженным ногам, и, вдруг, ощутил, что его кто-то трогает за плечо.
  Илейко открыл глаза и обнаружил, что уже вовсю рассвело, птички поют со всех сторон горизонта, от летучих мышей и следов не осталось, а рядом с ним стоит человек с коричневой кожей. Ну, птичкам, вообще-то, положено петь, а не кашлять, летучие мыши настолько подлые твари, что их следов днем с огнем не сыщешь, а коричневая кожа - это не повод вытаскивать меч и разрубать пришельца на три неравномерные части.
  Мужчина был невысокого роста, замотанный в короткий - до колен - халатик трех цветов окраски. Его черные с отливом волосы спадали на плечи тяжелыми волнами, борода же и усы были достаточно хилые, в три с половиной волоса. Зато синие глаза, в которых можно было прочесть все, что угодно, кроме ненависти, страха и озлобления, смотрели с любопытством и даже радостью.
  - Привет, - сказал местный житель на иностранном языке.
  - Здравствуйте, - ответил лив.
  А гуанча ничего не сказал, продолжая лежать все в таком же скрюченном состоянии, как его сбросили ночью.
  Илейко встал на ноги и посмотрел сверху вниз на незнакомца. Тот тоже разглядывал бородатого великана во все глаза и даже руку приложил ко лбу козырьком, чтоб лучше было видно.
  - Илейко, - сказал Илейко и похлопал себя по груди ладошкой.
  - Ю-ли-ко? - переспросил гость.
  - Сам ты Юлико, - возразил лив. - Илейко.
  Местный житель несколько раз повторил слово, добившись, в конце концов, правильного произношения. Он понял, что оно означало имя, поэтому тоже представился, в свою очередь.
  - Супарвита, - сказал он и тоже похлопал себя по животу.
  - Супервитту (да простят меня носители карело-финского языка и им сочувствующие, примечание автора)? - также решил покуражиться лив, хотя и мог произнести имя без всякого коверканья.
  Пришелец вежливо поправил и показал рукой на Потыка.
  - Михайло, - похлопал по нему Илейко. - Спит. Болен. Закостенел весь.
  Супарвита склонился над гуанчей, прикоснулся пальцами к шее, проверяя пульс, потом провел руками над его волосами и, утратив улыбку, жестом приказал ливу тащить своего товарища за ним. Немедленно и без промедления. Илейко повиновался, отчего-то тревожась гораздо сильнее, нежели за все время своего подземного путешествия.
  Хижина Супарвиты была неподалеку, сделанная из бамбука, крытая тростником. Внутри отдавало незнакомым цветочным ароматом, вероятно от горевшей в углу свечи, под крышей висели пучки трав, и на низеньком столике располагались неглубокие глиняные плошки с пестиками и костяными двузубыми вилками. Перед входом располагалась вырезанная из камня фигурка то ли дракона, то ли змея, соседствующая с такой же статуэткой улыбающейся свиньи.
  Супарвита, не мешкая, растолок в пыль несколько стеблей, раздул в очаге угли и сварил полученный порошок в каменной чаше. Ловко переливая из одной чаши в другую, выделил чистый настой, добавил в него изрядную порцию чего-то алкогольного, если судить по запаху, и щелкнул себя по горлу пальцем, изобразив при этом глоток. Он отлил питие в две крохотные плошки, предложив Илейко заценить букет, сам тоже изъявил желание выпить. Они кивнули друг другу, как бы в знак уважения, и выпили. Слегка обожгло горло, но приятный привкус моментально заглушил все прочие ощущения. Тотчас же Супарвита поднял большую чашу и указал на Потыка.
  Ну, в самом деле, не собирался этот коричневый человек травить ни его, ни Михайло, потому что и сам приложился к сотворенному продукту. Илейко костяными вилками, любезно предоставленными Супарвитой, разжал челюсти гуанчи и тонкой струйкой начал вливать ему зелье в рот. Не успел лив задуматься, как же заставить закаменевшего человека принять эликсир внутрь, как хозяин дома зажал Потыку нос, отчего тот, внезапно, с продолжительной задержкой, сделал судорожный вздох ртом, сопряженный с глотком. Процедуру повторили еще пару раз, пока чаша не опустела.
  Илейко посмотрел на Супарвиту, чтобы узнать о дальнейших действиях, но увидел не его, а смеющуюся свинью. Это его несказанно расстроило, но порося вполне человеческой рукой протянула ему желтое зеркальце, в котором лив увидел Змея. Он покрутил головой - и Змей сделал то же самое. Еще несколько гримас, сотворенных Илейкой, и он понял, что теперь он и есть этот Змей. И Потык тоже Змей, а Супарвита - свинья.
  - I hear Jerusalem bells are ringing
   Roman Cavalry choirs are singing
   Be my mirror my sword and shield
   My missionaries in a foreign field (Coldplay - Viva La Vida, см раньше, примечание автора), - пропела Свинья хорошо поставленным голосом.
  - For some reason I cannot explain
   I know Saint Peter won't call my name
   Never an honest word
   And that was when I ruled the world (там же, примечание автора), - ответил ей Змей.
   "По некоторым причинам, которые мне не объяснить,
   Знаю, Святой Пётр не захочет вспомнить мое имя
   Ни единого честного слова,
   И это было тогда, когда я правил миром" (перевод, примечание автора).
  Лежащий на земляном полу Змей задрожал, но не пошевелился.
  - Ты вовремя вышел на поверхность, - сказала Смеющаяся Свинья. - Иначе у твоего друга не было бы ни единого шанса вернуться обратно.
  - Откуда вернуться? - спросил Змей и сам себе ответил. - Оттуда, где время стоит. Поэтому он обращается в камень.
  - Верно, - кивнула головой Смеющаяся Свинья. - Его время просто перестает течь. Уж не знаю, кто с ним сотворил такое, но обратно выбраться ему не под силу. Однако теперь все позади. Мы ему помогли, дальше он поможет себе сам.
  Змей вспомнил, как на несколько мгновений другой Змей оказался захвачен злобными подземными карликами, как они потом охотно отстали. Видать, ожидали, что он бросит своего окаменевшего друга на произвол судьбы. Не оправдал Змей их ожидания.
  - Кто это - мы? - внезапно спросил он.
  Смеющаяся Свинья не стала спешить с ответом. Она развернула часть своего халата и, указывая на цвета, проговорила:
  - Синий знаменует Брахму, кто есть Созидатель. Красный - Вишну, чья роль - Спаситель. И Желтый принадлежит Шиве, который Разрушитель. Брахма, Вишну и Шива всегда и везде, в вечном противоречии и вечном дополнении друг друга. Им может быть чужда человеческая суета, но они - Хранители времени, стало быть, на этой земле никто не может распоряжаться их Временем.
  Она провела рукой вокруг себя, очерчивая круг влияния триединой сущности. Круг замкнулся.
  - Ты поможешь нам? - спросил Змей, чувствуя смутное беспокойство внутри себя.
  - Говори быстрее, - ответила Смеющаяся Свинья и даже подошла ближе.
  - Нам надо добраться до дома.
  - До чьего дома? - попыталась уточнить Смеющаяся Свинья, искажаясь в своем облике.
  - Мой дом, - ответил Змей, его язык начал заплетаться. - Всегда идти направо. Там нас ждут. Долгий путь.
  - Вы сами себе поможете, - заметила Смеющаяся Свинья очень глухо, и еле слышно добавила. - Камень с водой. Чистота в основании. Удачи.
  Илейко открыл глаза: вокруг была ночь. Где-то во тьме стрекотали сверчки, либо цикады, либо они вместе. Хлопала крыльями ночная птица. По звукам хлопков можно было заключить, что она величиной с лошадь. Лив удивился, что не видит неба, но потом понял, что лежит под крышей дома. Он сел и осмотрелся.
  Сквозь щели в стенах просматривались звезды и черные заросли вокруг хижины. Сам дом был пустынным, заброшенным и запустевшим, словно в нем никто не жил долгие годы. Илейко поднялся на ноги и вышел во двор. Каменный Змей и Смеющаяся Свинья украшены красными и желтыми цветами. Перед ними горит свеча, распространяя вокруг приятный аромат. Лив обошел строение и наткнулся на еще одно, сущую конуру, возле которого горел костер, а древняя бабуся помешивала деревянной ложкой варево в большом глиняном чане.
  - Здравствуй, бабка, - сказал Илейко. - А где хозяин?
  Старуха повернула к нему свое сморщенное, как печеное яблоко лицо, пару раз открыла и закрыла беззубый рот и вновь принялась перемешивать свою стряпню, если верить запаху, вполне съедобную. Лив сел возле огня и принялся смотреть на пляску крохотных язычков пламени, обняв колени руками.
  Из хижины вышел еще один человек и присел возле Илейки.
  - Чудеса, - сказал Михайло Потык. - Как здесь оказался, не помню, но все тело болит так, будто целую вечность по горам бегал.
  - Так и было, - согласился лив. - Целую вечность.
  Они помолчали, а бабка тем временем достала деревянные тарелки и принялась выкладывать на них тушеное в овощах мясо, выглядевшее настолько аппетитно, что оба гостя принялись активно сглатывать слюну. Старуха передала им тарелки и ушла к конуре.
  - Эй, - крикнул ей вдогонку Илейко. - А где Супарвита?
  Но та не ответила, присела на циновку и протянула ноги. Нет, это не в смысле, что она, вдруг, умерла, просто, вероятно, так ей было удобнее.
  - Глухая, как пень, - заметил лив.
  - И немая, как рыба, - согласился гуанча. - Кто у нас Супарвита?
  
  25. Родная земля.
  Утром они вернулись к пещере, откуда не так давно выбрался Илейко с Михайлой на плечах. Их сопровождала целая толпа возмущенных мартышек, каждая из которых, хорохорясь, изображала, как она порвет на части больших бородатых белых людей. Потом откуда-то высунулся суматранский волк, откусил голову одной, наступил на горло другой, подмигнул людям раскосым глазом и ушел по своим делам.
  - А ты бы не хотел здесь остаться? - неожиданно спросил Потык. - Климат хороший, народа немного, и он беззлобный. Еды хватает. Добро пожаловать в рай.
  - Или посторонним вход воспрещен, - ухмыльнулся Илейко. - Народа местного мы не видели, так что трудно о нем судить. Если ты имеешь ввиду этих облезьян, то на людей они как раз не тянут. Разве, что на предков людей, да и то - некоторых. Чиган, например. Да и женщин нету.
  - Ну, та бабка, которая повар, тоже сама по себе из ниоткуда не взялась, - заулыбался Михайло. - Не с рождения же она таковая. Может, двести лет назад и она была молодой и юной.
  - У тебя есть виды? - спросил лив.
  - Да нет, - очень серьезно ответил гуанча. - Пусть рай, но я никогда не видел зимы. И прародины не видел. Разве можно помереть, не познав этого? Вообще-то, помереть можно, но пока не хочется. Во всяком случае, не попытав удачу. Что там в Ливонии - земля предков?
  - А еще лыжи, лед, рыбалка на озере, - добавил Илейко. - Грибы и просто лес вокруг: сосновый, еловый, осинник и березняк. Воздух, звенящий от чистоты. Или от комаров. И баня. Вот без всего этого прожить трудно.
  - Но живут же люди, - вздохнул Потык из слабого чувства противоречия и сплюнул в сторону притихших приматов.
  - Так это другие люди, - пожал плечами лив и помахал рукой мартышкам. - Они по-другому и живут. Да и пусть живут, лишь бы к нам со своими законами не лезли.
  - Но ведь лезут?
  - Но ведь лезут! - внезапно рассердился Илейко. - Лезут, ироды, и портят все.
  Они молча постояли перед зевом пещеры, разглядывая нависающие со всех сторон дикие джунгли. Здесь протекала своя жизнь, заложенный изначально порядок вряд ли менялся последнюю тысячу лет, вряд ли изменится и последующую тысячу.
  - Так надо дать им отпор! - внезапно нарушил молчание Михайло и сам себе удивился: кому - отпор, какой - отпор, зачем - отпор?
  - Вот этим и займемся, если снова выберемся, - засмеялся Илейко.
  - Займемся, когда выберемся, - поправил его гуанча.
  Стараясь не наступить в самые большие кучи засохшего мышиного кала, они вошли внутрь пещеры, и каждому сразу же сделалось невыносимо грустно: все-таки не создан человек, пока он жив, чтобы проводить много времени под землей. Вероятно, человек должен писать поэзию, пить вино и влюбляться в женщин. Грустная перспектива, да и только.
  Но на этот раз поход в подземелье считался вовсе не унылым в виду своей неопределенности, а привносил некую цель, которую еще надо было обнаружить. Илейко полагал, что вода перед портальным камнем должна быть - здесь ее дефицит не ощущался, а чистота - это всего лишь свободная от всякого навоза площадка. Вот эти точнейшие критерии должны были открыть для них путь домой, если, конечно, Супарвита не обманул. Но почему-то хотелось верить Смеющейся Свинье, ведь не свинья же он, право слово.
  Они углубились в недра горы, где располагалась эта пещера, миновали последнее гнездо последней летучей мыши, но никаких признаков каменных дверей в другой мир обнаружить не могли. Ход пока не делился, поэтому искать было совсем незатруднительно.
  Наконец, обнаружилась лужа не самой чистой воды, в которой загадочной заботливой рукой были спрятаны и хлеба, и сапоги. В тридцати шагах обрисовался и волшебный камень. Илейко обрадовался и хотел тотчас же ломануться вперед, головой о булыжник, но Потык его остановил.
  - Как насчет чистоты? - напомнил он. - Неспроста тебе Супарвита на нее указал.
  - Ну, вроде бы чисто в подножии, мусора не видать, - пожал плечами Илейко.
  - Как и везде? - спросил гуанча.
  - Как и везде, - согласился лив.
  Они решили еще поискать, чтоб было с чем сравнивать. Следующий портал, ниже на полтысячи шагов являл собой такое же зрелище, только на нем руны были другие. Чище возле него не было, да и как может быть чище в подземелье, где вокруг скалы, крошка и пыль?
  - Эврика, - сказал Михайло.
  - Где? - начал светить по всем сторонам Илейко.
  - В моей голове, - ответил Потык. - Чистота это символ белого цвета. Ищем камень с белым основанием.
  Что же - идея ливу понравилась, он решил ее развить: в бане чистота - это осина, а по жизни - серебро. Он его и нашел. Правда, от времени оно потемнело, но стоило потереть - опять сделалось белым. А руна, бывшая сверху, недвусмысленно намекала на причастность к воде: , что означало "nadi" - река. Вот такое вышло везение.
  - Мне кажется, что это именно то, что мы с тобой искали, - заметил Илейко.
  - Я, честно говоря, ожидал увидеть другое написание, - ответил гуанча и нарисовал в каменной крошке под ногами лихую загогулину: - vär. Это означало "вода". - Река бывает рекой "крови", либо "огня", или еще чего-нибудь.
  - Ну, это все относительно, - улыбнулся лив. - Мы простых путей не ищем, но и в сложные не лезем. Пусть река будет водой.
  Рядом с порталом никакого железа не было, но это нисколько не смутило товарищей: наверху в луже этого добра было в достаточном количестве. Вот только интересно, когда и "сапоги", и "хлеба" иссякнут, как же тогда проходить сквозь камень? Илейко оззвучил этот вопрос вслух, на что Потык резонно ответил.
  - А никак! - сказал он, вылавливая из воды шесть "хлебов".
  - Кончатся тогда все походы! - добавил он, доставая шесть пар "сапог". - Алес!
  "Сале,сале", - повоторило эхо, а Илейко кивнул головой:
  - Салям!
  Они вышли с большого одинокого камня, что стоял в чистом поле. Вдалеке синел лес, невдалеке текла река, поливал холодный осенний дождь, выбивая из земли брызги жирной вязкой грязи. Ветер мешал ливню кончиться, бросая по небу из стороны в сторону изтерзанные тучи.
  - Это мы удачно вышли, - сказал гуанча и хлюпнул носом.
  - А я и забыл, что где-то есть осень, - поежился Илейко.
  Теплой одежды у них не было никакой, но она, пожалуй, вряд ли спасла бы. Для спасения нужна была крыша над головой, чтобы переждать непогоду и, конечно же, живительное тепло огня в очаге. Не говоря уже про отзывчивых дамочек, разносящих на подносах пивные бокалы.
  Но прежде всего необходимо было сориентироваться, потому что уж больно немилостиво их встречала родная земля. Может быть, это и не родная земля вовсе?
  Они, щурясь и сплевывая, побрели по грязи к реке. По крайней мере, по ее течению можно было определить, куда двигаться дальше. Да и люди обычно встречаются именно по берегам рек, как одинокие, так и целыми группами. У них можно узнать, что за время сейчас, и как именуется это мокрое место. Но в такую погоду они даже ни одной собаки не встретили, вероятно, потому что у всех их были хорошие хозяева. Ни жилья, ни намека на руку или ногу человека. Оставалось идти по течению реки к лесу и делать там себе шалаш, отдаленно соответствующий понятию уюта и сухости.
  Река была широкая, но не очень. Постараться, так можно и камень на другой берег перебросить. Течение, достаточно быстрое, свидетельствовало о глубине. Больше же никаких свидетельств, в какую бы ни было пользу, не было: издалека течет река - и баста. Они дошли до высокого и мощного пня, лишившегся коры и отполированного дождями и снегами до крепости базальта. В его корнях можно было спокойно разместить целый выводок каких-нибудь полезных животных, хорьков, например. Но и здесь было пустынно и мокро.
  Илейко сел на один из отростков, с его усов и бороды текла вода. Потык представлял из себя не менее жалкое зрелище. Наверно, даже более, потому что все изменения температуры в его прежней жизни не выходили за рамки: тепло и жарко.
  Едва они сели, вытянув вперед ноги, как с другого берега прилетел топор. Он не просто прилетел, а воткнулся в пень, правда не очень, чтобы крепко. К его рукояти был привязана обычная рукотворная веревка. Значит, бросил его не кто иной, как человек, без сомнения, обладающий незаурядной человеческой силой.
  - Эй, - крикнул Илейко, сложив руки рупором. - Смотри куда бросаешь!
  Через некоторое время сквозь стену дождя прилетел ответ.
  - Ну, извиняйте, добрые люди, не видел никого, - зычно кричал незнакомец. - Об услуге могу попросить?
  - Валяй!
  - Перелезу по веревке?
   Илейко переглянулся с Михайлой. По такому шаткому натягу и кошка не перебежит. А если дернуть, как следует, то топор и вовсе выпадет.
  - Не перелезешь! - прокричал лив. - А чего не вплавь?
  - Так сам попробуй по такой воде, - тотчас же прилетел голос. - Чай, не май месяц!
  Потык хотел, было, поинтересоваться, насчет месяца, да передумал: не напрягать же для этого голосовые связки, когда можно чуть-чуть подождать - и спокойно переговорить в уютной располагающей обстановке под дождем и ветром. Хоть кричать не надо.
  - Если веревка длинная, трави ее, - информировал Илейко. - А потом лови свой топор обратно.
   Незнакомец не стал больше попусту напрягать горло, а начал давать своему тонкому канату слабину. Видать, решился принять помощь.
  Сквозь завесу дождя лив высмотрел на том берегу точно такой же могучий пень. Вероятно, эти два дерева-великана исполняли роль опор для какого-нибудь висячего моста, предположим, в то далекое время, когда берега еще сплошь были покрыты лесом. Илейко с разбегом метнул топор, причем сам чуть не улетел следом - скользко, что поделать! Веревка, шипя, полетела за ним.
  - Ого! - раздалось с того берега.
  - Чего - ого? - спросил лив, весь измазанный в грязи после падения. - В тебя попал, что ли?
  - Крепкая у тебя рука! - донеслось сквозь ливень.
  На этом переговоры были исчерпаны. Обмотанный вокруг пня конец выглядел в два раза внушительней, нежели одинарный. Судя по натягу и более позднему вибрированию веревки, переправа началась. Немного погодя показался и сам человек, ползущий по тонкому канату. Он ловко перебирал руками и ногами, а весь его скарб и оружие свешивалось почти до воды.
  В это же самое время выше по течению, вдруг, показались две неуклюжие ладьи: такие обычно для небольших переправ используют. Народ с них заметил протянутые веревки и почему-то пришел от этого зрелища в крайнее возбуждение: они закричали и заулюлюкали, как ловцы зверя на лесной облаве. На каждой было по семь-восемь человек в самых разнообразных накидках, так что и не разобрать, что это был за люд.
  - Разбойнички, - заметил гуанча.
  - Почему ты так думаешь? - удивился Илейко.
  - Так чего же им иначе кричать-то?
  - Может, от избытка чувств, или стражники какого-нибудь слэйвинского князя.
  - Того же поля ягоды, - махнул рукой Потык. - Гляди, чего удумали!
  Одна ладья пошла прямиком к протянутым веревкам, словно намереваясь перехватить карабкающегося по ним человека. Другая вразнобой замахала веслами, повернув к берегу.
  Лив прикинул, что воткнутся они в землю за десяток шагов до них, стало быть, придется знакомиться. Убежать, либо спрятаться, уже не получалось. Он предполагал, к чему может привести такое знакомство, поэтому загодя начал вытаскивать свой меч. Михайло, не вдаваясь в вопросы, поступил также. А незнакомец все также упорно лез, причем достичь берега до встречи с первой ладьей он явно не успевал. Но это, казалось, его нисколько не смущало: он не ускорился и не замедлился.
  - Home, sweet home, - сквозь зубы заметил Илейко. - Дом, милый дом.
  - А кому сейчас легко? - заулыбался Потык.
  На спешащей наперерез человеку ладье тоже замахали веслами, видимо оценив, что скорость у них достаточно велика, поэтому можно допустить возможность навалиться на протянутые поперек реки веревки. Да так, конечно, и произошло.
  Троих срезало в реку, будто камыш, еще двое из весельников превратились в висельников, умудрившись зацепиться за переправу, остальные попадали внутрь лодки и уплыли дальше. Человек с того берега удержался на весу, но под дополнительной тяжестью канатная переправа провисла до самой воды. Новые люди на тонком тросу начали колыхаться и кричать всякие непристойности, что никак не способствовало ускорению движения к берегу. Зато другая лодка лихо ткнулась носом в землю, и с нее высыпала целая банда мокрых воинственных людей. Ладью никто из них привязать не озаботился, поэтому ее развернуло вдоль берега и поволокло по течению.
  Разбойнички, перебивая друг друга, принялись обвинять всех вокруг себя в произошедшем, но ловить плавучее средство никто из них не поспешил. Стало быть, все их атаманы сгруппировались в другой, уплывшей лодке.
  Разглядев Илейку и Михайло, приплывшие люди сразу позабыли свои распри, ощерились мечами и, рассредоточившись полукругом, пошли на приступ. Почему-то никто из них не озаботился расспросами, а сразу же выявили свой радикализм - бей и круши все на пути.
  - Ну, вот, хоть согреемся, - сказал Потык и побежал навстречу вооруженным людям.
  - Мочи козлов, - согласился Илейко, но никуда не побежал, а рубанул мечом по веревке. Он увидел, что переправляющийся человек достиг уткнувшейся в тросы ближайшей ладьи, а за ним, дергаясь, лезут новые два. Оставлять их у себя в тылу было нежелательно, а надеяться, что они свалятся в реку - опрометчиво.
  Михайло меж тем, набрав скорость, прыгнул на колени и, откинувшись назад, прокатился под двумя мечами, просвистевшими у него над самым носом. Зато один из нанесших эти удары утратил ногу по самое колено, которую смахнул, походя, гаунча.
  И началась рубка, в которой искушенные разбойнички пытались численно задавить не менее искушенных Илейку и Потыка. Дождь и грязь одинаково мешали и тем, и другим. Все выглядели одинаково, мокрые, забрызганные грязью по самые макушки, отчаянно крутящие свои мечи в попытках достать противника. Ловкий и наблюдательный Михайло в самый первый момент напрочь вывел из строя лидера этой волны нападавших, поэтому без руководства их действия оказались смешанными на некоторое время. А тут еще Илейко, чье тело, оказывается, стосковалось по хорошей честной драке, вступил в битву и выбил меч у ближайшего противника и проткнул грудь другому.
  Но миг замешательства в рядах разбойничков прошел очень быстро, у авторитета обнаружился заместитель, который скомандовал и выстроил своих людей наиболее эффективным образом: по рисунку созвездия Кассиопеи. Илейко уверовал, что они имеют дело с регулярным воинским подразделением, дисциплинированным и обученным всему, кроме управления лодками. И эти вояки сейчас пытались оттеснить двух товарищей к самой кромке воды, где любая ошибка, любое неверное положение ног могло быть чревато падением и расстройством здоровья.
  - Работаем на пределе! - вдруг раздался за плечами чей-то голос. - Двое крутят по зигзагу, третий сзади отдыхает. Идем вперед. Смена каждые пять шагов.
  Что такое "зигзаг" ни Потык, ни Илейко, не знали. Догадывались только, что это должно быть связано с очень быстрым вращением меча справа-налево и наоборот. Они попытались, и каждый оценил две вещи. Первая - большая эффективность, враги ни подступиться, ни ударить не могли. Вторая - большая утомляемость, помахал свои пять шагов, а потом трясешь рукой, восстанавливаясь. Без замен, конечно, долго не покрутишь.
  Выбравшийся на берег незнакомец сразу же вступил в бой, выказывая недюжинную сноровку в организации.
  Но даже с отдыхом долго в таком темпе биться было проблематично. К радости Илейки и Потыка всю жизнь крутить "зигзаг" и не понадобилось. Они пробились на относительно не самое скользкое место на вершине совсем незаметного холма, и новый боец скомандовал:
  - Опустить мечи, отдыхать. Следить за ногами.
  Лив и гуанча не стали противиться командам, без всякого ущерба для гордости выполняя чужие распоряжения.
   К тому времени, как враги перестроились, они потеряли еще двух человек: Илейко полоснул по груди замешкавшегося с отступлением противника, а Потык снес голову еще одному - тому, что вначале лишился своего меча. Рукоять того клинка оказалась густо измазана жидкой глиной, поэтому крепко держать оружие у него не получалось, вот и потерял голову.
  Нападавшие слегка расстроились и даже принялись отрывисто о чем-то переговариваться.
  - Так это поляне! - услышав чужую речь, возмутился Илейко.
  - Опять не туда попали? - догадался Михайло.
  Они вместе посмотрели на примкнувшего к ним человека - он не выглядел, как полянин. Да и разговаривал на вполне понятном языке, свойственном жителям Ливонии. Он был красив, если бы не борода и усы, то можно было бы сказать, "по-женски красив". Кряжистый и одновременно грациозный, он напоминал собой древнего Илмарийнена, или даже самого Господина Мороза - Геркулеса, Санту Клауса.
  - Потом! - сказал незнакомец, почувствовав на себе вопрошающие взгляды. - Никто отсюда не должен уйти.
  Дальше поединок разбился на три очага: Илейко рубился с одним полянином, Михайло - с двумя врагами, пришлый человек - тоже с двумя. Те были хороши, как противники, но их несколько удручила потеря почти трети соратников, отчего уверенности у них в своих силах изрядно поубавилось. Может быть, они умели перестраиваться, согласно атаковать и слаженно отходить, но все настоящие отцы-командиры с другой лодки куда-то делись - то ли оказались где-то в водной стихии, то ли уплыли вниз по течению, лишившись весел. Подбодрить было некому, поэтому поляне дрогнули.
  Сначала - соперник Илейки. Он в одиночестве, словно бы предоставленный сам себе, мысленно задал вопрос: "А мне разве больше всех надо?" Попытки увеличить дистанцию с ливом послужило очевидным доказательством того, какой ответ он для себя нашел. Полянин дико закричал, отшатнулся всем телом назад и опрометью побежал прочь: одна часть направо, другая - налево. Илейко развалил его от плеча и до паха, как древесную колоду.
  Михайло получил глубокую царапину на левой руке и отбивался, выкладываясь полностью. Силы у него были на исходе, видимо, перенесенная болезнь "окаменелости" серьезно подорвала былую мощь. Илейко, видя такое дело, и понимая, что не успеет подоспеть для подмоги, подхватил меч разрубленного им врага и бросил его, норовя попасть в спину наиболее рослого соперника гуанчи. Но попал он в другого, юркого и проворного, как раз того, кто больше всех и докучал Потыка.
  Полянин дернулся от удара клинка, прилетевшего плашмя, глаза его расширились от ужаса и он оступился. Этого хватило Михайле, чтобы полоснуть его по бедру и отбить удар второго своего оппонента. Тут подоспел лив, вонзил в незащищенный бок здоровяка свой меч и ударом ноги опрокинул навзничь второго, раненного в ногу. Потык тотчас вогнал свой клинок в землю, направив его сквозь шею поверженного.
  - Раз, два три, - сосчитал он количество рук у своего врага. Ну да, так и было на самом деле - Илейко швырнул в него меч, который до сих пор сжимался пальцами правой части обрубленного ливом тела - поэтому полянин и испугался.
  Незнакомец уже вытирал свой окровавленный клинок о полу одежды убитого им противника. Такое ощущение, что он лишил жизни своих врагов одним ударом: линия ужасного рассечения груди у одного продолжалась зияющей раной живота другого.
  Над полем сечи стоял парной запах пролитой крови, даже дождь начал хлестать не так сильно, явно меняясь на нудную морось.
  - Нам здесь что-нибудь нужно? - спросил Илейко, ногой указав на распростертые тела.
  Михайло, сидевший на земле, пожал плечами, а незнакомец твердо сказал:
  - Нет.
  - Однако кое от чего я все-таки не откажусь, - заметил лив, и принялся подбирать разбросанные там и сям накидки, якобы от дождя. Сейчас они были настолько насыщены грязью и влагой, что больше ни от чего защитить не могли. Илейко с грустью вспомнил о теплой шкуре белого медведя, ушедшей вместе с Заразой с Канарских островов.
  - Если мы в скором времени не найдем крышу над головой и не разожжем костер, то холод доделает с нами то, чего не сумели эти супостаты. Ферштейн?
  Слова лива возымели действо: Потык встал на ноги, а их новый соратник махнул рукой в сторону леса.
  - Там мы и обустроимся. А полян этих мертвых трогать не будем - рано или поздно сюда вернутся те, что уплыли. Вот они и займутся телами, а заодно и своей участью озаботятся.
  - А шоб зналы! - сказал Илейко.
  - Точно, - ответил незнакомец и, наконец, представился. - Добрыша Никитич.
  
  26. История с ядом.
  Добрыша поздно узнал о смерти Сампсы Колыбановича. Однако все равно прибыл в Сари-мяги вместе с прочими ливонцами, потрясенными гибелью вечного силача. Как оказалось, ничто не вечно под луной. Никитич сокрушался, что они с молодой женой только на могилы безвременно павших друзей и ездят. Словно мор какой-то. Аналогичный мор, вообще-то, случится и с краем викингов через несколько десятков лет: от могучих воинов останутся только безымянные холмики братских могил. Церковные летописцы объяснят все просто: чума. Но и чума бывает разная: бывает коричневая, а случается и с золотой окантовкой.
  Ближе к весне вернулся в Новгород Алеша Попович, поведал от первого лица, что же на самом деле произошло с Сампсой. Свою длительную отлучку объяснил исполнением наказа умирающего друга.
  - Ну, и как: поход на Валаам помог в чем-нибудь разобраться? - спросил Путята.
  - Честно говоря, еще больше вопросов создал, - вздохнул Алеша.
  - Так всегда и бывает, - усмехнулся Добрыша.
  Поповича за отлучку не лишили службы, и он, неожиданно для себя, дорос до поверенного порученца Путяты. Русы на него косились, конечно, когда доводилось пересекаться с князьями, но Алеша, лишившись статуса беглеца, обрел уверенность в себе и даже позволял некоторую дерзость в отношении к слэйвинам.
  У него появился свой дом, свое маленькое хозяйство, которым заправлял выисканный в Рыпушкалице двоюродный брат матери, отставной дружинник, тонущий в омуте бытового пьянства. Дядька с пьянством справился легко, когда обнаружил дело, коим надо было заниматься. Лишь только временами после бани пьянство справлялось с ним. Появились у Алеши и деньги, при способствовании которых он приоделся, как в гражданском, так и военном смысле. А также обрел он и свою тайну, которую не ведал никто, а он сам даже боялся о ней думать.
  И имя у этой тайны было "Настенька", жена воеводы Добрыши Никитича. Она ему грезилась в полусне, а во сне мнился могучий кулак ее мужа. Алеша пытался избавиться от наваждения, и временами казалось, что это у него получалось вполне успешно. Заботы, девицы, одна краше другой, постоянные отлучки из Новгорода - все, вроде бы, забыл, можно вздохнуть спокойно. Но не тут-то было: случайная встреча, оброненная приветливая улыбка - и сердце падало вниз в ледяную могилу.
  Совладать с собой было сложнее, чем рубиться с полчищами врагов. Алеша понимал, что никогда не позволит себе ни намека, ни полнамека для Настеньки, но это не мешало ему в глубине души томиться и ждать мимолетной встречи.
  Но время шло, события сменяли одно другое. Уже Садко, снарядив свои суда скупленным добром, отправился за море, а потом пришла весть, что погиб он в морской пучине, но ни подтвердить, ни опровергнуть слуха не мог никто. Уже князь Александр несколько раз намекал Добрыше тронуться в путь, собрав свою верную дружину, чтобы выручить Садка из беды, либо помянуть его возле могилы. Уже ушли парни на запад, в числе которых оказались Василий Буслаев и Чурило Пленкович, ведомые своим воеводой. Ни Алешу, ни Скопина, ни Путяту Добрыша с собой не взял, каждому дав свой наказ.
  Путяте - блюсти город, не позволяя слэйвинам слишком много вольностей, Скопину - следить за имуществом Садка, чтоб никто не позарился, ну, а Алеше - помогать и оберегать, в случае чего, семью Добрыши: Настеньку и сына малолетнего.
  Поиски Садка указывали на то, что слухи о его преждевременной кончине были слегка преувеличены. Воевода знал, что обязательно найдет, если и не Садка самого, то кого-нибудь из его команды даже несмотря на крайнюю неохоту европейских жителей разговаривать с ливонцем. Кое-кто вообще чинил всяческие препятствия, вероятно по природе своей вредности, взращенной на сытых лугах, чистых сырах и пенном пиве немецких просторов. Ушел гордый Чурило, сгинул Васька Буслаев, но поиски продолжились (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора).
  Когда же пришла пора возвращаться домой, свалила Добрышу тяжелая болезнь. Жар и слабость надолго уложила воеводу в постель на самом берегу Балтийского моря возле гостеприимного города Любека. Он отправил всю свою оставшуюся дружину в Новгород, а сам остался выздоравливать. Нашлись добрые люди, которые приютили, за умеренную плату обеспечили и лекарем, и питанием, и отдельной комнатой с кроватью.
  Добрыша никогда в жизни не болел, тем более это было для него странно. Слабость не позволяла самостоятельно выйти из дому, поэтому он большую часть времени проводил в постели, где смотрел странные сны. Он видел князя Александра, хищно раздувающего свои ноздри, наблюдал бюргера, лицом похожего на "печеное яблоко" из того городка, поблизости от которого располагался серный источник. Но не видел ни жены, ни сына, ни друзей-товарищей.
  Голова каждый день делалась тяжелой и пустой, как это бывает с перепоя. Во рту этим признакам сопутствовала сухость и металлический привкус. Если бы не болезнь, то можно было решить, что его отравили. Но кому это могло понадобиться, да и зачем? Убить можно мгновенно, возможностей для этого было предостаточно.
  Однако облегчения и выздоровления не наступало. Добрыша осунулся и исхудал, но пробовал мыслить рационально: если его кто-то медленно истребляет, то как легче всего подсунуть яду? Конечно, в питии!
  Никитич ограничил в потреблении воды и какой-то микстуры, снабжаемой врачом - теперь он почти не сомневался, что это был не доктор, а именно врач - начал утолять жажду по ночам, собирая стекающую с крышу дождевую воду. Сделалось, на удивление, легче, только сил это не добавило.
  Добрые люди теперь начали казаться подлыми тюремщиками, выполняющими чью-то чужую волю и безразличными к его собственной жизни. Только какая же цель была во всем этом? Ему трудно было придумать что-то разумное, пока он не услышал, как один из завсегдатаев - якобы родственник хозяев - обмолвился за дверью несколькими фразами:
  - Еще пара-тройка недель и он дойдет до нужного состояния. Тогда князь его сам вывезет.
  Говорил он на полянском языке, что тоже было удивительно в этом немецком доме. Хотя, что же странного, он ведь знал, что здесь проживали, так называемые, "полабские" слэйвины! Яблоня от яблока далеко не падает! А князь на ум, почему-то приходил только один. Александр, так его и растак. Неужели его рук дело?
   Добрыша решил, что ему непременно нужно бежать. Вот только обнаружилось, что и одежды у него никакой нет, и оружие все пропало. Даже нательный крестик куда-то подевался, остался только перстень, подаренный ему Настенькой. Да и то лишь потому, что туго было его снять, проще палец отрезать. Но до этого пока не дошло.
  В одной нательной рубахе далеко не сбежишь. Тогда как? Тогда просто: по примеру Одиссея в гостях у Циклопа.
  Печеное яблоко, который действительно был вхож в этот дом, брал при каждом посещении в свою крытую повозку с десяток овец. Звери были знатные, настолько мохнатые, что иначе, как "руном" их шерсть назвать было нельзя. Среди таких, пожалуй, и не замерзнешь в местную зиму. Теперь оставалось подгадать до следующего визита этого "яблока". А дальше - мелочи: незаметно выползти из своей каморки, пройти через двор и забраться к овцам. Потом сказать вознице "трогай" - и дело сделано.
  Если провернуть это незаметно, то для этого надо сделаться совершенно бестелесным. Хоть днем, хоть ночью незамеченным одолеть весь путь через дом вряд ли представлялось возможным. Но зачем обязательно бежать скрытно?
  Добрыша несколько дней собирал сухари, потом выкрал у осматривающего его врача длинный, как спица, нож и принялся ждать появления "Печеного яблока". Курчавые овцы в обычном количестве уже блеяли в углу двора, дожидаясь своего перевозчика. Значит, со дня на день дело должно состояться.
  Пряжанец очень сожалел, что доверился чужим людям, но кто же мог знать, что его болезнь искусственного происхождения? Врач - мог. Поэтому, когда тот в очередной раз появился возле постели "больного", Добрыша ловким движением руки пригвоздил ладонь посетителя к деревянному табурету возле изголовья кровати. Это произошло быстро, врач сначала удивился, а потом хотел закричать. И закричал бы, да ливонец запихал кусок своего матраса в его открытый рот.
  Стараясь не запачкаться в обильно текшей из раны крови, Добрыша приставил к горлу пленника руку, якобы с ножом, и вместе они вышли в гостиную.
  - Кто дернется - убью, - сказал он хозяину, хозяйке, полянину-охраннику и домашним животным.
  Полянин сразу же дернулся - плевал он на жизнь каких-то там врачей. Пряжанец свободной рукой с упрятанным в ней лезвием сделал резкий выпад, и охранник, зажимая дыру в шее, опустился на пол, щедро заливая его темной парящей кровью.
  - Я не врача имел ввиду, - заметил Добрыша. - Зови гостя.
  - Какого гостя? - медленно проговорил хозяин, все еще не веря происходящему, но ливонец уже перехватил нож в правильную руку и слегка надавил на горло врача, несколько капель крови сразу же обозначили дорожку к вороту рубахи.
  - Кум! - крикнула хозяйка, не дожидаясь проявления у мужа сознательности. - Иди в дом скорее!
  "Печеное яблоко" не замедлил появиться, получил волшебный пендаль под зад и упал на обескровленного полянина. Вроде бы пока все были в сборе. Это явление временное, потому что по сигналу тревоги очень скоро во дворе от полабских слэйвинов и полян продохнуть будет негде. По команде Добрыши его пленники связали друг друга, а сам он не очень крепко затянул веревки на запястье хозяйки.
  Собрав в узелок все сало и хлеб, что были на кухне, Добрыша также схватил в охапку мужскую одежду, что оказалась на виду, не побрезговав и старым овечьим тулупом. Его начало пошатывать из стороны в сторону, что не укрылось от взглядов стреноженных людей. На улице делалось темнее, близился вечер, поэтому ливонец не стал говорить долгих прощальных речей.
  - Если за мной кто побежит в погоню, я могу рассердиться, - сказал он и вышел во двор.
  На улице было мокро и свежо. И то ладно, собаки, если до них дело дойдет, не возьмут след. Добрыша старательно разбросал чужую одежду по двору - один предмет туалета за другим, имитируя свое движение к ближайшей канаве. Потом вернулся к дому, вывернул тулуп наизнанку, отчего потратил остаток сил, залез в повозку, где уже сидели овцы, забился в дальний угол и лишился всех чувств, какие только могли быть у человека. Не стоило тешить себя надеждами, что животные "сидят" в прямом смысле этого слова: он толкались между собой, пихались и слонялись от стены к стене. Сначала забеспокоились, было, но потом откликнулись на его неподвижность - перестали считать его за живое и потенциально опасное существо. Они продолжили жевать, что там им положено жевать, переступая и наступая на бесчувственное тело. Хорошо, что Добрыша в своем тулупе лежал у самой стенки, чтобы облегчиться ему на голову, нужно было особо постараться, а овцы - они не голуби, вредность им претит.
  Ливонец не слышал, как выскочили во двор освободившиеся хозяева, как прибежали с факелами поляне и принялись осматривать землю. Не погнушались и собаками, однако от этого овцы в повозке начали проявлять беспокойство, поэтому с поисками решили подождать до утра - куда этот полумертвый ливонец может деться?
  Добрыша очнулся от мерного покачивания и скрипа. Значит, они тронулись в путь. Овцы шумно дышали и пряли своими огромными, как у зайцев, ушами. На человека они уже не обращали никакого внимания: он был свой, из стада. Поэтому самые беззаботные и наглые норовили съесть с его рук хлеб, которым он решил себя слегка подкормить.
  Куда они направлялись - Добрыша имел только смутные догадки. Лишь бы не пропустить момент, чтобы не остаться в повозке до самой выгрузки животных. Пряжанец временами утрачивал связь с действительностью, видел перед собой давно мертвых людей, лица которых, если присмотреться, становились похожими на овечьи морды.
  Иногда он слышал лающий разговор "Печеного яблока" с кем-то извне, по струе свежего воздуха определял, что пришло время кормежки, и вжимался в пол, когда напиравшие овцы сплошным шерстяным валом ломились к своей еде.
  Он хотел сбежать на первой же ночевке, но повозка оказалась расположена прямо посреди постоялого двора, так что со всех сторон прекрасно просматривалась. Да к тому же еще и охранник, болтающийся поблизости, непременно бы выявил его появление.
  Ехать в гости к "Печеному яблоку" и всему населению городка хотелось не очень. Народец там жил дрянной, своей головой никто не думал, так что помощи было бы ждать напрасно.
  Но вывалился он из повозки, сказав последнее "прости" своим спутникам, как раз на повороте возле их "минеральных вод". Овцы проблеяли на прощанье что-то свое, баранье, и поехали себе дальше. Добрыша, насколько мог быстро, выполз на обочину и там затаился.
  Голые ноги отчаянно мерзли, поэтому он врачебным ножом отпорол оба рукава тулупа и соорудил из них что-то на манер сапог. После путешествия очень хотелось пить, посему он пошел вдоль неглубокого проросшего деревцами овражка, надеясь найти ручеек. Эта низина и вывела его прямо к серному источнику, к счастью сейчас не облагороженному присутствием местного духовенства.
  Памятуя о волшебных лечебных свойствах оного, Добрыша, превозмогая подкатывающую тошноту, напился, но оставаться поблизости не решился. Сомнительных монахов здесь ходит много, каждый готов внести свою лепту, чтоб странного незнакомца тотчас же изловили и поджарили в воспитательных целях на глазах у оживленного развлечением населения.
  Его голова продолжала плавать в невесомости, а тело было все таким же слабым, зато жар весь ушел. Ливонец заставил себя забрести в чащу, сделал постель из опавших листьев, ими же и укрылся, и только после этого впал в забытье. Уже теряя контроль над окружающим, подумал, что это замечательно, что здесь растут одни дубы и липы - в прелой сосновой хвое так устроиться бы не удалось.
  Подкрепившись хлебом и салом, Добрыша, когда пробудился, озаботился несколькими вещами. Голова все равно была полна тумана, но сквозь него удавалось протиснуть кое-какие правильные мысли.
  Во-первых, прожить, зарываясь в листву, он долго не сумеет - все-таки не свинья же он, хотя и с овцами за своего. Во-вторых, пища совсем скоро кончится, а желудями питаться он не умеет - все-таки не свинья же он. И в-третьих, без одежды и без оружия он долго в лесу не протянет - все-таки не свинья же он. Вывод напрашивался один - Добрыша не свинья.
  Что делать дальше - пес его знает. Ливонец пошел вперед, пока не встретил на пути большой овраг, поднимающийся вверх до гигантского камня, перегородившего весь этот земляной провал. За валуном обнаружилась ветхая деревянная лестница, выше уткнувшаяся в местами проросшую кустами старую тропу. Вот эта-то тропа и привела его к избушке, в которой могла жить только особо злобная ведьма Вагрии, потому что рядом располагался отдельно врытый погреб неизвестного значения. Охотники обычно такими делами себя не обременяют, им в чаще подолгу жить не приходится. Тогда кто же тут обитал? Ведьма - больше некому. А в погребе жертв своих морила перед тем, как скушать за ужином.
  Добрыша, несмотря на огромное утомление от столь длительного пешего похода, исследовал погреб и пришел к выводу, что он использовался именно для этой цели: в нем держали людей. Даже можно было сказать, что и сгинувший Васька Буслаев здесь томился - на стенке оказалась надпись, словно протертая толстым куском дерева: "Здесь был Вася Б". Ливонец этому ничуть не удивился.
  Зато в избушке обнаружилась целая сокровищница: одеяло с подушкой, топчан и полный набор кухонной утвари. И еще обнаружилось, что этим жилищем уже давно не пользовались. Может - и ничего, может - и удастся в себя прийти, пока никто не набежит?
  Добрыша плохо ориентировался в реальности, в глазах двоилось и троилось, хотелось лечь на топчан и уже никогда с него не вставать.
  - Это все от неправильного питания, - сказал он сам себе.
  - А где его взять, это питание? - он тут же задал себе вопрос.
  Ответа пока не нашлось. Зато нашлась ободранная шапка, похожая на колпак, и серая заношенная рубаха. Рубаха была тесновата в плечах, но в ней оказалось на диво уютно. Добрыша, силясь смотреть по сторонам, нашел поблизости березку, ободрал ее и из лыка сплел обувку в дополнение к рукавам-сапогам. Разведенный в очаге огонь добавил жизненных сил всему организму, чтобы перекусить и заснуть по-человечески: на топчане с подушкой и под одеялом.
  Жизнь отшельника не принесла для пряжанца ни сил мышцам, ни ясности в голове. Видать, здорово усвоился в теле яд полабцев. Нужна была баня, чтобы от него избавиться, причем - не одна. Или еще что-то нужно, вот только самому Добрыше невозможно было постичь - что?
  Ощущать себя каждый день пьяным в умат - дело скверное и, безусловно, опасное. Ливонец пытался приспособиться, даже на далекую реку ходил с самолично изготовленными кривыми катисками. Изловленная рыба доставила радость желудку, но дорога туда и обратно принесла печаль ногам.
  - Я здесь умру, - сказал он как-то ночью, глядя прямо перед собой.
  - Нет, не умрешь, - ответил женский голос, волнующий грудной.
  Утром он выпил из большой чаши весь бульон из курицы, приправленный солью, наслаждаясь каждому глотку. Вот чего ему не хватало - соли. Как же раньше он до этого не додумался! Добрыша перерыл всю хижину в поисках вожделенной россыпи кристалликов, но тщетно - никаких намеков.
  Тогда он, поочередно глядя на работу то одним, то другим глазом, изготовил из прутьев и лоскутов одежды силки для лесной птицы. Двумя глазами одновременно смотреть не получалось - голова начинала кружиться, хоть тресни. Лишь только под вечер ливонец, вдруг, осознал, что еще ни разу не варил здесь ни куриц, ни перепелов, ни фазанов с куропатками. Тогда откуда бульон? Не сами же они себя сварили!
  Проснувшись поутру, пряжанец обнаружил не только суп, но и кашу, щедро приправленную маслом. Он попытался убедить себя, что все это - игра воображения, но желудок обрадованно принял правила этой игры, как чрезвычайно реалистичные и, стало быть, полезные. Теперь Добрыша осознавал, что кто-то проявляет к нему участие.
  Казалось бы, образующаяся волшебным образом изысканная еда, должна была способствовать быстрейшему выздоровлению пряжанца, но однажды посреди дня его начала бить судорога. Била она жестко: и по рукам, и по ногам, и по всему телу. На губах образовалась пена, глаза застила багровая мгла, дышать сделалось почти невозможно. Каждая клеточка его некогда могучего организма страдала, как от пытки. Он не помнил, как заполз обратно в избушку, не помнил, сколько времени его тряс озноб и иссушал жар.
  Когда, наконец, удалось открыть глаза, чья-то рука протянула ему кружку с водой - то, что ему было сейчас крайне необходимо. Он попробовал принять ее, потянулся всем телом, но кружка внезапно пролилась, причем Никитич даже не успел ее коснуться. Сразу же за этим раздался гнусный смешок, и не менее гнусный голос произнес:
  - Эк тебя плющит, ливонец! А мы-то с ног сбились, разыскивая: куда подевался наш воевода? Ты же вот где - сам себя в новую тюрьму привел. Молодец, что и говорить!
  По голосу Добрыша определил, что он принадлежит самому богатому жителю соседнего городка - "Печеному яблоку".
  - Где? - прохрипел пряжанец.
  "Печеное яблоко" не расслышал и наклонил свою сморщенную голову:
  - Что?
  - Где Буслай? - облизнув пересохшие губы, снова спросил Добрыша.
  - Ах, этот ваш парень? - удивился вопросу бюргер. - Так, его того - забрали. Его там зарубили, поди. Точно - зарубили.
  Последние фразы он произнес не очень уверенно - от Боархогов уже давно не поступало никаких известий (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора).
  - Но ты о нем не переживай - ты о себе заботься, - снова заговорил "Печеное яблоко". - Сейчас я за людьми съезжу, мы тебя и определим на новое место. Ты уж только никуда не уходи.
  Он рассмеялся, довольный своей шутке.
  - Мочи козлов, - прошипел Добрыша так, что едва сам себя понял.
  - Что? - враг снова подошел поближе и наклонился. - Что ты там мямлишь?
  - Мочи козлов! - ливонец дернулся всем телом.
  "Печеное яблоко" тоже дернулся и даже упал навзничь. Из его рта раздался отчаянный крик боли: тонкий нож проткнул его ступню и глубоко вонзился в доски пола.
  Добрышу опять скрючило от нового приступа, но поверженный бюргер никуда не делся: он никак не мог вытащить из ноги лезвие - то ли живот мешал, то ли гибкость уже была не та. А ногу выдрать у него не хватало духу. Он также не мог дотянуться до своей изящной сбруи, повешенной возле входа: в ней был и мечик, и ножик, и даже маленькая палица.
  Когда ливонец очнулся в очередной раз, то "Печеное яблоко" с перекошенным лицом пытался задушить его, изо всех своих сил сжимая руки на горле пряжанца. Добрыша вяло отмахнулся, запихал палец в рот своего врага и, чувствуя приближение очередной волны судорог, порвал ему щеку до самой скулы.
  Так и завелось у них: бюргер выл, а временами приходящий в себя ливонец его калечил. Когда же спустилась ночь, то Добрыша внезапно понял, что "Печеное яблоко" приказал всем долго жить - кишечник его опустошился вместе с последним выдохом. Мерзкое зловоние наполнило всю избушку, но у Добрыши даже не было сил отползти подальше от смердящего тела.
  Его плющило не один день, потому что где-то в памяти зафиксировался свет, а сейчас, когда он открыл глаза, снова стояла ночь. Как ни странно голова просветлела, в глазах больше не двоилось, хотя видел он только тьму и силуэт, двигавшийся к нему от двери.
  - Теперь ты не скоро умрешь, - сказал тем же волнующим женским голосом этот силуэт.
  Ну и ладно, с этим делом торопиться не стоило. Ему ощутимо полегчало, а такое случается только в двух случаях: перед смертью, либо перед выздоровлением. В любом случае избавление приветствовалось им, как выход из затянувшегося трудного и нелепого положения.
  Дождавшись рассвета, он присел на топчане - "Печеное яблоко" со своим запахом куда-то исчез. Если ушел, скатертью дорога, вот только мертвецы редко, когда сами ходят. Покрытый застывшей кровью узкий нож так и был воткнут в половицу, а тело исчезло. Добрыша выпил большую кружку воды, заботливо оставленную кем-то у изголовья его ложа, и вышел во двор.
  Мертвый бюргер никуда не ушел, он валялся возле погреба мертвее мертвого. Ливонец схватил тело за шкирку и втащил его под землю - Васька Буслаев бы одобрил нового постояльца вместо себя. Однако сам Добрыша чувствовал себя настолько разбитым, что приходилось достаточно часто утраивать отдых, даже просто передвигаясь по двору.
  А ночью к нему пришла загадочная и прекрасная, как сама жизнь, женщина. Он знал, кто она такая, и это знание позволяло ему испытывать облегчение: теперь все будет хорошо.
  - Здравствуй, Баба Яга, - сказал он.
  - Здравствуй, Добрыша, - сказала она и пошла к нему.
  
  27. Ока.
  Медленность выздоровления Добрыши обуславливалась общей зависимостью всего его могучего организма от принятого яда. Цель этого яда была не убить богатыря, а полностью сломить и сделать зависимым от каждой новой дозы - после них должно было наступать некоторое облегчение. Некий слэйвинский князь удумал коварный план, чтобы предъявить Новгороду воеводу, от которого не осталось ничего прежнего.
  Пережитая им "ломка" была определяющей - сможет он оправиться от отравы, либо же нет. Помочь ему в этом не мог никто, разве что "Печеное яблоко" невольно пособил, который своим визитом мобилизовал какие-то скрытые резервы в Добрышином организме.
  Но нечего было и думать, чтобы в ближайшее время двигаться в путь. Требовалось кормить себя и постепенно выходить на обычный человеческий уровень активной жизни, чтобы потом добраться до былого, привычного новгородскому воеводе Добрыше Никитичу.
  Для полного восстановления потребовалась вся зима, весна и лето без остатка. Ливонец за это время одичал, причем большая доля дикости приходилась на его одежду. Латать облачение, содранное с мертвого бюргера, пришлось изрядно, поэтому нечего было и думать, показываться на людях в таком виде.
  Сам погреб он разрушил и сровнял с землей, будто его и не было. Добытое в наследство оружие было, скорее, смешным, нежели полезным. Едва чуть-чуть окрепнув, Добрыша запланировал ночной налет на дом, где жил "Печеное яблоко", чтобы обеспечить себя и одеждой, и амуницией, и солью. Там у него жили знакомые овцы, так что успех был гарантирован.
  Но оказалось, что кроме овец там обитали сердитые немецкие собаки, которые не понимали нормального человеческого языка. Причем, что характерно для всего этого городка - собаки жили в каждом дворе, злобные и натасканные рвать людей на части. Если воровство, как таковое, здесь не процветало, то на кой ляд им были нужны такие вот псы?
  Милая Баба Яга ушла, едва только стало очевидным, что ливонец пошел на поправку. Ее ночные визиты всегда были похожи на сон, она поведала пряжанцу и о Чуриле, и о Дюке Стефане, и о Белом корабле (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Рассчитывать теперь можно было только на себя самого.
  Рано или поздно в его сокрытое убежище наведаются какие-нибудь пьяные охотники, болтающиеся без дела монахи или вездесущие мальчишки. Промышляющий подножным кормом оборванец вызовет, конечно, массу вопросов и подозрений, результатом чего будет визит стражников с последующим мордобоем, доставкой в местное отделение охранки и публичной экзекуцией. Народу-то только того и надо, ни ему, ни его выкормышам-стражникам не требуются ответы на вопросы. Власть на то и употребима, что может казнить любого по своему выбору. Желательно, конечно, никому незнакомого человека, несчастного и бродягу.
  Добрыша не погнушался спереть у нежащихся в купальне святых отцов рясу, замаскировав, насколько это было возможно, под визит какого-то безумного кабана. Взрыл землю, повизжал и похрюкал, вызвав у монахов испуг, и был таков. Пусть теперь думают, что где-то по камышам бродит здоровенный секач, облаченный в церковную рясу.
  Он ловил рыбу, охотился на боровую дичь, запекая их в углях и приправляя диким чесноком, в изобилии произраставшем в окрестностях. Когда стало тепло, то делал это в полуголом виде, потому что от тулупа остались одни воспоминания, а одежда покойного "Печеного яблока" обветшала на редкость быстро, потому как, вероятно, размерчик был не тот. Ряса береглась на крайний случай.
  И этот случай настал, когда Добрыша почувствовал, наконец, что силы его восстановились, можно позволить себе мысли о чем угодно. А угодно было думать о своей семье, как там она без него? Все свою тягостную болезнь Никитич гнал от себя любые воспоминания о Настеньке и сыне, потому что иначе ему было просто не выдержать единоборство с недугом.
  После наступления по-настоящему теплой погоды он перебрался жить в построенный самим шалаш подальше от любого жилья, поближе к реке. Не хотелось рисковать быть обнаруженным случайным посетителем лесной хижины, о которой не могли не знать: коли "Печеное яблоко" был в курсе, то и любая свинья - тоже.
  Ломиться во двор в первый попавшийся дом он посчитал неправильным. Ослабленная отсутствием хозяина усадьба - то, что нужно. После того, как владелец сгинул, слуги вряд ли будут столь же усердно блюсти порядок - мало найдется людей, способных сохранить преданность такому мерзавцу, как этот "Печеное яблоко". То, что бюргер был не самый кроткий по нраву, он убедился за краткие миги предыдущих встреч.
  Добрыша прокрался к самому шикарному дому в городке вместе с туманом. Перебрался через забор и приготовился к встрече с другом человека. То ли он не был человеком, то ли здесь вовсе люди не жили, но появившийся перед ним огромный пес не испытывал ни малейшего колебания, чтобы одним движением хищных челюстей откусить ливонцу голову. Никитич встретил его отрепетированным заранее выпадом блестящего мечика. Если удача будет сопутствовать этому движению, то собака издохнет на ходу, не успев даже мяукнуть при этом. К счастью, все произошло именно так, к несчастью вслед за первой псиной уже мчалась вторая.
  Добрыша не ожидал этого, но не растерялся и подставил под пасть пса обернутую тряпьем левую руку - на всякий случай он обмотал свою конечность остатками одежды, не вполне уверенный, что удастся убить животное с первого удара. Мечик застрял в первой собаке, поэтому пришлось использовать маленькую палицу, которая тоже блестела не меньше, чем клинок.
  Едва пес попытался сомкнуть зловещего вида клыки на его запястье, как ливонец резко ударил палицей в основание собачьего черепа, голова у зверя странно задралась назад, он захрипел, поцарапал когтями землю и подох, как собака.
  Если "недруги" человека так и попрут, один за другим, то Никитич не знал, что и делать. Но собаки, к его вящей радости, кончились. А кошки, буде они где-нибудь в доме, нападают на чужих людей крайне неохотно.
  Он пробрался в дом со стороны кладовки, вскрыв окно, облачился, наконец, в рясу и, стараясь бесшумно ступать, заскользил в предполагаемое место спальни. Он не ошибся в своих прогнозах, открыл дверь и оказался перед огромной кроватью под балдахином. В ней, если судить по количеству ног - трех на беглый взгляд - почивало два человека. Или три одноногих.
  Один человек вдохновенно храпел, как загнанная лошадь, у другого была большая нога. Добрыша порадовался: знать, и одежка под стать. В самом деле, не лилипут же с огромной ступней под шумок забрался в хозяйскую постель. Ливонец осмотрел спальню, отметив про себя важные для его нынешнего положения аспекты, потом подошел к кровати, намереваясь усыпить палицей большеногого гостя на более продолжительное время. Главное было - не переборщить, но когда он примеривался, тот неожиданно открыл глаза и тревожно зашевелил волосатыми ноздрями. Добрыша тотчас приложил свое оружие к его лбу со всей удалью - лицо с резкими и выпуклыми чертами его попросту испугало. Верзила в кровати мелко затрясся и вытащил из-под одеяла вторую ногу, доселе упрятанную где-то под одеялом.
  Храп оборвался, и второй человек зашевелился. Никитич сейчас же отпрянул от изголовья постели, поднял руки по сторонам, сделал в таком положении оборот вокруг себя и промычал: "Душно мне". И этот человек, по совместительству - женщина, мелко задрожал и, продолжая лежать, упал в обморок. Конечно, серая монашеская ряса в неверном ночном свете вполне сойдет за саван.
  Добрыша очень осторожно вскрыл все ящики секретера, выгреб все, что могло представлять хоть какую-то ценность, облачился в полностью подошедшую ему по размерам одежду чудовища из кровати, однако никакого оружия не нашел. Значит, это был слуга, раз без меча. Что же, тем хуже для него, потому как его в первую очередь и обвинят в пропаже хозяйских цацек. Пряжанец вложил в женскую руку палицу ее покойного мужа, схватил в охапку рясу и драгоценности, и ушел тем же путем, что и пришел.
  Когда он сбыл все побрякушки на другом конце Вагрии, то вырученных денег хватило, чтобы одеться соответствующим образом, надлежаще вооружиться, приобрести коня и не испытывать никаких сложностей с питанием до самого Новгорода. Однако он не ожидал, что некоторые из драгоценных вещей имели вполне фамильные определения, после обнаружения которых имя "Печеного яблока" всплыло - он оказался известным немецким бюргером - образовалось следствие, которое постановило: ливонца догнать, бить и повесить после суда. Или просто прибить без суда - как получится. Весь Латырский тракт перекрыли, а вольные шляхетские формирования, воодушевленные кем-то со стороны, устроили на Добрышу настоящую охоту. Судьба - индейка. Или, даже, индеец.
  Никитич не стал понапрасну испытывать свою "индейку", ушел на юг, но и там было не лучше. Оставалось только диву даваться, отчего же на него так ополчились и немцы эти, и поляне, и слэйвины. Участь какого-то парвеню, которого в этих местах и в глаза-то никогда не видели, не могла быть веской причиной, чтобы его разыскивал какой-то летучий отряд головорезов. Да никто и не знал наверняка, что пропажа "Печеного яблока" как-то связана с ним самим. Что-то здесь не увязывалось.
  Добрыша устроил засаду и ночью взял "языка" - пожилого полянина, с ходу заявившего, что он - всего лишь егерь, читает следы и больше ничего не знает.
  - Неужели бесплатно? - спросил Добрыша.
  - Нет, - возразил тот, так что в его искренности нельзя было усомниться. - Платят исправно и хорошо.
  Оказалось, что все его сослуживцы тоже отрабатывают жалованье, а про немецкого бюргера и слыхом никто не слыхивал. Их наняли уже давно, еще до наступления прошедшей зимы, вот только собраться повелели неделю назад. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить даты: первая - когда он сбежал от полабцев, вторая - когда он засветился с драгоценностями. Везде было две общих фигуры: он и "Печеное яблоко". Стало быть, его ловят в связи с прошлым побегом, препятствуя возвращению в Новгород.
  - А кто платит-то? - поинтересовался Никитич.
  - Так их светлость Улеб и платит, - пожал плечами пленный.
  - Полянин?
  - Почему же так - слэйвин, как есть, - твердо возразил егерь.
  Добрыша его отпустил, наказав передать, что перебьет всех поодиночке, если от него не отстанут. Пусть, мол, в противном случае пеняют сами на себя. Его люди уже подняты по тревоге и мчатся на помощь своему воеводе.
  Ростовский князь Глеб, организовавший все это недешевое мероприятие, должен задуматься и обозначить себя. Этот слэйвин был отнюдь не робкого десятка, но тягаться с новгородским воеводой все же не мог. Или уже мог?
  То, что от него не отступились, Добрыша понял быстро, когда сам угодил в засаду.
  Невозможно двигаться на восток, не пересекая рек, если, конечно, двигаться по суше. Мысль о том, чтобы устроиться на любой дракар, идущий в Свею, Суоми, либо Гардарику, пришлось оставить по той простой причине, что его изначально очень здорово оттеснили от моря.
  Он не пытался одолеть лежащую на пути Двину по общеизвестным путям, отыскав человека с лодкой в ближайшей к переправе деревушке, достаточно обширной, чтобы перевезти его на другой берег вместе с конем.
  Но что-то в действиях перевозчика показалось ему не совсем естественным: то ли излишняя суетливость, то ли, наоборот, нерасторопность. Все это вместе как-то не увязывалось, если не предположить, что человек вынужден бояться, в то же самое время, затягивая, как можно, время. Добрыша без лишних слов повернул коня прочь от лодки, направив, было, по проселку на выезд из деревни, да передумал. Там его в первую же очередь должны были ждать. Вообще, все дороги следует считать перекрытыми, поэтому надо двигаться по бездорожью.
  Он выбрался через пустырь на косогор за деревней, отметив про себя, что засада все-таки вышла из тени, пошипела на разные голоса, и эти голоса стали поспешно стягиваться к хорошо пробитому его конем пути через заросли лопухов и прочей растительности. Добрыша сказал своему верному четырехногому товарищу по путешествию "спасибо", закрепив поцелуем, и отправил его к лесу. После столь нежного и трогательного прощания лошадь готова была идти куда угодно и как угодно, а ливонец, осторожно маневрируя среди зарослей, двинулся в обход деревни.
  Преследователи очень быстро обнаружили коня без седока, принялись читать следы вероятного отхода седока без коня, но вариантов движения было слишком много, поэтому с наступлением темноты они плюнули на это дело и ушли совещаться.
  А Добрыша забрался в чью-то баню, уж каким ветром занесенную в эти края, и просидел в ней до первых петухов. Потом по темноте дошел знакомым путем к лодке, так и оставшейся стоять готовой к отплытию, и столкнул ее в воду.
  - Ну, вот, хоть в баню сходил, - криво усмехнулся он, когда деревня скрылась за поворотом, и взялся за весла.
  Он проплыл довольно много, потом, в предрассветной мгле вылез на берег и помахал рукой удаляющейся корме: лодка, предоставленная сама себе, понеслась течением в далекую Балтику.
  Наступившая осень несколько усугубила скорость передвижения, но, тем не менее, с каждым днем Никитич все же приближался к дому. У них с преследователями, словно бы, игра проходила под названием "найди и догони". Пока быть на шаг впереди удавалось ливонцу. Но если бы не помощь людей, в любой момент все могло закончиться плачевно.
  Помогало ему много народу: и немцы, и поляне, и слэйвины и жемойты, и литы. Еще больше народу ему не помогало и старательно вредило: и немцы, и поляне, и слэйвины, и жемойты, и литы. Его принимали за беглого каторжника, даже несмотря на то, что одет Добрыша был очень пристойно, за государственного преступника и вражеского лазутчика. Обязательно находился человек в деревне - мужчина, либо женщина - кто со всех ног бежал к старосте или напрямую к стражникам.
  Ощущения себя "вне закона" породило у ливонца какую-то отчаянную дерзость. Он не мог не использовать ни одной возможности, чтобы не задеть стражников и прочих государевых людей. Если бы не было у него задачи пробиться в Ливонию, то обязательно бы возле него собралась удалая шайка-лейка для совершения отчаянных налетов на кутузки, охранки и тому подобные заведения. Парадокс этого заключался в том, что Добрыша и сам в некотором роде был на службе. Он пытался оправдать свои поступки тем, что третирует только дармоедов, облеченных властью эту власть поддерживать любым доступным им способом: бить, либо сильно бить, или же очень сильно бить. Но утешение было слабым, поэтому он махнул рукой и продолжил свой партизанско-диверсионный рейд.
  Однажды кончились и полянские, и литовские земли, скрылись позади леса радимичей, но отряд шляхтичей тоже, видать, увлекся преследованием, вторгшись в исконно враждебно настроенные к ним территории. Теперь они жгли и глумились в деревнях, показывая направо и налево доверительные грамоты князя Глеба и ярлык самого Бати-хана.
  Добрыша изрядно утомился в своих бегах, конем он так и не обзавелся, однако этот факт оказал положительное воздействие: его легко подвозили на попутных подводах, да и с переправами договариваться было гораздо проще.
  Уже на подходе к ливонским землям его в очередной раз обложили со всех сторон. На этот раз ни сверху по течению препятствовавшей ему реки, ни снизу к деревням подобраться оказалось невозможно. Его заметили, и пришлось зарываться в листву, как когда-то в Европах, надеясь только на то, чтобы никто из полян ненароком на него не наступил.
  Холодный дождь выгнал преследователей из леса, вынудив и Добрышу искать какой-то способ для переправы. Вплавь через полноводную и чертовски холодную стремительную реку перебраться было, конечно, можно, но не очень. Да еще поляне держали где-то дозоры, а в деревне у них мокли под ливнем грузовые лодки, способные вынести десяток людей с одного берега на другой.
  Никитич исследовал доступные ему берега и придумал способ, чтобы попасть с пункта "Х" в пункт "П", не замочив при этом ног. То, что он и так был мокрый, начиная с головы, не бралось во внимание: дождь - не повод раскисать. Проще было, конечно, совершить это ночью, да дело осложнялось тем, что видимость падала до нуля, а ему нужна была определенная меткость.
  Добрыша настолько увлекся подготовкой к броску своего топора с привязанной к его рукояти веревкой, что не заметил, как на том берегу к самой воде спустились два человека. Метать можно было до посинения - высокий пень с той стороны был не самой стоящей мишенью. Зато, если попасть в воду, то не исключен вариант оглушить какую-нибудь любопытную рыбу, потом испечь ее в углях и слопать, попросив у полян небольшой паузы на ужин. Кстати, их местное население давно уже тысячеглавым Змеем прозвало, потому что лживы они все, подлецы, коварны и, вдобавок, шипят всегда - уж таким языком они себя наградили в незапамятное время. Тугарин Змей (tuhat - тысяча, в переводе с финского, примечание автора), да и только.
  Уже после старательно подготовленного броска Никитич разглядел, что на том берегу что-то не так, а когда чей-то голос подтвердил его смутное видение, он расстроился: это же надо - куда ни кинь, в человека попадешь! Однако люди с той стороны не проявили никаких признаков агрессии, даже помогли с обустройством переправы - Добрыша еле выдернул из пня прилетевший обратно топор.
  Когда же они начали сражаться с полянами, уважение к ним у ливонца значительно возросло. Впрочем, куда им было деваться - шляхтичи первыми напали. Никитич тоже вступил в битву, едва добрался до берега, причем, так уж вышло, на руководящих началах. После того, как все было кончено, знакомство привело к безмерному удивлению пряжанца.
  - Так это ты и есть старый казак Владимира в бегах? - протянул он и почесал рукой мокрый затылок.
  - Это сам Владимир в бегах, - буркнул Илейко.
  - Позвольте, - обратился Потык. - Насколько мне удалось выяснить, месяц сейчас осенний, а вот год? Какой год ныне?
  - Тебе по какому счислению сказать? - слегка рассердился Добрыша.
  Потык с Илейко переглянулись: каждый народ, даже каждый народ в народе, летоисчисление вел обособленно, поэтому ровным счетом ничего знание Добрышиного года не давало.
  - Ну, комета висит? - нашелся Михайло.
  - Висела, - кивнул головой Никитич. - Чего-то вы - будто с луны свалились.
  - Правильнее сказать: из-под земли выбрались, - усмехнулся лив. - Только не чаяли опять к полянам угодить. Это - Висла, либо Одер?
  Добрыша понял, что розыгрышем, либо неудачной шуткой тут и не пахнет. Сгинувший несколько лет назад Илейко Нурманин и его диковатый спутник Михайло Потык на самом деле, словно отстали от жизни.
  - Да, ребята, - сказал он. - Эк вас жизнь-то зацепила! Вы, случаем, не с Индии объявились?
  - С Индии, - хором согласились два товарища. - Еще с какой Индии!
  - Ну, ладно, - махнул рукой пряжанец. - Это Ока, если вам название о чем-то говорит.
  - Точно! - Илейко чуть не подпрыгнул вверх от радости. - Я-то Суправите все про правый путь толковал, вот он и указал нам его - к берегу Правой реки (oikea - правый, в переводе с финского, примечание автора). Ну вот, считай, мы и добрались.
  Тем временем они подошли к лесу, срубили себе из лапника шалаш, чудом развели костер и почувствовали себя донельзя уютно и покойно - тепло и тихо, дождь поливает, от сохнущей одежды пар подымается, животы урчат от легкого перекуса, но вокруг почти родная земля.
  Илейко поведал о Василии Буслаеве, о Садко и Дюке Стефане, чем очень удивил и приятно порадовал Добрышу.
  Он, в свою очередь, рассказал о многих незнакомых ливу людях, принеся также печальную весть о кончине Сампсы Колыбановича. Крестный дядька Илейки погиб, так и не переговорив со своим крестником по душам.
  В ту ненастную ночь под крышей шалаша каждый узнал для себя много, а уж, сколько всего довелось услышать потрясенному гуанче! Он всегда жил, уверенный в конечности земли, в ограниченности людей и обозримости будущего. События последних месяцев здорово потрясли его мировоззрение.
  Это был последний осенний дождь, к утру ветер разогнал все тучи, а сам после этого стих, словно затаился. Сделалось свежо, и запахло первым снегом. Михайло же попусту тянул в себя студеный воздух - никаких запахов, в отличие от товарищей, он не улавливал. Только дым с далекой деревни, лежащей по пути, где готовилась добрая еда, щекотал его ноздри.
  Чем ближе к Ильмень-озеру они подходили, тем холоднее делалось вокруг. Конями разжиться не удалось - ни у кого не нашлось достаточно средств, чтоб обзавестись транспортом. Все последние сбережения Добрыши ушли на еду, а еда - в безразмерные желудки могучих мужчин, организм которых требовал обильного питания в связи с сезонным похолоданием.
  Ни в Добрыше, ни в Илейке, ни, тем более, в Михайло Потыке, ливонский люд не признавал богатырских воителей, о которых уже начинали слагаться песни. И те сговорились сохранять свои имена втайне подальше от греха. Только гуанча пускай представляется, кем хочет - на его счет песен пока придумано не было. Возвращаются в родные края отслужившие срочную службу у куявов в Греции парни - вот и все объяснения, которых было достаточно, чтобы устроиться на ночевку, перекусить и двигать, себе, дальше. Ни грамот, ни ярлыков никто не спрашивал, только встречные попы подозрительно косились глазами. Может, они по жизни были косыми, или положено им по статусу таким вот образом глядеть по сторонам.
  Один раз встретились им даже какие-то князья, высунув язык, трусящие в столицу. Хотя, вообще-то, трусили какие-то незнакомые озабоченные долгим бегом собаки, а сами они, конечно, восседали на жеребцах и роняли через своих коней конский навоз - уж больно гордые они были. Но и Добрыша, и Илейко отвернулись и накинули на головы капюшоны, чтобы не привлекать внимания. Только Потык глазел по сторонам, не прячась. Но его наивный детский взгляд можно было принять за прихоть слабоумного странника - косая сажень в плечах. Поэтому на трех товарищей никто внимания не обращал.
  Они сами обратили внимание на себя, но чуть позднее, уже, будучи в Новгороде, да что там - уже в доме Добрыши Никитича, где его жена Настенька торжественно и празднично выходила замуж за Алешу Поповича.
  
  28. И пир, и мир, и добрые люди.
  Известие о том, что в доме покойного воеводы Добрыши празднуется свадьба, дошло до ушей всех троих путников одновременно. Крикливая молодая женщина, румяная от первого морозца, одетая в нарядную новую шубку, даже притопывала ножками на месте от нетерпения, ожидая неведомо кого, чтоб отправиться прямиком к свадебному столу.
  - Как это красавицы в такой мороз расцветать умудряются! - восхитился Михайло Потык.
  - Так мы же - северные красавицы, - порадовалась женщина, говоря громко и даже призывно. - В холоде лучше сохраняемся. Али не знаешь?
  - Не знаю, - искренне согласился гуанча.
  - Так знай! - опять громко, на всю улицу, сказала та. - Или проверить хочешь?
  Михайло смутился и густо покраснел. Он бы, конечно, не прочь, да как-то после такого объявления во всеуслышание, робость и застенчивость накатили, как прибойные волны - лучше удрать, нежели в них нырнуть.
  - Он обязательно проверит, только скажи - где ж тебя искать? - пришел на помощь товарищу Илейко.
  - Так вы и этого не знаете! - скорее, обрадовалась, нежели удивилась, словоохотливая женщина. - Вдова Добрыши Никитича, прежнего воеводы, замуж выходит.
  Добрыша, словно под дых дали, согнулся и ухватился рукой за хлипкий забор.
  - Это почему же - вдова? - ошеломленно и как-то невпопад спросил Илейко.
  - Коли муж умирает, то вдова! - продекламировала собеседница. - Мне ли это не знать! От него всю одежу принесли, все вещи. Настенька убивалась полгода, потом замерла, как неживая, только теперь вот в себя приходить начала.
  - А чего же - мертвого Добрышу, стало быть, голым похоронили? - криво усмехнулся Михайло.
  Но тут появился неведомо кто, кого женщина ждала на улице, они подхватились и поспешили к свадебному столу, где без них, вероятно, и не начинали.
  - Скажи хоть, кто жених? - крикнул вдогонку Илейко.
  - Алеша Попович - вот кто, - донесся голос былой собеседницы, прежде чем она скрылась в подворотне, словно шпана какая-то, прости Господи.
  - Ну, слов для утешения нет никаких, - сказал лив, подойдя к пряжанцу.
  - Решай, что делать будем, - добавил Михайло и похлопал Добрышу по плечу. - Мы на все горазды.
  Никитич долго молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли не зная, что и думать.
  - А пойдем на свадьбу, - предложил Илейко. - Всяко тебе скрываться не следует.
  - Точно, - обрадовался Потык. - Поедим и согреемся.
  Они двинулись по улице в направлении Добрышиного дома. Ссутулившегося и укрытого капюшоном воеводу не признавал никто из встречных, да и прочие спутники были неведомы, поэтому зачастую до их ушей долетал шепот: "Это кто же такие?"
  Новобрачных уже, как это принято издревле, осыпали ячменем, на выводном и приводном столах расположили специальные свадебные хлеба с щедро насыпанной в солонки солью, хлебной горбушкой расчесали невесте волосы. Кто-то орал песни, кто-то лупил по бубну, кто-то ушел, не по своей воле, конечно, спать в хлев.
  После мнимой гибели Добрыши, а особенно - после чудесного возвращения домой от Ильмень-озера Садка и Василия Буслаева с товарищами, все слэйвинские князья, как по мановению волшебной палочки, сделались первейшими ценителями, сторонниками и почитателями ливонских героев. Александр Невский считал своим первейшим долгом советоваться с Дюком Стефаном и Микитой Преширокиим - Путятой - что стал наместником воеводы. Владимир беспрестанно поминал, к слову, или невпопад, как покойный Добрыша невесту ему отыскал когда-то, забыл все терки с Алешей Поповичем и советовал тому непременно сделаться мужем неутешной вдовы. Вероятно, старательно скрываемые взгляды, тайком бросаемые Алешей на Настеньку, не оказались такими уж скрытными. Как известно, любовь - слепа, поэтому является тайной только для самого влюбленного. Словом, ситуация непроизвольного противостояния ливонцев и слэйвинов, казалось бы, разрешилась сама собой. Даже в новую церковь никого не агитировали: хочешь - ходи, не хочешь - беги вслед за волхвами.
  Добрыша не отважился сразу явиться за свадебный пир, он укрылся в своей бане и там, среди банных ушатов и веников, закручинился. Илейко же и Михайло имели другие взгляды на это событие и отправились прямиком к свадебному застолью. Вернее, они попытались туда отправиться, но встали, как вкопанные, возле ворот.
  Это случается, а особенно часто происходит, если возле них стоят "приворотники" - специально обученные парни, готовые выполнять любые приказы своего хозяина. Хозяином был князь Владимир, а парнями - его русы.
  Кроме приворотников у каждой двери паслись "придверники", скрестив руки на животах, и время от времени переговариваясь друг с другом в кулак и почесывая свои правые уши.
  Такого обычая за ливонцами раньше е наблюдалось.
  - Кто такие? - прорычал один из русов, перекрыв Илейке и Потыку вход огромной, как лопата, рукой.
  Лив взглянул на Михайло, а тот только пожал плечами в ответ: можно и подраться - как скажешь! Но Илейко не спешил пускать руки-ноги в дело. Нехорошо это как-то на чужой свадьбе погром затевать, пусть даже свадьба и воспринимается как-то понарошку. Надо было искать другой выход, а точнее - вход.
  - Ну? - набычился приворотник.
  - Ты не нукай, не запряг, - сказал ему лив. - Садко там? Или Буслай? Или Дюк?
  - Проваливай подобру-поздорову, - ответил рус и к ним тотчас же подошло чуть ли не десяток таких же человек. Их намерения вряд ли можно было назвать дружественными.
  - Эй, дядя, - кто-то подергал за Илейкин рукав. Невысокий мужичок с печальными, как у побитой собаки глазами смотрел на лива снизу вверх. - Пусть их. Это же дерево, что с ними говорить. Я тебе скажу.
  Рус, когда до него дошел смысл фразы мужичка, замахнулся, но Илейко перехватил его руку и согнул вместе с приворотником прямо к промерзшей земле.
  - Это не дерево, - сказал лив, стараясь говорить ровно. - Это мясо.
  Прочие русы дернулись, было, на помощь своему товарищу, но Илейко уже отступил, увлекая за собой незнакомого собеседника. Ощерившийся, было, как разъяренный медведь, Потык отошел следом.
  - Дюк там, - сказал мужичок. И Садко - как же ему не быть. И Чурило Пленкович, и Скопин Иванович, и Микита Преширокие - все там. Только Вольги нет, да Васька Буслаев отказался идти.
  - А чего не так с Буслаем-то? - поинтересовался лив.
  - Так нрав у него буйный, - пожал плечами собеседник. - С Невским за одним столом сидеть не хочет, друга своего, Фому Толстого - царствие ему небесное (об этом см мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора) - простить не может. А вас, как я погляжу, на свадьбу не пригласили.
  - Так мы и о свадьбе ничего не знали, - вступил в разговор Михайло. - Мы Добрышины товарищи и только сегодня в городе объявились.
  - Вон оно как! - забавно было видеть, как оживились доселе печальные глаза мужичка. - Может, передать что надо? Я - мигом.
  - Так как же тебя пустят - если охрана возле каждой двери? - хмыкнул Потык.
  - Так и пустят - ведь я же дядькой прихожусь жениху-то! - сказал мужичек.
  - Дела! - проговорил Илейко.
  - Тащи сюда бражку пенную, либо медовуху, либо вино - что там пьют молодожены? И чаши не забудь, - внезапно изрек Михайло.
  - Это мы мигом, - совсем оживился родственник жениха. - Это мы запросто.
  Сказал - и исчез, будто его и не было.
  Илейко не совсем понял, что надумал гуанча, но тот уже потянул его кружным путем к бане, где горевал Добрыша. Суть его затеи была проста, как поход, а точнее - возвращение из похода валлийца Уллиса.
  - Ну-ка, есть ли у тебя что-то ценное, что бы жена твоя помнила? - спросил он у пряжанца.
  - Откуда! - ответил за него Илейко. - Все, даже одежду, сюда приволокли.
  - Есть, - внезапно сказал Никитич. - Кольцо.
  - Снимай, - решительно заявил Михайло.
  Пришлось изрядно потрудиться, даже мазать палец зольным щелоком, чтобы стащить колечко. Ну, да в бане это можно было устроить.
  Через некоторое время объявившийся с приборами дядька Алеши радостно и с облегчением выпил кубок за молодых и убежал обратно в дом, чтобы поднести Настеньке и Поповичу полные чаши от имени товарищей воеводы.
  Крик "Добрыша!", донесшийся со свадебного стола, заставил подпрыгнуть на местах и всех вместе взятых русов, и Илейку, и Потыка, и смакующего хмельное питие мужичка. Кричала, конечно, Настенька. Алеша женским голосом вещать пока не научился.
  Сразу же во двор высыпали люди, оттеснив и приворотников и придверников по сторонам.
  - Кто принес кольцо? - спрашивали гости на все голоса, а один голос громче всех. Это князь Владимир желал отличиться.
  Русы одновременно указали пальцем на мужичка, с видом крайнего смирения вливающего в себя хмельной напиток. Он не испугался и не принялся отпираться, чинно кивнул всем собравшимся головой и, подмигнув пролетающей вороне, заявил:
  - Давайте, я лучше вам спляшу. А?
  - Однажды Добрыша помог мне жениться, - опять обратил на себя внимание Владимир. - Я тогда был бездетным и, следовательно, неженатым. Но на богатырском пиру я описал, какая у меня должна быть невеста. Все, конечно, призадумались, а один - Дунай Иванович, сказал, что такой может быть только Апракса-королевишна, дочь литовского короля. Так было дело?
  - Хорош, князь, - сказал очень жилистый, как еловый корень, выбившийся на поверхность, мужчина, весь абсолютно седой, хотя глаза его горели вполне по-молодому. - При чем здесь это?
  - Ты, Дунай, может и забыл, только вот у меня память хорошая, - ответил ему слэйвин. - Добрыша и этот вот Дунай ездили в Полоцк к Рогволоду и привезли мне мою жену. А вместе с ней и перстень этот узорчатый, серебром витый и алатырь-камнем изукрашенный. За дело то великое я и отдал кольцо Добрыше. И вот что я вам скажу!
  - Что? - хором откликнулись все гости.
  - Кто доставил перстень к свадебному столу, тот и повинен в смерти нашего воеводы!
  - Ишь ты! - опять же хором выдохнули все собравшиеся.
  - Откуда у тебя это кольцо? - грозно раздув ноздри, обратился к мужичку князь, но тот отвечать не спешил. Он ловко крутанулся на месте, пустил по телу волну от руки к ноге и обратно и, подняв к небу указательный палец, проговорил:
  - Во как!
  - Я доставил! - сказал Илейко и вышел вперед.
  - Мы доставили, - поправил его Михайло и тоже присоединился к ливу.
  Вокруг низ сразу же образовалось пустое пространство, и все принялись сердито разглядывать двух выскочек. Русы напряглись, готовые по первому кивку головы своего хозяина броситься в честную драку: сто на двоих.
  - Илейко! - вдруг закричал пробившийся сбоку взлохмаченный человек без правого уха, отчаянно поблескивая зелеными глазами. Кафтан на нем был запахнут наоборот: левая пола под правую, сапоги тоже перепутаны, отчего носки смотрели в разные стороны. Кожа отдавала синевой, посему казалось, что человек только что до синевы побрился.
  - Мишка Торопанишка! - обрадовался лив, не рискуя принародно называть его "Хийси" (см также мою книгу "Не от Мира сего 2, 3", примечание автора). Они крепко обнялись. - А где Наследник? Где Зараза?
  Князь Владимир, услышав знакомое имя, да, вдобавок, узрев, как известный ему по рассказам леший возник, словно из-под земли, сделал своим людям знак отойти назад и расслабиться. Драка отменялась. Да и свадьба, как ему показалось - тоже.
  - Пермя у Садка в учителя до весны нанялся. А Зараза совсем старая стала, вздыхает только. В конюшне стоит и еле ходит, старушка.
  Народ только диву давался, глядя на странную парочку, держащуюся друг за друга, будто встретились два друга после долгой разлуки. Однако вопрос с кольцом все еще оставался открытым. Илейко принес его, или Жалейка - без разницы. За Добрышу ответит!
  - Как кольцо воеводино добыл? - спросил самый неторопливый. Среди вышедших на улицу не было ни князя Александра, ни известных ливонцев, и только Владимир из всей толпы, похоже, догадался, кто таков посланец с того света. Он не выдержал и прошипел, раздосадованный:
  - Гуще мажь, Гущин!
  Илейко вздрогнул, как от удара, и обернулся на голос:
  - Я не Гущин и не твой казак. Хочешь это дело оспорить?
  - Оспаривать придется тебе самому, - не повышая голоса, ответил Владимир. - Но сначала ответь: кто тебе дал этот перстень?
  - Я дал! - никем незамеченный, к людям подошел Добрыша. - Я вернулся.
  Кто-то хлопнулся в обморок, кто-то истово принялся креститься. Странно одетый, будто калика перехожий, воевода оглядывал людей, но не находил ту, к которой шел все это долгое время.
  - Что это за свадьба такая получается, - сокрушенно сказал дядька жениха. - При живом муже-то! Кто-нибудь скажите Алеше, что все от-ме-ня-ет-ся.
  Попович сам выбежал на крыльцо и застыл, как вкопанный. Он сразу же понял все и даже смирился с этим. В самом деле, только долгое отсутствие мужа и весть о гибели, подкрепленная его вещами, позволяли Настеньке согласиться на новый брак, в котором не было любви, а было только сопереживание чувству Алеши. Он поник плечами и жаждал сейчас только одного - чтобы Добрыша зарубил его мечом, как последнюю собаку.
  - Постой, - сказал Илейко. - А я тебя знаю. Ты - сын попа Миши.
  - И я тебя признаю, - добавил Потык. - Ты - призрак на Пасхе.
  - Илейко Нурманин, по прозванию "Чома"! - чуть ли не прокричал Алеша, с его носа на усы, бороду и праздничный кафтан потекла кровь, колени у него подогнулись, и он упал на мерзлую землю, простонав: "Глаза!"
  Гневный Добрыша, решительно направляющийся к Поповичу, в замешательстве остановился. Он даже не знал, что теперь и делать-то? Половина свадьбы, в том числе жених и невеста лежат в обмороках, гости замерли с открытыми ртами, только веселые собаки бегают между людских ног в предвкушении обильных и вкусных объедков.
  - Все гости милости просим за стол! - зычно крикнул прибежавший Садко, подмигнул ливу и гуанче, наскоро хлопнул по плечу пряжанца, и развел руки широко в стороны, как радушный хозяин.
  - Что праздновать-то? - раздалось несколько нестройных голосов.
  - Возвращение воеводы! - объявил он. - А также великого героя Илейки Нурманина!
  - Из Индии! - крикнул кто-то.
  - Из Индии! - согласился Садко.
  Гости пошли обратно за стол, пропустив вперед вновь оробевшего Добрышу. Садко распорядился отнести беспамятного Алешу Поповича к себе домой, наказав не оставлять его ни на миг одного, а еще лучше - озаботить попечением Пермю Васильевича. Только после этого Садко подошел к Нурманину и Потыку.
  - Илейко! - сказал он. - И Эйно Пирхонен! Вот уж кого не ожидал встретить!
  - Михайло Потык к вашим услугам, - прижал ладонь к сердцу и коротко кивнул головой гуанча. - Эйно Пирхонен ушел с народом меря вслед за Морским царем на малиновый звон. Потык остался. До скончания века. Прошу любить и жаловать.
  Настенька очнулась - было бы подло, если бы она в самый радостный момент своей жизни померла - глядела во все глаза на воскресшего мужа и держала его рукой, словно боясь, что он растворится и вновь сгинет. Только небольшая доля горечи присутствовала при большом торжестве возвращения воеводы. И именовалась она "Алеша Попович".
  - Что с Алешей-то теперь делать? - спросил Путята, улучив момент, чтобы Настенька не слышала.
  - Давай-ка потом решим, - ответил Добрыша, но чуть позднее, подумав, добавил. - Вины его никакой нет. Пусть он сам решит, как дальше ему жить. Решит уйти - его воля. По мне - так лучше бы остался. Он надежный человек, с такими парнями нельзя не считаться. Эх, был бы Вольга, он мигом бы разобрался.
  - Да и Садко в этом деле поможет, - возразил Путята. - Он сам недавно вернулся, когда его тоже покойником удумали сделать. Он знает, как разговаривать. Да и Алеша - не дурак. Ладно, утро вечера мудренее.
  На том и порешили. Застолье продолжалось, радостный Дюк Стефан все время пытался трясти руку Илейке и не находил слов, чтобы выразить свое настроение. Былой временный король Англии даже ронял одну за другой в кубок скупые мужские слезы.
  Только присутствующие здесь слэйвинские князья, подпив изрядно, не разделяли всеобщего торжества. Конечно, они улыбались, подымали кубки во здравие, но глаза у них сделались несколько безрадостными. Точнее - озабоченными. Что-то пошло не так, как того им хотелось.
  Когда же пришли Лука и Матти Петровы, помимо своих трюков сыскавшие себе известность, как лучшие в мире читатели чужих мыслей, то Владимир сразу же, сославшись на занятость, исчез. За ним, объяснив уход головной болью, ушел и Александр. Прочие "славы" - "Изя-", "Все-", "Добро-" и кое-кто попроще - тоже ушли по своим делам. Но на радостях никто этому не придал никакого значения.
  Разомлевшие от тепла и доброй еды, Илейко и Михайло Потык кое-как добрались до отведенных им покоев, так и не дождавшись, ворвавшегося, как вихрь Василия Буслаева. Буслай наплевал на условности, в виде нетерпимых им слэйвинских князей, и теперь, успокоившись после бурного проявления радости, сидел в углу стола и широко улыбался. Не только ему, но и всем собравшимся здесь людям казалось, что все теперь станет, как прежде. Вернутся волхвы, перестанут таиться от народа арбуи, никакие батиханские прихвостни со своей алчностью не будут мешать жить. Сделается, наконец, счастье для каждого живущего в Ливонии.
  В это же самое время очнулся Алеша в доме у Садка и хотел, было, уйти восвояси, да не велел ему это делать Пермя, оказавшийся поблизости.
  - Ты думаешь, жизнь кончилась? - спросил он у Поповича.
  - Ничего я не думаю, - ответил Алеша. - Мне теперь думать строго воспрещается - голова будет болеть.
  - Это ты правильно сказал, друг сердечный, - согласился Наследник. - Вот только не думать совсем - так и одеревенеть можно. Утешать тебя я не буду, не в чем. Только произнесу одну маленькую мудрость, без которой никак не обойтись.
  Попович ничего на это не ответил, только вздохнул и отвернулся к стене.
  - Бывает порой, что столько горя на человека проливается, что только диву даешься. Нельзя это горе побороть, даже и пытаться не стоит.
  - И что же тогда? - заинтересовался Алеша. - Как быть?
  - Горе не победить, горе можно только пережить. Не бывает оно бесконечным, поэтому жизнь перейдет через него рано или поздно. Мы все под Господом нашим ходим, он нам и дает силы это дело сделать.
  - Это как: пережить? - удивился Попович. - И сколько переживать - год, два, десять лет?
  - Зачем же так, - слабо усмехнулся Пермя. - Скажешь себе, что через тридцать лет жить будет лучше, так и жить, вообще, не захочется. Надо жизнь свою переживать день за днем.
  Алеша задумался. Действительно, так плохо, как сегодня, ему не было еще никогда. Не в физическом смысле, конечно. Завтра, наверно, будет еще хуже. А послезавтра? Пес его знает, что будет через два дня. Никто этого не знает, что же голову-то ломать? Утро вечера мудренее, с этим и надо считаться. Вот так, Пермя. Только так.
  - О чем ты на Валааме с Германом говорил? - вдруг, спросил его Наследник.
  - О многом, - вздохнул Алеша. - Да только все слова его для меня еще большими загадками делались. Он и сказал потом, что трудно оценить поступок сразу же после его совершения. Чем может все обернуться? Как известно, нет пророка в своем отечестве. Но не нужно кому-то что-то пытаться доказать, чтобы кто-то судил. Наш Судья - Один единственный. Так что жить надо по той совести, которой тебя Господь наградил. Вот и весь сказ Германа - понимай, как знаешь.
  - Поймем, Алеша, обязательно поймем, - заметил Пермя и добавил. - Спать надо. Завтра будет другой день, другая жизнь. И мы все это переживем.
  Попович с удивлением почувствовал, что после этого разговора как-то уже не очень хочется жалеть себя, гневаться на других, придумывать объяснения и продумывать поступки. Вот только эти ужасные глаза, что примерещились ему! Их бы не видеть!
  Ну, а впрочем, чего тут такого? Кто-то птичек в клетках разводит, кто-то делает чучела из мышей, кто-то облака в небе разгадывает, а он видит чьи-то глаза - экое горе! В глаз можно засветить, можно врезать промеж глаз, можно пыль пустить в глаза. Да мало ли чего еще можно. Лишь бы они не испепелили взглядом, а так - дело привычки! Переживем.
  
  29. Предчувствие гражданской войны.
  Еще несколько дней жил Новгород "свадьбой" Алеши Поповича, имена Добрыши и легендарного Илейки Нурманина не сходили с уст. Некоторым не верилось, что пленитель Соловья-разбойника, губитель Змея-Горыныча, истребитель разбойников, покоритель Индии теперь ходит по одной с ними новгородской земле. Кто-то втихаря продолжал его величать казаком Владимира, кто-то даже предлагал судить по законам гор, потому что де-юро он подневольный человек, а де-факто - сам себе господин. Но желающих огласить обвинение почему-то находилось немного, и, в основном, это были пьяницы и пропойцы - им лишь бы выпить нахаляву, а на поминках ли, на крестинах - по барабану. Даже если поминки по ним самим.
  Илейко как-то сам собой определился в дружину к Добрыше, Путята подвинулся, возвращая место воеводе, Михайло Потыка никто даже не спрашивал - зачислили добровольцем. Все прочие продолжили заниматься своими делами. Ну, а Алеша Попович тоже вернулся в строй. Ни он, ни его о случившемся не спрашивали.
  Пермя Васильевич заканчивал свои исследования в открытом для него с помощью Садка книжном хранилище, они с Хийси намеревались навсегда уйти с города, едва просохнет после сошедшего снега грязь. Василий Буслаев, на удивление, увлекся перекладыванием грамот и фолиантов вместе с Наследником, его новые академичные знания пришлись чудным дополнением к необузданности нрава, как брошенная на раскаленные камни вода. Васька не раз и не два подумывал над тем, чтобы уйти куда-нибудь в Водскую пятину, поставить сруб возле впадения в Онегу реки, где людей днем с огнем не найти, и посвятить себя всего гармонии с природой. Он бы и ушел, да другая гармония, женская, сдерживала его пыл. Он давно про себя решил, что жить с женщинами долго - нельзя, но быть без них - невозможно. Какой прок сидеть отшельником, если все мысли только дамами будут заняты? Это уже не гармония, это - гормон и я получится.
  Буслай имел заветное желание, чтоб сходить к немцам и отловить там для бесчеловечных опытов "Печеное яблоко", но Добрыша поведал по секрету, как он, будучи в борьбе с тяжким дурманом, этого злобного бюргера завалил вместе с подземным узилищем, на стенах которого Васька оставил колодками свой автограф. Так что снова идти туда было без надобности.
  Он увязался, было, за Дюком Стефаном, который нашел для себя новую страсть - лыжи, но в скором времени ему несколько поднадоело всегда совершать по два переход: один - для себя, а второй - обратно к Дюку. Стефан не возражал, когда Васька умчался к месту, так называемому Бегу Ахилла, что было перешейком между Ладогой и Балтикой. Вероятно, здесь когда-то проживал сам Ахилл (bokku - сторона, бок, в переводе с карельского, примечание автора), но нашлись грамотные люди, которым было все равно - что "бок", что "бег". Нарекли землю "бегом" - и будьте здоровы. Бегайте за милую душу, ловите тень Ахилла. А, может, и не Ахилла вовсе, а какие-нибудь средства передвижения - сани, например (ahkio - саамские сани, в переводе с финского, примечание автора).
  Почерпнутые из книг знания Буслаева вырывались наружу, как болотный газ из трясины. Он не успевал их осмыслить - а они улетали. Но ему все равно было хорошо. Когда мудрость, хоть и чужая, клокочет где-то внутри - это всегда лучше, нежели злость, либо черная зависть. Сам себя уважать начинаешь. И прочих встречных-поперечных уважать себя заставляешь.
  Хотелось Василию подраться, хотя, это чувство на самом деле не совсем правильно отражало его желание. Ему хотелось дать в морду князю Вове и не обойти вниманием, конечно же, Александра. Всем слэйвинским выскочкам хорошо бы надавать по рогам, да никто из них не давал повода для конфликтов. Что-то случилось в этом мире, все медведи, видимо, в лесу подохли, раз такое творится.
  Тут же Буслай наехал на скрытую под корнем вывернутого старостью дерева берлогу. Еле заметный парок подымался из маленькой дырки в снегу. Спит зверь и в ус не дует.
  Значит, прочие медведи тоже живы. Тогда что же творится со слэйвинами?
  Он в отличие от всех прочих друзей-товарищей, в искренность помыслов княжьего сословия не верил ни на йоту. Каждый, стремящийся во власть, эту самую власть желает узурпировать, пожрать конкурентов и сделаться самодержцем. Вот Добрыша, например, авторитет в Новгороде, однако ни в суды никакие не входит, ни налогами заниматься не желает. Или Илейко - тот вообще всенародный авторитет. Да и Алеша Попович после истории с Настенькой только уважение себе снискал спокойным и взвешенным поведением, не потерял лицо, так сказать, как бы нехорошо ему самому не приходилось. Эти три могучих человека, если бы захотели, в один миг устроили бы себе политическую партию, собрали бы под свои знамена всю Ливонию, повывели бы всех слэйвинов, если бы пожелали. Или войной пошли бы высокомерных тевтонов громить, только позорящих своей избранностью и батиханской благосклонностью светлые рыцарские устои, завещанные еще отцами-госпитальерами.
  Но не хотят! И в голову такое не приходит. А Невский этот - так была бы возможность, всю Ливонию на части бы распилил, а потом под себя потихоньку бы и подмял. Идея у него. Как он говорил, объединительная. Зачем объединять то, что само по себе несколько столетий объединенное было? Нет, только то считается единым, где царь сидит и глаза по сторонам пучит, пусть хоть сам и без царя в голове.
  Библия, говорят, подразумевает, что все рабы, а господин - наместник бога. Васька себя рабом никогда не мнил. Волхвы всех сынами и внуками Господа почитали. Пусть попы хоть как увещевают, но он против рабства в любом его толковании. А Библию любой дурак трактовать будет, лишь бы этот дурак обличен был высоким положением. Вон Давид, подлец из подлецов, а ему столько места на страницах, любой Санта Клаус позавидует. Случилась бы сейчас перепись какого-нибудь святого писания меньшего масштаба - Александр бы главным себя запихал, пусть и чужими устами и руками. Того и гляди, что Святым его объявят, хотя никаких чудес он делать не умел, не умеет и не будет уметь.
  Да, эти парни по-другому воспитаны, они и мир видят иначе, для них и Правда - всего лишь понятие неюридическое (слова, которыми потчуют всех будущих юристов в начале их обучения во все времена и у всех народов, примечание автора). Тогда в чем же дело, что замыслили слэйвинские князья?
  Буслай спускался с горок так лихо, что ветер свистел в ушах, а ресницы смерзались друг с другом от морозного дыхания. Вокруг было тихо и звонко, как может быть только зимой и только в Ливонии. Словно перед бурей, подумалось Василию.
  Он даже остановился на лыжах, один посреди безмолвствующего леса. Только где-то в кроне сосны радостно цокала белка, поздравляя человека с догадкой. Князья затаились не потому, что они смирились, или не знают, что делать - наоборот, они что-то задумали. И намерения их страшны сами по себе, потому что не могут привести ни к чему иному, как к кровопролитию. Когда льется кровь, образуются парные "святые" - один со стороны жертв, другой - со стороны палачей. А иные святые - народные чудотворцы - не в счет, их чудесные поступки просто шайтан.
  Буслай развернул лыжи в обратную сторону, но возвращаться назад по лыжне не стал. Что он скажет и кому? Даже если Илейко ему поверит, либо Стефан отнесется с пониманием, что можно сделать? Созвать народный хурал Монголии и заявить: "Люди, будьте бдительны!" При чем здесь эта Монголия! Пока гром не треснет, мужик не перекрестится.
  Василий поехал дальше, пытаясь найти какой-то ответ, но ничего в голову не лезло. Не смог он найти решения ни на следующий день, ни позднее. А потом махнул рукой: будь, что будет. Рождество гуляло по деревням и городам, так чего же голову себе забивать тревожными мыслями! Он дождался Стефана и дальше ехал уже с ним, беседуя за жизнь и не пытаясь ни учить, ни учиться. Впрочем, пришлось разок блеснуть своим навыком подледной рыбалки. Дюк только диву давался, как Буслай вытаскивал друг за другом на лед одну рыбу больше другой.
  - Эх, ты бы видел, что наш Садко с рыбным промыслом вытворять умеет! - сказал он, когда Стефан откровенно восхитился. - Садко - первый рыбак в Ливонии. Был, да, пожалуй, и поныне.
  Вот с кем надо поделиться мыслями, с Садко. А еще лучше с Вольгой, да того найти невозможно, даже если специально задаться этой целью. Вольга настолько неуловим, насколько и непредсказуем. Он сам кого ему надо найдет, если приспичит.
  Когда они вернулись в Новгород, Василий первым делом отправился к знаменитому музыканту, по совместительству - купцу. Буслай не был горазд в намеках и сравнениях, поэтому выдал, как на духу, все, что надумал во время лыжного похода.
  - Вот, где собака порылась! - сказал на это Садко, а Васька и не понял, что это значит: то ли одобрение, то ли нет.
  - Эх, Вольгу бы сюда, - добавил гусляр. - Так тот в Грецию к куявам подался, а когда еще Путь (имеется в виду "Из варяг в греки", примечание автора) заработает? Весной, вероятно, тогда Вольга и нагрянет.
  Садко предложил Василию пока ни с кем своими догадками не делиться, чтоб не травмировать ничью психику, а занять выжидательную позицию, держа при этом ухо востро.
  - Будем думать! - предложил он. - Если начнутся какие-то подвижки - сразу бить тревогу.
  - Ну, бить - это мы можем, - настроение у Буслая снова сделалось обычным, приподнятым. - Не тревогу, не набат, а сразу же в бубен.
  На том и порешили. Никто из них не принес беспокойных мыслей своим товарищам, потому как почвы под ними пока не было никакой. А сами товарищи были слишком заняты, чтобы ждать всеобщего слэйвинского подвоха. Они и с ССП - сводом сволочных правил (общечеловеческих) - разобраться не могли, не говоря уже о каких-то мифических заговорах.
  Добрыша с Илейкой и Алешей Поповичем беспрестанно ездили в Плесков, где сделалось крайне беспокойно. Какие-то батиханские лазутчики, поддерживаемые твердоголовыми тевтонами, вносили сумятицу в мыслях и чаяньях горожан и людей из глубинки. Из Дерпта прискакал еле живой Мээлис и поведал, как они в крепости-одинце отражали целый штурм псов-рыцарей, причем все не понарошку, а всерьез: убитых с той и другой стороны хватало (подробнее у Э. Киппеля в книге "Мээлис", примечание автора).
  - Зашевелился в своей Орде идолище поганый, - сказал Мээлис.
  - Да уж, Батяхан так просто от Ливонии не отступит, - согласился Добрыша.
  - Наверняка тевтоны неспроста к нам лезут, - заметил Илейко.
  - Я бы к ним с ответным визитом нагрянул, - проговорил Алеша.
  Все посмотрели на него, в том числе и избитый эст. Неужели Попович предлагал начать войну? Дело-то непростое, ввязавшись - потом удастся остановиться не вдруг.
  - Да нет, - поспешил успокоить товарищей Алеша. - Мне бы к ним лазутчиком пробраться. Узнать, что они дальше замышляют, и кто за всем этим стоит.
  Мээлис отрицательно покачал головой:
  - Рано, потому что ничего это нам не даст. Тевтоны идеей прикрываются. С пеной у рта противоборству язычникам предаются. Помимо Батихана, кто у всех на слуху, ни о ком реальном выяснить не удастся. Нам же сейчас организоваться нужно, чтоб дать отпор, подраться, как человек с человеком, не испытывая страха. А то удумали, гады, на испуг нас взять.
  Он рассказал, что каждый из тевтонов носит с собой отрубленную собачью голову и трясет ею при первой же возможности: с вами, собаками, такое же сотворю. Неприятное зрелище, кощунственное даже в некотором смысле. Словно оскорбительный намек на Иоанна-крестителя, либо на праздник Пасхи.
  Тевтонов незамедлительно прозвали в народе "псами-рыцарями". Те же только скалятся, довольные. И, вдобавок, свой обряд крещения ввели в обиход. Нормальному человеку этот обиход не понять, но кто ж нормальный будет являть себя народу с собачьей головой в руках?
  Придут псы-рыцари незваными гостями, перережут недовольных и противящихся, а прочих соберут всех вместе и объявят: "Нихт шиссен. Айнтопф. Ищ хабе троммель". Шабаш, значит с прежней религией, а мы предлагаем полный шабаш, в смысле развлекалово для ведьм. Выберут добровольцев, в основном из девушек и женщин - тех, что покрасивее - побьют их для острастки и начинают свой обряд. На распущенные волосы одевают венец из березовой коры, как бы терновый, руки сзади связывают, ну, и ноги тоже.
  Тут же находится у них "епископ", тоже с собачьей головой под мышкой, он и объявляет:
  "Мы вас есть крестить, как вы есть уметь. Драх нах остен".
  Все примолкают, потому что непонятно. Но "епископ" машет поочередно крестом и головой из собаки и дает сигнал. Тотчас же бересту на голове несчастной поджигают и волокут ее, кричащую от боли, к ближайшей воде.
  "Огонь унд вода, фойер и вассер", - радуется "епископ" и девушку с горящей головой бросают в реку, озеро, либо ламбушку. Причем, место выбирают поглубже, сволочи.
  "Не утонуть - человек, утонуть - ведьма", - объясняет тот же распорядитель. В общем, топят всех, а остальных бьют мечами - вот и все "крещение". "Инквизицией" еще называют, во славу бога-вседержителя и его наместника Бати-хана. Истребление с религиозной платформой.
  Если же водоема поблизости не наблюдается, то водой можно и пренебречь - в самом деле, не в бочку же макать! Просто привязать к кресту, обложить дровами и спалить к едрене фене. Хотя, вполне можно и еще упростить - прикрепить к обычному столбу. Или же, экономя силы и столбы, в сарай загнать - и коллективно всех сжечь. Люди горят плохо, но нет такой необходимости, чтобы всех их непременно в прах и пепел превращать. Запах, крики и стоны, копченая плоть - вот средство влияния. Устрашение и страх - все, на чем зиждется любое государство, а для построения его любое влияние хорошо. Церковное - самое лучшее. Любое массовое уничтожение людей именем бога оправдывается. Только, что это за бог такой, которому нужно приносить в жертву его же детей, пусть и обозванных "рабами"? Это не Господь, это самозванец. Господь - Он другой.
  А за псами-рыцарями венецианские венеды тут, как тут. Куявы им по башке надавали, так они к полянам ломятся, чтоб, стало быть, нести людям "чистое, доброе, светлое". И что хуже - венецианцы, либо тевтоны - еще неизвестно.
  - Хуже всего - всеобщая людская апатия и безразличие.
  Это Алеша Попович сказал. Добрыша посмотрел на него незатуманенным взглядом, но промолчал. Зато Илейко молчать не стал.
  - Хуже, когда человек живет чужой головой. Любые поступки другим влиянием оправдать нельзя, - сказал он.
  Алеша отвернулся и сделал вид, что разглядывает какое-то важное промерзшее до самих корней дерево. На самом деле после этих слов Илейки его начала колотить какая-то дрожь, и чтобы справиться с ней, ему пришлось напрячь все свои силы. Перед глазами поплыли красные круги, и опять в голову пришло давешнее мучительное видение. "Лишь бы никто не обратил внимания!" - подумал он, но Мээлис отвлек новгородцев своими рассуждениями, суть которых сводилась к одному: нужна помощь в специально обученных людях для махания мечом, уколов копьем и стрельбе из лука.
  - Это можно, - согласился Добрыша. - Но куда же их поместить? Никто же не знает, где эти псы-рыцари в следующий момент окажутся?
  - Так не нужно сидеть и ждать нападения, - горячо проговорил Мээлис. - Будем патрулировать. Тевтоны - не духи, им несчастные собаки нужны. Они в лесу зимовать не умеют. И передвигаются они не по воздуху. Они не люди, но ничто человеческое им не чуждо.
  На том и порешили. В первом же рейде Алеша, Илейко и Михайло с людьми, сопровождаемые следопытами и дружиннками Мээлиса, настигли на берегах замерзшей реки Эмайыга возле деревушки Хаммаст отряд псов-рыцарей. К удивлению новгородцев, тевтоны повели себя совсем не по-рыцарски - кинулись наутек, хотя силы были примерно равны.
  Короткая и яростная сеча выявила бездарность стратегии побежденных - спасти свою жизнь любой ценой. Ни один из тевтонов не ушел, потому что такой возможности им не дали. Впрочем, не все здесь были немцы. В разгромленном отряде сражались и свеи, и жмудь, и, конечно же, слэйвины. Из рыцарских атрибутов у них имелись только собачьи головы, одеты же были - кто во что горазд.
  - Что это за воины? - возмущался Потык. - Это партизаны какие-то. Сброд, да и только.
  Действительно, возможно было предположить, что это - набранные по близлежащим городам и селениям отщепенцы. Хотя был один, несший штандарт почему-то князя Улеба - Глеба - но герб был на скрытой под кожаным доспехом рубашке, так что не в счет. Любой может на себя напялить. Вот если бы махал им, воздетым на копье - тогда другое дело.
  В то же самое время, как выяснилось позднее, на деревню Моосте пришел отряд тевтонов - по всем правилам, с обрядом, "епископом" и показательной резней. Правда, провели они все это дело в спешке и быстро откатились в сторону города Одепне, но до самого городка не дошли: растворились по дороге.
  Когда отряд Илейки вернулся к Плескову, то произошел странный эпизод. Городские головы, печально вздыхая, поведали, что у Хаммаста "проклятые тевтоны" истребили всех дерптских дружинников: напали в спину и изрубили в капусту, никто не спасся.
  Михайло пытался, было, возразить, но Алеша скрытно показал тому кулак, и гуанча подавился словами. До него сразу дошло: если событие перевернуто с ног на голову - значит, это случилось не само по себе, это кому-то нужно. Если тевтоны исчезают в ливонских городах, значит, они там и базируются. Вероятно, даже, в виде каких-нибудь купцов и просто богатых бездельников. Это, без всякого сомнения, измена. Только от кого же она исходит?
  Мысль об измене пришла в голову всем, вероятно, в том числе, и самим изменникам. То есть, они, конечно, посчитали, что почти раскрыты, поэтому и затаились. Разрозненные нападения тевтонов на деревни прекратились. То ли их всех перебили патрули Добрыши, то ли наступила пора жестких крещенских морозов. Весь народ по домам сидел и печки топил.
  Только Мишка Торопанишка к этому делу руку свою не прикладывал: он помнил, чем это обернулось для него несколько лет назад (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Вообще, Хийси не совсем уютно чувствовал себя в больших городах. Гораздо лучше ему было в лесу, да зимой все лесное естество замирало: либо в спячку впадало, либо жило только одним - ожиданием весны. Мишка тоже ждал, когда снег сойдет, а вместе со снегом сойдут и они с Пермей. Решил он податься в Биармию, полагая, что, может, найдется и для него там какая-то бесхозная лесная вотчина - все-таки земли глухие, нога человека не ступает. А если и ступает, то ее биармы тут же и оторвут, оберегая покой Золотой Бабы, лишившейся своего Грааля (см также мою книгу "Не от Мира сего 2", примечание автора).
  Ну, а пока дневать Хийси отправлялся в хранилище рукописей к Перме - там и тепло, и тихо, и безлюдно. Ночевал он, где придется, то у одной дамы, то у другой - уважали его взрослые одинокие женщины. Может быть, не только уважали.
  - Вот что, Наследник, - сказал зашедший с мороза Садко. - Подумай, что из рукописей можно отсюда изъять для сохранности.
  - Своровать? - живо поинтересовался Мишка, доселе не обнаруженный купцом.
  - Кхе, - ответил Садко.
  - Вот и я чувствую - дело не уха, - проговорил Хийси. - Смутное время настает. Не повезло нам, да и всем не повезло.
  - Что ты чувствуешь? - сразу же насторожился Садко.
  Мишка спрыгнул с полки, где до этого сидел и листал батиханский вестник с голыми девками, особенно увлекшись "Страданиями Терезы", вообще-то бывшими "Экстазом Терезы".
  - Мыши собираются в стаи и бегают, где им вздумается, - сказал леший. - Совсем голову от страха потеряли. Сороки, опять же, словно перелетными птицами сделались, все летят откуда-то и летят (однажды все сороки в одночасье покинули территорию Москвы, примечание автора). Люди не хотят этого замечать.
  - А что за смутное время? - поинтересовался Пермя. - Следующий год? Или через десять лет? Когда наступит-то?
  - Так оно уже наступило, - пожал плечами Мишка. - И продлится не десять лет, не сто, а гораздо больше. До конца света.
  Садко посмотрел на Пермю, тот, в свою очередь, посмотрел на него, потом они вместе обратили свои взгляды на Хийси, но леший уже продолжил рассматривать диковинные картинки из заморских земель.
  - Нельзя, конечно, отсюда ничего брать, воровство это - как ни крути, - продолжил Садко. - Но что-то мне подсказывает, что сделать это необходимо. Тайно и скрытно, чтобы никто и никогда не узнал. Что-нибудь такое, чего нельзя терять.
  - Руны "Калевалы", - сказал, не поднимая головы, Мишка.
  - И то верно, - кивнул головой Садко. - Куда их поместить, я думаю, ты знаешь.
  - Знаю, - согласился Пермя.
  Гусляр побыл для приличия в хранилище еще некоторое время и ушел по своим делам. Мишка и Наследник тоже больше не обмолвились ни словом. Но каждый из них подумал, что при наступлении смуты в первую очередь пытаются переписать историю. Никакой чистотой помыслов смутьяны никогда не блистали. Единственный их метод - это уничтожение. Они уничтожают не то, что знают, а то, что им неведомо. Потому что непонятное завсегда может таить в себе опасность для них и даже угрозу. По-ли-ти-ка...
  
  30. Последние дни.
  Однако время не делает никаких скидок на смутные предчувствия, на несчастье и даже на счастье - оно продолжает течь. Солнце тоже идет в ногу со временем, подымаясь по горизонту все выше и выше, что подразумевает только одно - укради, но выпей. Вообще-то, конечно, другое: весна на подходе! Об этом говорили птицы, начав, как то водится, с синицы, поддержали коты, забравшиеся на крыши для своих выступлений, и, наконец, подтвердили проклюнувшие кое-где на проталинах желтые цветы мать-и-мачехи.
  Никаких иных потрясений за остаток зимы не произошло. Мээлис восстанавливал подпорченную крепость в Дерпте, патрули Добрыши все также выходили на тропу войны, Дюк ударился в подледную рыбалку, Буслай ему в этом помогал, прочие герои занимались тем, что у них получалось лучше всего: они жили.
  Князь Александр затеял в сторону Шелонской пятины некое сооружение, не напоминающее ни одно из существующих строений. Сарай - не сарай, храм - не храм, что-то монументальное и не совсем изящное: мощные бревна в стенах, односкатная крыша, узкие бойницы на чердаке, одна низкая и толстая дверь с могучими петлями и таким же засовом. Строили только слэйвины, никого из прочих новгородских мастеровых к созиданию не допустили. Народ диву давался, впрочем, черпая это диво из досужих разговоров - специально к стоящему наособицу от любого жилья строению никто не ездил. Конечно, к Невскому обращались с вопросом: "Что это будет?"
  Князь только посмеивался, хищно шевеля тонкими ноздрями: "На открытие всех приглашу, там и узнаете".
  Отгулял праздник Красной Горки, снег еще сошел не весь, но солнце уже изрядно грело, так что лужи воды замерзали только по ночам. Под конец Великого поста, наконец, Александр начал засылать гонцов с приглашением в новый трапезный дом.
  - Какая же там трапеза? - удивился Добрыша. - Из него, говорят, по врагу из луков палить сподручнее, да и любую осаду его стены выдержат - крепость, да и только.
  - Вот и посмотришь, - улыбался тонкими губами князь.
  Помимо слэйвинских князей и первых купцов он пригласил, не считая Добрыши Никитича, Илейку Нурманина, Алешу Поповича, Дюка Стефана, Микиту Преширокия, Дуная Ивановича, Чурилу Пленковича, Скопина Ивановича, Садка, Михайло Потыка, а также, к всеобщему удивлению, Васлия Буслаева и его друга Потаню Хроменького, а также Пермю Васильевича. Для пущей солидности были званы братцы-акробатцы Лука и Матти Петровые.
  Ну ладно, раз такое дело, разговеться можно и в обществе князей и их подручных. Чего обижать людей-то? Буслай, конечно же, пошел в отказ, а вместе с ним и Потаня, но остальные решились на сбор. Александр, к тому же, обещал поведать, кого он нашел, как убийцу Василия Игнатьевича ака Казимировича. Не особо верилось, конечно, но послушать было можно.
  Буслаев никого не отговаривал, разве что, наоборот - Мишку Торопанишку наущал, чтобы тот сам к сборищу этому пришел, да посмотрел на все своим незамыленным взглядом: где подвох? В то, что никакой корысти от этого собрания Невский не преследует, Васька не верил.
  Да, Александр и не скрывал, намекнув на то, что хочет какой-то договор учредить по охране рубежей и усилению Ливонии, как таковой. Настало, говорил он, время, чтобы расставить приоритеты, обозначить сферы интересов и выявить первостепенные задачи. А попов не позвал никого, оговорившись, что те, дескать, к Чудскому озеру все отправились для какого-то торжественного хода.
  Что за ход - никто не знал. Да и попов в Новгороде не поубавилось, важничали на каждом углу. Так что о церковном духовенстве никто ничего и не понял.
  За день до сборища Буслай не утерпел и отправился к Садку. Хотелось ему посекретничать и поделиться своими опасениями. Их разговор был краток, суть его сводилась к тому, что Василий с другом детства Потаней на сходку, конечно, не пойдут, но будут скрытно находиться поблизости, чтобы в случае какой подозрительной активности со стороны слэйвинских русов, подать сигнал.
  - Что за сигнал? - спросил Садко, с одобрением и пониманием отнесшийся к такой затее товарища.
  - Прокричу три раза боевым ишаком, - ответил Васька, усмехнувшись. - Заору, как резанный - чего скрываться-то?
  На том и порешили, пожали друг другу руки на прощанье и разошлись. Больше в этой жизни Василий Буслаев Садка никогда не видел. Чего нельзя было сказать про гусляра, который еще много чего узрел.
  Васька первым делом отправился к Потане. Они встречались не так, чтобы очень уж часто, у каждого была своя жизнь, но былая детская дружба оставила в душе уверенность, что в трудные моменты можно друг на друга положиться. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы получить дельный совет.
  Потаня совет выдал сразу же.
  - Надо напасть первыми, - сказал он и сплюнул под ноги.
  - На кого? - удивился Буслай.
  - На русов, - ответил приятель. - Вон, Васька, сын князя Александра, каждый день слезами умывается.
  - Так это он от пьянства.
  - Так пьет-то он с чего? - живо возразил Потаня. - С тоски и со стыда. Что-то знает, вот и ищет спасение.
  - А то, если мы побьем всех, в том числе и его папашу, он от счастья пить начнет, - возразил Буслаев.
  - Ну, я тебе совет дал, - сказал Потаня и кивнул головой в сторону Ярославова дворища. - Пошли посмотрим, что там творится. Уж нет такой тайны, которую нельзя бы было подглядеть.
  Они подошли к аркаде Гостиного двора со стороны Волхова и разделились, чтобы с двух сторон прокрасться к внутреннему двору и там осмотреться. В столь поздний час здесь никого уже быть не должно, разве что сторож какой-нибудь в носу ковыряется. Но и ему на глаза попадаться было нежелательно.
  Каково же было удивление Потани, когда он, пробираясь вдоль аркады с правой стороны, натолкнулся на трех человек, которые тоже крались, но к нему навстречу. Они, не выходя из густой тени, постояли в глубоком раздумье, пытаясь разглядеть друг друга, потом Потаня выхватил у ближайшего встречного из-за кушака длинный нож и воткнул его в горло другому. Сам же, не теряя времени на извлечение из чужой шеи ножа, бросился под ноги к третьему и тем самым сбил его наземь. Он сто раз пожалел, что не взял с собой никакого топорика, либо кистеня - да вообще ничего из боевого арсенала. Парней, несущих в связке несколько собачьих голов, голыми руками взять было трудно.
  А обезоруженный тевтонец - кто еще с такими атрибутами по городу шастать будет - выхватил из-за плеча короткую пику и воткнул ее в лежащего новгородца. Тот еле-еле успел подставить под удар сбитого им человека, так что жало пронзило тело врага насквозь. В этом и заключалась вся беда: пика достала и Потаню, причем достало так, что он понял, что убит. Но умирать просто так было нельзя, потому что где-то в безвестности ходил Васька, ничего не подозревающий, и от этого бывший в заведомо проигрышном положении.
  Потаня сдернул с себя мертвое тело так резко, что пронзившая пика погрузилась в заколотого тевтона по самое основание и застряла в нем намертво. Тем самым он открыл свою рану в боку, дошедшую, как он знал, до самой печени. Резкое изменение кровяного давления после этого должно было отключить его мозг, да так, наверно, и произошло. Потанино тело просто само по себе выполняло последнюю волю его былого хозяина.
  Сброшенный труп заставил поскользнуться третьего чужака, потому что угодил тому прямо под колени. Мертвый Потаня поднялся на ноги, обнял барахтавшегося в разрыхленном снегу тевтона и упал вместе с ним сверху на торчавшее из распластанного тела врага острие пики. Больше на ноги никто не поднялся. Под четырьмя телами плавился от горячей крови ноздреватый апрельский снег.
  Васька же свой маршрут до конца не одолел. Он увидел скопление молчаливого народа рядом с крытыми на манер зверинцев клетками. Однажды в подобной ему уже довелось попутешествовать до самой Англии. Это было отнюдь не самое удачное время в его жизни.
  Поэтому Буслай повернул назад, полагая, что не стоит испытывать судьбу еще раз. Тайное средоточие у Гостиного двора арестантских повозок и угрюмых людей не означает, что все это - всего лишь атрибуты безобидных торговцев первыми цветами и хрустящими сладостями. Сейчас же следовало двигать к Путяте, либо, даже, к самому Добрыше, чтобы те с дружинниками разобрались, кто в доме хозяин.
  Василий возвращался обратно по своим следам и, вдруг, увидел невдалеке несколько человеческих тел, лежащих друг на друге. Еще не приблизившись к ним, он почувствовал запах крови. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить эти трупы и своего товарища, ушедшего этим путем.
  Когда он приблизился, то первым делом убедился, что никого из четверых находившихся здесь человек уже нет в живых. Самое печальное было то, что лежащий поверх двух других тел его друг детства Потаня Хроменький тоже не дышал. Васька опустился на колени и огляделся по сторонам: почему не он пошел этой дорогой! Меньше всего сейчас ему хотелось быть ответственным за гибель своего товарища. К Фоме Толстому, погибшему много лет назад по его, буслаевской, прихоти, добавился еще один былой участник той драмы (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора).
  Буслаев обратил лицо к темному небу и с трудом сдержался, чтобы не завыть, как собака. Стоп, собачьи головы, что лежали на снегу - неужели это тевтоны? Васька вывернул карманы у тела, лежащего наособицу, выдернул из горла нож и внимательно его осмотрел. Ничего, что бы указывало на немецкое происхождение, не обнаружил. Наоборот, крестик на груди явно соответствовал канонам местной церкви. Стало быть, это ливонские слэйвины?
  Он поднял тело друга себе на плечи и решил пройти с ним вдоль реки к мосту - там обязательно можно было кого-нибудь встретить и попросить известить любого человека из Добрышиного войска. Хотя, конечно, проще было идти по льду реки, но так он делался видимым со всех углов Гостиного двора, что означало - стать уязвимым для луков и арбалетов.
  Едва Василий подумал о стрелках, они тут же появились. Их было много, а с ними вместе три человека: князь Александр, князь Владимир и еще один князь - Глеб. Все они вышли из неприметной дверцы, что вела куда-то внутрь примыкавшего ко Двору строения типа склада.
  - А я и думаю, отчего же собачьи головы так задержались? - сказал Глеб, криво ухмыляясь и постоянно дергая себя за мочку уха.
  - Я предупреждал, что эти ливы не угомонятся просто так, - ответил ему Владимир.
  - Этот самый неугомонный, - усмехнулся Александр. - Ну, так угомоните его слегка.
  Тотчас же тяжелый арбалетный болт ударил Ваське под левое колено, его бросило на грязный снег, тело Потани безвольно откатилось к ногам слэйвинов.
  Ну, вот, вопросы с бегством отпали сами собой. На одной ноге далеко не убежишь, а вторая, самая, можно сказать, любимая, теперь сломана совершенно бессовестным образом. Василий, тяжело перевернувшись через спину, встал на одно колено.
  - А я даже рад, князь, что не ошибся, - сказал он. - В тебе и твоих подручных, в целях твоих, в участи.
  - Ну, и какая же у нас участь? - насмешливо поинтересовался Александр.
  - Ой, незавидная, - широко улыбнулся Буслай. - Живым мне отсюда не уйти, как я понимаю.
  - Уж не обессудь, - позволил себе хихикнуть Глеб.
  - Стало быть, мое время кончилось, - вздохнул Васька. - Но там, куда я приду, времени вообще нет. Значит, вместе со мной придешь туда и ты, сколько бы долго тебе здесь своими делишками не пришлось еще заниматься. А уж я с тебя спрошу - в этом не сомневайся. За Фому и за Потаню, за всех и все!
  - Глупец! - презрительно бросил Александр. - Ты не понимаешь, что мы делаем Благо для всего государства. Жертвы неизбежны, и я их принесу, уж будь уверен.
  - В Ливонии нет государства, - ответил Буслай. - Жертвенность отличается от убийства тем, что она бывает только добровольной. Если же ты за кого-то принимаешь решение: жить - не жить, то ты всего лишь убийца. Не меняет дела, одного ты убил для многих, либо многих - для одного. Ты - маньяк, князь.
  - Тогда мы все здесь - маньяки, - засмеялся Глеб. - И наши потомки - тоже маньяки. Такова жизнь, глупец!
  - Такова ваша жизнь, - твердо сказал Василий. - Только ваша жизнь.
  - А я тебя не убью, - вдруг дурашливо закачал головой из стороны в сторону Александр. - Тебя убьет вон тот рус, что за твоей спиной. Так что с него и спрашивай.
  - Нет, Александр, - вдруг выступил вперед Глеб. - Его убью я. Не могу отказать себе в таком удовольствии.
  Не услышав возражений, он выхватил из-за кушака любимый боевой топор, которым когда-то зарубил волхва, и вразвалочку пошел к ливу.
  - Готов? - спросил он, доверительно наклонившись к самому уху Буслая.
  - Готов, - ответил тот и резким ударом распорол живот князя от мошонки до грудины. Все это время он удерживал в руке, хороня от чужих глаз, выдернутый из горла "тевтона" нож.
  Кишки еще только начали вываливаться из вскрытой брюшины Глеба, образуя над собой облачко зловонного пара, а Васька прыгнул с одной ноги вперед, пытаясь сократить дистанцию до Александра, понял, что не достанет, и метнул свое оружие. Нож угодил бы прямо в голову князя, но тот, всегда держащийся настороже с Буслаевым, дернулся вбок, так что лезвие только проделало глубокую царапину, располосовав его лицо от левого глаза к скуле.
  В следующий момент глухо ударили тетивы арбалетов, и несколько болтов отбросили Василия в сторону реки. Тотчас же лучники всадили практически в упор в него свои стрелы. Буслай умер с улыбкой на устах, уже не думая ни о чем, угасающая память обожгла разум: "Фома, Потаня, я искупился".
  Александр был в бешенстве: он пинал тело своего врага, подвывая, как собака. Из-под ладони, которой князь зажимал рану, капала кровь. Владимир даже не пытался его успокоить, он озаботился сейчас совсем другим: надо было срочно отправлять по разным дорогам сани с клетками на них, пока ночной порой никто не обращает на них внимания. А в одной упряжке будут лежать тела Буслаева и Потани, чтобы потом доставить их прямиком к Воровьему камню, что на Чудском озере. Как-то задуманная акция началась слишком рано, это было чревато неожиданными поворотами и потерей контроля.
  В том, что ни Василий Буслаев, ни Потаня Хроменький на встречу не придут - слэйвины не сомневались. Их все равно собирались ликвидировать, но чуть позднее, подбросив для пущей путаницы собачьи головы, озаботив народ "тевтонским вторжением". Но теперь приходилось импровизировать.
  Впрочем, поутру никто в городе не выказал беспокойства по поводу отсутствия двух парней - такое уже случалось, люди свободные, ни перед кем отчитываться не должны. Власть ливонская особо не занималась контролем, а слэйвинская - еще этому делу не научилась.
  Следы крови и прочие свидетельства ночной стычки были самым тщательным образом затерты, мертвых русов закопали в подвале, тело Глеба готовились позднее перевезти в Ростов.
  Сам Александр с забинтованной щекой отбыл в свой зловещий сруб, чтобы дожидаться в нем начала конца. То есть, конечно, подъезда приглашенных на важный совещательный диспут ливонцев. Ни он, ни прочие слэйвины около князя почему-то ливонцами себя не считали. Хотя они пришли на эту землю без всякого приглашения, осели на ней и даже сумели возвыситься, но никакого уважения и желания подчиниться древнейшему укладу жизни при этом не испытывали. У них было другое желание, типичное для разрушителей всех времен и народов: после меня - хоть потоп. Тем самым этот Потоп провоцируя.
  В конюшне Садка пала старая кобыла Зараза. Илейко огорчился этому известию, хотя и был к нему готов. Когда-то ушел Бусый волк, теперь не стало лошади Заразы, жизнь всегда состоит из потерь. В этот день он думал навестить Буслая, чтобы переговорить по поводу их всеобщего визита к слэйвинским князьям, но после смерти старой лошади это намерение как-то вылетело из головы.
  Мишка Торопанишка остался невидимкой, мало кто из новгородской знати подразумевал о его существовании, а, если и знал, то быстро позабыл. Хийси выполнил поручение Василия Буслаева и с утра пораньше попытался исследовать окрестности возле странной усадьбы, но ничего толком разузнать не сумел. Место это было каким-то мертвым, ни птички поблизости, ни мышки, ни кошки - словно, накрытое неким гнетущим колпаком. Звери держались от строения так далеко, как только могли. Да и людей поблизости не было видно. Изредка выбежит какой-нибудь смерд, справит малую нужду по-большому на дальний угол - и все, опять тишина. Даже солнце, казалось, не освещало мрачные бревенчатые стены.
  Мишка хотел доложиться Буслаю, но тот куда-то задевался, поэтому он придумал компромиссный вариант: двинуться обратно к этому дому, начать наблюдать заранее и не прекращать его во время всей этой встречи. Он коротко поведал об этом Перме и скоренько утек.
  А Наследник, ходивший все эти дни вокруг старинных рун Калевалы, наконец-то решился и спер их, уложив для надежности промеж сложенной рысьей шкуры, которую поклялся никогда не оставлять вне зоны быстрой досягаемости. То есть, отправляясь с товарищами на сходку, шкуру он собирался приторочить к седлу своего коня, выделенного ему Путятой в потребительских целях. Он больше ни о чем другом думать не мог, кроме, как о драгоценной Калевале. Куда там сто раз переиначенная Библия? Только в Калевале можно было найти ответы на вопросы, ловко обойденные библиографами.
  Единственные люди, кто обладали колоссальным чувством опасности, интуицией и способностью не выбрасывать из головы мелкие странности вокруг себя, по стечению обстоятельств оказались не у дел - их головы оказались отвлечены чем-то другим, тоже, безусловно - важным, но не жизненно важным.
  - Right here we stoned the prophets
   Built idols out of mud
   Right here we fed the lions
   Christian flesh and Christian blood
   Down here is where we hung ya
   Upon an ugly cross (Alice Cooper - Brutal Planet, примечание автора), - Садко, давно уже не бравший в руки свои знаменитые кривые кантеле, отчего-то пропел, уединившись в своем большом доме, легко касаясь струн пальцами.
  "Здесь мы забили камнями пророков
   И построили идолов из грязи.
   Здесь мы накормили львов
   Христианской плотью и кровью.
   Здесь мы повесили Тебя
   На этот уродливый крест (перевод, примечание автора)".
  Он так ни разу и не съездил в свою родную Обжу, именовавшуюся по всей Олонецкой земле, как "Пижи". Ни сестры к нему не приезжали, ни отец, ни, тем более, мать. Садко даже себе страшился признаться, что на самом деле просто боится встречаться с матерью. Не потому, что она такая страшная, а потому что не представлял, как она отнесется к нему, сбежавшему из дома без чьего-либо ведома. До него доходили слухи, что она зареклась говорить о блудном сыне, и остальным детям запретила, ну, а отец и вовсе перебрался жить куда-то на ладожские Гатчи. Нереализованная судьба, способность принести себя в жертву, но неспособность с этой своей жертвенностью жить - вот, что такое была его мать. То, что многие принимали за ее неизмеримую злобность, на самом деле было всего лишь формой истерики, выбраться из которой ей не мог помочь никто, кроме нее самой. Но она уже не могла по-иному воспринимать людей вокруг и, в первую очередь, родных людей. Те же просто любили свою мать такой, какая она есть.
  Садко встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли, послушал смех детей из детской, спокойный разговор жены с прислугой и принялся одеваться, чтобы отправиться на встречу с Александром. Скопин Иванович ждал его на пороге.
  Илейко в сопровождении Алеши Поповича и верного гуанчи Михайло Потыка уже ехали по дороге к странному дому князя.
  Добрыша Никитич наставлял жену Настеньку на то, чтобы та готовилась в ближайшее время съездить к родителям в Сельгу. Микита Преширокие усмехался в усы, невольно услышав полушутливый-полусерьезный разговор двух любящих друг друга людей.
  Дюк Стефан с Пермей Васильевичем медленным шагом выехали из городских ворот, беседуя о Короле Артуре, или, попросту - Торе.
  Чурило Пленкович и седой Дунай Иванович, забравшись в повозку к братьям Луке и Матти Петровым, под мирный скрип колес пели бодрые песни, возвеличивающие их над побежденными грозными врагами.
  Мишка Торопанишка кружил на достаточном удалении возле мрачного дома.
  Скоро все оказались в одном месте.
  
  31. Западня для рыцарей.
  На входе в дом каждому ливонцу предлагали выпить по чарке медовухи, черпая ковшом из маленького двухведерного бочонка. Какая-то расфуфыренная девица в кокошнике держала поднос с хлебом-солью и безостановочно улыбалась, будто слабоумная.
  - Чего это она так скалится все время? - спросил Михайло у Чурилы.
  - Радость изображает, как собачка, - ответил тот. - Приказали, вот и гримасничает.
  - Так она не рада? - удивился Потык.
  - За радость деньгу не дают, - заметил Пленкович. - Чего лыбишься, красавица?
  - Выпейте еще меду, гости дорогие! - ответила та, не смыкая губ.
  - Господи, прости, - вздохнул Чурила, взял еще одну чарку и ушел к Дунаю.
  Александр с щекой на перевязи, объясняя это дело зубной хворью, у каждого интересовался:
  - А придет ли Василий Буслаевич и его друг Потаня Хроменький?
  И, не дожидаясь ответа, брал с подноса девицы тут же наполненную чарку, вливая ее содержимое в себя маленькими глотками. Про Буслая и Потаню никто не слыхал, но каждый из ливонцев предполагал, что те именно сейчас заняты чем-то важным, так что на их присутствие рассчитывать е стоит.
  Илейко осматривался по сторонам, отмечая про себя, что внутри сруб гораздо привлекательней, нежели снаружи: проложенный мхом выскобленный брус, приобрев, таким образом, очень светлый оттенок, как бы делал светлее и все внутреннее помещение. Установленный прямо посередине длинный тяжелый стол, заставленный яствами, представлялся самой главной частью интерьера - все внимание невольно приковывалось только к нему, а прочее было лишь дополнением. Хотя, определи тут вдоль стенок полати, получится вполне приличная воинская казарма - места хватало.
  Высокий потолок, перекрытый по периметру настилом второго этажа, оставлял в центре пустое пространство до самой кровли, так что и без того просторное помещение казалось огромным, как тронная зала во дворце у Бати-хана.
  Илейко слегка удивился: второй этаж, какой бы он ни был по своей значимости, но обязательно предполагал наличие на нем людей. Значит, какие-нибудь перила должны быть, чтобы эти самые люди в задумчивости, либо пьяные в хлам, оттуда не повываливались. А так получалось похожим на сеновал - удобно снизу сено затаскивать, а сверху его же сбрасывать. Ну, может, просто не достроили еще.
  - Эй, Александр! А печка где? - спросил Чурила.
  - Так лето же впереди! - ответил тот, нимало не смутившись.
  Вообще, так было принято в церквях - они не отапливались даже зимой. Но это же не церковь! Или - что это такое?
  - Так что это такое? - словно уловив чужую мысль, поинтересовался Пленкович и обвел рукой все пространство вокруг себя.
  - Это - все! - заявил князь, а прочие слэйвины согласно закивали головами: йа, йа, штангенциркуль.
  - Ну, раз все в сборе, давайте сядем за стол, еду для угощения выложим и поговорим о делах наших насущных, - сказал Владимир, кивнув кому-то из своих людей.
  Сейчас же к каждому из ливонцев подошел человек и указал место, где ему положено сидеть. Добрыша тотчас подсчитал, что слэйвинов несколько больше, но это не являлось численным преимуществом, потому как не во всех из них чувствовалась бойцовская сноровка. Наверху могут упрятаться пяток человек, но это тоже не смертельно. Если же сила будет прибывать, то Буслай с Потаней подадут знак. Он не сомневался, что два товарища сейчас находятся где-то поблизости. Отчасти он был прав.
  - Нам-то что делать? - спросили братья Петровы. Они не очень привыкли за столами рассиживать. По крайней мере, с самого начала мероприятия.
  Один из слэйвинов кивком головы указал им на место:
  - Пока присядьте.
  - Сегодня, - поднялся со своего места во главе стола Александр. - Мы должны положить конец недопониманию, которое возникало, порой, между нами. Уверен, что завтра наступит новая эра, единящая нас для высоких целей.
  - Что за цели такие? - прошептал Дунай, но его каким-то образом, словно одно ухо было на всех, расслышал каждый за столом.
  - А цели у нас у всех просты, - заметил Владимир, даже не пытаясь встать. - Сделать нашу великую державу самой сильной, а людей в ней - самыми довольными по жизни. Все вдоволь, прирастаем территориями.
  - Ну, это не сразу, - поспешил вмешаться Александр. - Пока мы будем обустраивать то, что есть. Для этого нам надо принять решение, кто и за чем будет надзирать.
  - А зачем надзирать? - спросил Чурила, очень трепетно относившийся к любому проявлению контроля над самим собой.
  - Для порядка, - ответил Владимир и предложил. - Может, споем?
  Тот мед, что предлагала всем гостям в ожидании начала банкета скалящаяся дама в кокошнике, оказывал какое-то странное действие на часть организма: кому - на ноги, кому - на руки. Князю Вове - на голову. Почти все ливонцы сначала не спешили припасть к этому напитку по причине возможной отравы, намешанной в питие. Но, видя, как и слэйвины припадают к нему, успокоились на этот счет. В самом деле, не массовое же самоубийство здесь предполагается!
  Александр бросил строгий взгляд на коллегу, и тот, выпучив глаза и выпятив обе губы, замолчал. Все собравшиеся принялись за еду, тем более что стол радовал изобилием: рыба, мясо и дичь во всевозможных гастрономических изысках вполне могли заставить человека, если и не осоловеть, то отяжелеть - это точно.
  - Итак, - словно бы протрезвев, заметил Владимир. - Если с дружиной и дружинниками все понятно, то мы потом, по мере развития, обратимся к их тактическим реалиям. Уважаемые Добрыша и Путята решат, каким образом им строить свою службу в обновленных условиях нашего сотрудничества.
  Путята и Добрыша кивнули головами в знак согласия, а потом переглянулись: о чем, собственно говоря, речь? Службу не строят - ее несут. Чем меньше врагов зарятся на покой родной земли - тем эффективней проявляют себя дружинники. Лучшая война - та, которая не началась. "Отсель грозить мы будем шведу!" - да эти шведы сами по себе, мы - сами по себе. Надо будет - придем и снова разгромим Сигтуну. К нам сунутся - будем бороться. Никаких угроз, только фактическое действие. Вот и вся недолга.
  - Так, хорошо! - сказал, вдруг, Садко. - А что с религией-то думаете делать? Чего-то никого из попов здесь не вижу. Или вы церковь от державы своей отделить думаете?
  - Я - за попов, - ответил, вдруг, человек, сидевший напротив Алеши рядом с Илейкой. Он говорил очень глухо, но чувствовалось, что может возвысить свой голос так, когда и тысяча человек его услышат. Глаз он от стола не подымал, ковырялся в своей тарелке неохотно и все больше помалкивал. Садко, бывший возле Поповича, почувствовал, как тот неожиданно вздрогнул, услышав речь этого странного человека. Но тот больше не проронил ни слова.
  Зато Александр дополнил.
  - Церковь у нас будет правильная, хоть и не влияющая на державу, но питающая собой умы и чаянья простых людей, - сказал он. - Никаких волхвов, раз те и так сами по себе ушли. Никаких арбуев при церкви, только полная обрядность. Мы будем стоять за правую церковь.
  Садко прервал его речь.
  - А как же с Библией? - невинно вопросил он.
  - С ней все в порядке, - охотно отозвался князь Невский. - Это правильная книга.
  - "Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни направо, ни налево; удали ногу твою от зла" (Притчи Соломона, гл 4, ст 26, 27, примечание автора), - процитировал по памяти Садко. - Зачем нужен правый путь, зачем нужен левый, если можно идти прямо?
  - Вот, когда тебе доведется повисеть распятым на кресте, тогда ты сам это поймешь, - засмеялся, как закаркал, Владимир. - У меня есть кое-что поважнее, что сказать. Давайте отвлечемся чуток и вернемся в прошлое.
  Никто не отреагировал на его слова, каждый вполголоса переговаривался со своим товарищем: слэйвины - со слэйвинами, ливонцы - между собой. Обрядность новой церкви была очень противоречива, поэтому ее не все воспринимали с пониманием. Хоть новые попы пытались просочиться везде, где существовали какие-то древние традиции, но это не вызывало одобрения, скорее - наоборот. Церковь переиначивала древние праздники, давала им другие имена, вносила сомнения в умы тех, кто умел думать, и старательно болванила тех, кто возможностью мыслить не отличался.
  - Вот у меня имеется грамота! - все равно повысил голос Владимир. - Она законна и не подлежит никакому сомнению. По ней - Илейко Нурманин мой казак.
  Все разговоры за столом моментально притихли. Илейко побледнел, все взгляды уперлись в него. Наступила такая тишина, что стало слышно, как где-то тихо потрескивают, нагреваясь, камни. Откуда в доме камни - этот вопрос себе никто не задавал.
  - Илейко Нурманин, по прозвищу Чома, больше не мой казак, - торжественно и с пафосом возвестил князь Вова и порвал напополам эту грамоту. А потом еще раз, и еще.
  - Он никогда и не был твоим казаком, - вдруг, очень отчетливо и раздельно произнес Алеша.
  - Кхм, - прокашлял Александр. - Что же вы не кушаете, гости дорогие? А потом братья Петровы нам покажут свое искусство.
  Сидевший рядом с Илейко человек, так и не поднимая глаза, приложил пальцы рук к вискам, то ли от головной боли, то ли для какой-то своей внутренней концентрации.
  "До чего же смахивает на руса!" - подумалось Садку, невольно бросив на него взгляд. - "На какого-нибудь самого главного руса".
  Поднялись со своих мест слегка удрученные произошедшим разговором Лука и Матти.
  - Что же нам показать? - спросил Лука.
  - Чем порадовать честную публику? - добавил Матти.
  - Чтением мыслей! - предложил доселе молчавший Дюк Стефан. Он до сих пор не мог разобраться в сути их сегодняшнего сборища. У себя в Хунгарии ему тоже доводилось бывать на торжественных приемах, но все они были завязаны на пьянстве, обжорстве и разврате. Все серьезные дела обсуждались до банкета, а за столом люди развлекались, ссорились, травили друг друга исподтишка, или как-то иначе проявляли себя и свое эго.
  - Какое совпадение! - обрадовался князь Невский. - Именно это мне бы и хотелось посмотреть. Только давайте поступим так: мои люди отойдут в сторону на время начала представления, чтоб изначально возникла некая разница во взглядах и мыслях, которую попробуют обнаружить братья Петровы. А потом мы снова перемешаемся.
  Словно по команде все слэйвины вышли из-за стола и собрались возле одной стены, Владимир же подошел и похлопал по плечу оставшегося сидеть странного человека, так до сих пор и массирующего себе виски. Однако тот вставать не торопился.
  Человек этот, наконец, перестал созерцать тарелку перед собой и поднял глаза на сидевшего перед ним Алешу. Да не просто взглянул на него, а что-то едва слышное пробормотал, призывая бога и прочее. Одновременно с этим он протянул Поповичу через стол обычный охотничий нож.
  Никто бы не обратил на это внимания, если бы столь незначительное, на первый взгляд, событие не привело к ряду трагических по своей сути последствий.
  И ливонцы, и слэйвины были вооружены перед застольем, но и те, и другие отложили свои мечи и палицы к установленным возле входной двери стойкам, чтобы оружие не стесняло движения за едой. Так что у каждого оставался только нож, без которого во время еды обойтись было никак нельзя: кусок на блюде отрезать, ломтик хлеба достать или, вообще, пырнуть соседа, чтобы не очень чавкал.
  Алеша, взглянув на человека перед собой, тоже что-то пробормотал, то ли ругаясь на чьи-то глаза, то ли ими восхищаясь. "Эти глаза напротив в калейдоскопе глаз", - простонал он, побелев, как полотно, и начал мелко-мелко дрожать, а на лбу выступили крупные капли пота. Однако рука его, перехватившая нож, была крепкой, словно жила сама по себе отдельно от прочего тела.
  Попович силился зажмуриться, но вместо этого изображал на лице ужасную жалостливую гримасу. Он хотел отвернуться, но мышцы шеи так напряглись, что под кожей обозначились все жилы, похожие на витые веревки. Словом, Алеша впал в дикий-предикий транс, ступор, прострацию, вывалился в другое измерение, где кроме него не существовало больше ничего. Исключая, конечно, жутких глаз напротив, ножа в руке и жертвы - донельзя знакомого, бесконечно уважаемого и однажды спасенного им человека. Только кто он? Почему он не пытается защищаться? Зачем он придвинулся грудью к краю стола?
  - Делай СВОЕ ДЕЛО! - оглушительно громко рявкнул слэйвинский гость. Так, что даже эхо стало гулять между стен этого гостевого сруба.
  - Нет! - закричал Садко, догадавшись о том, что сейчас произойдет. Но его голос оказался слаб, потому что не возымел никакого эффекта, слово пропало втуне.
  Изо рта - из прокушенной губы, из носа Алеши потекли две струйки крови, кожа его стала серой, глаза, наоборот, побелели настолько, что зрачков практически не стало. Попович рванулся через стол и вонзил нож по рукоять в грудь Илейки Нурманина по прозвищу Чома.
  - Что ты сделал? - закричал Добрыша и ухватил Алешу за плечи. Как он оказался возле Поповича - никто не заметил, даже сам Никитич.
  Илейко в это время удивленно посмотрел на торчащую из его груди рукоять и тяжело опустился на скамью. "Не быть убитым в битве", - пришли на ум слова пророчества, все вокруг окрасилось красным цветом и потом пропало.
  Ливонцы, ошеломленные событием, подорвались со своих мест на ноги - никто не знал, что делать. Эффект неожиданности играет в любой войне не последнюю роль, даже если война - местного значения. Если бы кто-то сумел оценить в первый же миг трагедии происходящее, то он бы заметил, что ни одного слэйвина, кроме того, что подал убийце нож, в комнате на первом этаже не осталось. Они все будто испарились.
  - ДЕЛО сделано! - чужим голосом проговорил Алеша, тряхнул головой и одним движением плеч сбросил захват Добрыши. Да так, что тот отлетел в сторону, сбив, между делом, с ног удирающего к скрытой двери человека со страшными глазами.
  Подняться ему Попович уже не позволил: словно лев он прыгнул через стол и сомкнул руки на шее незнакомца. Практически на ухо врагу Алеша прошептал "leijona karjuu" (лев рыкает, в переводе, примечание автора), и сломал ему горло.
  И в это время сверху вниз полетели огромные камни. Они крушили стол, разбрасывая по сторонам брызги доброй еды, ломали лавки, сбивали с ног ливонцев. Только Илейко продолжал сидеть в прежнем положении, словно его не касался весь этот хаос вокруг.
  - Дверь ломай! - закричал Добрыша и снова упал, провернувшись вокруг своей оси: ему в левое плечо угодил арбалетный болт с тупым наконечником, с каким обычно охотятся на дичь и мелкого пушного зверя.
  Дюк Стефан перехватил с продавленного пола камень и метнул его в запертую входную дверь. Проверять, может, она открыта, он даже не пытался - не имело смысла. Булыжник пробил внизу двери дыру и застрял в ней. Дверные петли выдержали, выход остался закрыт.
   Чурила с Дунаем вдвоем схватили расколотую скамью и бросили ее наверх, сейчас же оттуда раздался недовольный крик, и кто-то вывалился вниз, но не долетел до пола - Путята так ударил его кулаком, что тело изменило свою траекторию и размазалось по стене, сползая на пол бесформенной грудой плоти.
  Ливонцы могли бы отбиться, если бы не мешающая координации выпивка, сковывающая движения тяжесть в желудке и арбалеты наверху. Лука Петров, самый проворный и юркий, словил на грудь тяжелый валун и распластался на полу. Матти бросился ему помогать, но болт, скользнувший по голове, выключил у него белый свет, включив непроглядную тьму.
  Михайло Потык, исхитрившись, оттолкнулся обеими ногами от вставшей на попа части стола и взлетел на второй этаж, очутившись там на коленях. Все радушные хозяева были здесь, вооруженные арбалетами, а еще несколько громадных русов перекатывали камни, складированные возле стен. Он увернулся от выпада одного из них, резким ударом сломал челюсть другому, выхваченным из ножен скрамасаксом заколол еще одного, пробиваясь к дико кричащему что-то князю Владимиру.
  Но на таком ограниченном пространстве, где в переизбытке враги, даже такой лихой рубака, как гуанча, не может контролировать всех и вся. Откуда-то сунулось копье, проткнуло Потыку правое плечо и сбросило его вниз. Уже лежащему, ему в поясницу ударил тяжелый болт, лишив возможности двигаться.
  Но отчаянный рейд Михайлы дал короткую передышку для тех, ливонцев, кто еще мог двигаться. Алеша сдернул с места тяжелого и абсолютно бездвижного Илейку и потащил его к пробитой, но закупоренной камнем, двери. Он поспел как раз в то время, когда огромный булыжник, несколько раз качнувшись взад-вперед, вывалился обратно внутрь дома, а следом за ним показалась кудлатая голова Мишки Торопанишки.
  - Бери Чому! - прокричал ему Алеша и сунул лива руками вперед в проем.
  - За ним все! - прохрипел Добрыша, поддерживаемый Путятой.
  Ближе всех, не считая Поповича, к двери оказался Пермя с окровавленным лицом. Алеша схватил его за шкирку и сунул в пролом, едва только ноги Илейки скрылись из вида. Больше никому уйти не удалось.
  В людей полетели не только болты, но и стрелы. Видно, что-то не срасталось с победой у слэйвинов.
  Дверь в дом, наконец, распахнулась, и Хийси вихрем ворвался в помещение.
  - Держи руки! - крикнул он Поповичу, и тот по наитию понял, что нужно сделать.
  Он поставил перед собой скрепленные в замок руки и изо всех сил толкнул их вверх, едва только нога Мишки коснулась его сомкнутых ладоней. Леший взлетел к слэйвинам, как сам ужас: косматый, одноухий с горящими неистовым зеленым огнем глазами и разведенными по сторонам когтистыми руками. Он дернул по сторонам две шеи русов, отчего те принялись ожесточенно истекать кровью, и вцепился зубами в горло князя Владимира. Рядом стоящий Александр, пораженный и испуганный, только смотрел, как лохматый мужичонка рвет клыками плоть главного вдохновителя всех русов ливонской земли.
  Конечно, ливонцам теперь можно было выбираться отсюда, подымать по тревоге дружину и громить дворы Александра и его приспешников. Вот только вряд ли успеть - слэйвинам на помощь обязательно должен прибыть какой-нибудь резерв, потому что нельзя им никого живого допускать до города. Да и некому, если быть реалистичным, мчаться в Новгород.
  - Наследник! Увози его! - закричал в открытую дверь Стефан.
  - К Вольге вези! - сразу догадавшись и одобрив мысль товарища, проорал Садко. Он помогал выбираться на свежий воздух Добрыше.
  Ливонцы, поддерживая друг друга, покидали дом-ловушку. Кто не мог идти - тех выносили на руках. Оскальпированный Матти на руках вынес брата. Стефан со стрелой в спине, поддерживал Добрышу. Алеша волочил за руки Михайло Потыка и Путяту. Чурила и Дунай ползком, подталкивая перед собой истыканного стрелами Скопина, протолкнулись под открытое небо. Садко, как одержимый, швырял наверх обломки стола и скамей, прикрывая отход товарищей. Он, прыгая из стороны в сторону, как обезумевший танцор, вырвался на волю последним. Только Мишка Торопанишка не вышел из дома.
  И тут к слэйвинам прискакала подмога. Их было много, и с ними повозки с зарешеченными окнами. Воины въезжали во двор, спешивались и выхватывали свое оружие, беря в кольцо горстку ливонцев.
  - А я уж боялся, что вы не приедете, - просипел Добрыша.
  Стефан засмеялся булькающим смехом, и стрела в его спине задергалась, как древко флага, лишенное полотнища.
  А потом ливонцев жестоко били всем, что ни попадалось под руку. Особенно старались людишки из челяди: денщики, прислуга и дворовые - вся чернь, что оказалась здесь. Они, лишенные каких-либо воинских навыков, упивались истязанием сильных и не сломленных, но беспомощных мужчин.
  Сначала Алеша, Матти, Чурила, Дунай и Садко отчаянно сопротивлялись, но каждый из них был ранен, а громадное численное превосходство врага не добавляло оптимизма и не прибавляло сил.
  - Не убивать! - раздался крик от дома, и все слэйвины обернулись на голос.
  Князь Невский с кровоточащей щекой появился в изломанных дверях своей гостевой избы.
  
  32. Ледовое побоище.
  Всех ливонцев побросали, как мешки, внутрь повозок и тщательно заперли за ними хлипкие зарешеченные дверцы. Никто из пленников не мог самостоятельно стоять на ногах, но их все равно боялись. Путь предстоял неблизкий, слэйвины хотели избежать любых случайностей.
  Князь Владимир остался жив, правда страх и боль сыграли с ним злобную шутку: у него от пережитого случилась "медвежья болезнь", а порванное в клочья горло не позволяло ему ни говорить, ни есть, ни пить. Только дышать через раз - и все. Рассудок его мутился, пока не замутился совсем.
  Мишку Торопанишку проткнули копьями везде, где только смогли достать, но он все равно продолжал слабо шевелиться и часто-часто дышал, как умирающий волк. Его тоже бросили в повозку.
  - Что со срубом-то делать будем, князь? - спросил один из слэйвинов. - Жечь, как и предполагали?
  - Зачем же так? - притворно удивился Александр. - Он мне теперь дорог, как память. Попам отдадим, приспособят под большую часовню, либо церковь устроят: "Илья на крови". Отлично звучит. Прибрать все внутри, чтоб и следа от ливонцев не осталось - и пускай церковники бегают со своей святой водой, освящают.
  - Кстати, - внезапно всполошился он. - А этого Гущина погрузили?
  Никто точно не мог ответить, но на всякий случай уверенно кивали головами: "В первую очередь, ваше сиятельство".
  - Ну, до чего же ловок наш Владимир! - притворно цокнул языком князь Невский. - Это же надо, такого зверя сотворил! Одним ударом - и все проблемы решил!
  Он, вероятно, имел в виду несчастного Алешу Поповича.
  Накрытые грубой материей, в углу двора лежали те, кто тоже помогал решать эти проблемы. Для старательно спланированной и отрепетированной западни жертв среди слэйвинов все-таки было многовато. Ну, да придется списать на неизбежные в случае войны потери.
  Конечно, если бы не удалось нейтрализовать в самом начале Илейку Нурманина, одержать победу было бы сложнее. Вон, говорят, его крестный дядька Сампса Колыбанович, развалил целый амбар, погубив всех вокруг себя. Неизвестно, как бы еще дело обернулось, если бы не рус Владимира, который заставил Алешу Поповича вновь сделаться тем, кем он должен был быть, пускай и ненадолго.
  Сам князь Владимир, скорее всего, не жилец. Слава ему и всяческая хвала, похоронят с почестями, туда и дорога.
  Повозки тронулись в путь, ехать предстояло долго. Александр выбрал для дальнейших действий берег Чудского озера, возле Воровьего камня, где рубили руки ворам. Чем дальше от Новгорода, тем меньше вероятности, что может произойти какая-нибудь случайность. Но, с другой стороны, и очень далеко ехать не стоит - тоже опасность. Поэтому чудской край - самый выгодный во всех отношениях.
  Он ликовал про себя, как вредный ребенок, которому удалось подставить под наказание другое, совсем неповинное дитя. Васька и Потаня чуть было не испортили все дело, Александр осторожно коснулся края раны на щеке - теперь шрам останется на всю жизнь. И если бы им удалось поднять шум, то опять же, неизвестно, что бы из всего этого вышло.
  Выходит, бог на их стороне, раз все сложилось столь удачно.
  А весна разыгралась не на шутку. На дорогах снега совсем не осталось, серый и ноздреватый, он лежал оплывающими глыбами где-то в тени. Солнце не просто грело, оно, казалось, гладило своими лучами, прибегнув к помощи ласкового ветерка. В такую погоду и умирать - грех. Однако грешникам - все грех. Слэйвины, бряцая оружием, не спеша ехали к Чудскому озеру и до того все были радостны, что едва сдерживались, чтобы не спеть походную песню. Как же - такую битву выиграли!
  В повозках начали шевелиться раненные ливонцы, без стонов и причитаний. Садко открыл один глаз, и увидел совсем недалеко от себя улыбающееся лицо Васьки Буслаева. Он сначала не очень поверил этому зрелищу, даже попытался открыть второй глаз, но не преуспел в этом деле: или не было его на своем обычном месте, или заплыл он огромным отеком со лба. А Буслаев действительно лежал рядом - в лице ни кровинки. Да и в теле торчит эдак двадцать с лишним обломанных стрел. Мертвый был Василий - мертвее не бывает.
  У самого Садка, казалось, не было на теле ни единого живого места, но само оно все еще было живо и, худо-хорошо, все же как-то откликалось. Пока не научились слэйвины бить только в голову особо угодных им, чтоб лишить способности мыслить. Ничего, дурное дело не хитрое, у них еще будут шансы этому обучиться.
  Садко осторожно сел, опершись спиной о стенку повозки. Кроме Буслая здесь же лежал Потаня Хроменький, тоже мертвый. Михайло Потык также не проявлял никаких признаков жизни - он лежал поверх истерзанного, похожего на груду тряпья, Мишки Торопанишки.
  - Так что - нет тут никого живого? - прошептал Садко, силясь как-то освободить связанные за спиной руки.
  - Нет, - донесся до него чей-то шелест губ и, только погадав недолго, былой кантелист определил, что произнес это слово Михайло. Он был тоже связан, впрочем, как и все остальные, даже мертвые.
  - Кто же знал, что все так выйдет! - сокрушенно вздохнул Садко.
  - Все, - ответил Потык. Он не пошевелился нисколько, даже глаза не открыл - очевидно, двигаться он не мог вовсе.
  Да, действительно, все прекрасно знали, что попытка договориться с бывшими рабами всегда обречена на провал. Не умеют они, пусть даже и мнят себя знатью и элитой, держать слово. У них есть благородство, но абсолютно нет чести. Это уже в крови, и это видно по глазам. Но, наверно, ливонцам нельзя было по-другому. Невозможно пытаться уподобиться врагам своим, иначе, в чем твое отличие от них?
  Хийси слабо зашевелился и еле слышно заскулил, как пораненный щенок.
  - Потерпи, Мишка, - сказал Садко. - Скоро все кончится.
  Но Торопанишка уже снова впал в забытье.
  - Я иду за своим народом, - прошелестел гуанча. - Другой дорогой.
  Чтобы его слышать, Садко встал на колени и склонился своим ухом к самому рту Потыка. У него снова потекла кровь из какого-то рассечения на голове, и ее капли медленно падали на лицо Михайлы. Ни тот, ни другой на это не обратили никакого внимания.
  - Мне не место в этом мире, - практически не разжимая губ, сказал Потык. - Прости меня, Господи. Простите меня, люди.
  Садко сразу же понял, что гуанча умер. Теперь на его мертвенно бледное лицо капали не только кровь, но и слезы.
  - Мы все не от Мира сего, - проговорил ливонец и откинулся обратно на стенку повозки.
  В другой зарешеченной тележке Алеша Попович перекатился с живота на спину и несколько мгновений лежал, уставившись в низкий потолок над собой. Через доски кое-где пробивались лучики света. Слышно было, как весело щебечут птички, да фыркают кони в упряжке.
  - Есть кто еще? - спросил он тихо, словно, по каким-то причинам боясь нарушить тишину.
  - Есть, - отозвался слабый голос Дюка.
  - Пока и я с вами, - проговорил Путята. - Но, сдается мне, ненадолго.
  - А чего так? - спросил Чурила. - Мы теперь все повязаны намертво. Куда ты - туда и мы.
  Они помолчали некоторое время, прислушиваясь к скрипу колес и чавканью грязи на не совсем просохшей дороге.
  - Скопин помер, - наконец, проронил пару слов Чурила.
  Ему никто не отозвался. Кто-то из сопровождающих повозку слэйвинов задорно рассмеялся, другой человек смех подхватил.
  - Радуются, сволочи, - просипел Путята и добавил. - Братцы, Скопин меня собой защитил. Положите меня возле него, если можете.
  Дюк шевелиться не мог, но Алеша и Чурила поднялись на колени. Попович бросил в угол веревку, которой у него были связаны руки - выпутался, пока лежал. Он молча кивнул Чуриле и тот подставил свой узел. Вместе они потом развязали Путяту и с трудом переложили его к скорченному в углу - как его забросили - Скопину.
  - Спасибо тебе, брат, - новгородский комендант положил руку на плечо мертвого управляющего. - Мне о такой смерти только мечтать.
  Он замолчал и больше не произнес ни слова, в этом Мире говорить ему было не о чем. Алеша и Чурила сели возле Стефана.
  - Если сразу не убили, может, побарахтаемся? - спросил никогда неунывающий Чурила.
  - Он помучать решил, - возразил Алеша, и все поняли о ком речь.
  Действительно, заурядное убийство не дает никакого морального удовлетворения. Александр так долго к этому шел, что теперь ему нужны все атрибуты своего превосходства: суд - для унижения, ожидание участи - для подавления воли, казнь - для уничтожения. Так что рассчитывать на какое-то снисхождение не стоит.
  В третьей повозке никто не разговаривал. Добрыша с переломанной ногой силился терпеть боль. Дунай бился о доски своей белой головой и не пытался поменять положения тела - его очень здорово помяли в самой последней драке, переломав лицевые кости и отбив внутренности. Он оставался в сознании, но оно каким-то образом сейчас было вне тела - плыло вдоль дороги и перекликалось с птицами. Пришедший в себя в пути Лука пытался головой поправить содранную вместе с волосами кожу у своего брата, хотя тому, похоже, было уже все равно.
  Пленников в дороге не кормили и не поили, сами же слэйвинские стражники, не смущаясь никого, прикладывались к флягам с бражкой. Встречным, случись те с расспросами, отвечали, что везут пленных псов-рыцарей, так что это вызывало только одобрение.
  У Воровьего камня уже собрались целых три судьи - строго хмурящихся жирных слэйвина, несколько попов и их свита. Делать им было, собственно говоря, в ожидании нечего, поэтому судьи приказали установить крест, на котором можно было распять виновного, и подготовить еще костер, на котором другого виновного можно было сжечь. Сами трудиться они не могли - достоинство не позволяло, попы - тоже, так как по сану не положено, поэтому работала свита, переругиваясь и кляня весь свет.
  Новый день, солнце в зените, на лед Чудского озера смотреть нельзя - так блестит, князь Александр, отобедав с судейством и духовенством, распорядился начать процесс.
  Из повозок стали вытаскивать ливонцев.
  - Так они наполовину передохли! - разочарованно заметил главный судья, вполне искренне считающий себя гласом божьим - никак не человеком. Поэтому и судить у него получалось лучше всего: как князь скажет.
  - Ну, так что же, бывает, - пожал плечами Александр. - Все люди смертны.
  - Так надо ведь после суда, чтобы они помирали-то, - заметил второй судья, поглупее.
  Князь Невский оглядел приготовленные места казни и, пробормотав про себя "Не пропадать же добру", начал отдавать распоряжения. Не прошло и полгода, как все было готово. Живые пленники сидели в грязи перед судьями, мертвые - лежали на льду, перетащенные туда по заботливо установленным мосткам через широкую прибрежную полынью, полумертвые - тоже лежали, но возле самой кромки воды.
  Александр пересчитал ливонцев справа-налево, потом слева-направо - что-то не сходится. Двух человек не хватало.
  - В повозках больше никого нет? - осведомился он у старшего руса.
  Сбегали, перевернули все вверх дном - пусто. Кто был - все здесь.
  - Их должно быть шестнадцать, - побагровел князь, даже кровь выступила на ране на щеке. - Где еще двое?
  Слэйвины опять забегали, засуетились, совсем не обращая внимание на то, что у Дюка, Чурилы и Алеши оказались развязаны руки. Они сто раз пересчитывали пленников, сбивались, норовили лягаться, но количество ливонцев никак не менялось.
  - Кого нет? - злобно пролаял Александр.
  Не было Илейки Нурманина и Перми Васильевича.
  Как же так? Ведь он сам видел роковой выпад ножом этого бывшего руса! Не мог Илейко живым уйти.
  - Ты же убил его! - подскочил он к Поповичу. - Где он? Где? Я тебя спрашиваю!
  - А ты - Иуда, Алеша, - внезапно сказал Садко, но ему сразу же возразил Дюк.
  - Тогда Илейко наш - Иисус, - сказал он. - Это не предательство, это - воля Господа.
  - Не предательство это, - согласился Добрыша.
  - Не предательство, - проговорили все остальные ливонцы.
  Алеша все время после их отчаянного сражения был в каком-то странном состоянии: он не мог думать о том, что совершил с Илейко. Мысль постоянно крутилась возле этого рокового события, но думать об этом не получалось, словно защита какая-то стояла. Теперь эта защита пала. Алеша задрожал плечами, заколотился от рыданий, потом все-таки справился с собой:
  - Спасибо Вам, братья, - сказал он.
  - Встать, - внезапно гаркнул третий судья, который до этого долго созерцал озерные дали, не вытаскивая пальца из носа. - Суд идет.
  Суд, конечно, никуда не шел, он просто начался. Однако никто из ливонцев не поднялся на ноги. Каждый из них предавался размышлениям о своей роли в бытии. Князь Невский бегал по берегу и тряс кулаками по сторонам, так что самый глупый судья решил взять инициативу в свои руки. Это у него получилось.
  - Вы отказываетесь вставать? - спросил он у всех разом.
  - Мы не можем вставать, - ответил за всех Лука.
  - Это не ответ на поставленный вопрос, - продолжил судья. - Вы отказываетесь вставать?
  - Пошел ты на хер, - сообщил ему Чурила.
  - Неуважение к суду! - обрадовался тот. - Это тягчайшее преступление. Вы приговариваетесь...
  - Сжечь косматого! - сказал подошедший Александр. - Попы, что молчите?
  - Сжечь, сжечь, - хором согласились те и затрясли своими бородами.
  Тотчас же несколько слэйвинов подхватили беспамятного Мишку и поволокли его к дровам возле столба. Ливонцы напряглись, но на них сразу же были наведены все луки и копья. Дергаться было бессмысленно.
  - Прощай, Хийси, - сказал Садко и через силу поднялся на ноги. За ним последовали все те пленники, кто мог стоять.
  - До встречи, брат, - кивнул головой Чурила, и когда зажгли под лешим огонь, внезапно бросился на Александра. Его почин поддержали Алеша и Садко. Момент был выбран удачно, да неудачно было расположение князя: между ним и пленниками как раз сидели трое судей с постными лицами.
  Они не пытались защищаться, абсолютно уверенные в своей неуязвимости, да и оружия никакого у них не было. Зато князь Невский не оплошал, одним прыжком он оказался за спинами русов.
  Алеша свернул шею второму судье, так что она, провернувшись на полный оборот, безжизненно повисла тому на грудь. Чурила достал самого активного судейского, сбил его на землю и уже лежа сломал ему спину, потом, не подымаясь на ноги, с колен, бросил его, еще живого в разгорающийся костер. Ну, а у Садка руки все также были связаны, поэтому он, что было сил, боднул головой главного судью, угодив тому в солнечное сплетение, а сам отскочил обратно, как набитый конским волосом мяч от стены. Все-таки его жертва был очень толст и неподатлив. Это и спасло кантелиста от двух стрел, пущенных слэйвинами с самыми слабыми нервами.
  - Не стрелять! - закричал Александр, и больше никто не спустил тетиву. Те две стрелы так и остались единственными, что пронзили грудь главного судьи.
  - Суд ушел на совещание для оглашения приговора, - сказал Добрыша, и все, в том числе и слэйвины, рассмеялись.
  - Молчать! - опять вступил князь. Он указал на Садка пальцем. - Этого на крест, прочих связать между собой одной веревкой.
  На Алешу и Чурилу навалилось все слэйвинское войско, их первыми и установили в связке. Однако уже не били - и без того хватало. Мишка на своем погребальном костре не издал ни звука, вероятно так и умер, не приходя в себя. Зато отчаянно визжал самый глупый судья, но к вознесшемуся до небес пламени никто подступиться не решился, чтобы его выручить. Да и не хотели, наверно.
  Как только его товарищей принялись связывать длинной веревкой, Садко сразу же понял, что за этим последует: слэйвины питали некоторую привязанность к воде, как к способу казни. В частности, к воде подо льдом. Мало кому удавалось спастись, будучи брошенному в узкую прорубь: сверху - лед, снизу - дно, и ни единого просвета, где бы можно было сделать глоток воздуха. Судилище сорвалось, но заранее вынесенный приговор оставался в силе.
  Вперед выступили попы, троеперстно перекрестив всех ливонцев скопом. Садко в сердцах сплюнул. Чурило тоже, но старался своим плевком попасть в ближайшего священника. А Добрыша, криво усмехнувшись, прошептал:
  - Креститься-то не умеет, ироды. Щепоткой только соль берут.
  - Отступники и колдуны! - сказал один поп.
  - Извратители веры нашей православной! - сказал другой.
  - Только искупительная смерть вам удел! - хором пропели прочие два.
  Александр кивнул и Садко, подхватив за руки, поволокли к кресту. Ливонец пытался сопротивляться, но - где там!
  - Я был Богом прошлую ночь.
   Я отыскал дорогу и выбежал прочь.
   Богом стать просто, если уже невмочь
   И не над чем плакать, дом покидая в ночь.
   Но оказалось, даже тогда,
   Когда дороги света ведут в никуда,
   И даже когда под ногами блестит вода
   Бог просто не может странником быть всегда (А. Иванов "Боже, какой пустяк", примечание автора), - пропел-прокричал Садко, когда его руки, проклиная неудобства, слэйвины прибили к перекладинам. Когда-то давным-давно он уже пел эту песню перед смертельно больным Ярицслэйвом, отцом Александра, перед живым Олафом, перед судилищем, посвященным выигранному им пари (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Целая жизнь прошла! А песня осталась.
  Садко даже почти не ощущал боли, хотя огромные кованые гвозди врезались в плоть, удерживая вес его тела, он чувствовал на себе пристальные взгляды своих товарищей и пытался поддержать их в последние мгновения жизни.
  А вереницу ливонцев уже поволокли через полынью, чтобы привязать к мертвым телам. Где-то дальше, на глубине, слуги Александра пробивали пешнями лед, устраивая прорубь. Они хотели поскорее покончить с этим делом, чтобы вновь вернуться к обычным житейским делам: есть, пить и служить.
  - Отрекаетесь ли вы в свой смертный час от веры своей неправедной? - прогрохотал один из попов.
  - Кайтесь, кайтесь, - пропели хором другие священники.
  Никто из ливонцев не отреагировал на эти слова.
  - Разве ваша нелюдская смерть не колеблет вашу веру? - снова изрек поп.
  - Отрекитесь и не умрете, как собаки, - снова хором вывели руладу его коллеги.
  - Так они и есть собаки, - усмехнулся князь Невский.
  - Мы все - рыцари Ливонского ордена, и умрем, как подобает рыцарям, - нашел в себе силы возразить Дюк Стефан.
  - И кто же это весь этот сброд в рыцари принял? - глумясь, поинтересовался Александр.
  - Я, - ответил Дюк. - Всех. И для меня это честь.
  - Разве вы не видите, что мир вас отринул? - словно обличитель, разошелся священнослужитель.
  - Пусть мы будем не от Мира сего, нежели жить в том, что вы создаете! - прокричал с креста Садко. Его голос звучал слабо, но он все же добавил. - Простите меня, товарищи!
  - И ты нас прости, Садко, - сказал Чурила, за ним - Алеша, а за ними - и все остальные, кто мог еще говорить.
  Александр сам спихнул первое тело, Василия Буслаева, в прорубь. Следом за ним исчезали в черном зеве остальные ливонцы. Последним, улыбаясь окровавленным ртом, скользил к жуткому окну во льде Чурила Пленкович. Падая в воду, он прокричал: "Верую!", и все стихло.
  - Ледовое побоище, - заметил один из слэйвинов и сплюнул в прорубь.
  - Ледовое побоище, - согласился Александр и повторил. - Ледовое побоище.
  Он приказал собираться, тела двух судей погрузили в одну из повозок, и кавалькада воинства двинулась к Новгороду. Князь подошел на прощанье к Садку, уронившему на грудь голову, и показал ему свой меч.
  - Кто с мечом к нам придет, - он опустил клинок острием книзу. - От меча и погибнет. Произнося последнюю фразу, он поднял острие кверху.
  Садко ничего не ответил, пожалуй, все песни на этом свете он уже спел. Разве что, мало песен, да, как говорится, не судьба. Александр Невский всадил свой нож ему прямо в сердце, потом вытер лезвие об его одежду, развернулся и ушел.
  Ледовое побоище закончилось победой над рыцарями. Что и требовалось показать.
  
   Эпилог.
  Местные жители, едва слэйвины ушли победным маршем, сняли с креста тело Садка, здесь же его и похоронили, устроив могилу по древним обычаям. Установили новый крест, который долгое время считался поклонным, а второй - поменьше, возвели на месте кострища. Пепел Мишки Торопанишки перемешался с золой безымянного судьи, но это уже было не принципиально. С тех самых пор не водили воров к Воровьему камню, наказывали их в другом месте - нельзя было попирать честь погибших здесь людей.
  Никого из казненных ливонцев, когда лед сошел, не обнаружилось, так и остались они на дне, связанные одной судьбой.
  Про "ледовое побоище" стало известно всем, только несколько в ином свете. Князь Александр на льду Чудского озера разгромил немецких рыцарей, потому что те, ротозеи, в полном тяжелом рыцарском вооружении, да еще и на конях в придачу, построившись, конечно же, свиньей, ломанулись биться, наплевав на время года. В апреле устраивать баталии на льду - самое время. Вот и потонули все к чертям собачьим вместе с лошадями. И свинья тоже утопла. А Саня - весь в розовом, "кто с мечом к нам придет - тот от меча и погибнет".
  Волхвы обратно так и не вернулись, разделив судьбу Вяйнямёйнена: ушли куда-то на закат. Зато Вера новая приживалась очень туго. Лишь только века позднее, когда стали кержаков жечь, резать и вешать, все изменилось. Впрочем, даже сам Зверь - царь Иоанн Грозный - не упускал возможности, чтобы дикие ливонские арбуи лечили его от всяческих телесных недугов. А потом - на дыбу их. Удивительно, что до сих пор не канонизирован.
  Сто лет длилась ожесточенная Ливонская война, три поколения людей бились между собой, сменяя друг друга. Так неужели территория всему виной, либо богатства сомнительные? Разве не Вера толкает людей на то, чтобы стоять до конца, до самого последнего вздоха?
  Пермя Васильевич довез Илейку Нурманина до Вольги.
  Первоначально он намеревался всего лишь вывезти тело павшего друга и тем самым спасти от поругания слэйвинами. Но Илейко, если и пал, то не в полной мере - какая-то искра жизни все еще теплилась в богатырском теле.
  Пермя, как мог, закрыл рану, перевязал начисто, но что делать дальше - не представлял. Возвращение обратно к жизни не было его коньком. Стало быть, надо было непременно найти того, кто мог бы в этом деле помочь, пока у лива еще не полностью истощились жизненные силы.
  Проще бы, конечно, это было сделать в Ливонии, да в этом случае не удалось бы сохранить лечение в тайне, без чего все его усилия оказались бы только отсрочкой в неизбежной повторной встрече с Александром.
  Наследник обратил все свои навыки и умения в секретность, чтобы никто не признал в тяжело раненном человеке, лежащем в повозке скоморохов, знаменитого лива. И Илейко не умирал! Каждый знахарь или знахарка после сеанса своего лечения, словно сговорившись, подводили итог: "Не жилец этот великан, не жилец!" И в знак сожаления пытались помочь справиться с ранами самому Перме. Никто не спрашивал, как они получили такие травмы, потому что ни для кого не было секретом, что не обязательно случиться войне, чтобы оказаться зарезанным и избитым. Достаточно просочиться чужакам, сбиться им в стаю - и резня будет, не может не быть. Или угодить в лапы к охранникам - те из трусов своих выпрыгнут, чтобы доказать, что без них в этой жизни не обойтись, поэтому калечат в своих застенках любого и каждого.
  Обнаружить у куявов Вольгу было также невозможно, как и в Новгороде, либо в Германии. Пришлось прибегнуть к испытанному методу: пустить слух. Не успел этот слух эхом вернуться обратно, как от Вольги пришел человечек, интересующийся, что за больной брат такой у него в Киеве объявился?
  - Тот, у кого зараза - лошадь, - ответил ему Пермя.
  - Заразный? - переспросил человечек и тут же убежал.
  На следующий день он пришел снова с подбитым глазом и сказал кому-то:
  - Вон этот.
  - Синяк поставили потому, что слова переврал? - усмехнулся Наследник. - Где Вольга?
  - Я за него, - ответил Вольга.
  Хоть они ни разу до этого не встречались, но Пермя сразу же признал в крепком высоком человеке с энергичными движениями новгородского ловкача. Тот же биармийца не знал, поэтому не спешил бросаться с объятиями.
  - Что - Зараза? - спросил Вольга.
  - Умерла кобыла, пала, - вздохнул Пермя. - У меня тут хозяин ее крепко недужит.
  Больше ничего объяснять было не надо: новгородец увидел в повозке беспамятного Илейку и тотчас же растворился в воздухе. Обратно появился он уже под вечер, да не один, а с каким-то немецким медицинским светочем.
  - Если этот не поможет, придется среди колдунов лекаря искать, - сказал он. - А здесь такие целители - хромую собаку доверить опасно.
  Но "этот" помог, даже вывел Нурманина из бессознательности, сказав при этом:
  - Видать, вражескую руку Господь отвращал: на волосок вправо-влево, вверх-вниз и умер бы на месте.
  - Нож был в Господней руке, - ответил Пермя, но немец его не понял, а Вольга осознал эти слова только после того, как Наследник ему рассказал о западне в княжеском гостевом доме.
  - То-то я и удивляюсь: что за Ледовое побоище такое, зачем и с кем?
  Теперь настал черед биармийца выслушивать долетевшие до Куявы слухи и сделать один-единственный вывод:
  - Он их всех убил.
  Илейко, пришедши в себя, лежал тихо и только время от времени пытался шевелить ногами. Когда у него это удавалось, он облегченно вздыхал.
  - Все плохо, Пермя? - спросил он у Наследника.
  - Мы тебя укрыть должны на время, - не ответил ему на вопрос тот.
  - В Киевско-Печорскую лавру тебя определим, пока на ноги не встанешь, - сказал Вольга. - Нельзя тебе возле Перми быть, да и мне возле тебя - тоже. И в Ливонию обратно нельзя. Сам понимаешь.
  Илейко кивнул головой в согласии. Он не чувствовал ни боли, ни тоски, только огромнейшую усталость. Хотелось покоя и, как ни странно, одиночества. Его перенесли в келью на попечение местного монашества, но те, хоть и получили чрезмерную плату в денежном довольствии за свою помощь, относились к ливу, если и не враждебно, то совсем недружественно.
  Вольга умчался в Новгород, Пермя тоже засобирался в долгую дорогу. Илейко их не задерживал.
  - Помнишь, как ты сказал при нашей первой встрече? - спросил Наследник. - "И я помогаю своим нравом" - Avanluonne.
  - "Тот, у кого в характере помощь" - Apuluonne - это были твои слова (см также мою книгу "Не от Мира сего 2", примечание автора), - отреагировал лив.
  - По-моему, мы достаточно помогли этому Миру, - вздохнул Пермя.
  - Мы достаточно помогли самим себе, - ответил Илейко.
  Наследник уехал в свои биармские леса, где сокрыта Золотая баба, где была Чаша Грааля, упрятанная алчными грабителями на дне одного из озер. Теперь он увозил с собой подальше от людских глаз другую бесценную реликвию - тексты рун Калевалы. Кто же будет хранить наше наследие, если не Наследники?
  Илейко встал на ноги достаточно быстро, перешел из кельи в удаленную часовенку, где ему позволили жить, очертив круг ежедневных обязанностей в заготовке дров и протапливании печей. Однако, как совсем скоро понял Нурманин, бегать ему уже было не судьба. Ноги болели, всегда мерзли и отказывались двигаться быстро. Илейко смертельно боялся возвращения своего недуга детства, но опасения эти были все же излишни. Он ушел из этого мира на своих ногах.
  Долгие темные вечера он думал, вспоминал, оценивал свою жизнь. В эти мгновения ему было покойно, даже несмотря на свое полное одиночество в Лавре. Как-то безбоязненно он обозначал себя, как человека уже не принадлежащего этому миру. Он прожил свой век - это Илейко знал точно, а в чужой век ему ступать не хотелось.
  Поэтому, когда однажды осенней непогодой к нему в часовню прибежал радостный и молодой Бусый волк, он ему ни мало не удивился, потрепал за холку и кивнул: пошли, друг, я готов. Яркий солнечный свет раздвинул хмарь осенней ночи, и Святогор подал ему руку - делай шаг, брат, а я тебе помогу. Вдалеке, склонив головы и приложив руки к своим сердцам, стояли торжественные и строгие Сампса Колыбанович, Добрыша Никитич, Алеша Попович, Мишка Торопанишка, Василий Буслаев, Васенька Игнатьевич, Дюк Стефан, Садко, Микита Преширокие, Потаня Хроменький, Михайло Потык, Дунай Иванович, Чурила Пленкович, Скопин Иванович, Лука Петров, Матти Петров.
  Илейко бросил прощальный взгляд на тревожность и суетность накатывающейся эпохи, которая скрывалась за струями холодного дождя, приложил свою ладонь к сердцу, повторяя жест товарищей, и сказал:
  - Я не от Мира сего.
  И ступил в свет.
  Илейку Нурманина обнаружили только через несколько дней. Монахи с удивлением отметили, что странный постоялец часовни не подвергся окоченению, и тело его не выказало никаких признаков тлена. Даже думали, что он попросту спит, но сердце его не билось. Рука, уложенная на грудь в посмертном двуперстии, никак не меняла своего положения, как бы с ней не бились монахи.
  Его уложили в усыпальницу, представив самому себе, потому как человек он был пришлый, никаких почестей не снискавший. Но откуда-то по всей земле пошел слух, что нетленные мощи богатыря Илейки Нурманина лежат в Кивско-Печорской лавре, и потянулись к часовне паломники, не только ливонские, но и немецкие, и даже слэйвинские.
  Духовенство, конечно, этому делу не обрадовалось, но и возбранить никак не могло. Только пальцы попытались в троеперстие сложить, да вышел "кукиш".
  Даже усопший, он не принимал чужую волю. Не нужна она, по большому счету - разве своей не хватает? Илейко при жизни попирал всякую Правь: Нави, болезни, княжеского закона, людской злобы, батиханского влияния, слэйвинского коварства, крепости камня, морока расстояний и прочего, прочего. Этих "Правей" много, а совесть одна. Все чаще и она становится достоянием всего лишь ограниченного круга людей, которые могут не только слышать ее голос, но и жить, руководствуясь ей. Эти люди, увы, тоже Не От Мира Сего. Но они и есть те, кто вершат Историю - не ту, конечно, что всякая разная Правь тискает в учебниках, а ту, что была. На них и держится этот исковерканный всеми нами мир. Пока держится.
  
   Послесловие.
  Три года я жил с этим четырехкнижием, создавая его, думая над ним, изучая пути развития сюжета. Найдется, вероятно, много литературных людей, с соответствующим образованием, с багажом коротких рассказов и стихов, которые спросят: "Зачем тебе это нужно?" Может быть, конечно, их уверенность, что теперь никто не читает больших произведений, основана на чем-то - не знаю, не пытаюсь заниматься анализом читательского потенциала.
   Я пишу потому, что мне это интересно, и пишу то, что мне интересно. Когда-то в детстве моя ослепшая на старости лет бабушка Дуня рассказала всего несколько предложений про "чома урхо" (красивый богатырь), про Илейку Нурманина. Потом нашлись другие слова:
  Атаманом‑то - стар казак Илья Муромец,
  Илья Муромец да сын Иванович;
  Податаманьем Самсон да Колыбанович,
  Да Добрыня‑то Микитич жил во писарях,
  Да Алеша‑то Попович жил во поварах,
  Да и Мишка Торопанишко жил во конюхах;
  Да и жил тут Василей сын Буслаевич,
  Да и жил тут Васенька Игнатьевич,
  Да и жил тут Дюк да сын Степанович,
  Да и жил тут Пермя да сын Васильевич,
  Да и жил Радивон да Превысокие,
  Да и жил тут Потанюшка Хроменькой;
  Затем Потык Михайло сын Иванович,
  Затем жил тут Дунай да сын Иванович,
  Да и был тут Чурило, млады Пленкович,
  Да и был тут Скопин сын Иванович,
  Тут и жили два брата, два родимые,
  Да Лука, Да Матвей - Дети Петровые...
  Затем я узнал про языки, которые были распространены на громадной территории:
  - собственно карельский язык,
  - северокарельский диалект,
  - олангский говор,
  - кестеньгской говор
  - керетьский говор
  - вица-тайпальский говор †
  - пистоярвский говор
  - ухтинский (калевальский) говор
  - вуккиниемский говор †
  - суомуссалмский говор
  - контокинский говор †
  - юксюярвский говор
  - панаярвский говор
  - усманский говор †
  - южнокарельский диалект
  - рукаярвский говор
  - тункинский говор †
  - ребольский говор
  - паданский говор †
  - пораярвский говор †
  - мянтиселькинский говор †
  - иломанцевский говор †
  - корписелькинский говор †
  - суоярвский говор
  - суйстамский говор
  - импилахтинский говор
  - тихвинский диалект
  - валдайский диалект †
  - тиверский (тверской) язык
  - зубцовский (дорожаевский) диалект †
  - максатихинский диалект
  - рамешковский диалект
  - лихославльский (толмачевский) диалект
  - весьегонский диалект
  - талдомский диалект
  - ливвиковский язык
  - сямозерский диалект †
  - тулемаярвский диалект
  - ведлозерский диалект †
  - вительский диалект †
  - салминский (видлицкий) диалект
  - коткаярвский диалект
  - рипушкальский диалект
  - неккульский диалект
  - людиковский язык
  - кондопожский диалект
  - пряжинский диалект
  - михайловский (кууярвский) диалект †
  Вот, собственно говоря, с этого все и началось. Это и есть часть моей Родины. И четыре книги "Не от Мира сего" - тоже ее часть. И я - часть. На этом конец послесловию, спасибо всем, кто был со мной, и спасибо всем, кто будет со мной. Аллес.
  
  Бруссуев А. М., вдали от дома. Декабрь 2013 - Март 2014. M/V Ankergracht.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"